Текст книги "Прекрасное и истина"
Автор книги: (Эмиль Ален
Жанр: Зарубежная публицистика, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Насколько нам известно со слов Платона, никогда не отделявшего лучшие из собственных мыслей от идей Учителя, своим безмерным могуществом над всеми, кто его слушали, Сократ был обязан тому, что рассматривал целостное развитие доктрины и нисколько не бывал этим смущен.
[ «Главное для Сократа процесс, если он и ничем и не оканчивался»[124]124
Там же. С. 228.
[Закрыть].]Первоначально он считал физику чем-то бесполезным, [Ср.: «Поняв, что философия физическая нам безразлична, он
стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам, “Что у тебя и худого и доброго в доме случилось”»[125]125
Диоген Лаэртский. О жизни… С. 110.
[Закрыть]. «Сократ занимался вопросами нравственности, природу же в целом не исследовал…»[126]126
Аристотель. Метафизика. Кн. I. Гл. VI. 987b.
[Закрыть].]
и лишь фиксировал свое внимание на присущей физику или любому другому человеку внутренней заданности, которая побуждает того вести поиск и предпочитать порядок беспорядку в соответствии с неким настоятельно заявляющим о себе предназначением. Одним из наиболее устойчивых соображений Сократа была мысль о том, что «никто не является злым сознательно».
Согласитесь, что никто не решился бы стать сумасшедшим, даже при условии достижения счастья. Испытывая, таким образом, подлинное презрение к внешнему успеху, к могуществу и одобрению со стороны других, он смело, терпеливо и всеми доступными ему способами обратился к идее, в соответствии с которой для подлинного счастья человеку важно управлять всеми своими страстями, всеми желаниями, всеми страхами, не веря никому, кроме самого себя в качестве единственного свидетеля. Но он также сумел заметить, что человек почти не слушает самого себя и довольствуется суетными представлениями о себе. Именно поэтому, отправившись за советом к дельфийскому оракулу, он, как неким сверхъестественным светом, был озарен надписью «Познай самого себя», помещенной над входом в храм.
[В дальнейшем этот «девиз», наряду с утверждением «Я знаю, что я ничего не знаю», стал для Сократа руководящим принципом в его интенсивно интеллектуальной деятельности.]
Уйдя оттуда, Сократ постоянно повторял в своих рассуждениях одно и то же – будь то о речи, о поэме или о дискуссии, которые ему довелось услышать: «Стал ли я благодаря этому лучше осведомлен о самом себе, в большей степени готовым проявить мужество, терпение, справедливость?». И в то время как софисты не без соответствующей ситуации основательности отстаивали свои позиции, вопрошая о том, чем является мужество, если не силой, убедительно выглядящей в глазах противника, и что такое справедливость, если не добрая репутация, могущество и, наконец, превознесение людей, Сократ часто определял или пытался определять добродетели и пороки, но всегда делал это, ориентируясь не на восхваления, а на определенное внутренне суждение и показывая, что он ни в коей мере не хотел бы быть ни трусом, выдавая себя за смельчака, ни лжецом, представляясь всегда выдумщиком, и так далее. В своих речах он косвенно или напрямую порицал то, что обычно почитается молодежью: законодателей, священников, родителей. Отсюда возникло обвинение его в презрении к богам и в развращении молодежи. Как человек, прекрасно знающий, что уважение и установленный порядок относятся к тем вещам, к которым не следует прикасаться, не соблюдая особой осторожности, он плохо защищался от этих обвинений. А поэтому и поплатился жизнью, стремясь, без сомнения, в качестве последнего своего урока продемонстрировать, что покорность тела является платой за свободу сознания: это достаточно очевидно, поскольку сознание рождается из порядка. Об этой катастрофе размышлял Платон.
Платон[Вероятно, имеются в виду сочинения Платона, в первую очередь «Апология Сократа», «Критон» и «Федон», в которых речь идет о различных обстоятельствах и суда над Сократом, и его осуждения, и смерти.]
Диалектика – это то, что поражает в Платоне. Это искусство достижения некоей истины при помощи отдельных речений, определений, предложений, возражений. Аристотель потом скажет, что в данном культе рассуждений присутствует известная доля идолопоклонства и софистики. Но совершенно очевидно, что Платон часто рассматривает данные дискуссии всего лишь как некую гимнастику. Тот, кто на протяжении долгого времени не играл со словами, расставляя их в различном порядке и тысячами способов противопоставляя друг другу, не находится под защитой хорошо скроенного аргумента. Однако упражнения, в которых мы должны искать подлинную риторику, нуждаются в большем терпении, чем то, что присуще сегодняшнему читателю. Подходы к Платону хорошо – и, вероятно, намеренно – защищены ненавистью импровизаторов.
