Текст книги "Учитель пения"

Эмиль Вениаминович Брагинский
Учитель пения

Учителем пения называется человек, который ведет в школе уроки пения и получает зарплату, соответствующую важности предмета…

Дети вышагивали по улице, счастливые и гордые, и, задирая головы, поглядывали на Ефрема Николаевича. Длинный-предлинный Ефрем Николаевич возвышался над мальчишеской толпой, которая шумела как бы несколькими этажами ниже. Ефрем Николаевич нес что-то непонятное, завернутое в тряпку. Время от времени он смотрел на предмет, который держал, и на лице появлялась озорная улыбка. Потом улыбка исчезала и вновь уступала место виновато-растерянному выражению. Дело в том, что Ефрем Николаевич Соломатин торопился домой и точно знал, как его дома встретят.

Вся ватага ввалилась в просторный зеленый двор. Здесь Соломатин свернул в подъезд, а мальчишки остались ждать во дворе и сразу стали озабоченными.

Вскоре Соломатин уже стоял на пороге так называемой большой комнаты, в которой жена гладила белье, а младшая дочь, Тамара, недавно окончившая среднюю школу, разговаривала по телефону. В глубине маленькой комнаты старший сын, Дима, чертил на доске, откидывавшейся от стены. Квартира и так была тесной, но казалась еще меньше оттого, что в большую комнату был втиснут рояль.

– Вот, я принес! – робким голосом произнес Ефрем Николаевич.

– Что ты принес? – спросила жена, Клавдия Петровна, еще ничего не подозревая.

– Как бы это тебе сказать… – мялся Соломатин. – В общем, ты можешь взглянуть…

– Вова! – шепнула в трубку Тамара. – Позвони мне позже, тут папа что-то принес.

Клавдия Петровна поставила утюг на подставку. Из маленькой комнаты выглянул Дима.

– Только не сердись! – Ефрем Николаевич развернул скомканную тряпку, внутри которой… спал щенок.

– Что это такое? – Клавдия Петровна даже села и спросила тихо-тихо, потому что была потрясена.

– Разве ты не видишь? – переспросил муж. – Это собака!

– Колоссально! – высказался Дима и скрылся в маленькой комнате.

– Какая прелесть! – воскликнула Тамара. – Где ты ее достал?

– Мне хор подарил.

– Какая это порода?

– Хорошая, плохую я бы не взял.

– Зачем нам собака? – заговорила жена, и лицо Ефрема Николаевича приняло мученическое выражение. – Здесь и так повернуться негде. За собакой нужно ухаживать. Ее нужно водить гулять, ее нужно мыть, ее нужно кормить. Ведь неизвестно, какая вырастет собака – большая или маленькая…

– Это как получится… – неопределенно сказал Ефрем Николаевич.

– Если большая собака – ей нужно специально готовить. Кто будет этим заниматься? Ты знаешь, сколько это стоит?

– Не знаю… – ответил затюканный муж.

– Одним словом, – подытожила жена, – пойди и отнеси собаку туда, где ты ее взял!

– Клавдия Петровна! – Ефрем Николаевич даже выпрямился. – Эту собаку я не верну! Я давно мечтал иметь собаку, и я ее завел!

– Все равно, – пригрозила Клавдия Петровна, – когда ты уйдешь на работу, я ее выкину!

– Клава! – выкрикнул муж. – Ты не можешь выбросить живое существо! Это живая собака, Клава…

Клавдия Петровна взялась за утюг.

– Не хватало, – сказала она с явной издевкой, – чтобы ты приволок в дом дохлую собаку!..

Главное в семейной жизни – не терять чувства юмора. Ефрем Николаевич бочком-бочком протиснулся на маленький балкон, который выходил во двор.

Мальчишки, закинув головы, выжидающе смотрели на учителя.

– Нас поругали, – хитро улыбнулся Соломатин, имея в виду себя и щенка, – но нас не выгнали!

Итак, прошло какое-то время, щенок получил кличку Тинг, вырос и превратился в симпатичную взрослую собаку среднего размера. Как известно, несимпатичных собак не бывает. Привилегию быть несимпатичными люди оставили за собой. Тинг ежедневно сопровождал Ефрема Николаевича в школу, и в зале, где репетировал хор, у Тинга было свое персональное место – возле своей персональной ножки рояля.

