Текст книги "Второй сын"

Эми Хармон
Второй сын

Оригинальное название: THE SECOND BLIND SON

Text Copyright © 2021 by Amy Sutorius Harmon This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, www.apub.com in collaboration with Synopsis Literary Agency.

Cover design by Faceout Studio, Tim Green (1)

Изображение на обложке Credit Line© Logan Zillmer / Trevillion Images (2)

ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2022

Это выдуманная история. Имена, персонажи, институты, места, события и факты – плод воображения автора или созданный им вымысел. Любое сходство с реальными людьми, как живыми, так и уже покойными, – чистая случайность.

Ибо когда я немощен,

тогда силен.

Второе послание к Коринфянам, 12:10

Пролог

Каждый год, после сбора урожая и до наступления холодов, в Сейлоке проводился королевский турнир. Ярлы кланов вместе со своими воинами собирались на Храмовой горе и участвовали в череде состязаний. Они мерились силой и сноровкой и определяли, какой из кланов самый свирепый. О победителях турнира слагались легенды. Во дворе замка и на Храмовой горе две недели шли праздничные гуляния. На ветру реяли цветные полотнища: зеленое, золотое, красное, оранжевое, синее, коричневое – в честь шести кланов, лиловое – в честь хранителей храма.

Флаги приветствовали всех жителей Сейлока, каждый год приходивших принять участие в празднествах. Но женщина, что с трудом поднималась в гору с маленьким сыном на руках, шла не затем, чтобы поглазеть на турнир или продать на базаре свой товар. Она шла за благословением верховного хранителя. Шла за чудом.

Пока длился турнир, двери храма были открыты и любой мог туда зайти. Хранители благословляли пришедших, давали советы, отпускали прегрешения и молились. Законы в Сейлоке устанавливал король, за их соблюдением следили ярлы, но хранители имели право помилования. Те, кому удавалось добиться встречи с ними, обретали «новую жизнь», свободу от прежних грехов и приговоров. А еще хранители утешали и исцеляли.

Чаще всего пришедшим в храм отпускались духовные прегрешения, и лишь изредка – настоящие преступления. Правосудие вершилось в кланах сурово и скоро. Редкие осужденные умудрялись добраться до храма и встретиться с хранителями. И все же каждый год, пока шел королевский турнир, хотя бы один печально известный беглец получал прощение.

Но эта женщина не была беглянкой и не жаждала отпущения собственных грехов – хотя и знала, что грешила достаточно. Она не собиралась просить об исцелении, хотя и знала, что умрет. Болезнь наполнила ее отчаянной смелостью, и теперь она, тяжело дыша, поднималась в гору с одной-единственной целью.

Перед храмом стояли толпы тех, кому не терпелось попасть внутрь, и женщине пришлось целый день ждать своей очереди. Она отхлебывала воду из фляжки и пыталась развлечь сына. Мальчик был смирный: он тихо играл у ног матери, что‐то чертил пальцем в пыли да ел по кусочку хлеб из дорожной торбы. Но самой женщине, изможденной долгой дорогой, сделалось совсем худо. Перед глазами плыло, и она совершенно упала духом. Она не могла ждать вечно, вообще не могла больше ждать.

На закате зазвонили колокола, и стражники, стоявшие у широких дверей, стали разворачивать народ, чтобы закрыть храм.

– Приходи завтра, – настойчиво повторяли они, отталкивая настырную женщину в сторону. В толпе было полно отчаявшихся матерей.

Она подняла свою торбу, взяла сына за руку и заозиралась в поисках укрытия, где можно было бы переждать ночь. Фасад храма украшали колонны, ко входу вела лестница, на каждой ступеньке которой уже сидели бедолаги вроде нее самой. Наутро, когда двери храма вновь распахнутся, они будут первыми в очереди. Пошатываясь, она пошла вокруг храма. Она едва понимала, куда идет, и лишь цеплялась за маленькую ладошку сына. В каменной стене, окружавшей храм, она обнаружила дверь, которую никто не охранял, но, подергав за ручку, поняла, что дверь заперта. За стеной ютилась скотина. Женщина слышала животных, чуяла их запах. Ей нужны лишь горстка соломы, да крыша над головой, да колодец, чтобы наполнить фляги. Она потрясла дверь, надеясь, что ей откроют, но ее никто не услышал.

