Текст книги "Правила социологического метода"

Глава III. Правила различения нормального и патологического

Наблюдение, выполняемое по описанным выше правилам, объединяет две категории фактов, принципиально различных по некоторым своим признакам: факты, которые именно таковы, какими они должны быть, и факты, которые должны отличаться от своего ожидаемого состояния, – то есть явления нормальные и патологические. Мы уже видели, что обе категории фактов необходимо включать в определение, с которого должно начинаться любое исследование. Но если в каких-то отношениях они обладают одинаковой природой, то в целом четко разделяются, и эти две категории важно различать. Но располагает ли наука средствами для проведения такого различия?

Этот вопрос чрезвычайно важен, поскольку от ответа на него зависит представление о роли науки, прежде всего науки о человеке. По одной теории, сторонники которой принадлежат к самым различным школам мысли, наука ничего не может сообщить нам о том, чего мы должны хотеть. Утверждается, что она познает исключительно факты, наделенные одинаковой ценностью и одинаковой полезностью; она наблюдает, объясняет, но не судит; для нее нет предосудительных фактов. Для науки не существует ни добра, ни зла. Безусловно, она может показать, каким именно образом причины вызывают следствия, но не говорит, какие цели нужно преследовать. Дабы познать не то, что есть, а то, что желательно, приходится полагаться на внушения бессознательного, каким бы именем его ни называли: будь то инстинкт, чувство, жизненная сила или что-то еще. Наука, как пишет уже упоминавшийся автор[48]48
  Имеется в виду Дж. Дармстеттер. – Примеч. перев.


[Закрыть], может осветить мир, но оставляет тьму в человеческих сердцах; само сердце должно сотворить себе свет. Выходит, наука оказывается лишенной, или почти лишенной, всякой практической пользы и вследствие этого фактически утрачивает право на существование. Зачем стремиться к познанию реальности, если знания, нами приобретаемые, не служат нам в жизни? Наверное, можно возразить, что, открывая нам причины явлений, наука предлагает способ вызывать такие причины по нашему желанию, тем самым достигая целей, которые наша воля ставит по сверхнаучным основаниям. Но, как считается, всякое средство само есть цель, ведь для применения того или иного средства требуется акт воли – сходно со стремлением к цели. Всегда обнаруживается несколько путей, ведущих к конкретной цели, и между ними предстоит делать выбор. Если же наука не помогает нам в выборе лучшей цели, то разве она в состоянии указать наилучший путь для достижения цели? С какой стати ей открывать нам путь, наиболее быстрый в сравнении с наиболее экономичным, наиболее верный в сравнении с наиболее простым, или наоборот? Если наука не может направлять нас к высшим целям, значит, она столь же бессильна, когда дело касается тех второстепенных и подчиненных целей, которые именуются средствами.

Верно, что этот идеологический метод позволяет вырваться из ловушки мистицизма, а желание выскользнуть из нее и является отчасти причиной устойчивости этого метода. Его приверженцы, увы, были чрезмерно рационалистичными и не желали соглашаться с тем, что человеческое поведение не нуждается в руководстве познающей мысли. Тем не менее они не видели в явлениях, взятых сами по себе, независимо от всех субъективных данных, ничего, что позволило бы классифицировать эти явления по их практической пользе. В итоге казалось, что единственным инструментом оценки будет соотнесение явлений с каким-либо господствующим понятием. Потому-то использование понятий для управления сличением фактов, а не для порождения понятий из фактов, становилось необходимостью всякой рациональной социологии. Но мы знаем, что в таких условиях, когда практика осмысляется, рефлексия все равно остается ненаучной.

Решение задачи, поставленной нами, позволит отстоять права разума, не впадая в идеологию. Для обществ и для индивидуумов здоровье – это благо, которое желательно; болезнь, с другой стороны, есть зло, которого следует избегать. Если мы находим объективный критерий, внутренне присущий самим фактам и позволяющий научно отличать здоровье от болезни в разных категориях социальных явлений, то наука будет в состоянии пролить свет на практику, сохраняя верность своему методу. В настоящее время наука еще не может напрямую влиять на индивидуума, поэтому она, конечно, способна лишь на общие указания, которые нельзя применять надлежащим образом без опоры на чувственное восприятие. Состояние, известное как здоровье, насколько оно поддается определению, неприменимо ни к одному индивидууму, поскольку оно устанавливается только для наиболее общих условий, от которых все из нас так или иначе отклоняются. Тем не менее это важный ориентир для поведения. Из того, что этот ориентир нужно соотносить с каждым отдельным случаем, вовсе не следует, что его познание лишено пользы. Наоборот, верно обратное: это ориентир предлагает норму, которая должна служить основанием всех наших практических рассуждений. В таких обстоятельствах уже бессмысленно утверждать, что мысль бесполезна для действия. Между наукой и искусством нет более пропасти, одно является непосредственным продолжением другого. Правда, что наука постигает факты лишь при посредничестве искусства, но искусство выступает всего-навсего продолжением науки. Можно также задуматься по поводу того, должна ли уменьшаться далее практическая немощь науки, если устанавливаемые ею законы будут все полнее и полнее выражать индивидуальную реальность.