Вошел Соломатин, и, как положено, дети встали.

– Садитесь! Здравствуйте! Меня зовут Ефремом Николаевичем. У нас с вами будет урок пения. – Это хорошо, что вы улыбаетесь! – продолжал Соломатин. – Потому что петь весело. Человек отчего поет? От радости.

– И от горя тоже! – вставила аккуратная светленькая девочка. – Я вот ходила на «Князя Игоря», и там Ярославна поет, потому что мужа в плен взяли!

Класс грохнул.

– Это тоже верно! – кивнул Соломатин. – И еще – у нас при школе есть хор мальчиков. Туда принимают всех желающих.

– Я желаю! – поднялся толстенький паренек, Кира. В каждом классе есть ребята, считающие своим долгом балагурить и паясничать. – Только у меня ни голоса, ни слуха.

– Сейчас проверим! – Соломатин открыл крышку рояля, взял аккорд и проиграл простенькую мелодию. – Повтори!

Кира охотно повторил, да так, что все, как говорится, зашлись, и Соломатин вместе со всеми.

– Вот видите! Я к музыке неспособный! – победоносно заявил Кира.

– Ладно, приходи на спевку! – проговорил сквозь смех Соломатин.

– Так я ведь не умею!

– А я научу!

После урока Соломатин вышел из класса и направился к двери, на которой было написано «Заведующий учебной частью».

– Наталья Степановна, – сказал Соломатин, входя, – сейчас проходит всероссийский смотр. Если мы попадем в финал, поедем в Москву и что-нибудь там получим, мы сможем всюду хвастать этим фестивалем…

– Правильно! – поддержала завуч. – У нас замечательный хор, я его так люблю! Если вы что-нибудь получите, от нас отвяжутся с тысячей других дел!

– Неправильно! – возразил Соломатин. – Если мы получим премию, мы сделаем нашу школу первой школой с певческим уклоном! Ну как? – Соломатин был горд своим предложением.

– А зачем? – оторопела завуч.

– В Венгрии уже есть, дети лучше учатся, и объем легких у них увеличивается, и дети становятся одухотвореннее…

– Не надо! – разволновалась завуч. – Если все дети начнут петь, от шума можно будет с ума сойти!

– Привыкнете! – пообещал Соломатин, направился к выходу, но в дверях обернулся. – Вы тоже будете петь вместе со всеми!

– Отметка по пению зря включена в аттестат зрелости! – крикнула завуч вдогонку, а руководство всегда право.

Хор мальчиков под управлением Соломатина заканчивал петь песню, когда отворилась дверь и в зал вошел Кира.

Тинг, который сидел под роялем на своем привычном месте, поднял голову и повилял хвостом. И только когда хор смолк, Тинг легонько тявкнул, приветствуя новичка.

– Значит, встретимся завтра на конкурсе! – объявил Соломатин.

– Ура! – грянул хор.

– Вот, я пришел! – доложил Кира. – А почему здесь собака, она тоже поет?

– Обычно аккомпанирует на рояле, – ответил Соломатин. – Только сегодня собака не в настроении. Для начала, Кира, ты поработаешь с ассистентом. Тинг, вперед!

Соломатин с собакой ушли, а Андрюша протянул новичку руку.

– Андрюша Минаев! Ты Баха любишь?

Кира не нашелся, что ответить.

– Прокофьева, Шостаковича?

Кира пожал плечами.

– Ну а Верди, Бизе?

– Бизе люблю! – обрадовался новичок. – Еще больше люблю наполеон и эклер с заварным кремом! – И победоносно поглядел на хористов, ожидая привычной реакции. Но ее не последовало.

– На первый раз прощаем, а на второй набьем… – Шура показал кулак. Среди певцов тоже бывают драчуны, и не только в детском возрасте.

Каждое утро в семье Соломатиных начиналось в принципе одинаково. Тинг вертелся возле стола, держа миску в зубах и стуча ею об пол. Непрерывно звонил телефон.

И вот сейчас Клавдия Петровна сняла трубку и, узнав, кого вызывают, сказала:

– Томы нет!

