Текст книги "Второй сын"

– У меня глаза цвета моря?

– Да. Я никогда прежде не видела таких глаз.

– Ты знаешь песню о море? – с надеждой спросил он. – Мне бы так хотелось его увидеть.

Она задумалась, но песня пришла ей на ум легко, мелодия покатилась вперед, словно волны, и в ней отразились и серые тучи, и багровые склоны гор. Пока она пела, Хёд сидел перед ней, скрестив ноги, не шевелясь, как каменный. Двигались лишь его руки. Она не просила его выпустить ее ладонь. Он так сильно сжимал ей пальцы, что боль отвлекала ее от тоски, что внушали ей песни. А еще ее отвлекало его восхищение.

– Прошу, продолжай, – взмолился он, когда песня закончилась.

И она продолжала. Она пела все, что приходило ей в голову, как в ту ночь, когда шторм носил ее по волнам. Отчего не спеть, если спать ей не хочется.

Спустя много часов она улеглась в гнезде, которое он для нее устроил. Хёд так и остался сидеть у огня, скрестив ноги. Казалось, что он – пусть ненадолго – насытился. Она спела ему все песни, которые только сумела вспомнить.

– Спокойной ночи, Хёд, – прошептала она, но он ничего не ответил. Он словно вообще не услышал.

Когда встало солнце, оно залило своим светом пещеру от самого входа до первого поворота. Через несколько минут свет сдвинулся с места и отступил, но все же его хватило, чтобы ее разбудить. Она застонала: лежать было неудобно, очень хотелось пить. Все тело болело, словно она переплыла целое море, а не просто качалась на волнах, уцепившись за бочку. Она заметила у себя на коже следы от пальцев Хёда. Наверное, эти синяки появились, пока она вчера пела. Следы были темно-фиолетовыми – того же цвета, что круги под глазами у Хёда, сидевшего в прежней позе – как и вчера вечером, когда она легла.

– Ты что, не спал? – сонно спросила она и села в своем кольце из камней. Он дернулся и сдвинулся с места: на этот раз он ее услышал.

– Нет. У меня в голове роились мириады мыслей.

Он не попросил ее снова спеть, не потянулся к ее руке, но пальцы у него дрожали так, словно ему и правда этого хотелось. Он забыл посох – когда они вышли из пещеры, он замер, словно что‐то его напугало. Он ступал так же уверенно, как и она накануне, – нет, даже более уверенно. И все же он постоял, глубоко вздохнул и вернулся обратно в пещеру, взял посох и только после этого повел ее к ручью.

– Ты сказала, что волосы у тебя золотые, а глаза синие. Я знаю, что ты маленького роста, что ты была больна – кости у тебя хрупкие, а кожа мягкая. Ты колюча, как роза. Лепестки и шипы… с особенным запахом.

– Невежливо говорить человеку, что от него пахнет. – Она шутила над ним. А он все время был с ней вежлив и добр.

– А разве вежливо называть человека слепым кротом? – спросил он мягко. – Я не говорил, что от тебя плохо пахнет… это уже не так. Я сказал, что у тебя особенный запах.

– Что это значит?

– У каждого живого существа есть свой запах. У кого‐то он сильнее, у кого‐то слабее, но его невозможно скрыть. Я редко встречаю людей и потому не умею по запаху определять, откуда они родом, но думаю, что мог бы применить свои знания о флоре и фауне, чтобы понять, где они родились. Я бывал во всех землях кланов – в Берне, в Лиоке, в Адьяре, в Эббе, в Йоране и даже в Долфисе. Правда, в Адьяре и Лиоке я бывал чаще. Они ближе всего. Каждая земля, каждый народ пахнут по‐своему. Запах меняется от пределов к пределам, какие‐то ноты стираются, а какие‐то становятся сильнее.

– А чем пахну я?

– Ты пахнешь зерном, травой и ягодным соком, но сильнее всего запах истлевшей ткани.

Это и была ткань… скорее даже лохмотья. Но ей больше нечего было надеть.

– От тебя пахнет чистотой, – сказала она.

– Я не терплю запах собственной кожи, пропахшей потом одежды, запах грязи или нечистот, прилипших к моим башмакам, – сказал Хёд. – Эти запахи… меня ослепляют… отвлекают от всех прочих запахов. Поэтому я всегда чист. Так для меня безопаснее. Мы подберем тебе другую одежду.

