Текст книги "Два лета"

Вторник, 4 июля, 9:01 вечера

ТЕЛЕФОН ВСЕ ЕЩЕ ЗВОНИТ. Громко. Настойчиво. «Разве Вивьен не ответила? – гадаю я, зарываясь головой в тощую подушку. – Нет, – тут же напоминаю себе, – это было во сне». Почему никто не отвечает? Открываю один глаз, потом второй, сажусь в кровати. Волосы прилипли к шее. Свет из окна стал другим: раньше он был ярким, золотистым, теперь приглушенный, розоватый. Под потолком крутится вентилятор. Я встаю и потягиваюсь. Я все еще сонная, но в голове прояснилось, не то что было – когда? Несколько минут назад? Сколько я спала?

«Дзынь-дзынь, – слышится снизу, – дзынь-дзынь». Потирая глаза, я открываю дверь гостевой комнаты. Ожидаю увидеть, как Элоиз выходит из ванной, с махровым полотенцем и хмурым видом. Но холл пуст.

– Ау? – голос у меня хриплый. В ответ ничего, кроме резких звонков.

Босиком спускаюсь по лестнице, звонки ведут за угол, в элегантную гостиную. Диван цвета морской волны, яркая картина на стене и письменный стол с современным компьютером и – звонящим телефоном.

Неуверенно поднимаю трубку.

– Э-э, bonjour? – решаюсь я.

– Саммер! – врывается голос мамы, она говорит взволнованно и в то же время с облегчением.

– Мама? – я моргаю и провожу рукой по спутавшимся волосам.

Мамин голос – здесь, это сбивает меня с толку. Я замираю у стола и смотрю в окно. Оно выходит на брусчатую Рю-дю-Пэн. Булочная закрыта. Я закусываю губу. Это первый разговор с мамой после ссоры.

– Почему ты не позвонила? – требует она ответа, и меня охватывает чувство вины. – Я утром проверила твой рейс, узнала, что самолет приземлился, но прошло уже десять часов!

– Погоди-ка. – Я осматриваюсь в комнате в поисках часов. – Сколько?

– Десять часов, – мама нетерпеливо вздыхает. – У нас три часа дня. А у вас, значит, девять вечера?

Ой-ой-ой. Теперь все ясно: закрытая булочная, пустой дом, розовый свет из окна. Должно быть, здесь солнце летом заходит еще позже, чем у нас. Я представляю, как шло время, пока я спала наверху на узкой кровати: Элоиз и Вивьен занимались своими делами, небо над Ле-дю-Шеман превратилось из голубого в пыльно-розовое.

– Я немножко вздремнула, – объясняю я смущенно, усаживаясь на стул. – Прости.

Интересно, можно ли считать мое «прости» иносказательным извинением за ссору? Так было бы намного проще, чем сейчас неуклюже лезть в дебри наших отношений. Мам, помнишь, как я вышла из себя, когда ты сказала, что отец может подвести? Так вот, получается, ты была недалека от истины!

– Нет, это ты меня прости, – говорит мама.

Я выпрямляюсь на стуле. Хороший способ извиняться на все случаи жизни.

– Я не хотела будить тебя, – продолжает она уже спокойнее. – Я не собиралась звонить на домашний, просто твой отец пропустил уже два вызова на мобильный. – Она откашливается. – Как он там вообще? – Вопрос звучит сухо.

Я сглатываю и смотрю в темный экран компьютера. Похоже, мама не знает, что отец в Берлине. Может, ей и не нужно этого знать. Сердце начинает колотиться чаще. Я обычно не вру маме – спасибо хорошим отметкам и малоактивной личной жизни, врать пока не приходилось. «Честность работает в обе стороны», – любит повторять мама; имеется в виду, что если я откровенна с ней, то и она откровенна со мной. В этот момент, однако, я размышляю, не стоит ли послать честность в короткий отпуск.

Ведь если сказать маме правду, меня до конца жизни будет преследовать «что я тебе говорила». Она сразу же заставит вернуться домой, и тогда все пропало: «моя судьба» превратится в пшик. То, что отца нет, конечно, огорчает и действует на нервы. Но мои страх и замешательство сразу по приезде теперь куда-то делись. Я осмелела.

– Он… в порядке, – наконец отвечаю я, ладони потеют. Я пока не соврала: отец, думаю, в порядке. Просто он в Берлине как бы. – Занят, – добавляю я, что вполне можно считать правдой, принимая в расчет слова Вивьен об открытии какого-то музея.