Звонили, как правило, дочери.

Тамара вышла из ванной, запахнувшись в халатик, как всегда, баснословно красивая.

Опять задребезжал телефон. Тамара сняла трубку.

– Тамары нет! – сказала она и добавила: – Надоели!

– Гогунцовым уже дали квартиру, – тараторила Клавдия Петровна, – и Бржезицким тоже… Если не ходить в исполком и не клянчить… А ты учитель, – она привычно нападала на мужа, – учителям что-то там полагается…

– Но я не умею клянчить…

– Вот если бы Дима уже защитился, стал кандидатом, ему бы полагалась дополнительная площадь…

Дима резко поднялся:

– Ночевать останусь в лаборатории!

– Почему? – огорчилась мать. На то она и мать, чтоб огорчаться.

– В этой давке работать нельзя! – Уходя, Дима коленкой стукнулся о рояль. – Когда наконец продадут эту рухлядь?

– Это не рухлядь, – возразил Соломатин, – это беккеровский рояль.

Тинг, которому надоело ждать, шмякнул миской об пол, сел на задние лапы и жалобно заскулил.

– Помолчи! – прикрикнула Клавдия Петровна. – Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!

– Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!

– Мам, моя очередь! – весело напомнила Тамара.

– Да-да, – продолжала мать, – если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала – спортсменам всегда натягивают отметки, – и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.

Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:

– Вова, здравствуй! Сейчас!

Тамара взяла трубку из рук отца.

– Меня нет! – И повесила трубку на рычаг. – Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.

– Воза – хороший мальчик, – жалобно сказала мать, – очень способный!

– Пока он выбьется в люди, – возразила Тамара, – я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!

– Цинизм – это гадость! – Отец поглядел на часы и напомнил: – На работу опоздаешь!

Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что-нибудь новенькое.

– А мне торопиться некуда! – бесстрастно сообщила Тамара. – Я уволилась. – И добавила: – Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом – какая гадость!

– И что ты собираешься делать? – спросил отец.

Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:

– Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!

Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.

– Почему ты играешь на рояле, – сказала Клавдия Петровна, – а не на скрипке?

После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук – «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…

И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.

– «Сикут лакутус…»

Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.

– «Сикут лакутус…» – заливался хор.

Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.

Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.

В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.

– Спасибо, товарищи! Можете идти! – сказал председатель.

Дети понуро побрели со сцены. Соломатин плелся последним.

Когда вышли в коридор, дети сразу окружили Ефрема Николаевича и загалдели.

– Ну как? Как вы думаете?

– Тихо! – прикрикнул Соломатин. – Там может быть слышно. Вы пели хорошо. А понравилось ли им, я не знаю.

– По-моему, они спали, – сказал Федя.

– Вам не было видно, вы спиной стояли… – добавил Шура. – А председатель, он все время что-то жевал, наверное, во сне обедал!

– Идите в школу! – распорядился Соломатин. – И ждите там, а я тут… поразузнаю…

Теперь на сцене выступали юные циркачи. И члены жюри полусонно глядели на них, а председатель действительно что-то жевал.

Соломатин на цыпочках подкрался к столу жюри.

– Тише! – рассердился председатель. – Что вы тут топаете?

Соломатин рухнул на ближайший стул.

– Спасибо, товарищи! Можете идти! – сказал председатель.

В гробовой тишине циркачи покинули сцену.

– Перерыв! – объявил председатель. – Пошли в буфет, товарищи. Мы славно поработали и заслужили булочку с кефиром.

– Извините, – вмешался Соломатин. – Я руководитель детского хора. Что мне сказать детям?

Председатель недовольно поморщился, а один из членов жюри пошутил и сам рассмеялся собственной шутке:

– Передайте им, чтобы хорошо учились!

– Вы член жюри по юмору? – спросил Соломатин.

– Мы сообщим наше решение, – уныло сказал председатель, – в установленном порядке!

– Но это же дети! – повторил Соломатин. – Они установленных порядков не понимают!

– Не скандальте! – Председатель двинулся к выходу, но Соломатин загородил ему дорогу.

