Текст книги "Потерянный ребенок"

Глава четвертая

– Как вас зовут?

Приглушенный женский голос тянет меня, но мои веки настолько отяжелели, что я с трудом могу их открыть. Рядом слышен громкий шум моря, и я чувствую холодный, мокрый песок под своими дрожащими ногами. Разбитые ракушки царапают мою кожу, словно когти. Я нахожусь у самого берега моря; вода то проносится подо мной, то удаляется. Ледяной ветер силен, и прилив тянет меня к воде, туда, где я хочу быть.

Женщина наклоняется и накрывает меня пледом.

– Вы меня слышите?

Я поворачиваюсь и смотрю на нее, замечая, что она одета в зеленую форму. Женщина представляется как Клэр, но я слишком замерзла, чтобы что-то ей ответить.

– Нам нужно отнести вас подальше от воды, в тепло. Вы можете попробовать встать?

Появляется мужчина, и они вдвоем берут меня под руки.

– Раз, два, три.

Мои конечности онемели – я стону от боли.

– Вы можете сказать, сколько вы здесь пробыли?

Я не отвечаю вслух, но вспоминаю, что я ушла вскоре после обеда, а сейчас уже темнеет. Я промерзла насквозь, в животе так пусто, что в нем жалобно урчит, но я не знаю, когда или как я сюда попала. Я стою и смотрю на море, у меня жутко дрожат ноги, и когда я опускаю взгляд, то понимаю, что на мне нет обуви. Возможно, я сняла ее, когда пошла к воде? Я смотрю на скамейку у края залива, но обуви там нет.

– Вот так. У вас отлично получается. Вы не помните, может, кто-то вас сюда сегодня привез?

Женщина плотнее укутывает меня в плед. Морской ветер бьет мне в лицо.

Сегодня темный, пасмурный день, и море выглядит таким же серым, как и в тот день, когда я оставила ее. Воздух, как и тогда, кажется настолько холодным, словно он состоит из капелек льда. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить ее, в тысячный раз за день: ее запах, ее волосы, ее кожу – но с каждой новой попыткой сердце мое разрывается.

– Нам нужно занести вас в машину скорой помощи, немного согреть. Давайте вы приобнимете нас, чтобы мы помогли вам идти?

Я поворачиваюсь и смотрю на лицо женщины. Ее губы шевелятся, но мой разум слишком слаб, чтобы понять, что именно она говорит, поэтому я снова оставляю ее без ответа. Мысли снуют в голове, запутываясь, как водоросли у меня под ногами.

– Я никогда не должна была оставлять ее, – шепчу я, но шум моря заглушает мои слова.

– Вот так. Не спешите, иначе у вас закружится голова, – говорит она. У нее короткие и волнистые волосы, заколотые назад невидимками, на ней нет макияжа. Она продолжает улыбаться мне, и в уголках ее глаз появляются морщинки, но я не улыбаюсь в ответ.

Я вернулась сюда, чтобы побыть с ней рядом, я не хочу уходить. Здесь я в последний раз держала ее на руках.

Они уводят меня, а у меня нет сил им помешать. Меня всю трясет, и ноги меня не держат. Мужчина накрывает меня еще одним пледом. Это не помогает. Я и не знала, что может быть настолько холодно.

– Вот так, хорошо. Видите машину скорой там, наверху? – спрашивает он. – Мы сейчас идем как раз туда. Мы возьмем на себя большую часть вашего веса. Вот так.

Когда мы начинаем идти, меня пронизывает непреодолимый страх. Я понимаю, что это конец. Я сюда уже никогда не вернусь и никогда не смогу так отчетливо вспомнить те бесценные дни, когда она была моей.

– Я не оставляла ее, я просто хотела поплавать, – говорю я, но рев моря снова заглушает мои слова.

– Сегодня слишком холодно, мисс, купаться нельзя, – добавляет женщина, не понимая смысла моих слов. На вид она такая молодая, только-только окончила школу. Идти далеко и трудно, и мои ноги вязнут в песке.

Я оглядываюсь назад, и море, как и тогда, шепчет мое имя.

Мы доходим до открытых дверей машины скорой помощи. Мне помогают подняться по металлическим ступенькам, укладывают на кровать. Поднимают бортик, чтобы я не выпала, как будто я снова стала малышкой и меня уложили спать в детской кроватке. Я закрываю глаза и прислушиваюсь к биению своего сердца.