– Ну, он всегда занят, – хмыкает она и замолкает.

Задержав дыхание, я мысленно молюсь, чтобы мама не начала копать дальше и в конце концов не докопалась до правды.

– А ты? – спрашивает она спустя мгновение, ее голос запинается. – Ну, как там… вообще?

– Здесь очень красиво, – отвечаю я. – И еда вкусная. – Пока никакой лжи.

– Хорошо, – эхом отзывается мама, слегка откашливаясь. – А есть ли… – Она делает паузу, будто обрывая сама себя. – Ну, ты позна…

Следующие слова тонут в знакомом реве блендера. На заднем плане слышен родной голос, речь идет о чернике.

– Тетя Лидия пришла? – спрашиваю я маму, охотно меняя тему. – Чем вы там занимаетесь?

Тетя тоже работает в Хадсонвиллском колледже, как и мама, только она преподает фотографию, а не философию. И обе этим летом ведут в кампусе программы.

– Почему вы не на работе? – А вдруг мама отменила занятия, потому что волновалась за меня?

Мама прыскает со смеху.

– Ну что ты! Сегодня Четвертое июля!

Это так неожиданно, что у меня голова закружилась.

– Ой, точно! – невнятно бормочу я.

Ну вот, приехали. Я совсем недолго в другой стране, а уже забыла свой любимый праздник[25]25
  Четвертое июля – День независимости США.


[Закрыть]. Я выглядываю в окно, почти надеясь увидеть бегущих по улице детей с бенгальскими огнями и американскими флажками. Но на Рю-дю-Пэн, конечно, никого.

– Мы делаем красные, белые и черничные смузи, – старается мама перекричать блендер. – Будем потом пить их и смотреть фейерверк.

Интересно, она это нарочно, чтобы я ощутила тоску и ностальгию? А ведь сработало: сердце сжалось, горло сдавило. Мне вдруг хочется рассказать маме обо всем: о том, что отец не приехал в аэропорт, что я от случайной гостьи узнала, где он, что есть еще одна невыносимая гостья, что здесь много курят… Если я сейчас же не положу трубку, то больше не выдержу и признаюсь.

– М-м-м, мне надо идти, – вырывается у меня. Я отодвигаю стул назад, будто и вправду собралась уходить.

– Куда идешь? – подозрительно спрашивает мама.

– Я… – Надо соображать быстро, я вспоминаю предложение Вивьен. – Я тут кое с кем подружилась. – А вот это, дамы и господа, уже настоящее вранье. – Я встречаюсь с ней и… м-м-м… ее друзьями в кафе.

Спасибо, Элоиз.

– Подружилась? Хорошо, – говорит мама. Но ее голос снова напряжен, будто сжимающаяся пружина. – А как ты… то есть кто…

– Оставь Саммер в покое! – кричит тетя Лидия на заднем плане. Жаль, не могу сейчас ее обнять – не придумали еще трансатлантический способ.

– Потом с тобой поговорим, мам. – Я поспешно прощаюсь. – Привет тете Лидии! С праздником!

– Передай, пожалуйста, отцу, чтобы позвонил мне, – просит мама, но уже поздно; я нажимаю отбой и возвращаю телефон на место.

Я выдыхаю, опираясь на стол, меня бросает в дрожь от неопределенности. Локтем задеваю компьютерную мышку, и экран загорается. В правом верхнем углу, где обычно часы, высвечивается 21:14. Я не понимаю, что означают эти цифры. Я вообще ничего не понимаю. Нет. Не совсем так. Кое-что я все-таки понимаю: нужно связаться с отцом, ведь мама считает, что он со мной в Ле-дю-Шеман. Вот почему с враньем сложно: оно ведет к новому вранью.

Телефон папы где-то в сумке, наверху, и я не думаю, что смогу выдержать еще один звонок родителю. Я ставлю пальцы на необычную клавиатуру – буквы расположены по-другому – и вхожу в почту. К моему удивлению, меня ждет письмо от папы, оно написано на скорую руку, в нем говорится, что он звонил сюда, но я спала, и что он пытался дозвониться до меня еще до моего отъезда во Францию. Очень сожалеет, что его нет, но предлагает мне располагаться как дома и надеется вернуться через две недели. Он меня любит, и «чао, солнышко».