Она опустилась на землю под стеной, прижалась к ней щекой, собираясь с силами. Солнце зашло за храм, и камни начали остывать. Она притянула к себе сына и закрыла глаза. Она подождет, пока кто‐нибудь придет к этой двери, и станет умолять, чтобы ее пустили в хлев на ночлег. Она уже делала так. Много раз.

Быть может, она заснула, но вряд ли проспала слишком долго. Ее головы коснулась чья‐то рука. Решив, что это сын, она чуть слышно сказала ему:

– Я просто устала, Бальдр. Я отдохну. Никуда не уходи.

– Тебе нужна помощь, женщина?

Голос был мягким, низким. Она изумленно взглянула на стоявшего перед ней человека. То был коротко стриженный мужчина в балахоне темно-лилового цвета, что отличает хранителей от представителей шести кланов. Он прижимал к груди младенца, и потому женщина решила, что ей это снится.

Перевязь для младенца была сшита из той же лиловой ткани, что и балахон, и оттого казалось, что крошечная головка парит прямо у сердца хранителя.

Она никогда прежде не видела ничего подобного. Мужчина с ребенком на руках вообще выглядел непривычно. Мужчины Сейлока не заботились о детях. А поверить, что перед ней и правда стоит хранитель с младенцем, она вообще не могла.

Она закрыла глаза и снова их раскрыла, но хранитель так и стоял над ней, протягивая к ней руку, а в лиловой суме у него на груди покачивался спящий младенец.

– Я пришла к верховному хранителю, – пробормотала она, протирая глаза. – Я не могу ждать до завтра.

– Я не мастер Айво, а лишь хранитель Дагмар. Но я сделаю для тебя что смогу.

Он взял ее за руку и помог подняться. Почувствовав, что она встает, Бальдр тоже встал и принялся похлопывать ее по ноге, искать ее руку.

– Это твой сын? – спросил хранитель Дагмар.

Ребенок был ладный и крепкий, с черными курчавыми волосами, пухлыми ручками и ножками, но его глаза походили на две одинаковые, совершенно пустые лужицы мутной и холодной зеленой воды.

Люди часто смотрели на него с нескрываемым ужасом и спешили отойти.

– Да. Он не видит, – объяснила она. – Порой мне говорят, что он меченый. Его глаза пугают людей. Но он не злой, хранитель. Он добрый и сообразительный. У него быстрый ум.

– Как ты зовешь его?

– Бальдром.

– Бальдр Возлюбленный. Сын Одина, – сказал хранитель Дагмар.

– Бальдр Возлюбленный. Бальдр Отважный. Бальдр Добрый. Бальдр Мудрый. В нем все это есть, – гордо сказала она.

Хранитель безо всякого страха взглянул на мальчика и погладил его по голове. От его доброты у нее защипало в глазах. А еще она вновь испытала надежду.

– Я из Берна, хранитель. И мне нужно встретиться с верховным хранителем, – взмолилась она.

– Ты больна? – спросил он.

– Да. – Она знала, что глаза у нее блестят, щеки красны от жара, а из груди, несмотря на все попытки сдержаться, рвется глубокий кашель. – Да, я больна уже давно, и мне не становится лучше. Мне нужно благословение. Но не для меня. Для сына.

* * *

Верховный хранитель, мастер Айво, сердился.

Во время королевского турнира двери храма открыты для всех обитателей Сейлока, но теперь день закончился, храм закрылся, а ему, старику, пора было отдохнуть.

Но эта женщина с ребенком как‐то сумела проникнуть в святилище, куда пускают лишь хранителей, королей да изредка ярлов. Наверняка кто‐то провел ее сюда.

– Ты должна сейчас же уйти, – прошипел Айво.

– Я всего на минуту, мастер, – ничуть не смутившись, сказала она и двинулась вперед.

Кресло мастера скорее походило на трон, чем на обычный стул: верх высокой спинки украшали шипы, напоминавшие лучи солнца или спицы колеса. Кресло казалось непригодным для сидения, и он знал об этом и радовался, что в действительности оно очень удобно. Оно стояло на возвышении близ алтаря. В нем ему так хорошо думалось… и так хорошо спалось.