Обыкновенно боль считается показателем болезни. Не подлежит сомнению, что в целом между этими двумя явлениями имеется связь, лишенная однозначности и точности. Существуют заболевания тяжелые, но безболезненные, тогда как незначительные расстройства здоровья, например угольная соринка в глазу, могут причинять настоящее мучение. В некоторых случаях отсутствие боли, точнее, наличие удовольствия, выступает симптомом болезни. Именно ощущение неуязвимости к боли носит патологический характер. В обстоятельствах, когда здоровый человек страдает, неврастеник может испытывать чувство наслаждения, болезненный характер которого неоспорим. Напротив, боль сопровождает ряд состояний, таких как голод, усталость, роды, которые суть явления чисто физиологические.

Можем ли мы сказать, что здоровье, заключаясь в счастливом развитии жизненных сил, присутствует там, где имеется полная адаптация организма к среде, и что болезнью следует называть все, нарушающее эту адаптацию? Для начала (нам придется вернуться к этому вопросу позднее) вовсе не доказано, что всякое внутреннее состояние организма соответствует каким-либо внешним условиям. Кроме того, даже если критерий приспособленности мог бы в самом деле служить отличительным признаком здоровья, потребовались бы другие, дополнительные критерии для его опознания. В любом случае нам необходимо установить принцип, посредством которого возможно определить, в чем именно один способ адаптации «совершеннее» другого.

Нельзя ли разграничить эти способы по их воздействию на выживаемость человеческих организмов? Тогда здоровье можно признать таким состоянием организма, при котором шансы выжить максимальны, а болезнью оказалось бы все, что уменьшает эти шансы. Безусловно, общим следствием болезни является ослабление организма. Но не только болезнь вызывает этот результат. У ряда низших видов репродуктивные функции неизбежно влекут за собой смерть – и даже у высших видов они чреваты риском. Между тем они нормальны. Старость и младенчество равно подвержены тому же правилу, ибо старики и младенцы наиболее уязвимы перед разрушительными факторами. Но разве они явно больны, разве нужно признавать здоровье только за человеком зрелого возраста? Было бы нелепо сводить здоровье исключительно к физиологии! Вдобавок если старость сама по себе болезнь, то как отличить здорового старика от хворого? С такой точки зрения нужно и менструацию относить к числу болезненных явлений: вызывая известные расстройства, она увеличивает восприимчивость женщины к заболеваниям. Но допустимо ли называть болезненным такое состояние, отсутствие или преждевременное исчезновение которого бесспорно составляет патологическое явление? Мы рассуждаем так, будто в здоровом организме всякая мелочь, так сказать, должна играть полезную роль, будто всякое внутреннее состояние точно отвечает какому-то внешнему условию и вследствие этого способствует поддержанию витального равновесия и уменьшению вероятности смерти. Наоборот, есть все основание предполагать, что некоторые анатомические или функциональные элементы не служат прямо никакой цели, существуют просто потому, что они не могут не существовать ввиду общих условий жизни. При этом их нельзя назвать болезненными, так как болезнь есть прежде всего нечто избегаемое, нечто внешнее для нормальной конституции живого существа. Пожалуй, можно даже заметить, что вместо укрепления организма эти элементы могут порой уменьшать силу его сопротивления и потому увеличивать риск смерти.

