Текст книги "Правила социологического метода"

Последнее наблюдение предлагает нам способ проверки предложенного метода.

Поскольку распространенность, характеризующая с внешней стороны нормальные явления, сама, будучи прямо установленной наблюдением, есть явление объяснимое, то она требует объяснения. Разумеется, можно быть уверенным заранее, что она имеет причину, но лучше постараться выяснить, какова эта причина. Нормальность явления будет более наглядной, если удастся показать, что внешний признак, посредством которого она проявляется, не только очевиден, но и обусловлен природой объектов, если, кратко, возможно превратить эту фактическую нормальность в нормальность по праву. Вдобавок это доказательство далеко не всегда будет заключаться в демонстрации полезности явления для организма, хотя чаще всего по упомянутым выше причинам будет именно так. Но, как отмечалось выше, может случиться и так, что явление окажется нормальным, не служа никакой пользе, просто потому, что оно неизбежно вытекает из природы данного существа. Не исключено, что было бы полезно, чтобы роды не вызывали столь сильных расстройств в женском организме, но это невозможно. Следовательно, нормальность явления будет объяснимой только через связь с условиями существования рассматриваемого вида – как механическое, неизбежное следствие этих условий или как средство, позволяющее организмам адаптироваться к ним[55]55
  Да, можно было бы задуматься, влияет ли на пользу явлению то обстоятельство, что оно проистекает из общих условий жизни. Мы не станем вдаваться в этот философский вопрос, однако немного затронем его чуть позже.


[Закрыть].

Такое доказательство полезно не только в качестве проверки. Не надо забывать, что прежде всего отличение нормального от ненормального важно для понимания практики. А дабы действовать со знанием дела, недостаточно знать, чего мы должны желать, нужно знать, почему мы должны этого желать. Научные положения относительно нормального состояния будут более непосредственно применимы к частным случаям, когда мы снабдим их указаниями на причины, ибо тогда станет проще установить, в каких случаях и каким способом их нужно изменять при применении на практике.

Бывают даже обстоятельства, при которых такая проверка совершенно необходима, ведь изолированное применение первого метода может ввести в заблуждение. Примером служат переходные периоды, когда весь вид находится в процессе развития и не приобрел еще окончательно новой формы. Здесь единственный нормальный тип, уже воплотившийся и данный в фактах, есть тип прошлого, который более не отвечает новым условиям существования. Значит, какой-то факт может сохраняться в виде, уже не соответствуя требованиям ситуации. Он обладает тогда лишь видимостью нормы, а его распространенность обманчива; поддерживаемая только слепой привычкой, она больше не указывает на то, что наблюдаемое явление тесно связано с общими условиями коллективного существования. Впрочем, это затруднение свойственно лишь социологии, биология с ней, говоря в общем, не сталкивается. Крайне редко животным видам приходится принимать неожиданные формы. Естественные нормальные изменения, ими переживаемые, суть те, которые регулярно воспроизводятся у каждой особи, преимущественно под влиянием возраста. Они, следовательно, известны или могут быть известны, так как уже происходили во множестве случаев. Поэтому на каждой стадии развития животного и даже в периоды кризисов можно определять нормальное состояние. Так же обстоит дело в социологии – с обществами, принадлежащими к низшим народам. Многие из них закончили уже круг своего развития, а потому закон их нормальной эволюции установлен или по крайней мере может быть установлен. Но для наиболее развитых и поздних обществ этот закон по определению не может быть открыт, ведь они еще не прошли до конца свою историю. Социолог тем самым затрудняется решить, нормально такое-то явление или нет, потому что у него нет отправной точки для суждения.

Он выйдет из затруднения, действуя согласно намеченным выше правилам. Установив посредством наблюдения, что факт распространен, он обратится к условиям, определившим это распространение в прошлом, и затем исследует, сохраняются ли эти условия в настоящем – или же они, наоборот, изменились. В первом случае он будет вправе считать явление нормальным, а во втором постепенно придет к отказу от этого мнения. Например, для того чтобы узнать, нормально ли современное экономическое состояние европейских народов с характерным для него отсутствием организации[56]56
  См. по этому поводу нашу статью «Определение социализма» (1893).


[Закрыть], надо выяснить, что породило это состояние в прошлом. Если условия соответствуют текущим для современных обществ, то ситуацию следует признать нормальной, какие бы протесты она ни вызывала. Если, с другой стороны, оно связано с той старой социальной структурой, которую мы назвали в другом месте сегментарной[57]57
  Сегментарными обществами, прежде всего на территориальной основе, мы называем такие общества, в которых важнейшие элементы соответствуют территориальным делениям. См. «О разделении общественного труда».


[Закрыть] и которая вначале составляла основной каркас обществ, а теперь постепенно исчезает, то нужно заключить, что теперь перед нами явление болезненное, при всей его распространенности. По тому же методу нужно находить ответы на все спорные вопросы такого рода, будь то ослабление религиозных верований или развитие власти государства[58]58
  В ряде случаев можно действовать несколько по-другому и доказать, что факт, в нормальном характере которого сомневаются, заслуживает или не заслуживает этого сомнения, показав, что он тесно связан с предшествующим развитием рассматриваемого социального типа и даже с социальной эволюцией в целом – или же, наоборот, что он противоречит тому и другому. Так мы сможем продемонстрировать, что нынешнее ослабление религиозных верований и, шире, коллективных чувств по поводу коллективных объектов вполне нормально; сможем доказать, что это ослабление становится все более и более явным по мере приближения обществ к нашему современному типу, а последний, в свою очередь, более развит (см. «О разделении общественного труда»). Но фактически перед нами лишь частный случай предшествующего. Ведь если нормальность явления возможно установить таким способом, это значит, что оно одновременно связано с самыми общими условиями нашего коллективного существования. Действительно, если этот регресс религиозного сознания более заметен при дальнейшем уточнении структуры наших обществ, то отсюда явствует, что он не случаен, что он обусловлен самим строением нашей социальной среды. Кроме того, поскольку характерные особенности последней ныне, бесспорно, более развиты, чем прежде, то вполне нормально, что меняются и зависящие от нее явления. Этот метод отличается от предыдущего лишь тем, что условия, объясняющие и обосновывающие всеобщность явления, не наблюдаются прямо, а выводятся индуктивно. Мы знаем, что явление связано с природой социальной среды, но не знаем, в чем состоит эта связь и как она осуществляется.


[Закрыть].

Тем не менее этот метод ни в коем случае не должен ни подменять предшествующий, ни применяться первым. Во-первых, он ставит вопросы, требующие дальнейшего разъяснения, вопросы, к которым можно подступиться, лишь достаточно продвинувшись в науке. Все дело в том, что он, если коротко, заключает в себе практически полное объяснение явлений, предполагая известными их причины или функции. В самом начале исследования важно иметь возможность разделять факты на нормальные и аномальные, отстраняясь от немногочисленных исключений, чтобы обозначить области физиологии и патологии. Во-вторых, факт, чтобы считаться нормальным, должен быть признан полезным или необходимым по отношению к нормальному типу. Иначе можно было бы доказать, что болезнь и здоровье неразличимы, поскольку болезнь неизбежно вытекает из пораженного ею организма. Лишь для среднего организма она таковой не является. Точно так же применение какого-то лекарства, полезного для больного организма, могло бы считаться нормой, ведь лишь при аномальных обстоятельствах оно обладает полезностью. Следовательно, этим методом можно пользоваться лишь при условии, что нормальный тип предварительно задан, а определить его возможно только другим приемом. В-третьих и последних, если верно, что все нормальное полезно без необходимости, то неверно, что все полезное нормально. Мы можем быть уверены, что состояния, распространившиеся среди представителей данного вида, более полезны, чем состояния, которые продолжают быть уникальными. Впрочем, нельзя быть уверенным в том, что они – самые полезные из существующих или тех, которые могли бы существовать. У нас нет оснований полагать, что в нашем опыте были обобщены все возможные комбинации; среди тех, которые никогда не состоялись, но были возможны, могут обнаружиться комбинации гораздо полезнее таких, что нам известны. Понятие полезности шире понятия нормы; оно относится к последнему, как род к виду. Невозможно вывести большее из меньшего, род из вида, но вид можно найти в пределах рода, ибо последний содержит его в себе. Поэтому, едва общая природа явления установлена, можно подтвердить результаты первого метода, продемонстрировав его полезность[59]59
  Но тогда можно сказать, что установление нормального типа не является главной целью науки и что ради движения далее следует выходить за научные пределы. Нет нужды разбирать это возражение сколько-нибудь подробно, обойдемся следующими замечаниями. 1) Это сугубо теоретический вопрос, ибо на деле нормальный факт, состояние здоровья, определить довольно трудно, и нашему воображению редко выпадает возможность устремляться на поиски чего-то лучшего. 2) Эти улучшения, объективно более полезные, вовсе не обязательно являются объективно желательными. Если они не соотносятся с какой-либо латентной или фактической склонностью, то никак не способствуют счастью; а если соотносятся, то лишь из-за отсутствия нормального типа. 3) Наконец, для улучшения нормального типа его нужно прежде всего выявить. То есть нельзя выйти за пределы науки, не положившись на нее вначале.


[Закрыть].

Итак, мы можем формулировать три следующих правила:

1) Социальный факт нормален для конкретного социального типа, рассматриваемого на определенной стадии развития, когда он имеет место в большинстве обществ данного типа на соответствующей стадии их эволюции.

2) Можно проверить результаты применения предшествующего метода, показав, что распространенность явления определяется общими условиями коллективной жизни рассматриваемого социального типа.

3) Проверка необходима, когда факт соответствует социальному виду, который еще не достиг предела в своем развитии.

Нам настолько привычно бойко отвечать на эти трудные вопросы и стремительно решать, опираясь на поверхностные наблюдения и какие-то силлогизмы, нормален социальный факт или нет, что данную процедуру сочтут, быть может, чрезмерно усложненной. Кажется излишним вдаваться в столь подробные объяснения, чтобы отличить болезнь от здоровья. Разве мы не различаем их ежедневно? Это верно, но предстоит еще убедиться в том, насколько удачно мы это делаем. Затруднительность этих задач маскируется тем обстоятельством, что мы видим, как биологи справляются с ними относительно легко. Но мы забываем, что им гораздо легче, нежели социологу, заметить, каким образом каждое явление сказывается на силе сопротивления организма, и благодаря этому определить его нормальный или аномальный характер с точностью, удовлетворительной для практических целей. В социологии большая изменчивость и сложность фактов обязывают к большей осторожности, что наглядно проявляется в обилии противоречивых суждений об одном и том же явлении. Дабы четко продемонстрировать, насколько необходима эта осмотрительность, приведем несколько примеров ошибок при ее отсутствии и покажем, в каком свете предстают самые важные явления, когда их обсуждают методически.

Если и есть факт, патологический характер которого считается неоспоримым, то это преступление. Все криминологи согласны с этим утверждением. Пусть они объясняют эту патологию различными способами, в остальном они единодушны. Между тем данная проблема требует менее обобщенного рассмотрения.

Для начала применим изложенные выше правила. Преступление наблюдается не только в большинстве обществ того или иного вида, но во всех обществах всех типов. Нет такого общества, в котором не существовала бы преступность, пускай она видоизменяется, а действия, квалифицируемые как преступные, не везде одни и те же. При этом всегда и везде существовали и существуют люди, которые поступают так, что навлекают на себя уголовное наказание. Если бы по крайней мере с переходом обществ от низших к более высоким типам доля преступности (то есть соотношение между годичным показателем преступлений и численностью населения) снижалась, то можно было бы думать, что, оставаясь нормальным явлением, преступление все-таки стремится утратить свойство нормальности. Однако у нас нет ни малейших оснований верить в реальность подобного регресса. Многие факты как будто указывают скорее на движение в противоположном направлении. С начала столетия[60]60
  Имеется в виду XIX столетие. – Примеч. перев.


[Закрыть] статистика предоставляет нам возможность отслеживать движение преступности. Повсюду преступность увеличилась, а во Франции увеличение составило почти 300 %. Следовательно, это явление с более явными признаками нормальности, поскольку оно тесно связано, как видится, с условиями всякой коллективной жизни. Делать из преступления социальную болезнь значило бы допускать, что болезнь не есть нечто случайное, что она, наоборот, вытекает в некоторых случаях из основополагающей конституции живого существа. Это значило бы уничтожить всякое различие между физиологическим и патологическим. Конечно, может случиться так, что сама преступность примет нормальную форму; и это происходит, например, когда она достигает чрезмерно высокого уровня. Несомненно, эта избыточность патологична по своей природе. Нормально существование преступности само по себе, но при условии, что она не превосходит некоего конкретного для каждого социального типа уровня, который может быть, пожалуй, установлен при помощи предшествующих правил[61]61
  Из того обстоятельства, что преступление есть явление нормальной социологии, не следует, что преступник – это индивидуум, нормальный с биологической и психологической точек зрения. Оба вопроса не зависят друг от друга. Эта независимость станет понятнее, когда мы рассмотрим ниже различие между психическими и социологическими фактами.


[Закрыть].

Мы в итоге приходим к выводу, который выглядит довольно парадоксальным. Не следует обманывать себя: относить преступление к явлениям нормальной социологии – значит не только признавать его явлением неизбежным, хотя и прискорбным, вызываемым неисправимой испорченностью людей, это значит одновременно утверждать, что оно есть фактор общественного здоровья, неотъемлемая часть всякого здорового общества. Этот вывод на первый взгляд настолько удивителен, что он продолжительное время обескураживал нас самих. Но, преодолев первоначальное удивление, нетрудно найти причины, объясняющие и в то же время подтверждающие эту нормальность.

Прежде всего преступление нормально, поскольку общество без преступности попросту невозможно.

Преступление, как мы показали в другом месте, представляет собой действие, оскорбляющее некие коллективные чувства, особенно сильные и явно выраженные. Для того чтобы в каком-то обществе перестали совершаться действия, признаваемые преступными, требуется, чтобы оскорбляемые ими чувства встречались во всех индивидуальных сознаниях без исключения, причем в степени, которая необходима для сдерживания противоположных чувств. Даже допуская, что это условие может быть выполнено, преступление все-таки не исчезнет, а лишь изменит форму, потому что та же самая причина, которая осушила бы таким образом источники преступности, немедленно откроет новые источники.

Действительно, дабы коллективные чувства, которые защищает уголовное право конкретного народа в данный момент его истории, проникли в индивидуальное сознание, до тех пор для них закрытое, или получили бы большую власть (там, где до той поры у них ее было недостаточно), нужно, чтобы они приобрели большую, чем ранее, интенсивность. Общество в целом должно воспринимать их более остро, ибо из другого источника эти чувства не могут почерпнуть дополнительную силу, необходимую для проникновения в индивидов, прежде к ним особенно невосприимчивых. Для исчезновения убийц требуется, чтобы увеличилось отвращение к пролитой крови в тех социальных кругах, из которых появляются убийцы, а для этого нужно, чтобы отвращение выросло по всему обществу. Вдобавок само отсутствие преступления будет прямо способствовать достижению такого результата, ведь чувство кажется гораздо более достойным уважения, когда его везде и всюду уважают. Но мы упускаем из вида то обстоятельство, что эти сильные состояния общего сознания не могут усилиться таким способом без одновременного усиления более слабых состояний, нарушение которых ранее оборачивалось лишь порицаемыми проступками против условностей (слабые состояния суть продолжения, смягченные формы сильных). Так, например, воровство и простая нечестность оскорбляют одно и то же альтруистическое чувство – уважение к чужой собственности. Но одно из этих действий оскорбляет данное чувство слабее, чем другое. Поскольку среднее сознание не обладает достаточной интенсивностью чувствования и не ощущает живо более слабого из этих оскорблений, то к последнему относятся терпимее. Вот почему человека нечестного только порицают, тогда как вора наказывают. Но если это же чувство станет настолько сильным, что совершенно уничтожит в сознании склонность к воровству, то оно сделается более чутким к обидам, до тех пор лишь едва заметным. То есть оно станет реагировать на них более остро, а сами мелкие проступки сделаются предметом более сурового осуждения, и некоторые из них фактически перейдут из списка простых нравственных проступков в разряд преступлений. Так, например, выгодные одной стороне или нечестно исполненные договоры, влекущие за собой сегодня общественное осуждение или гражданское взыскание, станут преступлениями. Вообразим общество святых в идеальном, образцовом монастыре. Преступления как таковые будут там неведомы, но проступки, вполне простительные для обычного человека, вызовут то же негодование, какое вызывает нормальное преступление у обыкновенных людей. Обрети такое общество власть судить и карать, оно сочтет эти действия преступными и будет наказывать их как таковые. На том же основании человек совершенно честный судит свои малейшие нравственные слабости с той же строгостью, с какой толпа судит по-настоящему преступные действия. В былые времена насилие над личностью случалось чаще, чем сегодня, потому что уважение к достоинству индивидуума было слабее. С ростом уважения такие преступления сделались менее частыми, однако многие действия, оскорблявшие это чувство, подпали под уголовное право, к которому первоначально они не относились[62]62
  Имеются в виду клевета, оскорбление, опорочивание, мошенничество и т. д.


[Закрыть].

Чтобы исчерпать все логически возможные гипотезы, можно спросить себя, почему бы такому единодушию не распространиться на все коллективные чувства без исключения; почему бы даже наиболее слабым из них не обрести способность предупреждать всякое инакомыслие. Нравственное сознание общества воспроизводилось бы у всех индивидуумов, причем в степени, достаточной для того, чтобы помешать всякому оскорбляющему действию, как преступному, так и просто нарушающему общественный вкус. Но такое абсолютное и всеобщее единодушие совершенно невозможно, так как физическая среда, внутри которой мы все находимся, наряду с наследственной предрасположенностью и социальными влияниями, от которых мы зависим, варьируются от человека к человеку и, следовательно, вносят разнообразие в нравственное сознание. Нет возможности добиться здесь единообразия хотя бы потому, что у каждого человека собственная органическая конституция и собственное, особое место в пространстве. Вот почему даже у низших народов, у которых индивидуальность развита очень мало, такая уникальность все-таки существует. Значит, раз не может быть общества, где индивидуумы не отличались бы более или менее от коллективного типа, некоторые из этих отличий неизбежно будут носить преступный характер. Этот характер сообщается не значением, внутренне присущим действиям, а тем значением, которое придает им общее сознание. Если оно обладает значительной силой и властью, если оно делает эти отличия слабее по их абсолютной ценности, то это сознание станет одновременно более чувствительным и требовательным. Реагируя на малейшие отклонения так, как в иных условиях оно воспринимает лишь более значительные отклонения, оно наделит эти малые проступки значимостью, то есть усмотрит в них преступления.

Получается, что преступление необходимо. Оно связано с основными условиями общественной жизни и уже потому полезно, ибо условия, с которыми оно связано, в свою очередь необходимы для нормального развития морали и права.

Действительно, ныне невозможно оспаривать того, что право и нравственность изменяются не только от одного социального типа к другому, но и в пределах одного типа при изменении условий коллективного существования. Впрочем, для того чтобы эти преобразования стали возможными, необходимо, чтобы коллективные чувства, лежащие в основе нравственности, не сопротивлялись изменениям и не были чрезмерно интенсивными. В противном случае они окажутся фактически неизменяемыми. Вообще всякая схема сама по себе выступает препятствием к появлению новой схемы, и уж тем более это справедливо для глубоко укорененных схем. Чем отчетливее проявляется известная структура, тем сильнее она сопротивляется изменениям; это одинаково верно для функционального и для анатомического строения. Исчезни преступления, данное условие не выполнялось бы, ведь эта гипотеза предполагает, что коллективные чувства обретают степень интенсивности, беспримерную в истории. Все хорошо в меру и в разумном масштабе. Власть, которой пользуется нравственное сознание, не должна быть полной, иначе никто не осмелится ей противостоять, и это сознание быстро окаменеет в незыблемой форме. Для его развития необходимо, чтобы могла проявлять себя индивидуальная оригинальность. При этом наряду с оригинальностью идеалиста, мечтающего возвыситься над своим веком, должна проявляться и оригинальность преступника, стоящая ниже своего времени. Одна не существует без другой.

Это еще не все. Кроме этой косвенной пользы преступление способно играть полезную роль в описанной эволюции. Оно не только подразумевает необходимость открытия пути для насущных перемен, но и в ряде случаев прямо подготавливает эти изменения. Там, где оно существует, коллективные чувства обладают надлежащей пластичностью для восприятия новых форм, а порой преступность в какой-то мере даже предопределяет ту форму, которую они примут. Сколь часто, если задуматься, преступление предвосхищает будущую нравственность, служит шагом в направлении грядущего! Согласно афинскому праву, Сократ был преступником, его осуждение состоялось в полном соответствии с законом. Между тем его преступление, а именно самостоятельность мышления, было полезно не только для человечества в целом, но и для родины Сократа. Оно подготавливало пришествие новой нравственности и новой веры, в которых нуждались тогда Афины, ибо традиции, которыми они жили до тех пор, перестали отвечать условиям их существования. Пример Сократа далеко не единственный, он периодически повторяется в истории. Свобода мысли, которой мы теперь пользуемся, никогда бы не утвердилась без того, чтобы запрещавшие ее правила неоднократно нарушались до своей торжественной отмены. Правда, в момент нарушения поступок был преступлением, так как он оскорблял чувство, остро испытываемое средним сознанием. Но это преступление было полезным как прелюдия к преобразованиям, важность которых назревала день ото дня. Предшественниками либеральной философии были многочисленные еретики, справедливо подвергавшиеся гонениям светской власти на протяжении Средних веков и почти до нашего времени.

С этой точки зрения основные факты криминологии предстают перед нами в совершенно новом виде. Вопреки общепринятым сегодня воззрениям преступник вовсе не является асоциальным существом, кем-то наподобие паразитического элемента, чуждого и не поддающегося поглощению тела внутри общества[63]63
  Мы и сами ошибочно говорили так о преступнике вследствие того, что не применяли наше правило. См. «О разделении общественного труда».


[Закрыть]. Он исправно участвует в общественной жизни. Преступность, кроме того, нельзя более рассматривать как зло, для которого не существует установленных границ. Ни к чему радоваться, когда она опускается заметно ниже обыкновенного уровня, и можно быть уверенным в том, что такой мнимый успех чреват и непосредственно связан с каким-нибудь социальным расстройством. Так, число случаев нанесения телесных повреждений становится крайне незначительным в голодные времена[64]64
  Пускай преступление есть факт нормальной социологии, это не означает, что мы не должны его чураться. В страдании от боли тоже нет ничего желательного; индивидуум ненавидит страдание столь же сильно, как общество ненавидит преступление, а оно между тем есть нормальная физиологическая функция. Оно не только неизбежно вытекает из конституции всякого живого существа, но и играет в жизни полезную и незаменимую роль. Следовательно, представлять нашу мысль как апологию преступления значило бы в высшей степени ее исказить. Мы не подумали бы даже протестовать против такого истолкования, не осознавай мы того, с какими недоразумениями и странными обвинениями сталкиваются, когда пытаются объективно изучать нравственные факты и рассуждать о них на языке, отличном от повседневного.


[Закрыть]. Также должна обновиться или, скорее, должна быть пересмотрена теория наказания. В самом деле, если преступление равнозначно болезни, то наказание – это лекарство, оно не может трактоваться иначе; поэтому все дискуссии вокруг него сводятся к вопросу о том, каким ему быть, чтобы служить именно лекарством. Однако если в преступлении нет и намека на патологию, то наказание не призвано исцелять; его истинное назначение следует искать в другом.

Следовательно, вышеизложенные правила ни в коей мере не стремятся к соответствию логическим формальностям, что само по себе малоценно. Напротив, в зависимости от того, применяются эти правила или нет, наиболее существенные социальные факты полностью меняют свой характер. Пускай приведенный пример особенно нагляден (потому мы и сочли нужным остановиться на нем), можно было бы привести множество других примеров, столь же показательных. Нет общества, где не считалось бы за правило, что наказание должно быть соразмерным преступлению; а вот для итальянской школы этот принцип выглядит беспочвенной выдумкой теоретиков права[65]65
  См.: Carofalo, Criminologie.