Женщина ощупывает мою ладонь.

– У вас слишком замерзли пальцы, чтобы взять анализ крови. Я подержу вас за руку и погрею вас.

Я не хочу, чтобы она касалась меня. Я вырываю руку, но она настаивает, надевает что-то мне на палец и вокруг предплечья. Я пытаюсь избавиться от них, но женщина крепко держит меня. Я начинаю злиться. Я хочу побыть одна у моря и вспомнить ее, вспомнить последние мгновения, когда во всем мире были только моя малышка и я. Я не хочу уходить.

– Пожалуйста, оставьте меня здесь, – говорю я. – Мне плевать, если я умру.

Но она повернулась ко мне спиной и не слышит меня.

– Как она? – спрашивает мужчина у двери.

– Становится возбужденной. У нее брадикардия и гипотермия, низкая температура, тридцать четыре. Уровень кислорода шестьдесят. Давление девяносто на пятьдесят пять. Забираем ее.

– Включать сирену?

– Обязательно. Сейчас будут пробки.

Она отвлекается на свои записи. Жаль, что у меня нет сил бежать.

Я оглядываюсь и вижу, как мужчина закрывает задние двери. Я бросаю последний взгляд на море. Оно зовет меня. Я была здесь раньше.

Они ошиблись. Все это время они не знали правды. Я не брала свою малышку в море.

Я оставила ее в пещере. Я собиралась вернуться к ней.

Машина скорой помощи грохочет по дороге. Я проваливаюсь в полудрему, затем просыпаюсь от резкой остановки. Задние двери открываются, вокруг меня начинают суетиться медики. Судя по их голосам, они взволнованы.

– Температура падает – тридцать один. Помогите ее поднять!

Они берут носилки, выносят меня из машины скорой, направляясь в сторону ярко освещенного входа. «Отделение неотложной помощи», – читаю я, но красные буквы режут мне глаза.

Я медленно поворачиваю голову и вижу, как к нам бежит медсестра. Свет в коридоре слишком яркий. Больше всего на свете я хочу снова оказаться у моря, в темноте, наедине с воспоминаниями о моей малышке.

– Нас вызвал к бухте Уиттеринг случайный прохожий. Когда мы приехали, она сидела у воды и, по всей видимости, была не в себе. Температура тела упала с тридцати четырех до тридцати одного, пульс сорок. Мы спрашивали, как ее зовут и сколько ей лет, но она не отвечает.

– Третья палата, – медсестра в белом халате наклоняется ко мне. – Эй! Вы меня слышите? Меня зовут Хелен, я медсестра. Скажите, как вас зовут?

Я закрываю глаза и отворачиваюсь. По моей щеке скатывается слеза. Лишь бы они все ушли.

– Она очень бледная, губы посинели. Нужно отвезти ее в реанимацию. Я позову врача.

Носилки снова движутся; на этот раз вокруг еще больше людей. Все так громко, так ярко. Мне страшно. Мне не скрыться. Я не боялась, когда была в воде, я хотела, чтобы море хоть в этот раз забрало меня. Я не хочу всего этого. Я не хочу здесь оставаться.

– Давайте ее переложим. Раз, два, три, подняли!

Меня кладут на другие носилки. Я прошу оставить меня в покое, но меня никто не слышит.

– Надо снять с нее мокрую одежду, – говорят они, хватая мои руки, ноги. Все тело жутко болит.

Они с резким шумом снимают манжету тонометра.

– Девяносто на шестьдесят, – произносит кто-то.

Пожалуйста, дайте мне умереть. Носилки слегка покачиваются, словно я лежу в лодке. Я закрываю глаза, стараясь представить, что я у моря. Если бы только у меня тогда хватило духа зайти в воду.

Носилки дергаются, бортики опускаются, и я хватаюсь за края, чтобы не упасть. У меня начинает кружиться голова, я пытаюсь отвернуться от всех этих людей, но мне не хватает сил.

Звучит еще один голос.

– Эй, вы меня слышите? Я доктор Харди, отделение реанимации.

Он щиплет меня чуть выше ключицы. Мне больно, и на секунду я открываю глаза.

– Мы знаем, как ее зовут? С ней кто-нибудь был?

Он кажется взволнованным. Меня подташнивает, и вдруг тело начинает согреваться.