Две недели? Это приводит меня в уныние. Я думала, неделя. А папа на самом деле пытался мне звонить перед отъездом? Что-то тренькает в мозгу, как далекий колокольчик, но я не понимаю, что именно. Медленно и неуклюже набираю ответ, объясняю, что́ наговорила маме, и спрашиваю, можно ли начинать наводить порядок в его студии-сарае.

Я выхожу из почты, но сразу жалею – надо было написать еще и Руби. Мне сейчас нужны ее советы по целому ряду вопросов. Я могла бы ей позвонить, номер я знаю наизусть. Но сначала проверю в инстаграме, чем она занята. Это ведь наш излюбленный метод общения после сообщений. Мы обожаем оставлять под фотографиями друг друга отзывы и шутки, понятные только нам двоим.

Я вхожу в инстаграм. На моей страничке только снимки меня с Руби, где мы корчим рожи, и моего кота Ро, который спит в смешных позах. Не загрузить ли фото, что я сделала сегодня из окна такси? Но для этого нужен мобильник. И потом, я сомневаюсь, что там получился стоящий снимок. Я листаю в ленте фотографии одноклассников с гамбургерами на гриле и розовыми кусками арбуза на бумажных тарелках. Потом дохожу до фото, от которого у меня сводит живот.

Свежая, сегодняшняя фотография Руби. Она и наша общая подруга Элис Йохансен широко улыбаются в камеру, щека к щеке. Руби вытянула руку, чтобы сделать кадр, Элис красит губы. Они в комнате Руби: я узнаю фиолетовый лакированный туалетный столик, он завален косметикой и украшениями. Подпись под фото – вот что задевает меня: «Прихорашиваемся перед вечеринкой! #деньнезависимостиздесь #красныйбелыйисиний».

Какая вечеринка? Каждый год Четвертого июля мы с Руби вместе с друзьями, которые остались в городе, идем в Сосновый парк смотреть фейерверк. Едим хотдоги и мороженое в вафельных рожках, и все прекрасно. Я знаю, что некоторые из нашей школы – такие, как Скай Оливейра, хадсонвиллская Элоиз, – устраивают пышные барбекю. Но мы с Руби никогда не стремились на такие вечеринки.

По крайней мере, я думала, что Руби не стремилась. Мне становится не по себе. Она устраивает вечеринку? Или идет к кому-то? Почему ничего не сказала? У нас вчера было много времени по дороге в аэропорт.

Я рассматриваю фото. Глаза Руби горят нетерпением. Должна признать, я надеялась, что моя лучшая подруга без меня будет грустить. Коротать лето и считать дни до моего приезда, в то время как я буду наслаждаться яркими, соблазнительными приключениями. Однако факты налицо: приключения у Руби, а я тут в пустом доме развалилась за столом.

Во мне поднимается волна зависти. Кажется, что в Хадсонвилле жизнь у всех кипит: они делают смузи и прихорашиваются перед вечеринкой, хотя и отстают от меня на много часов. Какое предательство.

«Красота! – Я печатаю яростно, попасть на нужные клавиши получается не с первого раза. – Я во Франции, и тут ПОТРЯСАЮЩЕ! – Внезапно мне нужно, чтобы она поверила, что у меня тоже жизнь кипит. – Сейчас иду в кафе, встречаюсь с новыми друзьями. Люблю тебя дважды!»

Я отправляю комментарий и выхожу, пока не успела передумать. Потом я быстро встаю, будто хочу отдалиться от собственного вранья. Чтобы успокоиться, делаю вдох. И думаю: а этому вранью обязательно быть враньем? Я качаю головой. Что со мной происходит? Я, кажется, всерьез раздумываю над тем, не пойти ли встретиться с Элоиз и ее друзьями? Не глупи, Саммер. Встреча гарантированно пройдет ужасно, но даже если не принимать это в расчет, все равно ничего не выйдет: я ведь понятия не имею, как их найти.

Только вот… Куда, Вивьен сказала, они идут? Я осматриваюсь в гостиной, напрягаю память. Кафе… Взгляд падает на картину. На ней изображен старик, он стоит между двумя розовыми кустами. Очень красиво и живо. Я сразу понимаю, что рисовал папа, внизу даже видна его стремительная подпись. Я гордо улыбаюсь. Теперь мне еще больше хочется увидеть свой портрет в галерее. Папа хорошо известен изображениями людей среди природы. На том портрете я среди маков, а этот старичок – в окружении роз…

Вот оно. Название кафе. Café des Roses. Фраза, сказанная Вивьен, возвращается ко мне целиком: «Café des Roses на бульваре Дю-Томп». Оказывается, имею понятие. Теперь нужно только определить, хватит ли смелости. Или глупости.