Женщина остановилась ярдах в трех от него, у самого алтаря, и сложила руки, как побирушка.

– Я попрошу твоего благословения, о верховный хранитель… и сразу уйду.

Отчаянная смелость сияла в ее горячечном взгляде, рвалась с молящих губ. Лохмотья, прикрывавшие ее тонкое тело, были в пыли после долгой дороги, но ребенок, стоявший с ней рядом, казался здоровым и относительно чистым. Правда, с глазами у мальчика было что‐то не то.

Внезапно мастеру Айво стала ясна цель этой женщины, и он проклял того, кто проявил к ней сострадание. Чертить руны и миловать мог не только верховный хранитель. Пока шел королевский турнир, все хранители целыми днями врачевали и взывали к рунам. И все же эту женщину привели к нему, безо всяких церемоний впустили в его святилище, и теперь он должен будет сказать ей, что есть хвори, над которыми руны не властны. Трусы. Он с ними еще разберется.

– Он когда‐нибудь видел? – нетерпеливо спросил мастер Айво, махнув рукой в сторону мальчика.

– Нет, мастер, его глаза были такими с рождения.

– Он не болел?

– Нет.

– Значит, я не могу его исцелить. Не могу вернуть то, чего никогда не было.

Женщина понурилась, и на миг ему показалось, что она сейчас упадет.

Он проклял норн, которым так нравилось ему досаждать.

– Я дам вам обоим благословение силы. Потом ты уйдешь, – смилостивился Айво.

Он небрежно начертил в воздухе руну, пробормотал благословение на мозг, кости и мышцы. В сложившихся обстоятельствах от него нельзя было требовать большего. Маленький мальчик выпустил материнскую руку и склонил темноволосую голову набок. А потом высоким нежным голосом повторил благословение, слово в слово. Досада Айво рассыпалась прахом, смешавшись с пылью, что покрывала пол в святилище. Но женщина не утешилась. По щекам у нее побежали слезы.

– Боюсь, силы недостаточно, мастер, – прошептала она.

– Почему? – буркнул Айво. Ей не пристало знать, что в его сердце произошла перемена.

– Мой сын – хороший мальчик, мастер. Но его слепота – бремя, которое никому не по плечу. А я больше не могу о нем заботиться.

– Где его отец? И как же твой клан?

– Я из Берна, мой отец мертв, а я знала многих мужчин, мастер. – В ее голосе не слышалось ни тени раскаяния.

Айво чувствовал, что она не лжет, но подозревал, что она недоговаривает. Многие женщины что‐то скрывают, говоря о подобных вещах. В особенности если беседуют со стариком-хранителем, ведь он – как им кажется – не способен понять.

– Отведи его к ярлу Банрууду. Ярл обязан заботиться обо всех детях своего клана.

В ответ она промолчала. Она явно не собиралась с ним согласиться. В отчаянии она опустила голову еще ниже.

Мастер Айво со вздохом всплеснул руками.

– Я не могу вылечить его глаза… но могу исцелить тебя, чтобы ты и дальше заботилась о нем, – предложил он.

Женщина с облегчением кивнула, и он жестом велел ей подойти к нему. От усталости у нее дрожали руки. Кожа горела от жара. Чтобы прогнать болезнь, ему придется начертить руны в каждом углу храма. В дни турнира всегда так.

Собственной кровью он нарисовал у нее на лбу три руны: руну дыхания, руну силы и руну, которая должна была прогнать болезнь из ее груди. Жизнь и смерть ему не подчинялись, и потому решать, будет ли выполнена его просьба, предстояло норнам; и все же глаза женщины просветлели, а дыхание стало чистым.

Он подождал, пока руны уйдут под кожу, и стер с ее лба остатки крови. Он не оставит следов, которые смогут увидеть другие.

– А теперь иди. И забери мальчика.

Она попятилась, благодарно кланяясь. Но начертанная им руна исцелила не только тело. Она восстановила надежду, и женщина решилась на еще одну просьбу.

– Говорят, что среди хранителей живет дитя, младенец. Прямо в храме. Вот чего я хочу для сына, – выпалила она.

– Говорят, значит? – хмыкнул он.