Но, преодолев однажды все эти запреты, мы обнаруживаем две противоположные и влиятельные доктрины, которые пережили софистов из обоих лагерей.
[Трудно сказать, кого Ален относит к представителям этих двух лагерей, но обычно «софистов принято делить на старших и младших. Среди старших выделялись Протагор, Горгий, Гиппий, Продик, Антифонт, Ксениад»[129]129
Там же. С. 204, 216.
[Закрыть], а Аристофан причислял к ним и Сократа. Младшие софисты – это Алкидам, Трасимах, Критий, Калликл и др.]
Первая состоит в том, что вербальные формы утверждения, отрицания, различения, счета и измерения позволяют обнаружить иные формы, которые столь же отчетливо могли бы заявить о себе в любом языке и которые являются как бы грамматикой грамматик. «Бытие», «небытие», «то же самое», «другое», «одно», «несколько» образуют над изображениями и числами некое построение, состоящее во всей его полноте из регулятивных истин, которые – все, сверху донизу – могли бы родиться в Уме-Боге. Эта доктрина, лишь намеченная в «Диалогах», очеловечивает предложения элеатов, связывая их, по крайней мере посредством предварительного суждения, с пифагорейской физикой. Благодаря подобному каркасу здравый смысл Сократа может выступать в качестве носителя целых миров.
Другая идея – идея вариативности и текучести опыта, с таким успехом одурманивающая мыслителя. Посредством своих неподражаемых мифических игр
[Ален, вероятно, имеет в виду то, что в своих диалогах Платон зачастую создавал некие подобия мифов, на которых практически была основана вся древнегреческая культура.]
Платон прекрасно показал, что Верховный бог не завершил творения, а перепоручил его богам второго ряда.
[ «Когда же все боги… получили свое рождение, родитель Вселенной обращается к ним с такой речью: “Боги богов! Я – ваш демиург и отец вещей… обратитесь в соответствии с вашей природой к образованию живых существ, подражая моему могуществу, через которое свершилось ваше собственное возникновение. …Я
вручу вам семена и начатки созидания, но в остальном вы сами довершайте созидание живых существ…”»[130]130
Платон. Тимей. 41a, c.
[Закрыть].]
Таким образом, каждый является творцом – как внутри себя самого, так и вокруг себя, возвышаясь над смутными образами, желаниями, над всеми нашими таинственными мечтаниями.
Итак, эти безумства воображения не в большей степени доступны расшифровке, чем для пленников, посаженных к тюремной стене лицом, таковыми могли бы стать тени различных вещей на ней.
[Намек на миф о пещере из «Государства» Платона: «Люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине…». И они ничего не видят, «…кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры»[131]131
Платон. Государство. Кн. VII кн. 514а, 514b, 515a.
[Закрыть].]
Поэтому необходим такой пленник, который пришел бы извне и, зная о том, что там происходит, разобрался бы в увиденном и разъяснил бы его.
[По мнению Платона, человек, освободившийся от оков, вышедший из пещеры, увидевший то, что происходит за ее стенами, и вернувшийся затем на свое место, вызвал бы рассказами об увиденном только смех у своих бывших товарищей. А если бы он принялся им что-то объяснять и, тем более, попытался бы их освободить, они убили бы его, утверждает Сократ, от лица которого ведется повествование[132]132
Cм.: Там же. 517а.
[Закрыть].]
Об этом знаменитом мифе о пещере можно размышлять сколько угодно. После чего становится более очевидным, что отныне уже нет возможности толковать столь ординарные физические явления, как движение луны или падение какого-нибудь тела, если предварительно не были использованы математические понятия, которые имеют отношение только к помысленному в определении и к тому, что из этого следует в соответствии с диалектикой. Например, равномерного движения не существует вообще, если говорить о существовании в том смысле, в каком мы говорим о существовании камней. В связи с этим попробуйте понять, как бытие объясняет видимость и каким образом любая мудрость в этом мире видимостей предполагает совершение другим некоего обходного маневра. Однако эта строгая доктрина прежде всего предполагает гераклитовский взгляд на чистый опыт; ошибка, не поддающаяся исправлению, состоит в вере в то, что мы овладеваем знаниями посредством опыта, не обращаясь при этом к идеям.