* * *

Я отправляюсь наверх, решив, что сначала приведу себя в порядок, а потом подумаю, идти или нет. В ванной меня ждут трудности: туалет, как это ни странно, спрятан за отдельной дверью. А душ не закреплен на стене, есть только лейка, которую надо держать в руках и которая постоянно выскальзывает из мыльных ладоней. Похоже, во Франции на удивление многое устроено иначе.

Вернувшись в свои средневековые покои, я роюсь в чемодане. Собиралась я тщательно, отбирая только те вещи, которые казались мне оригинальными. Но теперь, глядя на все это другими глазами, я понимаю, что мои джинсы в обтяжку и многослойные майки смотрятся очень просто. Прямо скажем… по-хадсонвиллски. Я пытаюсь убедить себя, что не стоит переживать из-за каких-то заносчивых французских девчонок, пусть усмехаются, но все же выбираю беспроигрышный, на мой взгляд, вариант – белый льняной сарафан, который достался мне от Руби. Пока перед треснутым зеркалом расчесываю влажные спутанные волосы, понимаю, что на ней он смотрится лучше, но и так сойдет. Надеваю вьетнамки, хватаю сумку-шопер и выключаю верхний свет.

Дверь напротив открыта, и я, чувствуя себя нарушителем границы, заглядываю в полутемную комнату. По полу разбросаны кружевные юбки, босоножки и толстые модные журналы, а также альбомы с набросками и угольные карандаши, высыпавшиеся из кожаной сумки Элоиз. Видимо, после художественной школы она побросала вещи и снова умчалась, перерыв свой роскошный гардероб. Интересно, это их с Вивьен общая комната? Сколько еще в доме комнат? Я смотрю в темноту площадки и чуть вздрагиваю. Разберусь в другой раз, при свете дня.

Я шлепаю вниз по лестнице, все еще в нерешительности, остаться или пойти. У входной двери замечаю на стене крючок. Там теперь висит только один ключ. Догадываюсь, что это запасной и я могу, воспользовавшись им, запереть за собой дверь, когда уйду. Если уйду. Я решаю, что если ключ не подойдет, то это знак. Знак, что моя миссия безрассудна и мне следует тихо сидеть дома. Если же подойдет, тогда вперед, в Café des Roses.

К сожалению, ключ легко поворачивается в замке. Я делаю глубокий вдох, расправляю плечи и выхожу в теплый вечер. На улице ветрено, и пока я иду мимо выкрашенных в пастельные тона домов на Рю-дю-Пэн, сарафан Руби колышется, касаясь моих коленок. Постепенно начинает темнеть. В воздухе все еще пахнет хлебом, но сейчас добавился еще и сладкий цветочный аромат; возможно, это жасмин. Я почему-то уверена, что, завернув за угол, попаду на бульвар Дю-Томп, прямо к фонтану с купидонами, где я сегодня видела целующихся мальчика с девочкой. Я довольно хорошо ориентируюсь в пространстве – это неожиданно, если учесть, что обычно я нерешительная и потерянная. «Этот талант ты унаследовала от отца», – неохотно сказала бы мама, и это, должно быть, правда, потому что сама мама может заблудиться даже в собственном доме.

А вот и бульвар Дю-Томп. Тихая брусчатая улица, которую я видела из окна такси, превратилась в бурлящее, сверкающее пространство, полное людей. Все общаются, целуют друг друга в щеку, курят и прогуливаются, заходят в ярко освещенные магазины и рестораны и выходят оттуда. Потрясенная, я останавливаюсь у фонтана с купидонами, почувствовав брызги на лице, а потом заставляю себя идти вперед.

В нескольких шагах от фонтана крошечный магазин с красной вывеской в форме ромба и надписью TABAC[26]26
  «Табак» (фр.).


[Закрыть]. Похоже, здесь продаются газеты, сигареты, конфеты и лотерейные билеты. Рядом элегантный бутик с открытыми настежь дверями, оттуда доносится французский хип-хоп. На углу мужчина в фартуке и с тележкой жарит свежие блинчики, к нему очередь.