– Кроме «спасибо», товарищи, у вас не нашлось для детей ни одного человеческого слова1 И почему вы жуете, когда они поют?

– Я не имею права высказываться заранее, – вздохнул председатель. – Это же конкурс. Но вы им передайте, пожалуйста, что на фестиваль они безусловно пройдут!

– Спасибо большое! – растерянно ответил Ефрем Николаевич.

Председатель двинулся к выходу, невесело добавив:

– А жевать – я ничего не жую. Это у меня после гриппа воспаление лицевого нерва и тик!

И Соломатин почувствовал, что у него самого задергалась щека, от смущения он прикрыл ее рукой.

Потом Ефрем Николаевич весело шагал по улице, как вдруг вытянул шею и вгляделся. Он увидел Андрюшу, который доел эскимо, выкинул палочку и взял высокую ноту:

– А-а…

Очевидно, остался недоволен, достал из кармана монету и протянул ее продавщице.

– Еще!

– Андрей! – окликнул Соломатин. – Ты что, с ума сошел? – И отобрал эскимо.

Андрюша грустно спросил:

– Нас берут на фестиваль?

– Берут!

– Хочу охрипнуть! – сказал Андрюша. – Ем четвертую порцию – и никак!

– Не понимаю! – Ефрем Николаевич действительно не понимал.

– Если я охрипну и потеряю голос, мне будет легче! – делился горем Андрюша. – Отец пришел и сказал: «Перевожу тебя в школу-интернат с математическим уклоном». Чтобы, значит, я жил там, как в тюрьме. Меня будут кормить, а я за это буду решать задачки!

Отец Андрюши, Артемий Васильевич Вешняков, делал клиентке немыслимую прическу под названием «Вечерняя заря». У всех женщин, которые садились в кресло к знаменитому мастеру, появлялось на лице выражение счастья или глупое выражение, что, в сущности, одно и то же.

Соломатин заглянул в зал, увидел Артемия Васильевича и двинулся к нему.

– Добрый день!

Вешняков ответил доброжелательно:

– Привет педагогике! Как семья, все здоровы?

При этом пальцы его выплясывали на голове клиентки затейливый танец.

– Вы зачем Андрюшу забираете? – печально спросил Соломатин.

– Вот в Италии был мальчик Робертино Лоретта, – ответил Вешняков, – пел себе, а потом голос сломался, сломался и сам Робертино. Улавливаете?

– Вовсе не обязательно, чтобы Андрюша потом становился певцом. От общения с музыкой он сам делается красивее, добрее. Человек должен расти с музыкой в душе!

– Если бы я знал, – гнул свою линию парикмахер, – что из сына выйдет народный артист… Улавливаете?

– Но у него к математике нет особых способностей!

– Разовьются! – уверенно сказал Артемий Васильевич. – Учили бы меня с детства математике, я бы не стоял тут с ножницами, а был бы главный конструктор, точно! Сейчас технический век! Счастье – оно не в деньгах, я тут, может быть, зарабатываю больше, чем главный конструктор!

– Вас так уважают! – вставила клиентка. – К вам предварительная запись! Вы делаете современную, нужную голову!

– У нас поездка на фестиваль. – Голос у Соломатина против собственной воли стал просительным.

– Вот это уж ни к чему! – Артемий Васильевич был убежден в собственной правоте. – Самомнение развивать! Андрей где прячется?

– Тут, за углом! – признался Соломатин.

– С математикой вопрос решенный! Скажите ему, чтобы шел домой задачи решать. Улавливаете?

– Губите талантливого парня! – грустно вздохнул Соломатин.

Парикмахер покрутил головой:

– Наука людей не губит! Людей губит искусство! Это я вам твердо заявляю, как артист, как человек искусства!

Соломатин покивал, будто согласен, и полез в карман.

– Совсем забыл, я вам подарок принес!

Вешняков насторожился, но лицо у Соломатина было бесхитростное.

– Позволите?

И прежде чем Вешняков успел опомниться, он ловко развязал ему галстук, снял и нацепил «бабочку».

– Вот теперь вы артист, правда, пока еще не народный. Все артисты носят «бабочки». Волосы напомадить?

– Не надо! – испуганно сказал Артемий Васильевич, не зная, как себя вести.

