Текст книги "Нация и демократия. Перспективы управления культурным разнообразием"

В западных странах сменилась интеллектуальная мода. В философии 1970-е годы стали триумфом постструктурализма, бросившего вызов индивидуализму и структурализму одновременно. В искусстве и умонастроениях публичных интеллектуалов после студенческих демонстраций в Париже в мае 1968 года воцарились эклектика и постмодернизм. Не осталась в стороне и социальная наука, из которой стремительно изгонялись «большие теории» и макроподходы. На смену им пришла новая доминирующая идея: small is beautiful.

Новая интеллектуальная и эстетическая мода, с тех пор распространившаяся с Запада на весь остальной мир (подобно идее нации в прежнюю эпоху), была основана на недоверии к тому, что Жан-Франсуа Лиотар назвал «метанарративами» (métarécits) модерна[91]91
  См.: Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Пер. с фр. Н. А. Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998 [1979].


[Закрыть]. К последним Лиотар относил, с одной стороны, представления о позитивной науке, абсолютной истине и разумном субъекте – современном человеке, а с другой – глобальное, «тотальное» понимание человеческой истории и прогресса цивилизации в духе гегелевского учения об универсальном духе. Это стало ударом по наукам о человеке и обществе, шире – по современному (модерному) мировоззрению, в основу которого были положены идеи свободного индивида, познаваемости мира, материального и интеллектуального прогресса[92]92
  Отмечая деградацию идеи прогресса и даже вытеснения самого этого слова из обихода начиная с 1980-х, философ науки Этьен Кляйн констатирует: «Прежде непоколебимая вера в то, что технологический прогресс способствует материальному прогрессу, который вызывает прогресс моральный, а тот в свою очередь – прогресс политический, стоящий у истоков человеческого прогресса и, наконец, прогресса всей цивилизации, сегодня отжила свое» (Étienne Klein: «Le Progrès est en voie de disparition» // Acteurs de l’économie – La Tribune. 14.02.2017. URL: http://acteursdeleconomie.latribune.fr/debats/grands-entretiens/2017-02-15/etienne-klein-le-progres-est-en-voie-de-disparition.html).


[Закрыть], рационального действия и, конечно, идея нации как универсальной формы коллективной организации людей. Подъем постколониального сознания на Западе, проявившийся в небывалом росте интереса к так называемым postcolonial studies после публикации книги Эдварда Саида «Ориентализм»[93]93
  Саид Э. Ориентализм: Западные концепции Востока / Пер. с англ. А. В. Говорунова. СПб.: Русский мир, 2006 [1978].


[Закрыть], в целом способствовал развитию комплекса вины перед остальным миром и, в частности, идеологическому неприятию модернизации, понимаемой как вестернизация[94]94
  Об искаженности такого взгляда, изначально свойственного «классической» теории модернизации и по иронии взятого на вооружение силами неотрадиционализма, свидетельствуют многочисленные исследования, проведенные в рамках концепции множественной современности (multiple modernities). См., напр.: Eisenstadt S. N. Multiple Modernities // Daedalus. 2000. Vol. 129, N 1. P. 1—29.


[Закрыть]. Отныне нация, среди других идей, стала рассматриваться как проявление доминирования Запада над Востоком посредством навязывания якобы исключительно «западных» дискурсивных практик. Идею нации стали все чаще воспринимать как типичное проявление репрессивной логики модерна: западная левая профессура, к которой присоединились критически настроенные интеллектуалы третьего мира (не забудем и советских идеологов, боровшихся на идейном фронте с «буржуазным национализмом»), принялась разоблачать национализм как инструмент (нео)колониального господства над целыми народами, как средство подавления меньшинств и самоизоляции от фигуры Другого[95]95
  См. подробнее: Leonard Ph. Nationality Between Poststructuralism and Postcolonial Theory: A New Cosmopolitanism. New York: Palgrave Macmillan, 2005.