Он сказал это так, словно рассчитывал, что она останется, и ком, стоявший в груди у Гислы, рассыпался в пыль.

– Твоя семья возделывала землю и сеяла семена? – спросил он.

– Да. А что?

– Еще от тебя пахнет землей.

– Там я и хочу быть.

– В земле?

– Да. В ней лежит моя семья.

– Ты сегодня невесела, – вздохнул он.

– Я и не пыталась быть веселой. Тут нет ничего веселого.

– Ты уверена в том, что ты ребенок? Говоришь ты как старая женщина. Не как ребенок… я никогда еще не встречал таких детей, как ты. И поёшь ты не как ребенок. Может, ты и правда старая женщина. Старая ведьма, принявшая обличье ребенка, чтобы меня обдурить. – Он нахмурился, но голос у него был спокойным и веселым, словно он и правда шутил. – Тебя подослал Арвин? Это что, очередная проверка?

– И как же я тебя проверяю?

– Ты дала мне картины… и теперь мне хочется лишь одного – смотреть. И уши, и нос у меня отказываются работать как прежде. Я словно оказался в глубоком колодце, совсем один. – Теперь он уже не шутил.

– Я больше не буду тебе петь, – пообещала она.

– Но я хочу, чтобы ты мне пела, – прошептал он.

Эти слова прозвучали так печально, что у нее защипало глаза от слёз. А она‐то думала, что слёз не осталось.

– Быть может, их было слишком много. Слишком много песен за раз, – сказала она.

– Быть может.

– Тебе стало грустно от моих песен, – сказала она. – Мне от них тоже грустно.

– Нет. Мне от них не грустно. От них мне… все становится ясно. И я хочу видеть.

– А раньше тебе хотелось видеть?

– Я не тосковал по тому, чего никогда не имел. А теперь я знаю, чего лишен.

– Это как иметь семью… а потом ее лишиться. Думаю, мне тоже было бы легче, если бы у меня вообще не было семьи.

– Как их звали?

– Мою мать звали Астрид. Отца – Вилемом. Сестру – Морганой. Она была самая старшая. Еще были братья, Абнер и Гилбраиг.

– Они были старше, чем ты?

– Я самая младшая. Была самой младшей… Абнер был уже мужчиной… Отец всегда обращался с ним как со взрослым. Гилли был твой ровесник. Но ростом пониже.

– Твой народ медленно растет, – сказал он, вспомнив ее слова.

– Да. – А теперь ее народ вообще не растет.

– Что значит Гилли? – спросил он, когда она надолго замолчала. – Гилли и есть Гилбраиг?

– Я не могла звать его Гилбраигом. Это имя ему не шло. Я звала его Гилли, а он меня – Гисси.

– У вас так меняют имена в знак привязанности? – спросил он.

– Да. Думаю, да.

– Тогда… можешь называть меня Хёди?

– Хёди?

– Да. В знак… привязанности.

– Все равно это ужасное имя.

– Это просто имя, – парировал он, повторяя сказанное накануне. – Оно мало что значит. – Но для него оно явно что‐то значило.

– Будь по‐твоему, Хёди.

3 руны

– Вот пара штанов и блуза, они мне уже малы. Сильно поношенные, но чистые. Не знаю, подойдут ли они тебе. Но у меня есть кусок веревки, можешь взять вместо пояса.

Он протянул ей одежду, и она ее взяла. Он так и стоял перед ней, ожидая, пока она ее примерит.

– Уйди, – потребовала она.

– Я тебя не вижу, – нетерпеливо напомнил он. – Я лишь хочу узнать, подойдет ли тебе одежда.

– Мне кажется, ты меня видишь.

– Нет, – твердо повторил он и нахмурился. – Думаешь, я вру?

Она тяжело вздохнула и сдалась. Стянула с себя длинную рубаху – на деле лишь драный мешок, в котором она проделала дыру для головы, – и бросила в Хёда, стараясь попасть ему прямо в лицо. Он часто жаловался, что от нее дурно пахло, и она решила так над ним пошутить. Но он легко и ловко поймал мешок на лету и бросил в костер.

Ахнув от изумления, она недовольно фыркнула и поскорее прикрылась его старой блузой.

– Что такое? – спросил он.

– Как ты это сделал, если не видишь?

– Я тебя услышал.

Пыхтя от натуги, она натянула штаны, оказавшиеся чересчур длинными, и блузу, спадавшую с ее худеньких плеч. Она завязала узлом ворот блузы, закатала штанины и подпоясалась обрывком веревки, которую протянул ей Хёд.