– Смотрите, ваша женщина уже дымится, улавливаете? – И Соломатин медленно двинулся к выходу; держался он победителем, но настроение было паршивое.

А Вешняков испуганно рванул рубильник и содрал с головы клиентки сложное электрическое приспособление. Теперь ее волосы высились замысловатым сооружением под названием «Вечерняя заря». Клиентка выдохнула из легких дым, откашлялась, поглядела в зеркало – и стала счастливой. Женщине для этого так мало нужно…

Когда Ефрем Николаевич поднимался по школьной лестнице, из двери с табличкой «Заведующий учебной частью» выглянула Наталья Степановна и поманила Соломатина пальчиком.

– Что ж это вы, Ефрем Николаевич, Андрюшу отпускаете?

Когда сыплют соль на раны, становится, как известно, больнее, и Соломатин ответил зло:

– Быстро вам доложили!

– У вас заготовлен другой солист?

– Солисты не грибы, их впрок не заготавливают!

– У нас незаменимых нет! А начиная с сегодняшнего дня время ваших спевок вы согласовывайте с учителем физкультуры! – У завуча был характер, как говорили в школе, не приведи господь!

– Это еще почему?

– Я передала ваш зал ему! Он готовит детей к спартакиаде. А я так люблю его штангистов!

– Как вы можете сравнивать гири и музыку? – возмутился Ефрем Николаевич.

– Давно собираюсь спросить, – ехидно парировала завуч, – почему это вы приводите на занятия хора вашу личную собаку?

– Это не личная, а общественная собака! – Соломатин ушел, хлопнув дверью.

Детский хор обсуждал случившееся, собравшись в зале, где проходили репетиции.

– Надо пойти, – выкрикнул один из хористов, по имени Шура, – и набить Андрюшке…

– Спокойно! – прервал Соломатин. – Он тут ни при чем!

– Что значит «ни при чем»? – не согласился рыжий Федя. – Человеку двенадцать лет, и пора иметь собственное мнение!

– Люди, подобные Андрею, – вступил в дискуссию Костик и блеснул очками, – думают только о карьере.

– Да бросьте вы на него нападать! – сказал Соломатин. – У родителей – власть, а у него что? Бесправие!..

– Улавливаете? – вздохнул Федя.

Соломатин засмеялся.

– Что будем делать? Вносите предложения!

– Надо выдвинуть кого-нибудь другого! – Костик покраснел. – Давайте меня выдвинем, только я не уверен, что смогу…

– Федю! – Шура ухватил Федю за шиворот и потащил к роялю. – Федя может, а не сможет, мы ему набьем…

– Спокойно! – призвал к порядку Соломатин. – Отпусти его!

– Мне нельзя, я – рыжий! – возразил Федя.

– А что, это помеха? – с интересом спросил педагог.

– Смеяться будут! – убежденно заявил Федя. – Вот рыжий, а поет по-латыни!

Все рассмеялись.

– Видите! – сказал Федя.

– А мы его перекрасим! – предложил Шура. – Или наголо побреем. А будет сопротивляться, мы ему… так набьем…

– Ты держиморда какой-то, – улыбнулся Ефрем Николаевич, – все «набьем» да «набьем»… Подхода у тебя нет!

– В нашем возрасте, – сказал Шура, – я знаю, какой нужен подход! Пусть Федя попробует, а не захочет, мы ему…

– Рыжий я! – грустно повторил Федя. – У рыжих своя, трудная жизнь! Но я попробую…

Ефрем Николаевич взял аккорд, и Федя радостно заголосил:

 
… Быстрота, разгул, волненье,
ожиданье, нетерпенье,
веселится и ликует весь народ…
Нет, тайная дума быстрее летит,
И сердце, мгновенья считая, стучит.
Коварные мысли мелькают дорогой…
 

– Стоп! – оборвал Соломатин. – Что это ты так бодро поешь?

– Так это же веселая песня! – беззаботно ответил Федя. – Веселится и ликует весь народ!

– А что такое коварные мысли?

– Это значит шутливые! – пришел Федя к неожиданному выводу. – Вот в цирке – клоун, его тоже называют коварный!