[Закрыть]. «Культ [национального] происхождения (the cult of origins) есть лишь проявление ненависти, – пишет болгаро-французская философ и семиотик Юлия Кристева, – ненависти в отношении тех, чье происхождение отличается от моего». Отказавшись от национализма, полагает она, «мы должны опознать в себе самих [фигуру] бессознательного, изменчивого (altered) другого с тем, чтобы приблизиться к пониманию всеобъемлющей инаковости чужестранцев, которыми являемся мы сами»[96]96
  Kristeva J. What of Tomorrow’s Nation? // Idem. Nations Without Nationalism, trans.by Leon S. Roudiez. New York: Columbia University Press, 1993. P. 2, 21.


[Закрыть].

1970-е годы стали переломными и в другом отношении. Это было время глубоких социальных трансформаций. Энергетический кризис 1973 года положил конец «счастливому тридцатилетию» (Les Trente Glorieuses), сделавшему развитые страны обществами потребления. Быстрое послевоенное восстановление, высокие темпы экономического роста, массовое создание рабочих мест, небывалый рост промышленных мощностей, демографический бум… К началу семидесятых все эти тенденции либо существенно замедлились, либо сошли на нет. С развитием новых технологией и глобализацией в богатых странах Запада началось постепенное сворачивание промышленных мощностей. В социально-экономическом отношении (и следом в риторике левых сил, окончательно расставшихся с марксизмом – еще одним «метанарративом») тема эксплуатации рабочих капиталистами сменилась вниманием к проблемам безработицы, непостоянной занятости и социальной исключенности (social exclusion), которые и по сей день остаются ключевыми для развитых экономик. Ответом государства на это стало его небывалое «распухание»: государственная роль в производстве, регулировании экономических отношений и перераспределении доходов постоянно росла. Наблюдая масштабную информатизацию и развитие сферы услуг, социологи впервые ввели в оборот понятие постиндустриального общества. Одновременно существенно изменились демографические тренды. На фоне начавшегося «старения» населения стран Западной Европы с конца 1960-х – начала 1970-х годов в них устремляется поток мигрантов-рабочих из неевропейских обществ. Многие из этих переселенцев никогда не вернутся в страны своего рождения, а их дети родятся или будут воспитаны в новой для их родителей стране.

Все эти важные процессы легли в основу социологической критики идеи нации. Если придерживаться отождествления нации с модернизацией, или, еще точнее, с индустриализацией (данная позиция ассоциируется прежде всего с именем Эрнеста Геллнера), то логично предположить, что в условиях постмодерна и постиндустриального общества нации должны отмереть[97]97
  Впрочем, сам ученый не особенно верил в реализацию такого сценария. См.: Геллнер Э. Нации и национализм. С. 230–253.


[Закрыть]. Действительно, если «программа» создания индустриального общества выполнена (пусть даже и не повсеместно), значит и национально-государственный панцирь, который прежде был необходимой функцией или инструментом, оказывается не столько даже тесным, сколько попросту ненужным[98]98
  Интересно и то, что первые пророчества о конце национальной эпохи были сформулированы уже на самой ее заре. Все пророчества такого рода, будь то у Канта, Спенсера или Маркса, в той или иной мере недооценивали политическую роль и интеллектуальное влияние национализма. См.: Калхун К. Национализм / Пер. с англ. А. Смирнова. М.: Территория будущего, 2006. С. 68–72.


[Закрыть]. Как сегодня полагают многие, экономическая глобализация, рост международной мобильности, появление феномена транснационализма и диаспор, существующих благодаря современным средствам коммуникации в логике глобальности; наконец, формирование наднациональных образований по типу Евросоюза – все это должно в конечном счете разрушить или хотя бы существенно ослабить национальное государство. Так, говоря о «космополитическом повороте» в социальных науках, Ульрих Бек настойчиво призывал учитывать глобализацию рисков (финансовых, социально-экономических, политических, экологических и др.), происходящую «за фасадами национальных конструкций» и «вне зависимости от суверенных территорий и этикетов»[99]99
  Бек У. Жизнь в обществе глобального риска – как с этим справиться: космополитический поворот // Вестник Института Кеннана в России. 2012. Вып. 22. С. 60.