– Ее заметил на пляже случайный прохожий. Она так и не сказала, как ее зовут.

Тепло медленно расползается по моему телу. Внезапно мне становится нестерпимо жарко. Я пытаюсь сбросить с себя одеяло. Меня снова им накрывают.

– Подключайте кислород.

Еще больше ужасного шума. Мне надевают на лицо маску, в ушах стоит шипение. Я пытаюсь ее снять, но меня останавливают и приказывают дышать. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Это как прилив. Его не остановить.

Я пытаюсь мысленно вернуться в тот день. Вспомнить последние мгновения рядом с ней. Где-то звучит детский плач, и я оглядываюсь по сторонам.

Слезы наполняют глаза, я чувствую давление в груди. Мне хочется крикнуть им, чтобы они убирались, но голос меня не слушается.

– Воздух поступает в легкие. Пульс сорок. Давление девяносто на шестьдесят. Температура? Нужно ставить катетер, делать анализ крови и ввести ей внутривенно разогретый раствор.

– Слышите, ребенок плачет, – пытаюсь произнести я сквозь маску, но слова застревают в горле.

– Что-что? – Медсестра на секунду прерывается и наклоняется ко мне, приподнимая мою маску. – Что вы сказали?

– Ребенку нужна помощь.

Я не в силах унять охватившую все тело дрожь.

– Все в порядке. Не волнуйтесь.

– Что они с ней делают? – Этот плач уносит меня в прошлое.

– Вы можете сказать нам, как вас зовут, чтобы мы могли связаться с родными? Я уверена, что они очень за вас волнуются.

– Моя девочка так же плакала. Я ее не бросала. Я собиралась вернуться.

Медсестра гладит меня по волосам и надевает маску обратно.

– Она совсем не в себе, – говорит она.

Я закрываю глаза и мысленно возвращаюсь в бухту – туда, где все закончилось, и туда, где все началось.

Глава пятая

Ребекка

Пятница, 14 ноября 2014 года

Ребекка Уотерхаус, стоя у окна своего домика в викторианском стиле, высматривала красный «Фиат» своей дочери, но тот все не появлялся. Она снова взглянула на часы на стене – вот уже в третий раз за пять минут.

Было почти десять утра. Джесси опаздывала на полчаса, но с тех пор, как они в прошлый раз виделись, прошло столько времени, что Ребекка уже и не знала, похоже ли это на ее дочь. Она тяжело вздохнула, стараясь успокоиться. С Джесси все в порядке. Они обязательно встретятся и, как выразилась вчера Джесси, «поболтают». В конце концов, Джесси сама позвонила ей и назначила встречу, не могла же она передумать? Скорее всего, эту французскую непунктуальность она унаследовала от отца.

Ребекка подошла к кухонному столу и налила себе большую чашку черного кофе. Глаза болели; она так и не смогла снова уснуть после того, как телефонный звонок дочери разбудил ее глубоко за полночь.

Когда на зазвеневшем вдруг телефоне высветилось «Джесси», ей показалось, что она все еще спит. Схватив телефон, она спросила, мгновенно погружаясь в панику:

– Джесси? Ты в порядке?

– Да, все хорошо. – В голосе дочери она услышала нотки раздражения. С другой стороны, с тех пор как они в последний раз общались, прошло так много времени. – Прости, я тебя разбудила? Я перезвоню, – добавила Джесси.

– Нет, что ты! Нет-нет, все хорошо. Я просто задремала, я не спала. Так рада тебя слышать. – Ребекка знала, что голос ее звучал неуверенно и даже несколько жалко, но так было всегда, когда она говорила со своей тридцатидевятилетней дочерью.

Тогда она, разбуженная посреди ночи, села в кровати и стала нащупывать переключатель, и вдруг ее взгляд упал на пустующую рядом постель. Внезапно Ребекка ощутила острую горечь утраты. Будь муж здесь, он бы только перевернулся на другой бок и продолжил мирно сопеть, но одно его присутствие уже бы успокоило ее. Прошло уже почти десять лет.

Воцарилось неловкое молчание. Ребекка боялась спугнуть Джесси, словно та была малиновкой, подлетевшей к открытому окну и севшей на подоконник.