С другой стороны, совершенно не обязательно болезнь всегда приносит результат, посредством которого ее пытаются определять. Разве не существует множества заболеваний, слишком легких для того, чтобы приписывать им сколько-нибудь ощутимое влияние на жизненные функции организма? Даже среди наиболее серьезных пороков некоторые не имеют никаких вредных последствий, если мы умеем бороться с ними тем оружием, которым располагаем. Человек, страдающий гастритом, может, соблюдая известную гигиену, прожить столько же, сколько здоровый. Конечно, он вынужден заботиться о себе, но ведь нам всем приходиться соблюдать некие меры предосторожности, иначе невозможно поддерживать жизнь. У каждого из нас своя гигиена, причем гигиена больного отличается от гигиены современного ему типичного человека той же среды. Но это, не исключено, единственная разница между ними. Болезнь далеко не всегда оставляет нас в растерянности, далеко не всегда лишает цели в жизни и ввергает в состояние неисправимой дезадаптации; она лишь принуждает приспосабливаться иначе, нежели поступают большинство окружающих. Кто сказал, что существуют болезни, которые в конечном счете оказываются даже полезными? Оспа, прививкой от которой мы себя спасаем, есть настоящая болезнь. Мы вызываем ее у себя добровольно, и она (через прививку) повышает наши шансы на выживание. Наверняка найдется немало других случаев, в которых расстройство, причиненное болезнью, незначительно по сравнению с порождаемым ею иммунитетом.

Наконец, и это самое важное, данный критерий чаще всего оказывается неприменимым. В крайнем случае можно установить, что самая низкая смертность, какая только возможна, встречается среди конкретной группы индивидуумов, но нельзя доказать, что не может быть уровня смертности еще ниже этого. Кто сказал нам, что не может быть иных условий, уменьшающих далее порог смертности? Следовательно, фактический минимум не является ни доказательством полной адаптации, ни надежным признаком здоровья, если иметь в виду предыдущее определение. Кроме того, группу с подобными характеристиками очень трудно собрать и изолировать от всех других групп. Возможно, потребуется наблюдать за телесным строением членов этой группы, усматривая в нем предполагаемую причину их превосходства. Напротив, для болезни, исход которой обыкновенно смертелен, вполне очевидно, что шансы на выживание тут куда меньше, но доказательство отыскать особенно затруднительно, когда недомогание не влечет прямо скорую смерть. На деле имеется всего один объективный способ доказать, что существа, поставленные в определенные условия, наделены меньшими шансами к выживанию в сравнении с другими; этот способ призван показать, что большинство других живут менее долго. Но если в случаях сугубо индивидуальных болезней это доказательство зачастую возможно, то для социологии оно категорически не годится, поскольку у этой науки нет точки опоры, сходной с биологической, а именно цифры средней смертности. Мы не можем даже понять, как с приблизительной точностью определять момент рождения и момент смерти общества. Все эти проблемы, которые даже в биологии до сих пор не разрешены, для социолога окутаны тайной. Более того, события, происходящие в процессе общественной жизни и повторяющиеся почти тождественно во всех обществах того же типа, слишком разнообразны для того, чтобы устанавливать, в какой степени какое-то из них могло способствовать ускорению окончательной развязки. Когда дело касается индивидуумов, ввиду многочисленности последних можно проводить сравнение, чтобы обнаружить одну и ту же аномалию. Тогда указанный фактор изолируется от всех сопровождающих явлений, и потому становится возможным изучать его влияние на организм. Если, например, у тысячи взятых наугад ревматиков смертность значительно выше средней, у нас есть веские основания приписать этот результат ревматоидному расстройству. Но поскольку в социологии каждый социальный вид содержит лишь небольшое число представителей, поле сравнения чересчур мало для придания доказательной силы таким способам группировки.

За отсутствием фактического доказательства нет альтернативы дедуктивным рассуждениям, выводы которых не имеют ценности вне субъективных предположений. Так доказывается не то, что какое-то событие действительно ослабляет социальный организм, а то, что оно должно его ослаблять. Для этого обычно указывают, что оно непременно влечет за собой некое якобы вредное для общества последствие; на данном основании явление объявляется патологическим. Но если предположить, что оно и вправду приводит к такому последствию, может случиться, что отрицательные стороны этого последствия будут компенсироваться, даже с избытком, преимуществами, которых не замечают. Кроме того, имеется всего одна причина считать явление социально опасным: оно должно мешать нормальному отправлению социальных функций. Но такое доказательство предполагает, что задача уже решена. Доказательство возможно лишь при условии, что заранее определена природа нормального состояния и, следовательно, известны признаки нормальности. Но возможно ли заранее сконструировать состояние нормальности? Излишне говорить, чего может стоить подобная конструкция. Вот почему в социологии, как и в истории, одни и те же события объявляются то благотворными, то катастрофическими в зависимости от личных пристрастий ученого. Так, неверующий теоретик нередко усматривает патологию в остатках веры, что сохраняются среди общего упадка религиозных воззрений, тогда как для верующего само неверие выступает великой социальной болезнью нашего времени. Точно так же для социалиста нынешняя экономическая организация есть факт социальной аномалии, а для ортодоксального экономиста патологическими по преимуществу будут социалистические устремления. В подкрепление своих взглядов каждый находит силлогизмы, которые считает хорошо обоснованными.