Больше всего здесь кафе. Все они уличные, и все похожи друг на друга – с круглыми столиками, белыми скатертями и плетеными стульями, в них полно посетителей, все не спеша едят и пьют. Я читаю названия на разноцветных навесах, мимо которых прохожу: Café Cézanne, Café des Jumelles, Café de la Lavande…[27]27
  Кафе «Сезанн», кафе «Бинокль», кафе «Лаванда» (фр.).


[Закрыть] Меня обуревают предвкушение и ужас, может, и нет такого кафе…

Café des Roses. Вот это название, написано на красно-белом полосатом навесе рукописным шрифтом. Я резко торможу, почти натыкаясь на семейство, идущее впереди меня. Надо взять себя в руки: поправляю сарафан, сумку на плече. А мой взгляд в это время скользит по людям за столиками. Девочки заигрывают с мальчиками, у них картошка фри в бумажных коробочках. Женщины в шелковых шарфах сидят напротив мужчин с косматыми бородами, мужчины читают газеты, наверное, купили в магазине TABAC. Официанты в белых рубашках и черных галстуках разносят по столам винные бокалы и бутылки с «Перье». Я застываю при виде группы холеных хихикающих девочек… но Элоиз среди них не видно. Кажется, ее вообще здесь нет.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на фонтан в форме дельфина – он через дорогу. Мне бы ужасно радоваться, что не застала Элоиз и ее друзей. В то же время я еще не готова возвращаться в папин дом. То ли это из-за наэлектризованного воздуха, то ли из-за цвета предзакатного неба – розового с золотистыми всполохами. Я лезу в сумку и достаю камеру.

– Bonsoir! – раздается мужской голос у меня за спиной. Рука касается моего плеча, сердце подпрыгивает у меня в груди. – Pourquoi tu es ici si tard?[28]28
  Добрый вечер! Почему ты опаздываешь? (фр.)


[Закрыть]

Я оборачиваюсь. За тысячную долю секунды я успеваю понять, что передо мной парень примерно моих лет или чуть старше, очень симпатичный, с темно-синими глазами, смуглой кожей, взъерошенными черными волосами и острыми скулами. А также осознать, что моя камера, драгоценный Nikon DSLR, выпала у меня из рук.

Парень стремительно протягивает руку и ловит ее на лету.

Я в замешательстве смотрю на него широко раскрытыми глазами.

– Э-э-э, спасибо, merci. – Мне наконец удается открыть рот. Щеки горят. На самом деле я хочу спросить: «Кто ты такой и почему заговорил со мной?», но не знаю, как это по-французски.

– Excusez moi[29]29
  Извини (фр.).


[Закрыть]. – У парня такое же изумленное лицо, как и у меня. – Извини, что напугал тебя. – Он говорит по-английски с очаровательным акцентом. – Принял тебя за другую.

– Ну, я не другая, – коротко смеюсь я. Закрой рот, Саммер. Прекрати сейчас же. Ветер задувает волосы мне на глаза. По совершенно непонятным причинам я продолжаю говорить. – Я… это я. Просто… Саммер. Меня так зовут.

Почему я вдруг позволяю себе разговаривать с мальчиками?

– Привет, просто Саммер, – передразнивает он, на лице расплывается заинтересованная улыбка. – Меня зовут Жак Кассель. Вот, держи, – добавляет он, протягивая мне камеру.

Мы соприкасаемся кончиками пальцев, и мой румянец становится ярче. В голову лезет вчерашнее предсказание Руби: «Найдешь себе роскошного француза…» Я кладу камеру обратно в сумку и корю себя за бредовые выводы. Чтобы этот француз стал моим бойфрендом? С той же вероятностью моя безответная любовь Хью Тайсон мог бы пригласить меня на свидание, а это из разряда научной фантастики. Хью вообще-то тихий и какой-то чудаковатый, не то что этот абсолютно уверенный в себе… Жак.

– Alors, – говорит Жак, – ты ждала столик?

– Что ждала? – Я поднимаю на него глаза.

– Столик, – повторяет он, рукой показывая в сторону кафе.

Только теперь я замечаю все остальное: на нем белая рубашка, черный галстук и черные брюки, а в руке – не той, что спасла камеру – он держит меню. Он официант. В Café des Roses. Мозг медленно сопоставляет факты. Симпатичный. Официант. Столик.

Часть меня понимает, что надо сказать non и сбежать, чтобы не оказаться в еще более глупом положении. Но другая, бо́льшая часть, понимает, что я голодна и все равно я уже здесь. А если рот занят, то меньше шансов сказать глупость.