– Знаю, прошло уже довольно много времени, но у меня не было возможности сказать тебе, как жаль мне было услышать о Лиз. Я часто думаю о том, насколько тебе ее, должно быть, не хватает, – сказала наконец Ребекка. Она знала, как сильно ударила по ее дочери смерть Лиз от рака, и надеялась, что ее слова не покажутся неискренними. – Надеюсь, моя открытка пришла вовремя?

– Да, спасибо, – ответила Джесси, ни слова больше не добавив о том, какую скорбь ей пришлось испытать. С тех пор как Лиз, воспитывавшей ее почти с самого рождения, диагностировали рак груди, Джесси практически прервала общение с Ребеккой, с которой они и так не ладили. После смерти Лиз молчание продолжалось еще два года. Ребекка догадывалась, что Джесси не хотела оскорблять память приемной матери.

Ребекка мысленно вернулась в тот день, когда она в последний раз видела Лиз, почти десять лет назад. Примерно тогда умер Джон, отец ее младшей дочери.

Они встретились – Джесси, ее биологическая и приемная мать – в кафе в Брайтоне. Место для встречи предложила Лиз, до него было удобно добираться всем, – но Ребекка отправилась бы и на край света, лишь бы провести хоть немного времени с дочерью. Атмосфера была напряженной. Вокруг них гремели тарелки и звенели ножи и вилки, а Лиз читала Ребекке лекцию о гомеопатии и о том, как черпать силы из своей менопаузы, позвякивая о стол своими огромными браслетами.

Та встреча знаменовала начало конца тех хрупких отношений, которые все старалась выстроить Ребекка между собой и Джесси. Горюя по мужу, впадая в отчаяние из-за того, что на столь редких и ценных встречах с дочерью обязательно присутствует Лиз, Ребекка позвонила ей и спросила, не настало ли время той отступить и дать их с дочерью отношениям шанс.

Но Лиз сразу же вскипела от ярости.

– Ребекка, ты и представить себе не можешь, насколько болезненны для Джесси эти встречи! – бросила она.

– Что ж, я бы знала – и я правда хочу знать! – если бы только ты дала мне шанс поговорить с ней.

– Я тут вообще ни при чем. Сегодня мне пришлось уговаривать ее на нашу встречу – не будь меня там, она бы даже из собственной комнаты не вышла. – Лиз говорила так, как будто Джесси было двенадцать, а не двадцать восемь. – Но если ты этого хочешь, что ж, так и быть. Начиная с сегодня, я больше вообще не буду вмешиваться в ваши отношения. Посмотрим, как вы без меня справитесь! Ты могла бы хоть раз сказать мне спасибо, учитывая, как много я сделала для твоей дочери.

Шло время, а письма и телефонные звонки Ребекки по большей части оставались без ответа. Предсказание Лиз о том, что без ее вмешательства отношения Ребекки и Джесси перестанут существовать, оказалось – к счастью для самой Лиз – верным.

Слыша только молчание в трубке, Ребекка попробовала еще раз:

– Как ты поживаешь, Джесси?

– Я в порядке, – ответила та после долгого молчания. – На самом деле… я беременна.

От этих неожиданных слов у Ребекки перехватило дыхание. Она чувствовала, что вот-вот заплачет от непреодолимой тоски. Как до этого дошло? Это был самый значимый момент в жизни ее дочери, а она, должно быть, узнала обо всем последняя. Ребекка вытерла слезы, которые все-таки хлынули из ее глаз, и сглотнула, судорожно пытаясь подобрать нужные слова.

– Это просто чудесно! Какой срок?

– Тридцать шесть недель, так что осталось совсем немного.

Голос Джесси прозвучал так буднично, по-взрослому. У нее должен был появиться малыш, но поддержка матери, как всегда, была ей не нужна.

Почему Харви ничего не сказал? У Джесси, ее старшей дочери, через месяц родится ребенок, ее внук!

– Не сердись на папу. Я сказала ему, что сама хочу тебе обо всем рассказать, – добавила Джесси, словно читая ее мысли.

Ребекка прокашлялась, пытаясь собраться с духом.

– Я не сержусь, я на седьмом небе от счастья. Я так рада за тебя! Для меня так важно, что ты позвонила.

С тех пор как умер Джон, их некогда счастливая семья становилась все более разобщенной. Айрис и Джеймс разошлись, а из-за того, как сильно Айрис хотела ребенка, отсутствие Джесси в их жизни казалось все ощутимее. Ребекке хотелось верить, что с появлением этого малыша все изменится.