– Не коварный, а коверный! – поправил Соломатин.

Дети опять рассмеялись.

– А ты бывал на вокзале? – спросил Ефрем Николаевич. – Помнишь – одни уезжают, другие прибывают… Встречи, расставания, и во всем такая непонятная, такая щемящая грусть… Понимаешь? Вот Глинка, когда писал, он это испытывал…

– А я не знал, что это вокзальная песня! – сказал Федя, оправдываясь.

– Не вокзальная, а попутная! – поправил Ефрем Николаевич.

– Когда мы к бабушке едем, – вспомнил вдруг Кира, – мама на вокзале всегда говорит: «Ничего руками не трогай, здесь сплошная инфекция…»

– Я люблю вокзалы, – заметил Костик, – уезжать и встречать тоже, мне всегда чего-нибудь привозят!

– Мне на вокзалах весело, а не грустно, как Глинке! – сказал неудавшийся солист Федя.

– Давайте я Феде набью, и он сразу загрустит! – нашел выход Шура.

– Ну-ка, ты сам! – вдруг предложил учитель пения.

– Кто, я? – испуганно переспросил Шура. – Солистом?

– Именно ты!

– Что вы, я стесняюсь…

– А мы тебе набьем, – задиристо предложил Соломатин, – и ты перестанешь стесняться!

Отворилась дверь. И на пороге возник учитель физкультуры.

– Здравствуйте! – сказал он. – Согласно договоренности с Натальей Степановной… Вносите! – сказал он.

И четверо юных молодцов, пыхтя и отдуваясь, внесли в зал штангу и опустили на пол.

– Вы когда кончите? – нагло спросил учитель физкультуры. – Больно вы долго! Дайте и другим культурно развиваться!

Не говоря ни слова, Ефрем Николаевич снял пиджак и повесил на стул.

Стало тихо.

И хористы, и физкультурники с интересом смотрели на учителя пения, думая, что он кинется сейчас на физрука.

А физрук – тот даже на всякий случай принял боевую позу.

Но Ефрем Николаевич подошел не к нему, а к штанге. Ефрем Николаевич вдохнул побольше воздуха, выдохнул, нагнулся, поднял штангу; шатаясь, вынес ее из зала и с грохотом уронил в коридоре.

– Вот так! – сказал Соломатин, тяжело дыша.

После этого он взял плакатик, на котором было написано: «НЕ ВХОДИТЬ! ИДЕТ РЕПЕТИЦИЯ!», и повесил на дверь.

В это время дом Соломатина посетил гость. Он был одет в темный териленовый костюм, в белую рубаху, шея перехвачена нейлоновым галстуком, ботинки начищены.

Тамара ставила в вазу букет цветов, очевидно принесенный гостем, а он оглядывался по сторонам, приглаживая волосы, которых оставалось, увы, немного.

– Тесно живете! – оценил Валерий, так звали лысого.

– Мы на очереди стоим! – сообщила Клавдия Петровна, она тоже была дома.

– Связи в исполкоме есть? – Валерий взялся за спинку стула. – Вы разрешите?

– Конечно, садитесь! – улыбнулась Тамара, а Клавдия Петровна добавила:

– Вот связей у нас нет!

– Благодарю вас! – Валерий сел. – Прошу понять меня верно. Я говорю не о блате, а о контактах. Блат – это когда не по-честному, а контакты – это когда широкая информация приводит к запрограммированному результату! Связи в исполкоме я налажу!

– Спасибо. Я чай поставлю! – Клавдия Петровна вышла на кухню.

Раздался телефонный звонок. Как обычно, не узнав, кого спрашивают, Тамара сказала:

– Тамары нету дома!

– Я их всех отважу! – пригрозил Валерий.

Тут вдруг стало слышно, как отворилась дверь, это вернулся домой Соломатин. В комнату влетел Тинг и залаял на Валерия.

– Спокойно, Тингуша! – погладила его Тамара.

– День добрый! – Валерий поднялся навстречу хозяину. – Приятно познакомиться.

Тамара не дала договорить.