Говорят в самом Берне? В этом он сомневался. Зато теперь он знал, кто из хранителей впустил эту женщину в святилище. Хранитель Дагмар был занозой у него в пальце. Камешком у него в башмаке. Язвой у него во рту. Причем с тех самых пор, как Дагмар явился на гору. Тогда он – долговязый, напористый мальчишка – грозил сброситься со скал Шинуэя, если верховный хранитель не позволит ему остаться на обучение в храме.

Хуже всего, что Дагмар всегда добивался своего. Несколько месяцев назад он принес в храм младенца Байра, сына своей умершей сестры, и Айво опять ему уступил. А ведь прежде такого еще никогда не бывало. Такого вообще не должно было быть. И вот теперь эта женщина просит его о том же. Айво предупреждал Дагмара. Всего одно исключение – и правило тут же перестает существовать.

– Можешь воспитать из него хранителя? – взмолилась женщина. – Он очень умен.

– Хранителя, – повторил мальчик, стоявший у алтаря. Он поднял руки так высоко, как только мог, и коснулся резного дерева пальцами. Руны, вырезанные на алтаре, сплетались друг с другом, и их нельзя было различить. Прочесть их мог только тренированный взгляд. Так их защищали – даже в святилище. Даже на нижней, невидимой стороне алтаря.

– Руны, – восхищенно произнес мальчик.

Айво потрясенно ахнул:

– Он узнаёт руны.

– Он не знает ни единой руны, – возразила женщина, мотая головой. – Я не знаю ни единой руны. Клянусь, верховный хранитель.

Пользоваться рунами разрешалось только хранителям. Женщине было чего бояться, но Айво не стал ее бранить. Вместо этого он продолжил смотреть за мальчиком. Ребенка заворожили резные узоры, по которым он водил пальцами. Через мгновение он опустился на корточки и начертил в пыли на полу руну – два полукруга, спиной к спине, один смотрит влево, а другой вправо. Первый полукруг разделяла надвое стрела, и ее черенок проходил сквозь второй полукруг. Если Айво не изменяла память, начертанная мальчиком руна точно повторяла ту, что была вырезана прямо у него над головой.

Мастер нахмурился и изумленно уставился на ребенка:

– Это руна Хёда.

Женщина наморщила лоб, ничего не понимая.

– Он нарисовал руну Хёда, слепого сына Одина, – прошептал Айво.

– Он ничего не знает, мастер. Но он всегда так делает. Трогает и… рисует. Он так учится, – заверила женщина и наклонилась, собираясь поскорее стереть рисунок.

– Оставь! – прошипел Айво, и мать с сыном застыли.

Верховный хранитель не верил в совпадения. Слепой мальчик, которому на вид не больше четырех лет, изобразил руну слепого бога.

– Подведи его ко мне, – потребовал Айво и протянул руку к ребенку.

Женщину вдруг охватил страх, и она помедлила, но потом все же повела ребенка вперед. Они подошли прямо к огромному креслу верховного хранителя. Мальчик робко пошарил перед собой руками и положил ладони на колени мастера Айво, словно зная, что теперь будет.

Айво опять замер в изумлении. К нему никто никогда не прикасался. Наверное, женщина догадалась об этом.

– Бальдр, – окликнула она сына и сняла его руки с коленей старика.

– Его зовут Бальдр? – не переставая изумляться, спросил Айво.

– Д-да, мастер, – неуверенно ответила женщина. – Я из Берна. В Берне это… ч-частое имя.

– Он не Бальдр… Он Хёд, – прошептал Айво.

Оба имени были так тесно связаны друг с другом, что для Айво это стало лишь очередным подтверждением предназначения ребенка.

– Разверни ему руки, чтобы я увидел ладони, – потребовал Айво.

Женщина послушалась, схватила мальчика за запястья и развернула кверху его ладошки. Теперь он стоял перед мастером в молящей позе. Айво склонился вперед.

– Руны прячутся у нас на ладонях, на каждой фаланге, в каждой линии и в каждом витке, – пробормотал Айво, объясняя встревоженной матери, что происходит.

На коже мальчика уже видны были знаки, причем куда лучше, чем на коже других людей. Особенно четко проступала руна звука и запаха. Линии будут становиться все глубже по мере того, как ребенок будет ими пользоваться. Но Айво сделает их еще более глубокими. Это дар ребенку, которому так отчаянно нужны все доступные ему чувства.