– Спасибо, мам.

Ребекка позволила себе улыбнуться, стараясь насладиться тем, что только что произошло. Уже десять лет она не слышала от Джесси этих двух слов: «Спасибо, мам». Ребекка боялась, что все это на самом деле сон и она вот-вот проснется.

– Я могу что-то для тебя сделать? Я с радостью тебе помогу, с чем угодно, если ты захочешь, конечно.

Ребекка пыталась не слишком навязываться. Шаг за шагом, постепенно; только не спугнуть.

– На самом деле ты могла бы помочь, – сказала наконец Джесси.

– Всё что хочешь.

Ребекка уловила нотки беспокойства в голосе дочери и поняла, что Джесси хотела побеседовать о том, о чем сама она говорить не хотела. Волоски на ее шее встали дыбом.

– Я довольно сильно переживаю из-за всего этого. В смысле из-за беременности, – Джесси сделала паузу. – А папа сказал, что ты была такой же, когда ждала меня. Я никогда с тобой ни о чем таком не говорила… Что с тобой случилось, когда я родилась, почему ты не справлялась. Думала, что если ты расскажешь, то это… поможет, что ли.

Ребекка закрыла глаза и попыталась собраться с мыслями. Папа сказал, что ты была такой же, когда ждала меня.

Сколько Харви успел ей рассказать? Был ли он с ней честен, говоря о том малодушии и страхе, которые она испытала, когда узнала, что забеременела, только-только пройдя аккредитацию врача? Поделился ли он с Джесси той жестокой правдой о том, как росло ее беспокойство, когда ей пришлось вернуться в больницу спустя всего шесть недель после рождения ребенка, и она должна была работать весь день, оставлять Джесси в больничных яслях с половины восьмого утра до шести вечера, спускаться вниз, чтобы покормить ее грудью, и дежурить по ночам, чтобы остаться в должности старшего судебного распорядителя? Доверил ли он ей свои воспоминания о психозе жены, который начался в первые же часы после появления Джесси на свет и превратил каждый ее день в чудовищный кошмар, от которого не было никакого спасения? Рассказал ли он их дочери о том, как по ночам Ребекка умоляла его не засыпать, настолько она боялась остаться наедине с полицейским, который появился на другом конце кровати вскоре после рождения Джесси и которого видела только она – детектива-инспектора Гиббса, человека, который допрашивал ее на протяжении четырех страшных часов в ночь, когда умерли ее родители и когда ей пришлось все время допроса сидеть в ночной рубашке, по-прежнему покрытой кровью ее матери?

Конечно же нет. Чертов святоша Харви нанес ответный удар. Почему он хотя бы не позвонил, чтобы предупредить ее? Ребекка не могла вспоминать ту ночь, просто не могла.

– Дорогая, ты рассказывала об этом своему врачу? – сказала она, пытаясь выторговать себе пару минут на размышления.

Джесси тут же затихла, и эта тишина не сулила ничего хорошего. Она могла слышать, как в мозгу ее маленькой девочки звучали слова: Ты меня дуришь, я тебе не нужна, пусть мной занимается кто-то другой, ты всегда этого хотела. Я тебе никогда не была нужна.

– Я же слышу, что ты не очень хочешь, – сказала Джесси. – Я понимаю. Не надо. Прости, что так поздно позвонила.

Вены Ребекки наполнились адреналином. Вот он – ее последний шанс восстановить хоть какое-то подобие отношений с дочерью. Если она его упустит, все будет кончено: она потеряет Джесси навсегда, а вместе с ней и свою внучку. И виноватой в этом будет лишь она сама.

– Нет, родная, – ответила она, пытаясь скрыть свое беспокойство. – Не в этом дело. Твоя просьба просто немного застала меня врасплох, а еще я хочу убедиться, что твой врач хорошо о тебе заботится. Конечно, я хочу тебе помочь. Я с радостью с тобой поговорю. Это было непростое время… Но у тебя есть полное право о нем знать. Знаю, тебе было непросто об этом меня попросить.

Ребекка вцепилась ногтями в колено, повторяя про себя: «Пожалуйста, не вешай трубку, пожалуйста, не надо». Наконец Джесси заговорила.

– Если ты не хочешь говорить об этом, то и не надо. Я хочу сказать, если мы не можем быть честны друг с другом.