А теперь о том, каким путем происходит возвращение Сократа.
[Как видно, Ален имеет в виду то, что не написавший ни одного трактата Сократ как бы «возвращается» в греческую философию, в историю, в мировую культуру вообще прежде всего благодаря тому, что становится главным персонажем платоновских диалогов.]
Данное эмпирическое предубеждение проистекает не столько из лености, сколько из некоего противостояния потребности в справедливом. Ибо справедливое настырно. И нет никаких сомнений в том, что идея справедливости скрыта гораздо в большей степени, чем идея последовательности чисел или свойств квадрата и треугольника. Но справедливое смело предшествует диалектике, убеждая в том, что опыт и в этом случае вовсе не является судьей, что успех здесь ничего не значит, что, наконец, справедливость есть сердцевина души (l’âme de l’âme) и что несправедливая душа движется к погибели.
Чтобы прояснить эту точку зрения, от которой добрый Сократ ни за что не хочет отступать, Платон сравнивает человека с градом мудрецов, воинов и ремесленников, [Ср.: «…В государстве и душе каждого отдельного человека
опираясь на замечание о том, что град может устоять перед несправедливостью только в том случае, если он справедлив в самом себе. На этой идее основано глубинное развитие «Государства» и сверхчеловеческий миф, которым оно завершается.
А памфилиец уже однажды умер;
[ «Однажды он был убит на войне; когда через десять дней стали подбирать тела уже разложившихся мертвецов, его нашли еще целым, привезли домой, и когда на двенадцатый день приступили к погребению, то, уже лежа на костре, он вдруг ожил, а оживши, рассказал, что он там видел»[136]136
Там же.
[Закрыть].]
он видел ад, последний суд и, наконец, то испытание, которое состояло в выборе собственной судьбы.
[По словам Эра, на последнем суде прорицатель бросал жребии в толпу, и каждый поднимал тот, который падал подле него, а затем выбирал для себя «образчик жизни» из предлагаемых прорицателем.]
Итак, почти все души, опирающиеся на опыт, движутся непосредственно к успеху, не заботясь о справедливости или о правильном управлении самими собой. И хотя эти лишенные справедливости люди могли и говорить и показывать, они, принеся в жертву того мудреца, который один только и способен был управлять, поскольку прежде всего был способен управлять собой, [Имеется в виду Сократ, который, как известно, в Афинах
был приговорен гелиэей к смертной казни.]
могут выглядеть счастливыми лишь в глазах глупцов. Таким образом, мы возвращаемся к сократическому рефрену: чему могут служить все блага и преимущества, если я безумен? Но, кроме того, я не могу оставаться мудрым, не отказавшись от многих из этих благ. Именно поэтому презирать судьбы, полные почестей и богатств, но лишенные достаточной мудрости для того, чтобы отправляться за самой бедной поклажей, будет только та душа, которая в первой жизни слышала прекрасные беседы и смутно предвидела, как правильная мысль управляет существованием теней и нашей преходящей жизнью. Платон больше ничего не говорит об этом, а мы слишком связаны его мифом о душах, переживающих своего носителя, и о метемпсихозе. Кто же не видит, что всякая душа каждое мгновение совершает столь ужасный выбор? Но Платон как человек принадлежит этому миру; он меньше объяснял и больше утверждал, считая, без сомнения, что как бы далеко мы ни зашли в своих доводах, всегда нужно желать больше того, чем в них говорится, подвергая тем самым прекрасное опасности стать жертвой обмана. Поэтому Платон и был, безусловно, единственным платоником, который в конце концов предоставил человеку, одинокому и лишенному какой бы то ни было помощи, но сохранившему веру и надежду, стоять на страже справедливости. Эта предельная осторожность объясняет смысл «Диалогов», а также некоего подобия страха, который охватывает ученика, постоянно стоящего перед необходимостью выбора.
АристотельАристотель, на протяжении двадцати лет являвшийся учеником Платона, представляет иной человеческий тип. «Платон, – говорил он, – мне друг, но истина превыше».