– Oui, – наконец отвечаю я, пытаясь сохранить чувство собственного достоинства. – Столик на одного.

Жак выглядит удивленным, он поворачивается и ведет меня к маленькому круглому столу. Я, как завороженная, сажусь на плетеный стул. До этого мне не приходилось ходить в ресторан одной. Жак протягивает мне меню и исчезает, но скоро возвращается с водой в низком стакане. Ни соломинки, ни льда. Снова что-то непривычное.

– Ты решила, что заказать? – спрашивает он, доставая из кармана ручку и блокнот.

Да нет, конечно. Открываю меню, пробегаю глазами блюда. Poulet roti. Bouillabaisse. Salade niçoise[30]30
  Жареная курица, буйабес, салат нисуаз (фр.).


[Закрыть].

– Тут все на французском, – мой голос звучит жалко, да и чувствую я себя так же.

Поднимаю взгляд на Жака и вижу, что его губы кривятся. На правой щеке ямочка.

– Ты во Франции, – замечает он.

В эту секунду я понимаю, как далеко отсюда до Хадсонвилла, до моего дома, до Хью Тайсона. Все здесь – пряные ароматы от блюд других гостей, Жак с его французским акцентом, вода безо льда и даже восходящая в небе серебристая луна – все это мне чужое. Меня охватывает беспокойство.

– Я бы хотела заказать гамбургер, – наконец прошу я. Мне хочется чего-то, что бы напоминало о доме, чего-то от Четвертого июля.

– Non, – отвечает Жак, в темно-синих глазах пляшут огоньки.

– Non? – Я опять смотрю в меню, уверенная, что видела где-то там Hamburger, если, конечно, английское слово мне не померещилось.

– Ты только что приехала в Прованс, n'est-ce pas[31]31
  Не так ли? (фр.)


[Закрыть]? – спрашивает Жак, у него опять хитрый взгляд.

Я киваю, злясь на то, что всем сразу ясно: я иностранка.

– Тогда решено, – говорит Жак, захлопывая блокнот. – Мои родители – понимаешь, это их кафе – они убьют меня, если я подам гамбургер американке во время ее первого ужина здесь. Я принесу тебе кое-что получше. Un moment[32]32
  Минутку (фр.).


[Закрыть].

Прежде чем я успеваю объяснить, что технически это не первый мой прием пищи во Франции, и попросить, чтобы Жак не приносил мне улиток (я знаю, что некоторым французам это нравится), Жак уходит. Когда он идет мимо столика, за которым сидят симпатичные девчонки – те, которых я заметила раньше, – все они провожают его взглядом и пихают друг дружку в бок. Очевидно, не одна я обратила внимание на самого юного и самого красивого официанта.

Девчонки смеются, болтают и чокаются стаканами с «Перье», а я кручу свои плетеные браслеты. Мне не хватает Руби. Будь она здесь, она заставила бы меня вести себя с Жаком непринужденно. Или сама вела бы себя при нем непринужденно, вызывая во мне зависть. Я делаю глоток воды. Интересно, где сейчас Руби? С Элис на вечеринке? Жаль, что телефона с собой нет. Так непривычно сидеть одной без него.

– Et voilà. – Жак уже здесь. У него прямо дар возникать ниоткуда и пугать меня до смерти.

Он ставит передо мной чашу, до краев наполненную душистым томатным супом с овощами и морепродуктами. Сверху – искусное сооружение из двух перекрещенных ломтиков поджаренного багета.

– Это bouillabaisse, – объясняет Жак, – фирменное блюдо.

– Вау! Merci.

Я колеблюсь: сфотографировать или сразу приняться за еду? Голод побеждает, и я съедаю ложку супа. Он горячий, обжигает язык, но в то же время это изумительно – в нем вкус моря и свежих трав, похоже на чабрец и розмарин. Чувствую, что Жак наблюдает за мной, и это могло бы меня смутить, не будь я так занята поеданием этого bouillabaisse. Я обмакиваю в суп кусок багета, откусываю.

– Я рад, что тебе нравится, – говорит Жак, он доволен собой. Сейчас он отвернется и уйдет. Но он пока остается. – Тебя правда зовут Саммер? – вдруг спрашивает он.

Я растерянно киваю. Неужели ему действительно любопытно?