Общий недостаток перечисленных определений состоит в преждевременном желании постичь сущность явлений. Они предполагают доказанными такие положения, которые – оставляя в стороне их истинность или ложность – возможно доказать, лишь когда наука достаточно продвинется в своем развитии. Впрочем, здесь мы должны следовать установленному выше правилу. Вместо того чтобы стремиться сразу определить отношения нормального и противоположного ему состояний с жизненными силами, поищем вначале какой-либо внешний, непосредственно воспринимаемый, но объективный признак, который позволит нам отличать друг от друга эти два разряда фактов.

Всякое социологическое явление, как и всякое биологическое явление, способно, оставаясь, в сущности, неизменным, принимать различные формы в каждом конкретном случае. Эти формы бывают двух родов. Одни распространены по всему виду, присущи если не всем, то большинству его представителей. Пусть они не воспроизводятся в точности во всех конкретных случаях, в которых наблюдаются, все-таки их изменения от одного субъекта к другому носят крайне ограниченный характер. Другие формы, наоборот, уникальны; они встречаются у меньшинства и чаще всего не длятся на протяжении всей жизни индивида. Это исключения из правил в пространстве и во времени[49]49
  С помощью такого определения можно отличать болезнь от уродства. Последнее есть лишь пространственное исключение: оно не встречается у большинства представителей вида, но сохраняется всю жизнь у индивидуумов, которые ему подвержены. Впрочем, ясно, что эти два разряда фактов различаются только в степени, а не по существу. Границы между ними крайне зыбкие, так как болезнь тоже способна длиться, а уродство может развиваться. То есть, определяя эти явления, нельзя резко их разграничивать. Различие между ними не может быть четче различия между морфологическим и физиологическим, потому что болезнь – это, в общем-то, аномалия физиологического порядка, а уродство – аномалия порядка анатомического.


[Закрыть]. Перед нами, следовательно, две особые разновидности явлений, которые должны обозначаться несхожими терминами. Факты, которые наиболее распространены, мы будем называть нормальными, а остальные обозначим как болезненные, или патологические. Условимся, что под средним типом мы будем понимать то гипотетическое существо, которое получится, если объединить в одно (в некую абстрактную индивидуальность) свойства, чаще всего встречающиеся в пределах вида и взятые в их наиболее распространенных формах. Тогда можно сказать, что нормальный тип совпадает с типом средним и что всякое отклонение от этого эталона здоровья есть болезненное явление. Правда, средний тип не может быть определен с точностью типа индивидуального, поскольку свойства, его составляющие, не вполне устойчивы и способны изменяться. Но нельзя сомневаться, что он может быть получен указанным образом, ибо это непосредственный предмет науки, который сливается с родовым типом. Физиолог изучает функции среднего организма, то же можно сказать и о социологе. Когда мы научились отличать друг от друга социальные виды (об этом будет сказано позднее), тогда в любое время возможно выявить наиболее общую форму явлений для конкретного вида.

Нетрудно убедиться, что факт может быть назван патологическим только по отношению к данному виду. Условия здоровья и болезни нельзя устанавливать in abstracto[50]50
  Абстрактно (лат.). – Примеч. ред.


[Закрыть] и абсолютно. В биологии это правило не подвергается сомнению; никому не придет в голову, что нормальное для моллюска является также нормальным для позвоночного. У каждого вида свое здоровье, поскольку каждый вид имеет собственный средний тип, и здоровье низших видов ничуть не уступает здоровью высших. Тот же принцип применим к социологии, хотя здесь он часто толкуется неверно. Нужно отказаться от широко распространенной привычки судить об институте, практике или нравственном правиле так, будто бы они дурны или хороши сами по себе и благодаря самим себе, для всех социальных типов без различия.