[На самом деле Аристотель этого не говорил. История широко известной сентенции началась со следующей фразы, вложенной (можно сказать, «себе на голову») Платоном (в диалоге «Федон») в уста Сократа: «А вы послушайте меня и меньше думайте о Сократе, но главным образом – об истине…» (91b‐c). Аристотель в «Никомаховой этике», имея в виду предположительно Платона, предлагает некую парафразу процитированного суждения своего учителя и старшего современника: «Лучше все-таки рассмотреть [благо] как общее [понятие] и задаться вопросом, в каком смысле о нем говорят, хотя именно такое изыскание вызывает неловкость, потому что идеи ввели близкие [нам] люди. И все-таки, наверное, лучше – во всяком случае, это [наш] долг – ради спасения истины отказаться даже от дорогого и близкого, особенно если мы философы. Ведь хотя и то и другое дорого, долг благочестия – истину чтить выше» (1096а).
Более «современный», можно сказать, собирательный по отношению к своим «первоисточникам» и в то же время более «плоский», прямолинейный, упрощенный вид этой фразе придал Мартин Лютер, написавший: «Платон мне друг, Сократ мне друг, но истину следует предпочесть» («О порабощенной воле», 1525 г.). И, наконец, в окончательно «шлягеризированную» впоследствии форму это речение «отлил» Сервантес, включив его латинский вариант в текст письма, которое написал Дон Кихот своему верному оруженосцу Санчо Панса: «Amicus Plato, sed magis amica veritas» (Сервантес де М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Ч. 2. Гл. 51). Как представляется, вся эта история может быть с успехом использована в качестве яркой иллюстрации процессов омассовления и шлягеризации, непрерывно протекающих в культуре.]
И еще: «Платон – пустослов».
Итак, опираясь на верное восприятие, он занимается поиском сути каждой вещи, никогда не склоняясь к тем самым идеям,
[Имеется в виду идея (эйдос) как фундаментальное и предельно общее понятие философии Платона.]
разрозненным и отвлеченным. «Музыкантом становится не какой-то человек, а Сократ или Каллий».
[Происхождение этой фразы, похожей на цитату, комментатору установить не удалось. Каллий, «красавец Каллий», – богатейший афинянин, который «извел много денег» на обучение у софистов, в частности у Протагора, «и слывет теперь мудрецом»[138]138
Платон. Т. 1. М., 1990. С. 476, 623.
[Закрыть]. В его доме останавливался и беседовал с Сократом Протагор. Каллий упоминается в нескольких диалогах Платона («Апология Сократа», «Протагор» и др.), но в трудах Аристотеля имя «Каллий» не фигурирует вообще. Смысл же комментируемой фразы, вероятнее всего, состоит в противопоставлении общего и единичного, в подчеркивании роли субъективного начала в социальных процессах, в соответствии с которой философы могут употреблять одни и те же термины, но интерпретировать их по-разному.]
Вероятно, стоит отметить, что он обобщил платонизм как таковой, превратив его в инструмент мышления, но как некий разрозненный и внутренне расчлененный объект он его не использует вовсе. В качестве же объекта вполне хватит всего мира. Не существует такой науки, не считая математики, в которой Аристотель не продвинулся бы достаточно далеко; однако не следует думать, что последнею он пренебрегал.
Его первое усилие было в первую очередь направлено на оценку словесной игры. Логика «да» и «нет», единичного и целого, возможного и необходимого представляет собой, вероятно, то, что в наибольшей степени удивило людей, когда они вновь засели за учебу. И логика эта осталась той же. Он же, придав ей форму, вовсе ею не пользовался. При рассмотрении любых вопросов он всегда оставался озабоченным проблемой индивидуального и его примеров, а также тем, чтó обо всем этом мог думать здравомыслящий человек. Так, в своих этических сочинениях он прежде всего рассуждает о каждой добродетели, опираясь на конкретные жизненные примеры и на общие суждения как человек, в достаточной степени уверенный в своей правоте, – вероятно, потому, что подчинил себе логику, дабы более не опасаться ловушек, расставляемых удовольствиями и похвалами. Таким образом, он становится подобен некоему Сократу-платонику, в большей степени размышляющему по поводу своей земной природы, а потому не слишком добродетельному и оберегающему то, что сберечь удалось. Являясь при этом, безусловно, в меньшей степени моралистом, чем натуралистом. Зато в данном отношении он достиг максимальных глубин.
Возведя прежде всего всю конструкцию в целом, он дал определение материи, обозначил ее границы и заявил, что из нее не может возникнуть форма и что движение необъяснимо ни при помощи одной, ни посредством другой.