[Закрыть]. В целом же социологи и политологи все чаще стали воспринимать нацию как нечто «одряхлевшее», утратившее значение в современном мире, а национализм – как угрозу возвращения в прошлое и попирание универсальных ценностей[100]100
  См., напр.: Sociologie des nationalismes / Birnabaum P. (éd.). Paris: Presses universitaires de France, 1997.


[Закрыть].

Наряду с социальной трансформацией и глобализационными процессами источником социальной критики нации стал рост культурной фрагментации современных обществ и особенно ощущение такой фрагментации[101]101
  См.: Une société fragmentée? Le multiculturalisme en débat / Wieviorka M. (éd.). Paris: La Découverte, 1997.


[Закрыть]. Подъем региональных, этнорасовых, религиозных, феминистских, иммиграционных и других движений с конца 1960-х – начала 1970-х годов был (и в значительной мере остается) неотъемлемой частью политического ландшафта практически всех стран мира. Эти движения, выступавшие с требованиями как социально-экономического, так и культурно-лингвистического характера, и сочувствующие им исследователи (как правило, совмещавшие участие в такого рода движениях с изучением «меньшинств» и «идентичностей» в рамках академического сообщества) подвергли нацию социальной критике как нарратив, исключающий и дискриминирующий целые категории населения[102]102
  В этой связи показательны попытки социальных активистов и некоторых исследователей распространить понятие «нация» на этнические и территориальные группы, меньшинства. Так, в Канаде с конца 1960-х годов стали говорить о «первых нациях» (first nations) применительно к автохтонному индейскому населению страны, а в Европе – о «нациях» тех этнических и лингвистических групп, которые некогда имели (прото)государственность. Интересно, что в каком-то смысле эта концептуальная тенденция подразумевает возврат (разумеется, в новом контексте) к досовременным, дополитическим трактовкам нации как рода, землячества или сословия. В России подобная «инфляция» понятия «нация», парадоксальным образом перехватывающая советскую научную традицию, также имеет своих сторонников. Наиболее влиятельный из них – академик Валерий Тишков, предлагающий термин «нация наций». См.: Тишков В. А. Единство в многообразии. Оренбург: ИЦ ОГАУ, 2011. С. 174–178.


[Закрыть]. Национальной модели, отныне ассоциирующейся с культурной ассимиляцией и искоренением разнообразия[103]103
  Данное мнение, вытекающее из геллнеровского определения национализма, разделяют многие исследователи. Такого же мнения придерживался Зигмунт Бауман, который предложил метафору «государства-садовника» (gardening state) для описания государств современной эпохи. См.: In the Court where Multi-Ethnic Polities Are on Trial the Jury is still out. Interview with Zygmunt Bauman // Ab Imperio. 2008. N 1. P. 19–34. Владимир Малахов также отмечает, что «современное государство потому и является “национальным государством”, что его правители озабочены тем, чтобы живущие на данной территории люди составляли “нацию”, то есть принадлежали к одной и только одной культуре». Эта единообразная, «национальная, культура, – продолжает ученый, – является результатом масштабных усилий государства по искоренению культурного разнообразия» (Малахов В. С. Культурные различия и политические границы: национальный, локальный и глобальный контексты // Он же. Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций. М.: Новое литературное обозрение; Институт философии РАН, 2014. С. 11–12).


[Закрыть], была противопоставлена теоретическая и политическая модель мультикультурализма.

В странах Европы процессы фрагментации «снизу», воспринятые многими как свидетельство конца эпохи наций, были усилены европейской интеграцией. В какой-то момент одни – как правило, представители меньшинств – уверовали в идеал «Европы регионов», а другие, в основном проевропейские постмарксистские левые, провозгласили модель мультикультурной Европы, в которой национальные границы и различия должны сойти на нет (надо полагать, в пользу различий иного – группового – свойства[104]104
  Именно так, в чем-то небезосновательно, считает Пол Готфрид, один из интеллектуальных лидеров «альтернативной правой» (alt-right) в США. Он пишет о замещении коммунистической утопии у европейских левых компенсаторной идеологией терпимости, понимаемой «как восхваление всего антизападного и чужеземного». Эта «идеология» подразумевает растворение наций в «хаосе, который есть Европа» (Готфрид П. Странная смерть марксизма / Пер. с англ. Б. Пинскера. М.: ИРИСЭН; Мысль, 2009 [2005]. С. 201–210).


[Закрыть]). Так или иначе, вскоре после ухода поколения политиков типа де Голля и Аденауэра, новые космополитические элиты Европы и западного мира в целом пришли к выводу, что нации выполнили свою историческую миссию и уже можно обойтись без них. Французский географ Ив Лакост, один из немногих интеллектуалов, открыто выступивших в защиту идеи нации, в связи с этим отмечает: после двух столетий борьбы за смысл этого ключевого концепта «у левых и у правых, в интеллектуальных кругах и в бизнес-среде стало почитаться за хороший тон утверждать, что нация сегодня не более чем отжившая свое идея (une idée désormais dépassée), притом как в экономическом, так и в политическом отношении»[105]105
  Lacoste Y. Vive la nation. Destin d’une idée géopolitique. Paris: Fayard, 1997. P. 8.


[Закрыть].

Другая современная линия критики национального принципа, к которой в большей мере прибегают космополитичные интеллектуалы, нежели политики и представители экономических элит, имеет отчетливо выраженный моральный характер. В отличие от критики с позиций постмодернизма и социальной науки, моральная критика апеллирует к вневременным, трансцендентальным категориям. Идейная и ценностная открытость миру предполагает выход за рамки сконструированных и в конечном счете исторически случайных и морально произвольных границ, будь то границы (не столь важно, воображаемые или юридически признанные) нации, государства или социальной группы. Как выразился Джордж Монбио, ведущий британский журналист-космополит и один из лидеров левого общественного мнения, «я не являюсь ненавистником Британии и не стыжусь своей национальности, но я совершенно не понимаю, почему я должен любить эту страну больше, чем остальные»[106]106
  Monbiot G. The New Chauvinism // Monbiot. 09.08.2005. (URL: http://www.monbiot.com/2005/08/09/the-new-chauvinism).


[Закрыть]. Отсюда и основной этический постулат моральных критиков идеи нации, который можно сформулировать так: космополитизм (то есть лояльность истине, идеалам добра и справедливости, всему роду человеческому) в конечном счете предпочтительнее патриотизма (лояльности своей нации и ее интересам)[107]107
  Было бы ошибкой полагать, что космополитизм по определению противоречит национальной идентичности и патриотическому чувству. Эти формы идентичности на практике прекрасно совместимы. Так, космополитом в полном смысле слова является человек, небезразличный к проблемам общечеловеческого характера и даже ставящий идеалы человеческой свободы и справедливости превыше всего, но при этом осознающий свою национальную и культурную принадлежность. С другой стороны, космополитом можно считать и того, кто равнодушен к стране своего рождения или проживания и для кого национальные и культурные связи, включая язык, не играют сколько-нибудь значимой роли. Космополиты первого типа совсем не редкость; хотя их трудно сосчитать, они, вероятно, составляют значительную часть населения многих стран Запада, а где-то, возможно, и большинство. Второй тип значительно более редок; видимо, именно таких «радикалов» имел в виду Бенедикт Андерсон, когда говорил, что за всю жизнь встретил не более пяти космополитов. См.: Benedict Anderson: “I Like Nationalism’s Utopian Elements” // University of Oslo. 2005. (URL: https://www.uio.no/english/research/interfaculty-research-areas/cul-com/news/2005/anderson.html).


[Закрыть].

Философский космополитизм, разумеется, имеет древнюю историю. Философ Марта Нуссбаум видит его истоки в мысли древнеримских стоиков[108]108
  См.: Нуссбаум М. Патриотизм и космополитизм // Логос. 2006. № 2 (53). С. 110–119.


[Закрыть]. Отстаивая «космополитическую концепцию» образования, она доказывает, что и в современном нам мире идеалы древних более чем актуальны. Позиция гражданина мира открывает универсальную сравнительную перспективу и порывает с этноцентризмом или даже расизмом (к которым лояльность национальному сообществу в конечном счете и приравнивается), позволяя тем самым лучше познать самих себя, решать проблемы глобального характера (глобальные бедность, неравенство, изменение климата и др.), признавать моральные обязательства перед остальным миром и, наконец, лучше понимать природу социальных (этнических, религиозных, классовых, гендерных и др.) различий[109]109
  См.: Нуссбаум М. Патриотизм и космополитизм. С. 115–118.


[Закрыть]. Широко известна фраза Мераба Мамардашвили, произнесенная им на одном из общественных собраний в Грузии как моральный ответ на политическое восхождение Звиада Гамсахурдия: «Истина превыше всего, превыше даже родины». Пожалуй, это и есть квинтэссенция морального космополитизма.

Вряд ли моральную критику нации с позиций философского космополитизма можно приравнять к утверждению о необходимости построить единое глобальное общество, управляемое «космополитическим» правительством. Хотя есть сторонники и этого подхода. Например, о чем-то подобном, пусть и в весьма неопределенных чертах, писал Андрей Сахаров[110]110
  См.: Сахаров А. Д. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе [1968] // Сахаровский центр. (URL: http://www.sakharov-center.ru/asfconf2011/rarticles/1).


[Закрыть], выступавший с позиций теории конвергенции, а также Юрген Хабермас, отстаивающий идеал делиберативной демократии в европейском и мировом масштабе[111]111
  См.: Habermas J. The Postnational Constellation, trans.by M. Pensky. Cambridge, MA: MIT Press, 2001.


[Закрыть]. Однако, как доказывает социолог Крэйг Калхун, практически все современные теоретики космополитизма в той или иной степени разрабатывают (и в этом заключается их отличие от античного космополитизма, выступавшего как проект «империй, торговли на большие расстояния и городов»[112]112
  Смирнов А. «Национализм» и публичная сфера // Калхун К. Национализм / Пер. с англ. А. Смирнова. М.: Территория будущего, 2006. С. 279.


[Закрыть]) доктрину «глобального гражданского общества», «космополитической демократии» и «мирового гражданства»[113]113
  Там же. С. 279. См. также: Calhoun C. “Belonging” in the Cosmopolitan Imaginary // Ethnicities. 2003. Vol. 3, N 4. P. 531–553.


[Закрыть]. Более того, именно общая доктрина и образ жизни «кочующих» интеллектуалов позволяют говорить о современных космополитах как особом классе в социологическом смысле данного термина[114]114
  См.: Calhoun C. The Class Consciousness of Frequent Travelers: Toward a Critique of Actually Existing Cosmopolitanism // South Atlantic Quarterly. 2002. Vol. 101, N 4. P. 869–897.


[Закрыть]. Так или иначе, если в целом сторонники космополитического подхода и не отвергают саму идею нации, то относятся к ней с подозрением, воспринимая ее как преграду на пути познания Другого, реализации моральных добродетелей и особенно решения проблем глобального масштаба.

Мы же склонны полагать, что различные виды критики идеи нации и национализма были поспешными и во многом основывались на завышенных ожиданиях, порожденных разрывом между быстрыми изменениями и обгоняющим их стремлением оказаться в новом мире, перечеркнув при этом связь с недавним прошлым, особенно его трагическими страницами. Начиная с 1960-х годов, когда воспоминания о катастрофе Второй мировой существенно ослабли (хотя и не исчезли из коллективной памяти), развитие и рост всеобщего благополучия стали восприниматься в западных странах как нечто постоянное, а давно провозглашенные либеральные ценности – как незыблемая данность, получившая универсальное признание в тексте Всеобщей декларации прав человека 1948 года. Деколонизация и подъем движений за эмансипацию, пацификация жизни в Западной Европе, ставшей эпицентром двух самых разрушительных войн в истории человечества, и, наконец, распад мировой коммунистической системы породили представление об очередном «конце истории». Казалось, что либеральная демократия победила раз и навсегда: на смену национализму придет демократический универсализм, а лояльность нациям уступит место индивидуалистическому космополитизму. Как показывают международные сравнительные исследования, для этого в странах Запада были созданы не только материальные, но и ценностные предпосылки: в последние десятилетия здесь наблюдался стабильный переход от традиционных ценностей к секулярно-рациональным, от ценностей выживания – к ценностям самовыражения[115]115
  См.: Инглхарт Р., Вельцель К. Модернизация, культурные изменения и демократия: Последовательность человеческого развития. М.: Новое издательство, 2011 [2005].


[Закрыть]. И все же в начале XXI столетия становится все яснее, что представления о постнациональном мире были не более чем иллюзией.

Исследователи процессов глобализации часто обращают внимание на интересный факт, можно даже сказать парадокс. С одной стороны, наблюдается определенная универсализация (и следом стандартизация) культур разных народов и стран, а с другой – нарастает культурная дифференциация и дезинтеграция, определемые в науке как «рост культурного разнообразия» и зачастую проявляющиеся в форме «этнического и религиозного ренессанса»[116]116
  См., напр.: Комарофф Дж. Национальность, этничность, современность: политика самоосознания в конце XX века // Этничность и власть в полиэтничных государствах / Отв. ред. В. А. Тишков. М.: Наука, 1994. С. 35–70.


[Закрыть] или «этнизации мира»[117]117
  Amselle J.-L. L’ethnicisation de la France. Paris: Lignes, 2011.


[Закрыть]. По словам французского антрополога Жана-Лу Амселя, «борьба за признание этничности и расовой принадлежности является одной из основных проблем нашего времени»[118]118
  Ibid. P. 57.


[Закрыть]. Закономерность между этими двумя тенденциями проявляется и на уровне отдельных стран. Там, где нации не сложились, растут тенденции к этнической и религиозной сегрегации, неотрадиционализму, а иногда и трайбализму; а в тех странах, где наблюдается ослабление национальной идентичности в пользу более широкой, глобальной лояльности и космополитической идентичности, одновременно происходит усиление лояльности к тем или иными группам. Эти процессы хорошо заметны в современной Европе начиная примерно с 1970-х годов.

Казалось бы, в развитой и богатой Европе ослабевающая национальная идентичность должна была уступить место идентичности общеевропейской. Как полагали прежде и по-прежнему считают многие политики, ученые и интеллектуалы, от национальных государств можно перейти к более глобальным формам коллективной организации, зажить «единым человечьим общежитьем» (хотя бы для начала в границах – пусть даже нечетких и неопределенных – одного континента, Европы). Но этот проект продемонстрировал свою несостоятельность именно потому, что был изначально построен на иллюзии неоспоримой притягательности общеевропейской идентичности. В действительности же ее влияние в европейских странах (как политико-идеологического проекта) и в остальном мире (как бренда и «модели на экспорт») было сильно преувеличено: лояльность единой Европе оказалась несопоставимо слабее лояльности отдельным национальным сообществам. По крайней мере, по двум причинам. Во-первых, общеевропейская идентичность носит чрезвычайно абстрактный, универсалистский характер, отсылающий к правам человека, демократии и толерантности как высшим ценностям. Со временем выяснилось, что эти ценности понимаются совсем не одинаково не только за пределами Европы, но и на континенте: тогда как канцлер ФРГ Ангела Меркель считает прием беженцев с Ближнего Востока «проявлением человечности» Германии[119]119
  Merkel Defends Refugee Policy as Expression of “Humanity” // Yahoo. 12.10.2015. (URL: https://www.yahoo.com/news/merkel-defends-refugee-policy-expres-sion-humanity-095932812.html?ref=gs).


[Закрыть], премьер-министр Венгрии Виктор Орбан в ответ заявляет, что, хотя «право на человеческое достоинство и безопасность являются основными правами (basic rights)», «ни немецкий, ни венгерский образ жизни не является основным правом всех людей на Земле»[120]120
  Refugees “Look like an Army”, Says Hungarian PM Viktor Orban // The Guardian. 23.10.2015. (URL: https://www.theguardian.com/world/2015/oct/23/refugees-look-like-an-army-says-hungarian-pm-viktor-orban).


[Закрыть]. Во-вторых, на данный момент и в обозримой перспективе общеевропейская идентичность не может опереться на единую историю, общий язык и культуру, то есть на те самые принципы, которые лежат в основе «сжимающихся» национальных идентичностей и способны не декларативно, а реально способствовать социальной солидарности. Весной 2016 года Дональд Туск, бывший премьер-министр Польши, а ныне глава Европейского совета, признал, что «мечта о едином государстве Европа с одним общим интересом (one common interest), с единым видением мира… [наконец] с одной нацией была лишь иллюзией»[121]121
  EU Ofifcial Tusk: Idea of One European Nation Is “Illusion” // Daily Mail. 05.05.2016. (URL: http://www.dailymail.co.uk/wires/ap/article-3575754/EUofifcial-Tusk-Idea-one-European-nation-illusion.html). Подробнее о попытках, нацеленных на создание образа единого политического образования (polity) Евросоюз, в частности посредством конструирования политических мифов ЕС и европейской коллективной памяти, см.: Sala V. Della. Europe’s Odyssey? Political Myth and the European Union // Nations and Nationalism. 2016. Vol. 22, N 3. P. 524–541; Gensburger S., Lavabre M.-C. D’une «mémoire» européenne à l’européanisation de la «mémoire» // Politique européenne. 2012. N 2 (37). P. 9—17.


[Закрыть].

Возможно, сам по себе этот политический и идейный просчет был бы не так серьезен. В конце концов, ряд кризисов европейской интеграции в начале XXI века (конституционный, экономический, миграционный), очевидно, способствуют возврату от универсальных схем к национальным моделям. Сегодня это уже происходит на наших глазах. Так, политолог Федор Лукьянов констатирует, что «эпоха наднациональной “Большой Европы” уходит в прошлое», а на ее место приходит новый проект, лозунг которого – «вернуть контроль государству, нации, обществу»[122]122
  Лукьянов Ф. Рассыпающаяся реальность. Теракт в Мюнхене как признак прощания со старой Европой // Россия в глобальной политике. 25.07.2016. (URL: http://www.globalaffairs.ru/redcol/Rassypayuschayasya-realnost18296).


[Закрыть]. Однако проблема заключается еще и в том, что наряду с наднациональными (общеевропейскими и космополитическими) формами лояльности на место деконструируемому национальному «метанарративу» непременно приходят и партикулярные, узкогрупповые идентичности. По сути дела, они призваны компенсировать идентификацию людей с нормами и правилами гражданского сообщества при помощи создания иных идентификаций, зачастую отличающихся «воинственностью» (в силу стремления подчеркнуть свое отличие от остальных) или вовсе реанимирующих архаичные формы поведения.

В одном случае речь идет о «съедании» нации «снизу» под лозунгом «Европа регионов». Ослабление общенациональной идентичности давно сложившихся европейских наций закономерным образом ведет к увеличению спроса на «спящие», исторически не реализованные национальные проекты. Речь идет о тех «потенциальных национализмах», о которых писал еще Э. Геллнер[123]123
  См.: Геллнер Э. Нации и национализм. С. 103–116.


[Закрыть]. В современной Европе они дают о себе знать в форме подъема сепаратистских настроений в регионах, обладающих (или обладавших в прошлом) культурной спецификой. Так, удивительным, казалось бы, образом во французских Бретани и Провансе начинается борьба за обязательное изучение давно забытых местными жителями бретонского и окситанского языков, а в Северной Ирландии и Шотландии – за равноправный статус гэльских языков наряду с английским. То же верно и в отношении Фландрии, Корсики, Каталонии, Страны Басков и др. Все они обладают (пусть и в рамках разных государственно-административных моделей) довольно высоким уровнем автономии, культурной и экономической. Но на фоне ослабления соответственно бельгийской, французской или испанской идентичности у этих регионов появляются стимулы постоянно требовать больше самостоятельности в культурном отношении (разумеется, со ссылкой на европейское законодательство о защите культурных меньшинств и региональных языков). Возможность апеллировать напрямую к Евросоюзу, в свою очередь, активизирует закон возрастания экономических потребностей: как только появляются полномочия в рамках региона, через некоторое время возникает желание получить все полномочия и быть самостоятельными. Это позволяет региональным элитам с успехом шантажировать центральные правительства и давить на них, добиваясь особых условий и привилегий, что по закону маятника вызывает недовольство других регионов и побуждает их к подобным действиям[124]124
  Подробнее о процессах регионализации в странах Европы см. работы Майкла Китинга, в частности: Keating M. Europe as a Multilevel Federation // Journal of European Public Policy. 2017. Vol. 24, N 4. P. 615–632. Стоит отметить, что сам Китинг придерживается довольно оптимистического взгляда на вещи.


[Закрыть].

В другом же случае на место слабеющей национальной лояльности приходит лояльность общинам, то есть давление на нацию оказывается уже не «сверху» и не «снизу», а «изнутри». Ярким примером этих процессов является быстрое распространение «нетрадиционного», радикального ислама в современных странах Европы, главным образом в среде молодых потомков иммигрантов. Не имея сколько-нибудь значимой религиозной идентичности, они принимают ее как мощный инструмент протеста, как правило в связи с тем, что ощущают себя гражданами второго сорта, исключенными из общества. Другим симптомом социальной дезинтеграции является рост коммунитаризма, то есть переход к ситуации, когда единое государство и национальное сообщество раскалываются на множество общин, которые не могут договариваться друг с другом и даже ведут друг против друга войны (с реальными жертвами не только символического, но и физического насилия). Это приводит страну к конфликту и огромному количеству проблем, главная из них – создание городских анклавов, социально-культурных гетто, жизнь в которых для многих является не результатом осознанного выбора, а «нормальной» с рождения, безальтернативной, по сути, средой. Вакуум, оставленный ослаблением гражданско-национальной солидарности, по большей части заполняют не абстрактные формы и постулаты, близкие экономическим элитам и интеллектуалам, действительно ощущающим себя (в силу своего морального статуса, опыта жизни, бизнес-интересов в разных странах и т. д.) европейцами и гражданами мира, а конкретные социальные связи – локально-территориальные, этнические, религиозные, клановые и проч. В характере этих связей мало что нового, за исключением разве что использования самых современных средств коммуникации, главным образом Интернета. По сути же они представляют собой формы догражданской солидарности и основываются не на идеале общего политического блага и подчиненности единому закону, а на преследовании групповых, часто противостоящих друг другу интересов.

Таким образом, на практике альтернативой идее нации часто является не только космополитизм, но и активизация сепаратистских форм национализма и коммунитаризм. Тот, кто считает, что вместо нации придет отдельный индивид, а его свобода будет процветать, глубоко заблуждается. После отказа от нации часто «падают» индивидуальные ценности и резко возрастают ценности групповые, подчас более архаичные. Отказ от нации может способствовать архаизации массового сознания, созданию замкнутых сообществ, ограничивающих свободу отдельных его членов – как свободу личной жизни и передвижения, так и «культурную свободу» выбора своей идентичности[125]125
  О концепции культурной свободы см.: Sen A. Identity and Violence: The Illusion of Destiny (Issues of Our Time). New York: W. W. Norton and Company, 2006.


[Закрыть]. Едва ли Ренан ошибался, когда говорил, что нация есть «гарантия свободы, которая исчезла бы, если бы у мира был только один закон, один господин»[126]126
  Ренан Э. Что такое нация?


[Закрыть]. Идея нации в этом смысле по-прежнему представляет собой практически незаменимое средство, позволяющее, с одной стороны, не потеряться в «глобальной деревне», а с другой – противостоять опасностям «социально-культурного апартеида»: господству узкогрупповых лояльностей и коммунитаризму[127]127
  См.: Lacoste Y. Vive la nation. Destin d’une idée géopolitique. P. 300–306.


[Закрыть].