– У нас во Франции нет такого имени. – Жак поднимает темные брови. – Здесь «лето» – été.

– Été, – эхом повторяю я, пробуя на язык еще одно новое слово, после bouillabaisse. Несмотря на испуг, я улыбаюсь. – Странно звучит для имени.

– Зато клево, non? – Жак улыбается в ответ. И к моему удивлению, садится напротив меня на плетеный стул.

С трудом глотаю.

– Почему ты… разве тебе не надо работать? – заикаясь, говорю я и смотрю на другие столы.

Жак усмехается и ослабляет галстук. Мое сердце снова подпрыгивает.

– Уже самый конец смены. – Он заговорщически наклоняется вперед. – Родители не будут сердиться, если прервусь ненадолго.

– Ты сам из Ле-дю-Шеман? – спрашиваю я. Это идиллическое место, конечно, курортный городок, но я понимаю, что тут тоже кто-то живет.

Жак кивает.

– Я здесь родился и вырос. Уже три года помогаю папе с мамой в кафе. С тех пор, как исполнилось – как это, quatorze ans? Четырнадцать. – Он смотрит на меня через стол, его темно-синие глаза блестят. – А ты откуда? – спрашивает он.

Я отвожу взгляд и съедаю еще ложку bouillabaisse.

– Хадсонвилл. – Я вспоминаю разговор с Элоиз, но Жак вроде не проявляет ни осуждения, ни снобизма. – Город в паре часов езды к северу от Нью-Йорк-Сити. Не такой город, как ваш, – уточняю я, показывая в сторону бульвара Дю-Томп. – Другой. Как бы больше похож на пригород. – Я закусываю губу, сомневаясь, что Жак меня понял.

– Oui, пригород, – улыбается он. – Я знаю это слово.

Чуть дрожащей рукой поднимаю стакан воды.

– У тебя хороший английский, – замечаю я искренне. – Жаль, я по-французски не говорю.

Ветер над нашими головами шуршит листьями лимонного дерева. Мне кажется, будто я уже не за столом, а как бы со стороны наблюдаю за своей беседой с этим красивым французом. «Это не я, – мысли как в тумане. – Это другая Саммер. Та, что не боится». За плечом Жака виден тот стол девочек, они уставились на нас, раскрыв рты. Мне понятен их шок. Сама в шоке.

Жак опускает голову, почти смущаясь.

– Я бы хотел знать английский лучше. Мы его изучаем в школе, но нужно больше практиковаться. – Он делает паузу и водит пальцем, повторяя рисунок на скатерти. – Возможно…

– Жак! – раздается сердитый окрик.

Я моргаю и поднимаю голову. У нашего столика стоит, упершись руками в бока, красивая полноватая женщина. Лет ей примерно как моей маме, на ней передник и зеленое платье. Она отрывисто говорит что-то Жаку по-французски, а он пожимает плечами и говорит: «Pardon, мaman». Я понимаю, что это его мама. Вот тебе и поблажка от родителей! Судя по ее тону, Жак устраивает себе маленький перерыв уже не в первый раз.

– Я должен идти, – зачем-то говорит Жак и встает; мама сердито отходит. Опять его улыбка, с ямочками на щеках. – Хочешь чего-нибудь еще заказать? Сладкого?

Немного сошедший румянец возвращается с новой силой. Не зная, куда спрятать пунцовое лицо, я качаю головой и прошу счет. Задержаться здесь и заказать десерт – это все равно что испытывать удачу или, проснувшись, пытаться снова заснуть и увидеть тот же сон.

Счет мне приносит сутулый пожилой официант. Предполагаю, что Жака в наказание отправили мыть посуду или выполнять другую грязную работу. Упав духом – а чего я, глупышка, вообще-то ждала? – я переворачиваю тонкий, как папиросная бумага, листок и лезу в сумку за кошельком. И замираю.

На счете, под стоимостью bouillabaisse, несколько цифр, написанных мальчишеской рукой, и текст: «Для Саммер. Если захочешь попрактиковаться во французском или помочь мне с английским. Ж.». Сердце бьется в два раза быстрее. Нет. Я не понимаю. Это что, номер телефона? Разве мальчик – и не простой, а симпатичный официант Жак – только что дал мне свой телефон? Это сон. Я все еще сплю в гостевой комнате наверху. Да? Однако вот оно, доказательство. Изумленно смотрю на счет, потом хватаю его и дрожащими пальцами кладу в сумку. Витая в облаках, я оставляю на столе сколько-то евро – скорее всего, неправильную сумму, встаю и ухожу.