Так как отправная точка для оценки состояния здоровья или болезни изменяется вместе с видами, то она может изменяться внутри одного и того же вида, если последний, в свою очередь, подвергается изменениям. Так, с чисто биологической точки зрения нормальное для дикаря не всегда нормально для человека цивилизованного, и наоборот[51]51
  Например, дикарь с ограниченными пищевыми потребностями и развитой нервной системой здорового цивилизованного человека в своей среде считался бы больным.


[Закрыть]. Существует и категория изменений, которые особенно важно принимать во внимание, потому что они происходят регулярно во всех видах: это изменения, связанные с возрастом. Здоровье старика не такое, как у зрелого человека, а здоровье последнего отличается от здоровья ребенка. То же самое можно сказать об обществах[52]52
  Мы сокращаем эту часть нашего изложения, поскольку применительно к социальным фактам в целом мы могли бы только повторить то, что уже сказано нами в другом месте о делении нравственных фактов на нормальные и аномальные. См. «О разделении общественного труда».


[Закрыть]. Значит, социальный факт можно назвать нормальным для определенного социального вида только относительно определенной стадии его развития. Потому, чтобы понять, правильно ли так его называть, недостаточно отметить форму, в которой он встречается в большинстве обществ данного вида; требуется еще рассматривать общества в соответствующей стадии их развития.

По всей видимости, мы пришли к определению терминологии, раз всего-навсего сгруппировали явления по их сходствам и различиям и дали название полученным группам. Но в действительности понятия, так сформулированные, имеют то преимущество, что узнаются по объективным и легко воспринимаемым признакам; при этом они отстоят недалеко от обыденного представления о здоровье и болезни. В самом деле, разве болезнь не воспринимается как случайность, заложенная в природе живого существа, но отличная от нормальности? Древние философы говорили именно об этом, когда заявляли, что болезнь не вытекает из природы вещей, что это плод стечения обстоятельств, внутренне присущих организмам[53]53
  Ср. рассуждения Гиппократа и Галена на эту тему: болезнь есть нарушение правильного смешения основных элементов и жидкостей организма, а лечение призвано восстановить их исходную гармонию. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Такой взгляд, несомненно, есть отрицание всякой науки, ведь болезнь чудесна ничуть не более здоровья; она тоже заложена в природе живых существ. Правда, она опирается не на нормальную природу, не содержится в обычном темпераменте и не связана с условиями существования, от которых они обыкновенно зависят. Напротив, типичным для вида является состояние здоровья. Невозможно вообразить, не совершая насилия над собой, такой вид, который сам по себе и в силу своей основной организации был бы неизлечимо болен. Здоровье – это по преимуществу норма, которая потому не может быть аномалией.

Да, в обыденной речи под здоровьем понимают состояние, в целом предпочитаемое болезни. Но это определение содержится в том, что приведено выше. Вовсе не без причины свойства, совокупность которых образует нормальный тип, смогли сделаться общими для данного вида. Эта общность сама по себе есть факт, который нуждается в объяснении и выявлении причин. Однако она оставалась бы необъяснимой, не будь самые распространенные формы организации также – по крайней мере в целом – самыми полезными. Как могли бы они сохраниться при таком разнообразии обстоятельств, если не содействуя индивидуумам в сопротивлении разрушительным воздействиям? С другой стороны, если иные формы встречаются реже, то потому, что – в среднем числе случаев – индивидуумы, их воплощающие, выживают с большим трудом. Наибольшая распространенность первых служит в итоге доказательством их превосходства[54]54
  Да, Гарофало пытался различать болезнь (см. его «Криминологию»). Но все его рассуждения строятся исключительно на следующих двух положениях:
  1) Слово «болезнь» обозначает нечто, нацеленное на полное или частичное уничтожение организма. Если уничтожения не происходит, то благодаря лекарству, но не благодаря устойчивости, характерной для ряда аномалий. Впрочем, мы видели, что аномалия в типичном случае также оказывается угрозой для живого существа. Пусть так бывает не всегда, но опасность, которую сулит болезнь, возникает при типичных обстоятельствах. Что касается отсутствия устойчивости, будто бы свойственного болезненному, здесь не принимаются во внимание хронические заболевания; по сути, надо различать патологии и уродства. Именно последние постоянны.
  2) Утверждается, что нормальное и аномальное различны у разных народов, а вот различие между физиологическим и патологическим свойственно для всего рода человеческого. Напротив, мы показали выше, что болезненное для дикаря совсем не таково для человека цивилизованного. Состояние физического здоровья определяется окружающей средой.


[Закрыть].