Царапнув острым ногтем подушечку своего пальца, верховный хранитель выдавил капельку крови и нарисовал на лбу у ребенка руну забытья. Тот тут же обмяк на руках у матери. Так ему легче будет уснуть.

– Теперь он будет спать. А я его благословлю, – объяснил Айво. – Мальчик не должен двигаться, не должен чувствовать, как руны обжигают кожу.

Своим заостренным ногтем он прочертил крошечные руны на правой ладони мальчика, и линии на коже ребенка заполнились кровью. Мать ахнула, не понимая, что даровал ее сыну верховный хранитель, и смутившись при виде крови.

– Его слух, обоняние и осязание будут развиты гораздо сильнее, чем у других людей, – сказал Айво, разгибаясь. Согнув пальцы мальчика, он прижал их к его окровавленной ладошке. – А теперь забери его.

Силы вернулись к женщине, и она легко подняла спящего сына.

– Спасибо, верховный хранитель. Спасибо, – прошептала она.

Нагнулась, подняла с пола торбу, перекинула лямку через плечо, поудобнее перехватила ребенка и зашагала к дверям святилища.

В голове у Айво вскрикнули норны, и он покорно всплеснул руками им в ответ.

– Женщина!

Она обернулась.

– Ты не можешь остаться здесь, на горе… но я знаю место, куда… может отправиться твой ребенок, – сказал он.

Часть первая

1 Одна-единственная

Гисла больше не слышала криков мужчин на палубе, воплей женщин и детей, сгрудившихся в трюме в надежде переждать шторм. Она слышала лишь вой небес и грохот волн, а те, подчиняясь стихии, швыряли ее то вверх, то вниз. Она вскарабкалась по трапу, распахнула люк и бросилась в воду, за борт. Никто не попытался ее остановить. В царившей на корабле суматохе никто ничего не заметил.

Гисла хотела умереть. Хотела покончить со своими страданиями и одиночеством, покончить со страхом. Она хотела этого больше всего на свете, но, когда рядом с ней из воды вдруг вынырнула небольшая бочка, она уцепилась за нее, влезла поверх и, раскинув в стороны руки и ноги, обхватила ее, словно младенец тело матери. Смерти придется чуть‐чуть подождать. Гисла разом утратила свою решимость.

Шторм ярился, и Гисла ярилась в ответ, пела песни, которым ее научила мать, пыталась вновь обрести былую решимость. То были песни для сева и песни для сбора урожая. Песни для ужина и песни для отхода ко сну. Были даже песни на случай смерти и песни, отгонявшие смерть прочь. Но песен, призывавших смерть, Гисла не знала и потому все тянула ту песню, которую они всегда пели в конце дня, перед тем как ложились спать. Гисла была из семьи певцов, что жила в деревне певцов, стоявшей в стране певцов.

– Раскрой небеса. Раскрой землю. Раскрой сердца людей, закрой раны и боль. Услышь мой голос, возьми мою руку, помоги мне встать и снова взяться за плуг, – пела она. – Мать, отец, Гилли! – зарыдала она, пытаясь перекричать бурю. – Помогите мне вас найти. Я хочу к вам.

«Твой голос, Гисла, сумеет раскрыть небеса, – твердила ей мать. – Сам Один не смог бы тебе отказать, если бы его попросила». Но Один, казалось, ее не слышал, хотя она молила его прийти и забрать ее.

– Я весь день буду петь для тебя, Всеотец, буду петь каждый день. Только дай мне прийти к тебе и позволь мне остаться, – пела она, дрожащими руками цепляясь за бочку.

Она не могла ее отпустить. У нее не было никакого желания жить, но… отпустить ее она не могла. И потому она пела, и ей вторили ветер и волны, пока усталость не лишила ее разом и голоса, и сознания.

* * *

Она очнулась от света, тепла и чувства, что рядом с ней кто‐то есть.

– Я умерла? – спросила она.

Когда она уснула, ей было холодно и мокро, вокруг качалось бескрайнее море, а в горле першило от соли и пения. Тогда она закрыла глаза и погрузилась во тьму, не ведая, выживет ли, а теперь оказалась здесь. Но она не знала, где это здесь.

– Нет.