Эту грандиозную критику, дополненную смутными спекуляциями о времени и пространстве, часто принимают за центральный раздел его учения. Однако центр вовсе не здесь. Он пребывает в его учении о душе и развитии. В таких произведениях искусства, как статуя или здание, переход от материи к форме прекрасно осуществляется посредством движения и выходящей за пределы рационального понимания идеи; но в то же время принцип изменения является внешним по отношению к вещи, а говоря по правде – полностью внешним и по отношению ко всему чуждым. Данное изменение представляет собой лишь абстрактную возможность; истинная же возможность для каждого существа состоит в том, на что оно способно. «Искусство является принципом, находящимся вне вещей; природа является принципом, пребывающим в самих вещах».
Таким образом, движение есть только видимость, а подлинное изменение направлено от свернутого к развернутому, как то происходит в душе, когда она пробуждается и вспоминает; подлинное становление есть «переход от возможности к действию». Все, что ни есть, представляет собой жизнь и душу. Душа не получает извне ничего; в возможности же она является любой вещью.
Душа не изменяется вообще;
[Ср.: «…Душа не может… совершать круговращение. …Душа может двигаться привходящим образом и приводить в движение самое себя… по-другому совершать пространственные движения ей невозможно. Старение происходит не оттого, что душа претерпела какое-то изменение, а оттого, что претерпело изменение тело, в котором она находится, подобно тому как это бывает при опьянении и болезнях»[141]141
Аристотель. О душе. Гл. IV. 408а, 408b.
[Закрыть].]
она пробуждается и разворачивает целый мир – истинный мир. Ибо он вовсе не ограничивается монадами, лишенными окон.
[Здесь вновь имеется в виду лейбницевское представление о монаде, представляющей собой, в соответствии с авторской терминологией, «…субстанциальный элемент… в котором заключается нечто вроде восприятия (perception) и влечения (appetitas)»[142]142
Лейбниц Г. В. Соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1982. С. 301.
[Закрыть]. Это «…субстанциональное начало, которое в живых существах называется душой, в других же – субстанциальной формой; а поскольку оно составляет с материей действительно одну субстанцию, или единое само по себе, оно образует то, что я называю монадой, так как если устранить эти истинные в действительности единицы, то в телах не останется никакого бытия, кроме составного, и даже, как вытекает отсюда, никакого действительного бытия. <…> Субстанция есть существо, способное к действию. Она может быть простой или сложной. Простая субстанция – это такая, которая не имеет частей. Субстанция сложная есть собрание субстанций простых, или монад. Монада – слово греческое, обозначающее единицу, или то, что едино»[143]143
Там же. С. 300, 404.
[Закрыть]. И др.]
В соответствии с этим принципом, который состоит в том, что существующее в возможности уже существует и в действии, любая возможность и любая душа живут и развиваются благодаря некоей завершенной душе и чистому действию. «Бог есть абсолютная мысль; а абсолютная мысль есть мысль о мысли».
[Ср.: «…Ум мыслит сам себя, если только он превосходнейшее и мышление его есть мышление о мышлении. <…> Поскольку… постигаемое мыслью и ум не отличны друг от друга у того, что не имеет материи, то они будут одно и то же, и мысль будет составлять одно с постигаемым мыслью»[144]144
Аристотель. Метафизика. Кн. XII. Гл. IX. 1074b, 1075а.
[Закрыть].]
В этом заключен предмет рассуждений всей метафизики; скверно то, что краткое ее изложение делает ее чем-то излишне завершенным. У Аристотеля же именно детали обладают содержательным богатством и дают пищу для мысли. Он всегда представляет (и эти его представления не лишены красоты – красоты насыщенной и сильной) развитие внутренней природы каждого как истинную модель и подлинную его добродетель – на зависть тем душам, которые лишены естественности. Это безбожник, по существу, лишенный морали. К тому же вполне сформировавшийся, несмотря на схоластический восторг. У этого теологического платонизма была всего одна жизнь. Платон же – эта душа душ –
[Не первый раз употребляемое Аленом выражение (см. эссе «Платон») – l’âme des âmes – можно перевести и как «сущность, сердцевина душ». Вероятно, в нем, как и во всей фразе в целом, следует усматривать ассоциацию с идеями метемпсихоза, которые, как известно, разделял Платон.]
продолжает свои странствия.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