– Папа, это Валерий! Он заместитель управляющего «Лакокраспокрытия». Он устраивает меня старшим лаборантом. Правда, я не умею, но Валерий говорит, что это не имеет принципиального значения. Там прилично платят…

Из-за спины Соломатина раздался смех. Смеялись Шура и рыжий Федя.

– Проходите в маленькую комнатку и репетируйте там! – распорядился Соломатин и виновато добавил, глядя на жену, выглянувшую из кухни: – Видишь ли, Клава, им надо работать, в школе негде, у Шуры от пения плачет маленький братик, а у Феди скандалят соседи по квартире…

Дети прошли в маленькую комнату и, не дав никому опомниться, в полный голос грянули песню.

Клавдия Петровна скрылась в кухне, а Валерий вздрогнул.

Соломатин посмотрел на него в упор.

– Меня зовут Ефремом Николаевичем, а ваше отчество?

– Если вы намекаете… – Валерий дотронулся до головы, – так мне всего тридцать один. Преждевременное облысение. И я надеюсь, что вы притерпитесь к моему внешнему виду!

– А зачем мне это? – искренне удивился Соломатин.

– Я надеюсь бывать у вас часто. Я ведь далеко пойду!

– В каком направлении? – спросил Ефрем Николаевич.

– В международном! – ответил Валерий. – Я настойчивый, изучаю язык, и лакокраспокрытие для меня только ступенька. Сейчас имеет смысл ездить в заграничные командировки, не обязательно в капстраны, можно в слаборазвитые…

– Ах, можно в слаборазвитые, я это учту!

Клавдия Петровна внесла поднос с чаем, и вновь зазвенел звонок. Ефрем Николаевич пошел отворять.

– Знаешь, мама, – Тамара прислушалась к пению, – они теперь повадятся ходить к нам петь каждый день!

– Значит, папе так нужно! – Клавдия Петровна заставила себя улыбнуться. – Это не имеет значения, но я лягу в психиатрическую лечебницу!

– У вас обаятельный муж! – Валерий старательно заводил дружбу с Клавдией Петровной. – Мы с ним понимаем друг друга с полуслова!

В этот момент появился Ефрем Николаевич. Он сделал несколько шагов и остановился. Руки его бессильно висели вдоль тела.

– Что с тобой? – испугалась Клавдия Петровна.

– Что случилось? – спросила Тамара значительно спокойнее.

– Вот! – Соломатин протянул жене какую-то бумагу.

– Прочти сам! – отшатнулась Клавдия Петровна. – Кто-нибудь умер, да?

– Повестка из исполкома! – тихо сообщил Ефрем Николаевич. – Подошла наша очередь, и нам дают новую квартиру!

– Ура! – крикнула Тамара.

– Вот видите, – сказал Валерий, – у нас всегда торжествует справедливость. Это я принес вам в дом счастье!

В маленькой комнатке по-прежнему в полный голос пели дети.

Новую квартиру ходили смотреть всей семьей.

Впереди шел Соломатин с Тингом, за ним – Клавдия Петровна, за ней – Дима, за ним – Тамара, а сзади шел Валерий, который тоже увязался за ними.

Новые дома, три здоровенных дома-башни, высились в центре гигантского пустыря. Работы по благоустройству, как это обычно бывает, не были выполнены, и поэтому, чтобы пробраться к домам, надо было преодолеть груды щебня и мусора и глубокие рвы, двигаясь по скользкому дощатому настилу. Причем Тинг все время предпринимал попытку спрыгнуть с настила в грязь.

– Зачем ты взял с собой собаку? – спрашивала Клавдия Петровна.

– Зачем ты взяла с собой Валерия? – вопросом отвечал Ефрем Николаевич.

– Он человек практичный, он может дать дельный совет!

– А я не нуждаюсь в советах практичных людей, я не хочу быть практичным!

А у Тамары с Валерием шел вот какой разговор.

– Вы очень красивая, – говорил Валерий, – но одной красоты мало. С красоты воды не пить. К красоте привыкаешь, перестаешь ее замечать.

Тамара усмехнулась:

– Просто вы меня не любите!

– Люблю. Но одной любви мало. Любовью сыт не будешь. С годами любовь переходит в привычку.

– Чего же вы хотите? – Тамара была настроена иронически.