Голос был юный и низкий, лишь недавно обретший глубину. Он напомнил ей брата, Гилли. Голос Гилли звучал точно так же: дрожал и срывался, метался от мальчишеского к мужскому, взрослому. Она попыталась разглядеть обладателя этого голоса, но веки были так тяжелы, а сон так сладок.

Когда она проснулась в следующий раз, тепло стало иным, свет тоже переменился и солнце грело ей щеку. Что‐то щекотало ее голую ногу. Она резко дернула ногой, испугавшись, что щекотавшее ее существо заберется под юбки или искусает ей пальцы, и оглядела свои ноги, пытаясь понять, что же ее разбудило.

Ее щекотал юноша, сидевший на корточках возле ее ступней, – темный силуэт в ярких лучах солнца.

– Ты проснулась?

Она кивнула, подобрала под себя ступни и укрыла их юбками, но он лишь склонил голову набок, прислушался и повторил свой вопрос:

– Ты проснулась?

– Да.

Язык был тяжелым, губы распухли. Она села и с внезапным отчаянием поняла, как страшно ей хочется пить. Юноша словно почувствовал это. Он легонько встряхнул флягу с водой и протянул ей:

– Пить хочешь?

Гисла снова кивнула, но он просто ждал, словно думал, что она должна сама взять у него флягу. Схватив ее, Гисла отодвинулась от него подальше и лишь затем вытащила пробку и выпила все, до последней капли. Утерев рот, она поняла, что выпила бы еще, и пожалела, что не оставила хоть каплю, чтобы смыть соль с глаз. Все лицо у нее саднило.

– Прости, я выпила всю твою воду. Я не хотела.

Она попыталась вернуть ему флягу, но он ее не взял. Он забрал ее только тогда, когда Гисла подошла ближе и коснулась флягой его руки. Потом он встал, но солнце так и светило ему прямо в спину. В ярком сиянии деталей было не разобрать, и Гисла прикрыла глаза ладонью, стараясь различить его черты.

Юноша был худ, высок и широкоплеч, но совсем не жилист. Он был одет во что‐то грязновато-коричневое, волосы казались совсем короткими, словно шерсть у недавно остриженной овцы, а глаза смотрели куда‐то в сторону, вдаль, и она никак не могла разобрать ни их цвета, ни его намерений.

– Я могу набрать для тебя еще воды… но нам придется немного пройти. Ты можешь идти? – спросил он.

В руках он держал длинный посох, направленный прямо к небу. Он сжимал посох в ладонях, словно ждал, пока она встанет на ноги.

Она попыталась оценить свое состояние. Все тело болело, но ран не было. Одежда высохла, но затвердела от соли. Она поднялась, встряхнула свои тонкие юбки, смахнула песок с рукавов и с лица. Она едва доставала юноше до плеча, он осторожно вытянул вперед руку и положил ладонь ей на голову, словно запоминая ее рост.

Она отшатнулась, и его ладонь безвольно упала. Он так и смотрел куда‐то в сторону, в пустоту. Теперь, встав на ноги, она смогла лучше его разглядеть, хотя солнце так и светило ему прямо в спину. Глаза у него были цвета мха, что растет на камнях, но их закрывала белая пелена, и зрачков вовсе не было… а если они и были, то прятались за плотной молочной завесой. Она сделала шаг назад, решив бежать от него как можно дальше, но бежать было некуда. Перед ней расстилалось море, за спиной высились скалы и горы, вправо и влево, покуда хватало глаз, тянулся песок. Здесь был лишь этот юноша, лишь этот пляж. И она.

– Я слышал… как ты пела во тьме. Прошлой ночью. Я думал, ты никса. Но никсы крупнее, – мягко сказал он. – Меня удивило, какая ты маленькая.

– Никса? – переспросила она.

– Женщина с рыбьим хвостом, что поет и зовет моряков за собой, в глубины морей.

– У меня нет рыбьего хвоста.

– И правда нет. – Он сверкнул ровными белыми зубами, но глаза его не улыбнулись. – Я щекотал тебя за пятки, помнишь?

– Но я не женщина.

– Но ведь ты… девочка?

Она нахмурилась:

– Да. Разве не ясно?

– Я никогда еще не встречал… девочку. В Сейлоке мало девочек… а среди хранителей пещер их вообще нет.