– Ты слышишь, что одежда мне не впору? – удивилась она.

– Я слышу, что ты подгоняешь ее по себе.

– Если у тебя есть игла и нитки, я могу подшить штанины и заузить ворот у блузы. Правда, ты бросил в костер мою старую рубаху, так что, пока я шью, мне не во что будет одеться.

– Я тебя не вижу, – настойчиво повторил он. В его голосе явно слышалось раздражение.

Поняв, что ей удалось его рассердить, она улыбнулась.

– Да… но что, если Арвин вернется и увидит меня без одежды?

Он замер. Казалось, он совершенно забыл про Арвина. Склонив голову к плечу, он повернулся лицом ко входу в пещеру.

– В этот раз его нет гораздо дольше обычного. Быть может, с ним что‐то не так.

Гисла не знала, что сказать, и потому ничего не сказала. Хёд несколько мгновений стоял неподвижно, к чему‐то прислушиваясь, но потом успокоился и опустил плечи.

– Возле пещеры его нет. Лес звучит иначе, когда он в него входит.

– Как же он звучит?

– Птицы стихают. Живность, населяющая кусты и деревья, слышит его… а я слышу их. Это не новый звук, а отсутствие некоторых привычных мне звуков.

Возвращению Арвина предшествует тишина, а когда ветер дует в мою сторону, я чую его запах, хотя он еще далеко. Он никогда не возвращался так, чтобы я не знал об этом заранее.

* * *

В тот вечер, когда Гисла пела для Хёда, она не дала ему руку, признавшись, что она все еще болит. Хёд пришел в ужас от того, что причинил ей боль, и, слушая ее пение, старался держать ладони у себя на коленях. Но их связь не была столь же прочной, как накануне, а образы утратили красочность.

– Мой разум осчастливлен… и сердце тоже. Так же, как в ту ненастную ночь. Я слышу тебя – в ту ночь твой голос достиг меня, хотя море ревело и бушевало. Но я не вижу твоих песен. Не так четко. И оттого мои мысли полны моих собственных образов… вызванных твоим пением. Но теперь это уже… не твои собственные картины.

После этого она взяла обе его ладони в свои, а он заставил ее пообещать, что она скажет, если он причинит ей боль. Она пела, глядя Хёду прямо в лицо, завороженная его переживаниями. Он не закрывал глаз – нужды в этом не было, ведь его глаза не видели, зато видел разум, и она своим пением словно вкладывала в его мысли свои собственные картины.

У него появились любимые песни, песни ее народа, описывавшие мир вокруг. Но еще ему нравилось открывать для себя новое.

– Спой мне ту песню про крота… как ее пел твой брат. Когда ты впервые ее пела, я не держал тебя за руку… а еще меня здорово отвлекло, что ты сравнила с кротом меня. – Он улыбнулся, давая понять, что давно ее простил.

Она спела глупую песенку, заставляя свой разум изобразить бедного слепого зверька, который мечется от одного несчастья к другому. Но прежде чем крот окончательно сгинул, ее мысли уже умчались вдаль.

Хёд рассмеялся, запрокинув голову:

– Я увидел крота! Это было чудесно.

– Странный ты, – сказала она, но все равно рассмеялась вместе с ним, а потом спела еще одну песенку Гилли – о говорящей форели с радужной чешуей.

– В радуге много цветов, – изумился Хёд.

– Я бы спела тебе другую песню о радуге, песню, в которой образ будет лучше и ярче, но пока не могу ничего такого припомнить.

– Не думаю, что образы берутся из песен… они идут от тебя.

– Быть может, наоборот, от тебя, – предположила она. Прежде никто никогда не «видел» ее песен.

Но Хёд решительно помотал головой.

– Спой о своих родных, – попросил он. – Покажи их мне.

– Не хочу. Они только мои. – И она выпустила его ладони.

Он застыл, склонив голову вбок, словно разглядывая ее. Собственно, этим он и занимался: он все время прислушивался к ней.

– Прекрати, – буркнула она.

– Что прекратить?

– Не подглядывай.

– Я просто хотел разделить твою грусть.

– Мне грустно, лишь когда ты заставляешь меня вспоминать. Или петь, – резко бросила она.

– Тебе всегда грустно. Грусть въелась тебе в кожу, пронизала твой голос. Я слышу ее, потому что твой голос все время срывается.