– Чтобы вы шагали со мной в одном строю. Чтобы вы росли интеллектуально. Родство высоких душ не проходит никогда.

Тамара рассмеялась:

– Ну что вы из себя строите? Или вы не очень… я хотела сказать – не очень умны?

– Конечно, – ответил Валерий с нарочитой серьезностью. – Если б я был очень… Это хана, этого нигде не любят. Я в меру… Когда мне надо, я умен…

– И вам часто надо быть умным?

– Не юморите, – улыбнулся Валерий, – не ехидничайте! Насчет юмора у меня в порядке.

– Как мы здесь будем ходить, особенно вечером, в темноте, – сказала Клавдия Петровна. – Мы переломаем ноги.

– Было бы ненормальным, – отвечал муж, – если б строили сразу и дом и дорогу! Это было бы нарушением традиций!

Теперь они подошли к трем домам-близнецам.

– Наш корпус третий! – напомнила Клавдия Петровна.

– Если считать отсюда, то наш корпус тот, – показал Ефрем Николаевич на дальний дом, – но если считать оттуда, то этот!

Валерий, который слышал разговор, сказал:

– Минуточку! – и исчез куда-то.

– Вот видишь, от него польза! – заметила Клавдия Петровна.

– Даже рак и тот приносит пользу! – парировал Ефрем Николаевич. – Его едят с пивом!

Вернулся Валерий.

– Корпус номер три – посередине!

Когда квартиры пустые, без мебели, они кажутся больше, нежели есть на самом деле. А новая трехкомнатная квартира действительно была просторной.

Клавдия Петровна замерла на пороге центральной комнаты, с улицы щедро вливался в комнату солнечный свет, и она счастливо жмурилась. Сзади стоял Ефрем Николаевич. По его лицу плыла улыбка. Жестом он останавливал молодых людей, чтобы те не помешали Клавдии Петровне насладиться историческим мгновением.

– Вытрите ноги! – прошептала Клавдия Петровна.

– Обо что? – шепотом же спросил Ефрем Николаевич.

– Не знаю.

– Здесь вытереть не обо что! – тоже шепотом сказал Дима.

– Но мы можем наследить! – тоже шепотом вставила Тамара.

– Я знаю, что надлежит сделать! – Клавдия Петровна сняла туфли.

Ефрем Николаевич нагнулся и стал расшнуровывать ботинки.

– Только вот непонятно, что же снимать Тингу.

– Привяжи его к двери!

Тинг был привязан. Все разулись и в носках вступили в храм. Здесь была большая комната и две поменьше, все изолированные.

– Какая замечательная квартира! – шепотом продолжала Клавдия Петровна.

Между прочим, Соломатины не отличались в этот момент от других новоселов. В новой квартире многие поначалу разговаривают шепотом, почему – неизвестно. Может быть, боятся, что кто-нибудь подслушает и отнимет квартиру?

Ефрем Николаевич привстал на цыпочки, поднял руку и дотянулся до потолка.

– Не трогай потолок! – быстро сказала Клавдия Петровна. – Осыпется!

А Тамара обнаружила Валерия в маленькой комнате.

– Значит, так, мы возьмем себе эту жилую площадь. – Валерий тщательно прикрыл дверь. – Она самая маленькая!

– Но почему мы должны брать самую маленькую? – иронически переспросила Тамара. – Нас будет двое, а Дима – один!

– Я вхожу в вашу семью и не должен выглядеть нахалом. Скромность, Тамара, скромность! Когда в одной квартире живут два поколения, принцип мирного сосуществования – уступать! Например, на кухне мы возьмем себе конфорку самую неудобную, у стены!

– Как это «возьмем конфорку»?

– Видите ли, кухня – это центр раздора! Чтобы не было конфликтов из-за питания, надо кормиться отдельно!

– Но мама этого не позволит!

– Мама будет сама по себе, мы – сами по себе. Только этим мы сохраним хорошие отношения. И поэтому надо поделить конфорки!

– Но я не хочу делить конфорки! Я еще не дала вам своего согласия, и я люблю маму!

– Я уже тоже активно люблю вашу маму!

Дверь распахнулась. Это были родители. Валерий официально предупредил: