Текст книги "Нация и демократия. Перспективы управления культурным разнообразием"

Многочисленные примеры последних лет свидетельствуют о том, что реальной европейской альтернативы модели национального государства так и не сложилось. Это и провал проекта европейской конституции в 2005 году, который открыл бы перспективу отказа от принципа национального суверенитета в пользу суверенитета общеевропейского, и многочисленные конфликты между странами – членами ЕС, достигшие апогея во время так называемого кризиса беженцев 2015-2016 годов, и усиление крайне правой и ксенофобной риторики, и решение Великобритании покинуть объединенную Европу. Но если постнациональная жизнь не очень-то удается в Европе, находящейся в мировом авангарде по показателям демократии, уважения к праву и человеческого развития, то что уж говорить об остальном мире, особенно той его части, где национальных государств в полном смысле слова никогда не существовало? Едва ли приходится сомневаться в том, что такие страны, как Россия и иные постсоветские республики, равно как и страны Ближнего Востока, Юго-Восточной Азии и Африки, могли бы продвинуться на этом пути дальше, чем страны Старого Света.

Причина того, почему такие сомнения не возникают, на самом деле не так тривиальна, как могло бы показаться на первый взгляд. Мы утверждаем, что ни одна страна не может приблизиться к реальной открытости миру и воспринять глобальную повестку как действительно значимую, не пройдя до конца путь национально-гражданского строительства. Вот и страны Западной Европы смогли стать наиболее терпимыми к человеческим различиям самого разного свойства и наиболее открытыми миру не вопреки, а в результате построения в них национальных обществ. Исторически впервые укоренившись в странах Западной Европы и Америки, именно национальная модель обеспечила усвоение населением представлений о лояльности широкому сообществу людей, выходящему далеко за пределы узкого круга знакомых людей (родственников, друзей) и замкнутых этнических и территориальных сообществ. Процессы экономической модернизации, политической демократизации, научного прогресса и моральной индивидуализации протекали в условиях национального строительства и в непосредственной связи с гражданским воспитанием. Например, психолог Стивен Пинкер наглядно показал, что падение уровня социального насилия в западных обществах начиная с XVIII века напрямую связано с ростом эмпатии в результате распространения грамотности и способности вообразить себя на месте другого, в частности в роли жертвы насилия[128]128
  См.: Pinker S. The Better Angels of Our Nature: Why Violence Has Declined. New York: Viking Books, 2011.


[Закрыть].

Генезис процессов, приведших к современному состоянию европейских обществ, стоит искать задолго до начала европейской интеграции, а именно в тенденциях, имевших место главным образом в позапрошлом столетии[129]129
  О «ключевых десятилетиях» рождения социальной структуры модерна см.: Davies S. How the World Got Modern // Cato Unbound. 02.11.2009. (URL: http://www.cato-unbound.org/2009/11/02/stephen-davies/how-world-got-modern); Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки.


[Закрыть]. Но и собственно европейская интеграция начиналась в первые послевоенные десятилетия не как демократический проект, а как проект национальных элит – вначале чисто экономический, а затем и политический. Элитным он во многом остается и по сей день: демократические институты ЕС являются не более чем надстройкой над национальными институтами. Это видно как по удельному весу принимаемых на общеевропейском уровне решений, существенно уступающему по объему национальным законодательствам стран – членов Евросоюза, так и по тому, что не существует европейского механизма, который мог бы предотвратить сползание к авторитаризму и отказ от либеральных ценностей в отдельных странах, включая Венгрию, Словакию и Польшу.

Как мы говорили выше, идею нации, особенно на Западе, часто подвергают критике с позиций морального космополитизма и социологической теории (в том числе от имени борьбы с «методологическим национализмом»). Однако в современной науке заметна тенденция к более сбалансированной оценке соотношения между национализмом и космополитизмом как в исторической ретроспективе, так и в современном глобальном мире. Как справедливо отмечает один исследователь, «национализм и космополитизм следует рассматривать как родственные явления, находящиеся во взаимном развитии (cooriginal and in co-evolution), а не как две противостоящие друг другу силы эпохи современности»[130]130
  Chernilo D. Social Theory’s Methodological Nationalism: Myth and Reality // European Journal of Social Theory. 2006. Vol. 9, N 1. P. 16.


[Закрыть].

Во-первых, все более очевидно, что, подобно критике, чье существование немыслимо без объекта, на который она направлена, и «космополитический разум» не существует сам по себе, но вырастает в конкретных исторических условиях, проявляется в качестве интеллектуальных традиций и школ мысли. Как отметил философ Хилари Патнэм, «без унаследованных образов жизни нечего и критиковать, точно так же, как без критического разума невозможно провести различие между тем, что следует сохранить (возможно, после пересмотра), а что выбросить за ненадобностью из наших различных традиций»[131]131
  Патнэм Х. Должны ли мы выбирать между патриотизмом и универсальным разумом? // Логос. 2006. № 2 (53). С. 124.


[Закрыть]. Совсем не случайно, что рождению первых космополитических концепций непосредственно предшествовали завоевания Александра Македонского, а также то, что школа стоицизма, создавшая целую философию космополитизма, была основана в Риме, в сердце великой античной империи. Идею гражданина мира у римских стоиков в каком-то смысле можно рассматривать и как попытку осмыслить разнообразие имперского пространства, и как сомнение в необходимости и устойчивости порядка, в основу которого было положено разделение на римских граждан и покоренные народы, лишенные равного с римлянами статуса.

Вот и современные концепции космополитизма расцветают в условиях быстрого витка глобализации, связанного, в частности, с развитием новых технологий коммуникации и достижением небывалого прежде уровня глобальных миграций из бедных стран в страны богатые. Однако было бы опасным упрощением рассматривать распространение ценностей самовыражения за счет так называемых традиционных ценностей как линейный процесс. Напротив, даже в благополучных западных странах современные сторонники глобализации и носители космополитического сознания, которые «выступают в поддержку широкой иммиграции и ограничения национального суверенитета», а также обвиняют сторонников национального принципа в «откровенном расизме»[132]132
  Haidt J. When and Why Nationalism Beats Globalism // The American Interest. 10.07.2016. (URL: http://www.the-american-interest.com/2016/07/10/when-and-why-nationalism-beats-globalism).


[Закрыть], не составляют большинство населения. Как правило, это более образованные социальные слои, жители крупнейших городов-«вавилонов» типа Берлина или Лондона. Вопрос заключается в том, имел бы смысл этот космополитизм в отсутствие тех, кто сегодня высказывает опасения за свою национальную идентичность, за ослабление чувства принадлежности к общему культурному пространству и эрозию модели открытого общества (построенного, в свою очередь, на принципах либерального национализма)? С нашей точки зрения, едва ли.

Во-вторых, критический взгляд на относительно недавнюю историю и современный мир позволяет понять, что космополитизм бывает разным. Наряду с универсализмом концепции прав человека и победившим в глобальном масштабе дискурсом (не путать с практикой!) демократии, которые многие воспринимают как единственный, «подлинный» космополитизм, бывают и иные его версии. Например, коммунизм и исламизм[133]133
  На некоторое сходство между коммунистической идеологией и исламской теологией (в интерпретации того времени) указывал выдающийся востоковед Бернард Льюис еще в 1950-е годы. См.: Lewis B. Communism and Islam // International Affairs (Royal Institute of International Affairs). 1954. Vol. 30, N 1. P. 1—12. В частности, он писал, что и коммунистические идеологи, и исламские духовные лидеры «проповедуют тоталитарную доктрину, дающую исчерпывающие и окончательные ответы на все вопросы на земле и на небе». Обе группы «даруют своим членам и последователям комфортное чувство принадлежности к сообществу верующих, которые всегда правы перед лицом внешнего мира всегда ошибающихся неверных», равно как и «волнующее чувство великой миссии, цели, вовлеченности в коллективной процесс, направленный на то, чтобы ускорить исторически неизбежную победу правой веры над неверными отступниками» (Ibid. P. 9). Шмуэль Айзенштадт объяснял сходство между фундаменталистскими движениями, в том числе исламизмом, и ранним коммунизмом их общим интеллектуальным происхождением от якобинства и тем самым их глубинной укорененностью в эпохе модерна (см.: Eisenstadt S.N. Multiple Modernities // Daedalus. 2000. Vol. 129, N 1. P. 19). Ссылаясь на другого известного востоковеда, Роберта Ланду, Владимир Малахов отмечает: «Исламский радикализм, заявивший о себе на рубеже XX–XXI столетий, представляет собой своеобразный вариант левой идеи. Это гремучая смесь упрощенного представления о социальной справедливости и отдельных положений учения Пророка, получившая распространение на Ближнем Востоке, в Южной Азии и в ряде стран Африки» (Малахов В. С. Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций. С. 173).