Ребекка услышала в словах дочери нотки влияния Лиз. «Мы все должны быть честными, делиться своими чувствами». «Женщины должны поддерживать друг дружку». Она так и видела, как Лиз прижимает Джесси к своей широкой груди, воркуя: «Иди ко мне, малышка, ничего, поплачь, говорить о том, что ты чувствуешь, совершенно нормально, а в том, чтобы думать о себе, нет ничего эгоистичного. Если у тебя нет сил видеться с мамой, у тебя есть полное право этого не делать». И в то же время сама Лиз никогда не применяла всех этих честных принципов ни к себе, ни к настоящей причине, по которой она, бездетная, поощряла отстранение Джесси от Ребекки и держала последнюю на безопасном расстоянии и от приемной дочери, и от мужа. А Харви в то время, как и всегда, принимал сторону Лиз, выбирал самый легкий путь и даже не пытался встать на ее защиту.

– Я знаю, что твой нервный срыв отчасти был связан с тем, что случилось с твоими родителями, – продолжила Джесси, – и что это очень сильно на тебя повлияло. Мне просто никогда не хватало сил, чтобы спросить тебя об этом, но все это так долго накапливалось во мне, мне кажется, это больше не может продолжаться.

Нервный срыв? Ребекку передернуло от этих слов. Интересно, Харви или Лиз принадлежала эта версия произошедшего? Так или иначе, она по-прежнему не помогла Джесси разобраться, потому что ей было слишком больно вспоминать ту ночь. Почему именно ей было суждено преследовать ее на протяжении всей ее жизни?

– Думаю, ты совершенно права, – сказала Ребекка. – Главное, чтобы тебе это помогло. Может, ты как-нибудь зайдешь? Мы могли бы поболтать.

– Да, пожалуй. Завтра подойдет?

Завтра была пятница, первый выходной Ребекки за две недели, и она запланировала пообедать с подругой, а потом пойти в Национальную портретную галерею. Конечно, все это могло подождать.

– Завтра? Да, было бы здорово, – ответила она.

Они уточнили время встречи, и когда она закончила свой телефонный разговор с Джесси, Ребекка тут же подумала об Айрис, своей младшей дочери, которая была от Джона и родилась спустя пять лет после Джесси. С ней Ребекка была очень близка. У Айрис тоже не складывались какие-либо доверительные отношения с Джесси, как бы она этого ни хотела.

Ребекка хотела было позвонить своей младшей дочери и рассказать ей про звонок Джесси – и про ее ребенка, но тут она остановилась. Было бы эгоистично с ее стороны изливать душу Айрис, тем более что дело касалось беременности Джесси. У Айрис случилось столько страшных выкидышей, что ей непременно бы стало очень тяжело, узнай она, что ее мать скоро станет бабушкой.

Поэтому она и провела остаток ночи в одиночестве, достав кипу старых газетных вырезок с чердака и успев где-то занозить ладонь.

ВЕТЕРАН ВОЙНЫ УБИЛ ЖЕНУ И ЗАСТРЕЛИЛСЯ

Прошлой ночью мужчина, страдавший от боевого военного невроза, убил жену и покончил с собой.

Сорокапятилетний Джейкоб Уотерхаус, лечившийся от психоза, в приступе гнева забил до смерти свою жену, сорокатрехлетнюю Гарриет Уотерхаус, и застрелился.

Жители Уиттеринг-Бэй, графство Сассекс, охарактеризовали мистера Уотерхауса как сдержанного и закрытого человека, очень редко появляющегося в деревне. «Сивью», их домик у моря, в котором произошли убийство и последующий суицид, стоит на отшибе и окнами выходит на бухту Уиттеринг. По словам местных жителей, поздно ночью они слышали вой полицейских сирен и видели, как тела увезли на скорой.

Их дочь, тринадцатилетняя Ребекка Уотерхаус, по всей видимости, находилась дома в момент этого страшного происшествия. Тем не менее, по имеющимся у нас сведениям, она не пострадала и теперь живет в семье, которая дружила с погибшими.

Ребекка скользила уставшим взглядом по строчкам, которые вызывали в ней все те же чувства, что и тогда, и каждая клеточка ее тела противилась мыслям о той ночи. Однако у нее не было выбора. Ради своей дочери ей нужно было сосредоточиться и вспомнить то, что она пыталась забыть на протяжении всей своей жизни.