[Закрыть]. Для этих криминологов сам институт наказания в том виде, в каком он функционировал до сих пор у всех известных народов, есть явление противоестественное. Мы уже видели, что для Гарофало преступность, свойственная низшим обществам, не содержит в себе ничего естественного. Для социалистов капиталистическая организация, несмотря на свою распространенность, составляет отклонение от нормы, обусловленное насилием и хитростью. Наоборот, для Спенсера наша административная централизация и расширение полномочий правительства выступают главнейшим пороком нынешних обществ, пусть в обоих случаях налицо поступательность и всеобщность на всем протяжении человеческой истории. Считается, что человек не испытывает потребности систематически определять нормальный или аномальный характер социальных фактов по степени их распространения. Всегда и всюду это смело решалось посредством диалектики.

Однако если отказаться от указанного критерия, то не только мы сталкиваемся с заблуждениями и путаницей, вроде только что приведенных, но и сама наука становится невозможной. Ведь ее непосредственным предметом является изучение нормального типа; если же наиболее распространенные факты оказываются патологическими, получается, что нормальный тип как будто никогда не существовал. Но зачем тогда изучать факты? Они могут лишь подтверждать наши предрассудки и укреплять наши заблуждения, поскольку вытекают из них. Если наказание и ответственность, как они существуют в истории, суть плоды невежества и варварства, то зачем пытаться узнать их ради определения их нормальных форм? В итоге разум вынужден отворачиваться от реальности, отныне для него безынтересной, углубиться в себя и в самом себе искать материалы, необходимые для воссоздания этой реальности. Дабы социология могла рассматривать факты как объекты, нужно, чтобы социолог ощущал необходимость их изучать. Главной задачей всякой науки о жизни, будь то индивидуальной или общественной, является определение и объяснение нормального состояния, а также его отличие от состояния аномального. Если нормальность не свойственна объектам как таковым, если, напротив, она есть свойство, привносимое извне или такое, в котором почему-то объектам отказываем, то благотворная зависимость от фактов теряется. Разум примиряется с реальностью, которая мало чему может научить. Он более не сдерживается предметом, к которому прилагается, ибо в некотором смысле сам определяет этот предмет. Следовательно, различные правила, установленные нами до сих пор, тесно между собою связаны. Дабы социология и вправду стала наукой об объектах, нужно принять за критерий нормальности именно всеобщий характер явлений.

Вдобавок наш метод обладает тем преимуществом, что он регулирует одновременно действие и мысль. Если желательное не является объектом наблюдения, если оно может и должно быть определено своего рода умственным вычислением, то в поисках лучшего нет, так сказать, предела для свободы воображения. Ведь как устанавливать для совершенствования тот рубеж, которого оно не сможет превзойти? Оно по определению ускользает от всякого ограничения. Цель человечества отодвигается тем самым в бесконечность, своей отдаленностью приводя в отчаяние многих и возбуждая и воспламеняя других – тех, кто, чтобы приблизиться к ней немного, ускоряет шаг и вовлекается в революционную деятельность. Этой практической дилеммы можно избежать, если признать желательное здоровым, а состояние здоровья обозначить как нечто определенное и присущее объектам; тогда предел усилий одновременно задается и устанавливается. Больше не нужно безнадежно стремиться к цели, которая отдаляется по мере приближения к ней; требуется лишь усердно и настойчиво трудиться ради поддержания нормального состояния, ради его восстановления в случае расстройства и ради выявления нормы, если состояние изменилось. Долг государственного деятеля уже не в том, чтобы насильно толкать общества к идеалу, который мнится соблазнительным. Скорее он, как врач, должен предупреждать возникновение болезней правильной гигиеной, а когда болезнь все же случается, стараться ее вылечить[66]66
  Теория, изложенная в этой главе, порой дает повод думать, будто с нашей точки зрения рост преступности на протяжении девятнадцатого столетия есть явление нормальное. Но нет ничего более далекого от нашей мысли. Факты, приводимые нами в связи с самоубийством (см. «Этюд о самоубийстве»), напротив, заставляют нас думать, что такой рост в целом является патологическим. Впрочем, возможно, что некоторый рост определенных форм преступности нормален, так как каждому состоянию цивилизации свойственна собственная преступность. Здесь нет доказательств, этот вывод – лишь гипотеза.


[Закрыть].