– Что за хранители пещер? И что за Сейлок? – спросила она, но в горле у нее уже поднимался ком ужаса. Куда она попала? И что у него с глазами? Они напомнили ей глаза Гилли. Но Гилли умер.

– Это Сейлок.

Сейлок не слишком отличался от ее дома. Деревья, камни, крутые скалы, белый песчаный пляж, а за ним лес.

– Этот пляж – Сейлок?

– Сейлок – вся эта земля. Мы сейчас в Лиоке, это часть Сейлока… хотя здесь, у берега, никто не живет, из‐за бурь.

– Никто, кроме тебя?

– Кроме меня… и Арвина.

– Кто такой Арвин?

– Мой учитель.

– Где он?

– Не знаю. Он вернется. Иногда я чувствую, как он за мной наблюдает. Но не теперь. Его нет уже несколько дней. Думаю, он поверил, что я могу справиться без него. Это часть моего обучения.

– Ты учишься? Чему?

– Жить самостоятельно.

Почему ему хочется жить самостоятельно? Гисле этого не хотелось. И все же она жила сама по себе. И всегда будет так жить. На нее вновь навалилась усталость, и она покачнулась, почувствовав, что хочет снова лечь на песок, уплыть обратно по реке сновидений, принесшей ее сюда.

– Идем… я отведу тебя к ручью, – сказал юноша и зашагал прочь; она смотрела ему вслед, не зная, стоит ли ей идти за ним. – Я тебя не обижу, – продолжил он, не замедляя шаг. – Не бойся меня.

Она догнала его и неуверенно зашагала рядом. Он двигался легко. По прямой. Но перед каждым шагом ощупывал путь концом посоха.

– Так ты не видишь? – спросила Гисла, собрав наконец воедино спутавшиеся мысли.

– Не вижу.

Она не знала, что сказать. Голос у него был спокойным, двигался он уверенно и даже ловко, без колебаний, без страха, но проверял тропку, прежде чем сделать шаг.

– Откуда ты знаешь, куда нужно идти? – прошептала она.

– Я уже бывал здесь много раз. Я здесь живу, – и он улыбнулся ей, словно сочтя ее вопрос забавным, а она вновь ошеломленно уставилась на его затуманенные глаза.

Карабкаясь на скалу вместе с ним, она не смотрела вперед и вдруг оступилась и тяжело рухнула, расцарапав ноги и руки. По склону вниз покатились камни. Он тут же замер, повернулся к ней:

– Ты поранилась?

Ладони болели, правое колено саднило. Она заметила, что на самой глубокой царапине выступила кровь, но рана была пустяковая.

– Все в порядке, – сказала она.

– Может, лучше тебе идти следом за мной? Ты успеешь рассмотреть меня, когда мы остановимся.

Она даже не стала оправдываться. Ухватив его за руку, она поднялась и пошла следом за ним, но теперь уже внимательно глядела под ноги. Он провел ее через скалы и вверх по холму, к небольшой рощице, где среди деревьев журчал ручей.

– Вот. Вода в ручье свежая и холодная. Но будь осторожна и в воду не заходи, ручей резко набирает глубину. Можешь промыть свои раны.

– Я не ранена.

– Разве у тебя не идет кровь? – мягко спросил он.

Она нахмурилась от того, что он поймал ее на лжи, не понимая, откуда он мог это узнать.

– Ты точно ничего не видишь? – И она взмахнула руками, проверяя, правду ли он говорит.

– Когда ты так делаешь, я чувствую, как движется воздух, – сказал он. – Я слышу тебя… А у крови особый запах.

Прекратив махать руками, она потрясенно замерла:

– Ты что, почувствовал запах моей крови?

– Да.

– И где у меня кровь?

– Не знаю… но кожа на коленях гораздо тоньше, чем на ладонях. Судя по звуку, с которым ты упала, я сказал бы, что у тебя разбиты колени.

– Всего одно, – пробормотала она. – Вообще не больно.

– А я думаю, больно. Тебе нужна моя помощь?

Не ответив, она прошла у него за спиной и приблизилась к ручью. Вняв его совету, она все же не стала заходить в воду, бежавшую по округлым камням. Она принялась пить, а когда напилась, смыла соль с рук и ног и промыла окровавленное колено, стараясь при этом не стонать и не хныкать. Он ждал, не сходя с места, склонив голову набок, и ей казалось, что он слушает – так же, как мужчины обычно смотрят, что он считает каждый ее вдох, следит за каждым движением.

– Давай я наполню твою флягу, – предложила она, закончив. – Ту, из которой я пила. – Но он сам подошел к ручью и, сев рядом с ней на корточки, набрал во флягу воды. Все это время он не отворачивался от нее, словно не хотел выпускать из виду.

Когда он снова встал на ноги и сунул флягу себе за пояс, она тоже поднялась, вдруг испугавшись, что обидела его и что он сейчас уйдет.

– Я Гисла, – сказала она.

– Гисла, – повторил он и кивнул. – Сколько тебе лет, Гисла?

– Четырнадцать.

– Четырнадцать? – удивленно переспросил он.

– Да.

– Значит… ты маленького роста? – Он задал вопрос неуверенно, словно не зная, как правильно спросить, или не понимая, правду ли она говорит.

– Я очень маленького роста. Мать говорила, что наш народ медленно растет.

– Твоя мать?

– Она умерла.

Ее голос звучал совсем глухо, но юноша не сказал, что ему жаль, не стал дальше расспрашивать. Он просто молчал, словно ждал, что она расскажет еще что‐нибудь. Но она не стала.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Шестнадцать. Мы почти ровесники, – медленно сказал он.

– Ты высокий, – сказала она.

– Правда? – с интересом переспросил он.

– Твой народ высок?

– Не знаю.

– Не знаешь, потому что не видишь? – не отставала она.

– Не знаю, потому что… я… не знаю свой народ.

– У тебя есть имя?

Казалось, он задумался над ее вопросом.

– Да.

Она подождала, но он ничего больше не сказал.

– Как мне тебя называть? – Теперь ее голос звучал резко.

Она устала. Но уже не боялась. Просто устала. У нее болели кости, пустой живот сводило от голода, и в нем сердито и одиноко плескалась выпитая вода.

– Можешь называть меня Хёдом.

– Хёд?

Что за странное имя. Рифмуется со словом крот. А вдруг он сейчас возьмет и зароется обратно в землю? Она надеялась, что этого не случится. Он был ей нужен. Внезапно она поняла, что очень устала.

– Да. Хёд. Так зовет меня Арвин.

– Твой учитель?

– Да.

– Может, Арвин и меня согласится учить, – прошептала она.

Хёд нахмурился, явно не понимая.

– Но… ты ведь видишь, – запинаясь, спросил он. – Правда?

– Да. Но я не умею жить самостоятельно.

Его лицо разгладилось. Он все понял.

– Я очень устала, Хёд, – сказала она. – Я хочу есть. И мне… нужна твоя помощь.

* * *

Он привел ее к пещере, вход в которую напоминал высеченную из камня, разинутую в широком зевке китовую пасть. Безо всяких колебаний он сразу вошел в пещеру, и тьма почти мгновенно поглотила его целиком.

– Тут слишком темно! – крикнула она, не желая идти следом за ним.

Он сразу же отозвался:

– Мне свет не нужен… но я разведу огонь, а ты пока отдохни здесь, у входа.

Она послушно села на землю и попыталась осмотреться, понять, где он, но в пещере стояла непроглядная тьма. Она устало ждала. Охватившая ее тревога рассеялась, когда из глубин пещеры донеслись какие‐то звуки.

Спустя несколько мгновений в темноте расцвели два огонька – высоко на стене запылал факел, а в яме в глубине пещеры разгорелся костер. Хёд стоял прямо под факелом, отставив свой посох, и звал ее по имени.

– Гисла, света достаточно?

– Да.

– Тогда входи. Я тебя накормлю.

Пещера оказалась большой – размером с дом, в котором она жила со своей семьей. Или даже больше – если туннели, уходившие в разные стороны, вели в другие помещения. Но сегодня она не станет ничего здесь обследовать. Стены и пол были покрыты шкурами, по сторонам тут и там высились полки, заставленные корзинами и склянками. Она еще никогда не бывала в такой пещере. У одной из стен стоял стол с резными ножками, возле него – четыре стула. На другом столе, длинном и узком, лежали свечи и разные мелочи, а на третьем не было ничего, кроме аккуратно разложенных в ряд ножей.