– Ты знаешь меня всего три дня.

– Пять дней.

– Два из которых я проспала.

– Да… но от тебя все равно веяло грустью.

– Моя семья погибла… и мне остается лишь грустить.

– Как ты попала в море, Гисла? И как оказалась здесь? На этих берегах?

– Я пришла в прибрежную деревушку в дне пути от Тонлиса и села на корабль, – призналась она.

– Одна?

– Да. Я спряталась в трюме. Я не знала, куда шел тот корабль, но мне было все равно.

– Почему?

– Я решила, что утонуть будет приятно.

– Но ты передумала?

– Да. Я до ужаса испугалась. А Один не услышал мою смертную песнь.

– Думаю, он ее услышал. И вынес тебя сюда. На эту землю.

– Хочешь сказать, на этой земле все умирают? – ехидно спросила она, решив, что он посмеется над ее горькой шуткой.

– Сейлок умирает… но, быть может, ты сумеешь помочь нам выжить.

– Почему Сейлок умирает?

– Здесь не рождаются девочки.

– Почему?

– Мастер Айво говорит, наша земля проклята.

– Кто такой мастер Айво?

– Верховный хранитель. Он оберегает храм и руны, он – совесть Сейлока.

– Он что, король?

– Нет, короля выбирают из кланов. Рядом с храмом стоит его замок. Король управляет кланами… а хранители – королем, хотя, пожалуй, король Банрууд с этим не согласится.

– Что же, девочек совсем нет? – Она никак не могла поверить, что такое возможно.

– За двенадцать лет… родилась только принцесса. За все это время в Сейлоке не было больше ни единой дочери… Мужчины привозят дочерей из других краев… но этого мало… и кажется, нет спасения, нет руны, что сняла бы с нас это заклятие.

– У вас есть принцесса?

– Принцесса Альба, дочь короля Банрууда и королевы Аланны.

– Имя королевы ты произнес с грустью.

– Королева Аланна недавно умерла. После этого ярлов собрали на Храмовой горе. Туда‐то и отправился Арвин. Я узнаю обо всем, когда он вернется.

– Арвин тоже ярл?

– Нет. – Хёд улыбнулся, словно его рассмешило ее предположение. – Арвин – хранитель, хранитель пещеры, но он обучался в храме и часто бывает там, когда его вызывают на совет.

– Какая сложная система. Хранители, короли, пещерные люди, проклятия.

– Только не называй Арвина пещерным человеком, – расхохотался Хёд. – Он тебе этого не простит. Он считает себя помазанником, могущественным хранителем и недоволен тем, что его поставили присматривать за покрытой рунами пещерой.

– В этой пещере есть руны? – с интересом переспросила Гисла.

– Да, – вздохнув, отвечал Хёд. – Об этом я тоже не стал бы говорить Арвину. Он вырежет язык нам обоим. Мне – за то, что я так открыл тебе эту тайну, а тебе – за то, что ты ее знаешь.

– Я буду молчать. Руны мне не интересны. Лучше я расспрошу тебя о принцессе. – Гисла была готова говорить обо всем, кроме Тонлиса.

– Арвин считает, что Банрууд стал королем из‐за Альбы. После ее рождения появилась надежда, что проклятие снято. Но с тех пор прошло уже пять лет, а других дочерей все нет.

– Значит, Сейлок… не слишком хорошее место? – Она вообще не знала, остались ли в мире хорошие места.

– Людей переполняет страх. Страх обнажает уродство. Легко быть хорошим и добрым, когда тебе это ничего не стоит. И совсем нелегко, когда за это нужно платить своей жизнью. Так что люди здесь не добры и довольно часто совсем не хороши. А ты здесь… ценнее золота.

* * *

Утром их седьмого дня вместе – после того как целых два дня они не занимались почти ничем, кроме пения, и Хёд, к его вящей радости, наслаждался всем, что «видел», – Хёд объявил, что их ждут хлопоты по хозяйству, а песни придется отложить до самого вечера. Гисла была не прочь отдохнуть. Она всюду следовала за Хёдом и, как могла, помогала ему. У него для всего имелась своя система, изумлявшая ее, и она смотрела, как он легко и сноровисто управляется с самыми разными повседневными делами. Он развесил шкуры, покрывавшие пол и стены пещеры, на натянутой между двух деревьев веревке и принялся метлой выбивать из них пыль. Она взялась было выбить шкуры, лежавшие в гнезде, которое он для нее устроил, но он был сильнее и потому лучше и быстрее выбивал пыль. Тогда она отыскала в пещере корзинку и отправилась за ягодами, решив, что он их собрать не сумеет. Но оказалось, что он и ягоды хорошо собирает: аккуратно пробегая пальцами по кустикам, он искал среди листьев шарики одного размера. В конце концов он набрал почти столько же ягод, сколько она.

Днем он расставил в лесу капканы, наколол дров для костра и вскарабкался на исполинское дерево, чтобы достать меду. Он не боялся ни высоты, ни пчел, живших в спрятавшемся среди веток улье. Когда он начал спускаться вниз, у него в корзинке лежали истекавшие медом соты, а вокруг головы кружился целый рой пчел. Гисла, знавшая песню о пчелах – «спасибо за ваше златое сокровище, мы не возьмем у вас слишком много», – запела ее в надежде, что пчелы разлетятся. Пчелы и правда почти сразу разлетелись, но Хёд сорвался с дерева и рухнул к ее ногам.

Он лежал на спине, изумленно хватая ртом воздух, не сводя глаз с ветвей, шумевших высоко над его головой, и сжимая в руке корзинку с сотами.

– Хёди! – закричала Гисла. – Тебе больно?

– Нет… не… совсем, – выдавил он, пытаясь набрать в грудь воздух, выбитый падением. – Я привык к их укусам и жужжанию… но не привык видеть, как они роятся вокруг.

– Ты их видел?

– Лишь в твоей песне… но… это меня отвлекло. Я захотел… взглянуть. И забыл, что все еще не слез с дерева.

– Ты упал из‐за меня, – сказала она.

– Это стоило того, – улыбнулся он. – И как только они летают… эти пчелы? Они такие толстые и шерстистые! А крылышки у них совсем маленькие. Они черные и… что это за цвет? Желтый? Желтые, – сказал он, радуясь, что все верно понял. – Желтый похож на золотой, – заученно повторил он. – Это цвет твоих волос… и зерна… и солнца… и цветков помидоров, и яблок в Тонлисе.

Он снова мерно дышал, но вставать не спешил. Он слишком увлекся, составляя свой список.

– Я постараюсь не петь, когда ты занят чем‐то опасным, – сказала она, глядя на него сверху вниз и покусывая губу. – Я ведь даже не держала тебя за руку. Я не думала, что ты… увидишь… мою песню.

– А я увидел, – восхитился он. – Увидел пчел… быть может, не тех, что роились вокруг меня… но я их видел.

– Быть может… у нас стало лучше получаться.

– Мы словно ищем путь по хорошо проторенной дорожке, – согласился он. – Давай‐ка проверим. Спой что‐то другое. Простое… вроде пчелиной песенки, но только то, чего ты раньше не пела.

Она знала песню о листопаде и танцах на сбор урожая. Эту песню она ему еще не пела. Она вспомнила, как сестра смеялась и кружилась, напевая ее, закрыла глаза и запела, покачиваясь в такт воспоминаниям.

– Зелень и золото, рыжий и красный, здесь и там, и над головой, кружатся в воздухе, летят наземь, а весной распустятся снова, – пела она, покачиваясь, словно парящий в воздухе лист.

Она кружилась и порхала в танце, вспоминая, что Моргане этот танец нравился больше других. Гисла подпрыгивала, вертелась, и кланялась, и гнулась из стороны в сторону, а Хёд, увлеченно вслушиваясь, лежал у ее ног.

Но их дремотное блаженство прервал рев, не походивший на рёв ни единого известного Гисле зверя. Все вокруг захрустело, затрещало, и к ним, махая руками и бешено вращая в воздухе посохом, бросилась закутанная в черное фигура.

Хёд вскочил на ноги и закрыл собой Гислу, но разъяренный человек уже накинулся на них. Он хлестнул рукой по щекам Хёда и отшвырнул его в сторону.

– Что это значит? – завопил незнакомец в ярости, и у Гислы от страха застучали зубы.

Капюшон свалился с его головы, и Гисла увидела лысую голову и крючковатый нос. Заплетенная в косу белая борода свисала до колен и болталась словно змея, дергаясь и раскачиваясь из стороны в сторону, пока он мутузил Хёда. Тот не сопротивлялся.

– Что ты сделала с моим мальчиком, ведьма? – орал человек. – Что ты с ним сделала?

У Хёда шла носом кровь. Он вытер нос рукой, и на тыльной стороне ладони осталась красная полоса.

– Арвин? – спросил Хёд звеневшим от изумления голосом.

– Он не узнаёт своего учителя! – взвыл человек, ухватил Хёда за плечи и сильно встряхнул.

– Нет… Эм-м… Арвин, я… я в п-порядке. Все нормально, – выдавил Хёд, пытаясь высвободиться, и Арвин наконец его отпустил.

Это и есть Арвин? Учитель Хёда? Совсем не такой мудрый и добрый, каким представляла его Гисла. Он повернулся к ней, и ей стало так же страшно, как в тот миг, когда она поняла, что не умрет вместе со всей своей семьей. Арвин наставил на нее свой посох, целясь концом ей в живот, и оттеснил к дереву, на которое Хёд взбирался за медом.

– Отойди, ведьма.

Она повиновалась, прижалась к стволу дерева.

– Арвин, она не ведьма! – крикнул Хёд. – Она девочка. Из Сонгров. Когда она поет, я вижу. Я вижу, Арвин!

Казалось, что эти слова привели незнакомца в ужас. Его черные глаза чуть не вылезли из орбит.

Острым концом своего посоха он нацарапал в пыли какой‐то знак и забормотал слова, от которых Хёд охнул.

Не переставая бормотать, Арвин разрезал себе ладонь и поднял кровоточивший кулак над знаком, что лежал между ним и Гислой. Кровь закапала на землю. Хёд шагнул к Гисле, раскинув руки в стороны, словно стараясь обнять разом и ее, и Арвина, объединить их и успокоить. Но воздух зашипел, заискрился, как крепкое полено в ярком костре, и Хёд застыл.

– Мастер… что ты делаешь? – простонал он.

– Я загнал ведьму в ловушку.

Гисла попыталась было двинуться с места, но едва она сделала шаг, как воздух снова щелкнул, и прямо перед ней из земли ударила молния. Гисла отшатнулась, крепче прижалась к стволу дерева.

– Отпусти меня, – взмолилась она.

– Мастер, она показала мне свои мысли. Ты учил меня слышать отчаяние. Она боится, и у нее сильно стучит сердце. Но она не пыталась никого обмануть. Она не ведьма, не сирена, не фея. Она из Сонгров. Ребенок. Девочка. – Слово «девочка» Хёд произнес так, словно она была ларцом, полным драгоценностей.

– Это переодетый Локи! Она пришла обмануть тебя, так же как настоящий Локи поступил с твоим тезкой. Она пришла тебя погубить!

– Она не Локи, мастер. Она жила со мной здесь почти целую неделю, но все это время лишь пела мне.

Арвин ахнул, словно эти слова лишний раз подтвердили, что у Гислы нечистые помыслы:

– Все так, как сказал мастер Айво. Хранители сгинут. Началось!

– Мастер Айво? Ты виделся с верховным хранителем? – изумленно переспросил Хёд.

Арвин помотал головой, и его борода заплясала из стороны в сторону. Хёду он не ответил. Гисла снова дернулась, пытаясь сбежать, но на этот раз уже в другую сторону. И тут же рухнула, ударилась головой о камень, почти потеряла сознание. Хёд вскрикнул.

– Она пытается сбежать, – взвыл Арвин. – Кто прислал тебя, ведьма?

Голос его слышался издалека, будто он не стоял совсем рядом с ней, и в глазах у нее потемнело. Но она почти сразу пришла в себя от боли. Тихо скуля, она потерла затылок. Ладонь окрасилась кровью, и Хёд выругался.

– У нее кровь, мастер. Ты ее ранил.

– Вижу, твои чувства возвращаются, – сказал Арвин с заметным облегчением. – Я ее ослабил.

Хёд что‐то нацарапал на земле концом посоха, и Арвин протестующе вскрикнул:

– Не смей!

В следующий миг Хёд уже стоял на коленях рядом с ней, искал пальцами шишку у нее на затылке.

– Тебе больно, Гисла?

Ей было больно. И страшно. Оттолкнув от себя его руки, она вскочила. Барьер, воздвигнутый Арвином вокруг нее, исчез, и она кинулась вперед, понимая, что свободна, ликуя от этого. Но перед глазами у нее все закачалось, и она с разбегу врезалась в дерево.

На этот раз она сразу лишилась чувств и ухнула в глубокий, черный, бездонный колодец.

* * *

Очнувшись в следующий раз, Гисла поняла, что лежит на постели, которую для нее устроил Хёд. Правда, теперь ее гнездо уже не казалось убежищем. Вернулся Арвин, и Гисле не было места в этой пещере. Здесь ей больше не были рады. У нее стучало в висках, живот крутило, но она не смела пошевелиться. Хёд и его учитель увлеченно беседовали, стоя к ней спиной. Понаблюдав за ними сквозь полусомкнутые ресницы, она снова плотно закрыла глаза, не желая слышать, хоть на что‐то надеяться. Хёд тихо и настойчиво уговаривал учителя.

– Я не водил ее вглубь пещеры. Она была рядом со мной с тех пор, как я нашел ее на берегу.

– Ты ее не видишь! Так откуда тебе, дурню, знать, что видела она? – напустился на него Арвин.

– Я не отходил от нее, мастер.

– Ты медлителен. Одурманен. Ее нужно убить.

– Убить? – ахнул Хёд.

– Она должна уйти, – смилостивился Арвин. – Ей нельзя быть рядом с тобой. Нельзя оставаться здесь.

– Она одна… раньше я тоже был совсем один. Она из Тонлиса. Я уже говорил тебе, мастер, что она из Сонгров. Я слышал ее. Даже сквозь грохот шторма. Она пела… и я ее слышал. Я прождал всю ночь, пока шторм не стих и волны не выбросили ее на берег. Я чувствовал, где она, даже после того как она перестала петь. От ее кожи исходит какой‐то особый звук. Очень громкий, мастер. Громче даже, чем от тебя, хотя тебя я слышу за много миль.

– Сегодня ты меня не слышал! – напомнил ему Арвин, и Хёд затих. Но вскоре снова заговорил умоляющим голосом:

– Ее песнь жизни громче, чем песни всех живых существ, которых я когда‐либо слышал. Ты мог бы учить ее. Так же, как учишь меня. Ей некуда идти. И потом, она девочка. Драгоценность. Мы не можем ее прогнать.

– Она тебя ослепляет.

– Нет… она помогает мне видеть!

– Нет, Хёд, она тебя ослепляет, – повторил Арвин. – Все иные твои чувства вмиг притупились. Ты знаешь, что я говорю правду. Я вижу это по твоему лицу. Я ударил тебя, а ты этого не предугадал. Ты не услышал, что я иду. Я вошел в пещеру, боясь, что случилось худшее, но тебя там не было. Тогда я пошел тебя искать. Когда я увидел… как ты лежишь на поляне, а вокруг тебя пляшет ведьма… я решил, что ты умер.

– Это был невинный танец, мастер. Она невинна.

– Невинна она или нет, но вот ты в первый раз в жизни был по‐настоящему слеп. А значит, она не помогает тебе видеть.

– Мне просто нужно упражняться, – взмолился Хёд, но Гисла почувствовала, что он уже не так сильно в этом уверен.

– Ты утратишь чувствительность, которую сумел развить. Пока она рядом, ты будешь выбирать зрение, забывая об интуиции и всех иных чувствах. Она тебя ослабит. Она уже тебя ослабила!

– Она одинока, – прошептал Хёд. – У нее никого нет. Ей некуда идти. А еще, мастер, она – девочка. Девочка! Ей нужна защита.

В пещере повисла тишина. Гисла не смела открыть глаза, не смела взглянуть на происходившее между Хёдом и Арвином. Все ее тело обмякло, в голове билась боль, и она тихо лежала во тьме, чувствуя себя совершенно несчастной, ожидая, когда решится ее судьба. Беседа возобновилась лишь спустя несколько минут.

– Я был на Храмовой горе, – сказал Арвин. – Там о разном толкуют. Король Банрууд потребовал привести в храм по одной девочке из каждого клана. Я отведу девчонку в Лиок, к ярлу Лотгару. Он будет рад, что сможет хоть кого‐то отослать в храм.

– Но… – возразил было Хёд.

– Это лучшее из возможных решений. Словно ее привел сам Один.

– Он не привел ее в Лиок… Он привел ее ко мне, – возразил Хёд.

В его голосе слышалась такая боль, что у Гислы в груди что‐то оборвалось.

– Ты к ней уже привязался, – взвыл Арвин. – Она тебя уничтожила.

– Нет, не уничтожила. Я… Я… – Хёд искал верное слово и никак не мог найти.

– Мой мальчик, она помешает твоему обучению, – едва ли не с нежностью сказал Арвин.

– Тогда я буду работать усерднее. Прошу, не отсылай ее.

– У меня нет разрешения на то, чтобы ее учить! – крикнул Арвин. Вся его нежность вмиг улетучилась, словно ее и не было. – Ей нельзя видеть руны.

– И все же ты готов отправить ее к хранителям? – парировал Хёд. – В храм?

– Мастер Айво хранит и храм, и руны. Он сам решит, что делать с ней… и другими дочерями, которых туда пришлют. Это уже не моя забота. И она – не моя забота. Я забочусь лишь о тебе.

– У нее быстрее забилось сердце. Она просыпается, – с тоской сказал Хёд.

В следующий миг она почувствовала, что они встали у ее ложа, загородив спинами свет от огня, светивший ей прямо в глаза.

– Ты разложил камни вокруг ее постели? И начертил на них руны? – изумился Арвин.

– Я применил руны, чтобы помочь ей заснуть. И проснуться. И… чтобы избавиться от насекомых, что жили у нее в волосах, – робко признался Хёд. – Всего три руны.

– Ты глумишься над силой рун, тратя ее на подобные глупости.

– На что тогда руны, если нельзя их использовать, когда они действительно нам нужны? Она не видела рун… и не поняла их.

– Я не растил тебя дураком, – процедил Арвин.

– Ты растил меня так, чтобы меня никто не мог обдурить. Мастер, я справился со всеми испытаниями. Вначале я решил, что она подослана… что это ты мне ее подослал. Но в ней не было лукавства. Ни в ее дыхании, ни в биении сердца. Ни в ее страхе перед миром. Ты должен услышать, как она поет, мастер. Тогда ты поймешь.

– Не хочу слушать, как она поет. Она заколдует меня так же, как заколдовала тебя.

Но теперь в его голосе слышалось сомнение. Открыв глаза, Гисла увидела, что он нависает над ней, а рядом с ним стоит Хёд. Борода Арвина щекотала ей нос.

– Откуда ты, девочка? – спросил Арвин.

Она застонала, и голова отозвалась гулом.

– Ей больно, мастер, – сказал Хёд.

– Не трогай ее! – крикнул Арвин и хлопнул его по руке. – Кто ты, дитя? – спросил он.

– Я Гисла, – прошептала она. В голове у нее громыхало.

– Мастер, тебе ничего не стоит избавить ее от боли, – сказал Хёд.

– Тс‐с, – зашипел Арвин. – Боль не лжет.

– Конечно, лжет, – возразил Хёд. – Нет лучшего лжеца, чем боль. Боль скажет что угодно, лишь бы ее утолили.

Арвин заворчал, но все же запустил Гисле в волосы свои цепкие, острые пальцы. Он ощупал шишку у Гислы на лбу, помял рану у основания черепа.

– Она из Сонгров. У нее кровь рун, мастер, – сказал Хёд. – Тебе не нужно использовать свою кровь.

– Молчи, – приказал Арвин, и Хёд повиновался.

В следующий миг старик что‐то начертил у нее на лбу кровью из ее собственных ран. Губы его задвигались, произнося слова, которые Гисла не могла разобрать, но Хёд их явно расслышал и с облегчением выдохнул. И ее боль тут же утихла.

Моргнув, она взглянула на учителя Хёда. Она знала, что он ей не нравится. Но теперь, когда боль в голове, пусть даже причиненная им, утихла, она чуть смягчилась к нему. Она села, прислонившись спиной к стене пещеры.

– Гисла, – мягко сказал ей Хёд. – Это Арвин, мой учитель. Не бойся его.

– Он думает, что я ведьма, – отвечала она. Конечно, ей нужно его бояться. Но она чувствовала, что ее страх рассеялся так же, как и боль в голове, словно знак Арвина разом избавил ее и от того и от другого.

– Кто тебя прислал? – спросил Арвин, подняв свой посох, словно копье, и наставив его конец ей прямо в грудь.

Она вдруг почувствовала, что и он тоже боится. При этой мысли она чуть не расхохоталась. Он был крупнее и сильнее ее. Он знал волшебные руны, не страдал от ран, не был бездомным, и никто не грозился проткнуть ему грудь острым концом тяжелого посоха.

– Кто тебя прислал? – повторил он, касаясь посохом ее ребер.

– Никто меня не прислал. Никого не осталось! – крикнула она, ухватившись за посох.