Небо совсем потемнело, и луна заливает бульвар Дю-Томп слабым светом. Я не заметила, как наступила ночь. Я бреду по улице, проигрывая в голове общение с Жаком. Его многозначительная улыбка. Его слова в записке, игривые и решительные. Я не могла ему понравиться, говорю себе. Я не нравлюсь мальчикам. Наверное, я все поняла неправильно.

А вдруг? Меня разбирает любопытство. А вдруг я все поняла правильно? А вдруг Руби права? Скорей бы ей рассказать. Я громко смеюсь. Наверное, меня сочтут странной. Я смутно осознаю, что в этот час на улице людей стало меньше, кафе и магазины закрываются. Я приближаюсь к Café des Jumelles, оно еще открыто и заполнено. Когда прохожу мимо уличных столиков, краем глаза вижу то, что заставляет меня остановиться и присмотреться.

За столом девочка с золотистыми локонами, в воздушном белом сарафане. Мое настроение, прежде радостное, теперь упало. Элоиз. Она пьет из кофейной чашки и оживленно болтает с парнем и девушкой. Присматриваюсь к ним – да это же та самая парочка, что днем целовалась у фонтана с купидонами. Странно. У мальчика бледное лицо и рыжеватые волосы, он одет в футболку Daft Punk. Он обнимает хорошенькую девочку: ярко-красная помада, темная кожа, на каштановых волосах небольшой модный начес. Девушка внимательно слушает Элоиз. По виду они больше похожи не на школьных звезд, а на творческих ребят. И это тоже странно.

Я топчусь на тротуаре, соображая, как бы побыстрее смыться, но тут Элоиз поворачивает голову. У меня все холодеет внутри. Она меня видит. Голубые глаза расширяются, лицо бледнеет. Наверное, именно в таком случае говорят: «Ты выглядишь так, будто увидел привидение». Я думаю, что сделать – помахать, подойти или сделать вид, что не заметила ее. Но я могу только стоять как вкопанная.

Лицо Элоиз становится жестким и злым, она прищуривается и плотно сжимает губы. Потом поворачивает голову и что-то шепчет парню и девушке. Они оглядываются на меня. Девочка – возможно, это и есть Колетт – изучает меня, в ее темных глазах не только любопытство, но и намек на враждебность; очевидно, она знает, что мое присутствие здесь нежелательно. А вот парень выглядит глуповато, будто сделал что-то плохое, а его застукали.

И тогда до меня доходит. Я понимаю, как было дело. Элоиз и ее друзья нарочно сегодня не пошли в Café des Roses, ведь Элоиз знала, что я могу туда прийти. И вот они здесь, в Café des Jumelles, переживают мелкую неприятность – встречу, которой так и не удалось избежать.

Мне мешает ком в горле. «Почему она меня ненавидит? – думаю я, глядя в холодные глаза Элоиз. – Что я ей сделала?» Правда, для того чтобы заслужить презрение Скай Оливейры и ее команды, я тоже ничего не сделала, если не считать моих неудач в спортзале и оставленного без внимания листка с инструкцией о том, как стать популярной. Сейчас, переминаясь с ноги на ногу на тротуаре, я вдруг теряю уверенность в себе. Я нелепа. А ведь лишь несколько секунд назад я, наоборот, была охвачена радостным волнением и даже полна надежд.

Похоже, недобрый взгляд Элоиз перечеркнул то, что случилось в Café des Roses. Какая же я дурочка! Растрепанная, не замолкающая ни на секунду американка, набросилась на свой bouillabaisse и то и дело заливалась румянцем. А Жак просто хотел позабавиться. Или получить хорошие чаевые.

Ком в горле не уходит, и на глаза – того хуже – наворачиваются слезы. Я, поспешно отвернувшись от Элоиз и ее друзей, опускаю голову и иду, все быстрее и быстрее, шлепая вьетнамками по брусчатке. Элоиз, несомненно, сейчас смеется надо мной из-за того, что я просто молчала, уставившись на них.

Я бегу вниз по бульвару, мимо закрытого бутика, мимо TABAC с его ярко-красной вывеской. Вот наконец и фонтан. Каменные купидоны со своими луками и стрелами словно хохочут надо мной. Тем не менее я подхожу к ним вплотную и сажусь на бортик фонтана.