[Закрыть]. Коммунистическая доктрина была основана на идее мирового Интернационала и любви к человечеству поверх государственных границ и культурных различий, а на практике повсеместно, где его адепты приходили к власти начиная с 1917 года, она становилась основой и орудием тоталитарных режимов, враждебных «буржуазному миру» и уничтожающих «внутренних классовых врагов». Идея всемирной исламской уммы хотя и не предполагает безусловной любви к человечеству, но от того не является менее космополитической[134]134
  См. подробнее: Паин Э. А. Обсуждение лекции Ульриха Бека на семинаре в Горбачев-Фонде // Вестник Института Кеннана в России. 2012. Вып. 22. С. 70–73.


[Закрыть]. Объявляя войну либеральной демократии, казавшейся победившей утопией (хотя бы и в дискурсивно-символическом отношении), и олицетворяющему ее Западу, исламизм в борьбе с отступничеством от «истинной веры» не менее радикально настроен в отношении традиционного ислама в тех странах, где подавляющее большинство населения исторически являются мусульманами. Так же как и иные радикальные течения на религиозной и культурной почве (христианский и иудейский фундаментализм, радикальный индуизм и др.), исламизм не только отказывает демократии и либерализму в статусе универсальных идей вне зависимости от культуры и географии, но и оспаривает саму необходимость и даже возможность универсального пути в развитии человечества[135]135
  В этом смысле современная критика универсальных ценностей с позиций партикуляризма, культурного релятивизма и постколониализма наследует «классической» критике универсализма, которая опиралась, в частности, на идею защиты национального порядка и теорию расизма. См.: Wieviorka M. Doit-on et peut-on reformuler les valeurs universelles? // Canal-U.tv. 11.12.2013. (URL: https://www.canal-u.tv/video/fmsh/doit_on_et_peut_on_reformuler_les_valeurs_universelles.18813).


[Закрыть].

Итак, идея нации, которая, еще раз подчеркнем, за последние 200 лет подвергалась постоянному переосмыслению, не противоречит моральному и философскому космополитизму. Напротив, исторически идея нации является окном к космополитизму и проводником в глобальный мир. Она позволяет соблюсти баланс между универсальным идеалом открытого общества (либеральное, гражданское основание национальной идентичности) и одновременно выразить привязанность к культурному наследию, а также территории, языку, истории и символам своего сообщества (таким как национальный флаг в США или «галльский петух» во Франции). Таким образом, либеральный национализм позволяет не противопоставлять, но артикулировать, с одной стороны, универсальные ценности индивидуальной свободы, права собственности, терпимости, демократии, а с другой – партикулярные ценности, связанные с культурными и историческими особенностями.

Национализм как лояльность своему политическому и культурному сообществу часто обвиняют в торпедировании конфликтов, подпитке взаимной ненависти, ксенофобии и шовинизма. Мы уже говорили о том, что многое, если не все, зависит не только от понимания национализма, но и от воли тех, кто прибегает к нему как политическому и, шире, символическому ресурсу. Задача интеллектуально честного исследователя и дальновидного политика состоит, таким образом, в том, чтобы, во-первых, разделять различные формы национализма, а во-вторых, указывать на преимущества гражданской солидарности и национальной лояльности, предотвращая трансформацию национального чувства в поиск врагов и пренебрежительное отношение к другим народам. Однако это не решает всех эпистемологических проблем, связанных с изучением национализма. Концентрируясь на негативных проявлениях последнего, которые могут быть в определенных обстоятельствах обращены как «вовнутрь» (против определенных групп или меньшинств), так и «вовне» (против представителей других наций), исследователи часто упускают из виду те положительные факторы, которые становятся возможными благодаря национальной организации общества и чувству солидарности с национальным сообществом – патриотизму. Основываясь на эгалитаризме (равенство граждан перед законом) и демократизме (введение институтов контроля со стороны общества над политикой государства), идея нации – в самых разных странах – позволяет примирить людей разного происхождения, религиозной принадлежности, имущественного положения, социального статуса и политических взглядов. Другими словами, нация выступает в качестве своеобразной рамки социальной инклюзии и институционализации конфликтов (в том числе межкультурных) как путем их сглаживания или предотвращения, так и посредством создания своего рода «контекста равенства», площадки, «вмещающей» в себя разнообразные требования «снизу» и позволяющей их обсуждать в рамках заранее установленных процедур.

В отсутствие самоидентификации с национальным сообществом и в условиях слабости гражданских связей, как правило, побеждают не космополитические идеалы добра, справедливости и мира между людьми на основе представления об общей принадлежности к роду человеческому, а конкурирующие проекты групповой солидарности. Как в западных, так и в незападных странах, в подавляющем большинстве случаев являющихся полиэтническими и поликультурными, на протяжении последних десятилетий происходит культурная фрагментация на уровне практик и воображения (главным образом в политических дебатах). В этих условиях, носящих в современном мире универсальный характер, символическая, а главное, институциональная рамка политической нации и единого гражданства становится фактором предотвращения групповых и в особенности межэтнических и межконфессиональных конфликтов. И напротив, ослабление или отсутствие национальной лояльности практически неминуемо означает нарастание конфликтности и дестабилизации общественного порядка.

В этом отношении интересно сравнить, например, современную Индию со странами Ближнего Востока. В динамично развивающейся Индии (где, конечно, далеко не все гладко и спокойно) наличие общегражданской идентичности позволяет относительно мирно сосуществовать множеству этнических, территориальных и религиозных сообществ, тогда как страны Ближнего Востока, население которых по большей части имеет единое этническое происхождение и общую религию – ислам, но не имеет сильных национальных идентификаций и не живет в условиях демократии, погружены в бесконечную череду междоусобных конфликтов. Авторитарные режимы в регионе долгое время правили от имени народа и под национальными знаменами, но на деле препятствовали процессу гражданско-политической консолидации, часто играя на межгрупповых противоречиях. В результате политизация аскриптивных идентичностей всякий раз оказывалась наиболее действенным и легкодоступным инструментом выражения недовольства и борьбы за власть. Последний пример – Сирия, где всплеск гражданской активности против диктаторского режима в 2011 году быстро перерос в кровавое противостояние групп, выступающих как сунниты, шииты-алавиты, курды, друзы, христиане и др.

Другим негативным примером могут служить некоторые из так называемых (в научной литературе) failed states, несостоявшихся государств[136]136
  См.: Bates R. H. State Failure // Annual Review of Political Science. 2008. Vol. 11. P. 1—12.


[Закрыть]. Попытки управлять разрозненным конгломератом этносов, часто на основе узурпации власти со стороны представителей одного из них, приводят к коллапсу государства и гражданским (этническим) войнам[137]137
  См.: Cederman L.-E., Wimmer A., Min B. Why Do Ethnic Groups Rebel? New Data and Analysis // World Politics. 2010. Vol. 62, N 1. P. 87—119.


[Закрыть], как это случалось в Нигерии, Ливане, Судане или Югославии. Как отмечает выдающийся экономист и специалист по Африке Пол Коллиер, главная проблема современных африканских стран заключается в том, что их элиты и правительства оказались неспособными создать единую национально-гражданскую идентичность, «перекрывающую» этнические идентификации и создающую условия для доверия к государству и перехода к заботе об общественных, а не узкогрупповых интересах. И наоборот, редкие истории успеха на континенте, например в случае Танзании, связаны с применением на практике национальной модели организации[138]138
  См.: Collier P. Exodus: Immigration and Multiculturalism in the 21^st Century. London: Penguin Books, 2014. P. 239–240. См. также: Eriksen T. H. The Problem of African Nationhood // Nations and Nationalism. 2016. Vol. 22, N 2. P. 222–231.


[Закрыть].

Не менее опасным является фактическое отсутствие нации как институциональной рамки и в постсоветской России, где идее гражданской нации до сих пор в доминирующем политическом дискурсе противостоит, с одной стороны, этатизм, а с другой – цивилизационные и неоимперские схемы. Но особенно это отражается на практике: в дисфункции общественных и государственных институтов, в социальной атомизации и падении интереса граждан к политической жизни («дегражданизация»). В этих условиях гражданская идентичность – россияне – является не более чем пустым означающим, которое не опирается на реальные механизмы «заземления» конфликтов, возникающих на почве культурных различий или их инструментализации. Вкупе с вертикальным типом принятия решений, сверхцентрализацией, это создает опасность социальной дезинтеграции и дестабилизации в настоящем. Но еще больше это опасность на будущее, если учитывать, что мы живем в мире, где логика глобальных процессов все чаще преодолевает государственные границы.

Нараставшая с 1970-х годов интеллектуальная критика идеи нации, особенно со стороны новых левых на Западе, выступавших с позиций постколониализма и постмодернизма, шла рука об руку с усилением государственного вмешательства в жизнь общества. На этот раз государству вменялось в обязанность не только сглаживание экономического неравенства, но и поддержка и спонсирование различий, а также борьба с новыми «социальными болезнями» постиндустриального общества. Парадоксальным образом символическая политика мультикультурализма и укрепление государственного патернализма только способствовали обострению этих противоречий. Более того, усиление позиций государства было осуществлено за счет серьезного ограничения экономической свободы граждан.

1970-е годы были переломными и в том смысле, что именно тогда модель государства всеобщего благоденствия (welfare state) обрела невиданный прежде размах (в развитых странах) и уровень престижа (в остальном мире)[139]139
  Вместе с тем, как отмечает Мартин ван Кревельд, именно в эти годы впервые стало понятно, что модель государства всеобщего благоденствия не является панацеей и в конечном счете обречена на провал. С этим, в частности, связаны радикальные изменения в экономической политике правительств развитых и посткоммунистических стран (см.: Кревельд М. ван. Расцвет и упадок государства / Пер. с англ. под ред. Ю. Кузнецова и А. Макеева. М.; Челябинск: ИРИСЭН; Социум, 2016 [1999]. С. 435–462). Однако, несмотря на делегитимизацию модели в глазах экономической теории, отказ от значительного вмешательства государства в экономику и по сей день не повлек за собой ухода государства из «социальной сферы» жизни общества. Во многом ввиду «отсутствия альтернативы, которая выглядела бы привлекательной для избирателя» (Там же. С. 462).


[Закрыть]. Хотя это была не новая, а очередная – за XIX и особенно XX век – волна роста государственного вмешательства в сферу компетенции общества, в процессы его саморегуляции, она оказалась мощнее предыдущих. Накопленные за послевоенные десятилетия экономического роста ресурсы общества были пущены на беспрецедентное по своим масштабам перераспределение: в медицине, образовании, градостроительстве, в сфере социального (резкое увеличение уровня и количества всевозможных пособий) и пенсионного страхования. И разумеется, на содержание растущей бюрократии. С конца 1960-х годов в странах Европы постоянно росла доля государственных расходов (public expenditure), достигнув в 2015 году среднего для 28 стран – членов ЕС значения в 47,4 % от ВВП (в условиях экономического кризиса, в 2009 году, этот показатель достиг 50,3 %)[140]140
  См.: Total General Government Expenditure // Eurostat. (URL: http://ec.europa.eu/eurostat/tgm/refreshTableAction.do?tab=table&plugin=1&pcode=tec00023&language=en).


[Закрыть]. В частности, росли государственные расходы на социальные нужды: в среднем по Европе за это время они выросли примерно в 2,5 раза, с 10 % в 1960 году до 25 % к началу 2010-х годов (в среднем по странам ОЭСР эти показатели составляют соответственно 8 % и 22 %)[141]141
  См.: Social Expenditure Update, Directorate for Employment, Labour and Social Affairs, OECD, November 2014. (URL: https://www.oecd.org/els/soc/OECD2014-Social-Expenditure-Update-Nov2014-8pages.pdf).


[Закрыть]. В странах с наиболее высоким уровнем государственного участия в экономике, таких как Франция, Финляндия и Бельгия, социальные расходы государства, по данным на 2014 год, достигли трети ВВП[142]142
  Social Expenditure Update, Directorate for Employment, Labour and Social Affairs, OECD, November 2014.


[Закрыть]. Рост государственного перераспределения ресурсов, естественно, сопровождался колоссальным ростом прямых и косвенных налогов (прежде всего в виде обязательных социальных отчислений и НДС). Так, уровень финансовых поступлений в бюджет от налогов и социальных отчислений в 2014 году достиг значения в 40 % от ВВП в среднем по Евросоюзу[143]143
  См.: Tax Revenue Statistics // Eurostat. (URL: http://ec.europa.eu/eurostat/statistics-explained/index.php/Tax_revenue_statistics#Database).


[Закрыть]. Во Франции, Дании, Австрии и некоторых других странах этот показатель и вовсе стабильно превышает отметку в 50 %. На этом фоне регулирование на рынке труда способствовало росту безработицы[144]144
  В странах Европы за последние десятилетия уровень безработицы постоянно рос, особенно в странах с наибольшей долей государства в экономике, составив в среднем в районе 9 %, по данным на 2015–2016 годы. Притом что после кризиса 2008 года в США безработица упала до 5 %, а в Японии – до 3 %. См.: Unemployment statistics // Eurostat. (URL: http://ec.europa.eu/eurostat/statistics-explained/index.php/Unemployment_statistics).


[Закрыть] и снижению предпринимательской активности, а также породило проблему недоинвестирования, в том числе в наиболее перспективные области науки и в создание новых технологий, что в конечном счете замедляет экономическое развитие.

Экономико-политическое наступление, подавляющее свободу граждан, было предпринято при активной поддержке идейного наступления на либеральные принципы. У очередного расширения государственного регулирования и участия в экономике нашлись влиятельные сторонники как среди левых, так и среди правых, консервативных сил, образовавших своего рода социал-демократический консенсус. В результате в сознании не только защитников «большого правительства», но и широких масс патерналистское государство ассоциируется с демократией, с самим политическим порядком[145]145
  Данная концептуальная связка опирается на некоторую философскую традицию. Так, Томас Х. Маршалл, автор известной концепции трех волн гражданства, напрямую связывал институты социального обеспечения с гражданством как правовым статусом и тем самым концепцию социального государства с демократией и шире – современным политическим порядком. По предложенной Маршаллом схеме, речь идет (на примере Великобритании) о поступательном расширении собственно гражданских прав (XVIII век), затем политических (XIX век) и, наконец, прав социальных (XX век). См.: Маршалл Т. Х. Гражданство и социальный класс [1950] // Капустин Б. Г. Гражданство и гражданское общество. С. 145–223.


[Закрыть], безальтернативной нормой. Это означает, что самые невинные попытки избавиться от лишней бюрократии или сократить бремя на предпринимателей, роль которых в создании рабочих мест и стимулировании экономического роста (на практике, а не в риторике) по-прежнему остается недооцененной, натыкаются на жесткое сопротивление «финансовому капиталу» и «неолиберальной политике». За этими этикетками, как правило, скрывается не более чем непонимание рыночных механизмов вкупе со страхом потерять имеющиеся социальные гарантии, заставляющим отказываться от чего-то потенциально большего. Социал-демократический консенсус, по сути, символически ограничивает публичную дискуссию: он оставляет слишком узкое пространство для дебатов (в частности, по экономическим вопросам) и сокращает до минимума «меню» решений, имеющих шанс на широкую общественную поддержку. Парадоксальным образом именно то, в чем обвиняют бизнесменов и транснациональные корпорации[146]146
  Например, британский социолог Колин Крауч, предложивший в начале 2000-х годов новый термин – «постдемократия», говорит о пагубном влиянии современных ТНК, которые создают лобби, группы давления и тем самым определяют политику демократических правительств. См.: Крауч К. Постдемократия / Пер. с англ. Н. В. Эдельмана. М.: ИД Высшей школы экономики, 2010 [2005]. Особенно с. 49–73. Юрген Хабермас, в свою очередь, еще с 1970-х годов патетично пишет о том, что глобальный капитализм принципиально несовместим с демократической легитимацией. Как европейского интеллектуала, Хабермаса особенно возмущают «безудержный напор рынков» (the frenzy of the markets) и та же «постдемократия», состоящая, по его мнению, в том, что самые важные вопросы в единой Европе решаются не Еврокомиссией, а главами Германии и Франции под неусыпным присмотром со стороны крупнейших бизнес-корпораций. См.: Diez G. Habermas, the Last European: A Philosopher’s Mission to Save the EU // Spiegel. 25.11.2011. (URL: http://www.spiegel.de/international/europe/haberm as-the-last-european-a-philosopher-s-mission-to-save-the-eu-a-799237.html).


[Закрыть], на самом деле является сутью социального государства: перераспределение изымаемых у граждан средств на создание и поддержание множества так называемых общественных благ осуществляется в процессе лоббирования интересов одних отраслей в ущерб интересам других. Более полутора веков назад Фредерик Бастиа метафорически назвал государство «громадной фикцией, посредством которой все пытаются жить за счет других». Пожалуй, еще никогда это определение не было так актуально, как сегодня.

В этих условиях идея нации могла бы сыграть ключевую роль защитника либеральных ценностей. Вопреки тому что от имени нации часто проводилась политика масштабного государственного вмешательства в экономику (об этом свидетельствует термин «национализация», фактически означающий огосударствление), данный подход отнюдь не является безальтернативным. Еще в XIX веке нация мыслилась как сила, не равная государству, а напротив, использующая его как орудие реализации своих интересов. В этом смысле государство-нация является не тождеством, а синтезом двух неравнозначных элементов: нация одновременно выступает и в роли заказчика, и как противовес государству, не позволяющий ему стать недобросовестным исполнителем (при реализации функции защиты, поставки некоторых услуг и др.) и тем более паразитом, живущим за счет нации и подчиняющим интересы граждан интересам бюрократии и правящего класса. Вместе с тем самоидентификация граждан с нацией – потенциально наиболее сильная из всех идентичностей – позволяет противостоять и другой, противоположной по смыслу, но не менее опасной тенденции, а именно атомизации, кризису доверия к окружающим и институтам. Эти тенденции выражаются, в частности, в бегстве от взаимодействия с государством, как это происходит в России и во многих других странах с догражданской социальной организацией[147]147
  Исследователи теневой экономики и параллельного (легальному) мира институтов кооперации указывают на то, что причины этих явлений кроются как в централизации, коррумпированности и избыточности существующих в данном обществе правовых институтов, так и в отсутствии доверия к ним и к государству в целом. Вместо упрощения законодательства и создания четких гарантий прав собственности правительства стремятся расширить государственную экспансию в экономику, еще больше подрывая доверие к легальным институтам и побуждая людей оставаться в тени. Это, в свою очередь, ведет к росту налогов в официальном секторе экономики, к ухудшению качества публичных услуг и, наконец, замедлению экономического развития. На примере своей родной страны, Перу, эти процессы были впервые всесторонне описаны экономистом Эрнандо де Сото, которому удалось предложить и реализовать план эффективных действий, направленных на создание открытого рынка прав собственности. См.: Де Сото Э. Иной путь: Невидимая революция в третьем мире / Пер. с англ. Б. Пинскера. М.: Catallaxy, 1995 [1989]; Сото Э. де. Иной путь: Экономический ответ терроризму / Пер. с англ. Б. Пинскера. Челябинск: Социум, 2007 [2002]. Историк Юрий Пивоваров указывает на дореволюционные (передельная община), но главным образом советские корни «теневой реальности» в России. Ссылаясь на мнения других исследователей, он констатирует, что «теневые собственность, экономика, право образовывали всеобъемлющий общественный институт, альтернативный господствовавшему коммунизму, и подготовили всеобщий бунт (теневых) собственников» в постсоветское время (Пивоваров Ю. С. Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. М.: РОССПЭН, 2006. С. 51).


[Закрыть]. Лояльность нации и наличие инструментов гражданского контроля, напротив, легитимируют работу государственных институтов, позволяя тем самым сделать ее эффективнее. Благодаря существованию доверия «по горизонтали» и «по вертикали» люди воспринимают налоги не как выплату дани коррумпированным правителям, а как вложение своей доли в поддержание общественного порядка и благополучия[148]148
  См.: Collier P. Exodus: Immigration and Multiculturalism in the 21^st Century. P. 234–241. «Совсем не случайно, – пишет Коллиер, – что французские революционеры, возвестившие о наступлении современности, увязывали братство со свободой и равенством: братство – это то чувство, которое способно примирить свободу с равенством. Только если мы рассматриваем других как членов того же сообщества, то соглашаемся с тем, что распределительное налогообложение, необходимое для обеспечения равных возможностей (equity), не ущемляет нашу свободу» (Ibid. P. 237).


[Закрыть].

Вернемся к роли нации как противовеса государству. Еще Алексис де Токвиль, сравнивавший североамериканское и европейские общества первой половины XIX века, писал о двух опасных тенденциях применительно к демократии. «На самом деле, – утверждал он, – равенство порождает две тенденции: первая ведет людей к независимости и может внезапно подтолкнуть их к анархии; вторая тенденция проявляется не столь быстро и не столь наглядно, но она значительно более целенаправленно ведет людей к закрепощению». Если «анархия – это не основное, а наименьшее из зол, которых нужно опасаться в век демократии», то наибольшая опасность, по мысли Токвиля, состоит в том, что «равенство утверждает в людях идею централизованного, единого и сильного правительства». Государство берет на себя заботу о гражданах, опекая их во всем и тем самым «закрепощая в мелочах», поскольку это лишает их независимости и в конечном счете свободы. Токвиль полагал, что к этому «мягкому», демократическому деспотизму государства приводит крайний индивидуализм, когда гражданин «существует лишь сам по себе и только для себя», а чувства «отечества у него нет»[149]149
  Токвиль А. де. Демократия в Америке / Пер. с фр.; предисл. Г. Дж. Ласки. М.: Прогресс, 1992 [1840]. С. 481, 485, 498, 497.


[Закрыть]. Напротив, национальная идентичность в условиях демократии позволяет подвергнуть критике «распухшее» государство, поскольку сама идея автономной нации должна напоминать правительству о его подчиненном положении и изначальной обязанности защищать, а не ограничивать индивидуальную, и в частности экономическую, свободу граждан.

Таким образом, и в этом отношении гражданский национализм является естественным союзником либерализма, поскольку провозглашает, что интересы граждан – собственно национальные интересы – выше интересов государства, вернее интересов бюрократического класса и правящей верхушки. Без нации не может быть и национальных интересов, в противном случае государство присваивает себе право говорить от имени безропотного населения и создает монопольные привилегии для «своих»[150]150
  См.: Косолапов Н. А. Общесистемные интересы вместо национальных. Классические понятия и российская специфика // Россия в глобальной политике. 2016. № 2. (URL: http://www.globalaffairs.ru/number/Obschesiste mnye-interesy-vmesto-natcionalnykh-18021).


[Закрыть]. По сути, это та модель организации централизованной власти, которую Д. Норт и соавторы назвали «порядком ограниченного доступа» и которая господствовала на протяжении практически всей истории человечества, да и до сих пор она еще является скорее правилом, чем исключением в большинстве стран мира, включая Россию.