Текст книги "Потерянный ребенок"

Глава восьмая

Айрис

11.30, среда, 19 ноября 2014 года

Айрис бежала, опаздывая на поезд в Чичестер, и, лишь только она скользнула в закрывающиеся двери вагона, ее телефон зазвонил.

На экране высветилось «Отдел новостей». Она взяла трубку.

– Привет, Майлз.

– Привет, Айрис. По всей видимости, ребенку необходимо лекарство, или по какой-то другой причине им нужно вернуться в больницу, – ответил он торопливо, проглатывая слова. – Кажется, к концу дня у нас будет довольно громкая история. По всей видимости, в полиции думают, что она спрыгнет с моста или бросится с малышом под поезд. Скажи еще раз, откуда ты об этом узнала?

Айрис попыталась выбросить из головы картину, которую только что нарисовал ей Майлз, и стала судорожно искать нужные слова. Она не ожидала, что реакция на историю Джесси и ее малышки будет такой бурной. Рано или поздно Айрис должна была во всем сознаться, но ей не хотелось, чтобы Майлз снял ее с этого расследования и поставил кого-то другого. Ситуация была слишком важной.

– У меня есть старый друг – контакт в больнице Святого Дунстана, он мне и подкинул эту историю, – солгала она.

– Что ж, хорошо, постарайся сегодня с ним встретиться. Полиция сейчас у дедушки малыша. Насколько мне известно, именно он присутствовал во время родов, потому что отца ребенка не было рядом. Не знаю почему, надеюсь, ты сможешь пролить немного света на этот момент. Все это рассказала одна из пациенток, которая поговорила с первым добравшимся до больницы репортером, но теперь до нее добралась полиция, и больше нам от нее информации не достанется. Именно с этим, надеюсь, ты нам и поможешь. Твой контакт случайно не знает никого, кто работает в родильном отделении?

– Я собираюсь сделать несколько звонков по дороге, попытаюсь связаться с ним тоже, но, боюсь, он может испугаться и отказаться говорить. Кроме того, есть вероятность, что в больнице кто-то недосмотрел, поэтому персоналу могут запретить общаться с прессой или с кем-либо вообще. Когда я буду там, то попробую поговорить с одной из выписывающихся пациенток, вдруг кто-то что-то слышал и не против об этом поболтать.

– Нет, это бессмысленно. Полиция уже провела беседы со всеми женщинами, которых сегодня выписывают, и всем им было запрещено сообщать что-то прессе. Нам нужно связаться с кем-то изнутри, лучше всего – с кем-то, кто работает в больнице.

Айрис почти передался запал Майлза.

– Ну тогда я снова попробую расспросить моего контакта, но он работает в реанимации, и я не уверена, знает ли он что-либо еще. Больница большая, быть может, он и не знаком ни с кем из других отделений…

– Но он же должен знать что-то, раз подкинул тебе эту информацию! – перебил ее Майлз. – В общем, попробуй. Нам нужно имя одной из акушерок, которую мы сможем подкараулить у дома, желательно – той, которая принимала роды у Джесси. И еще: найди какого-то специалиста в этой области, нужно узнать его мнение о послеродовой депрессии и психозе. Кого-то из Королевского колледжа психиатров, из педиатрического колледжа…

– Точно, – сказала Айрис, и мимо понеслась волна выходящих на следующей остановке пассажиров. – Нужно также рассмотреть вопрос медицинской этики. Если она ушла с дочерью из-за того, что не хочет, чтобы та проходила лечение, суд будет вынужден подать апелляцию, прежде чем идти против воли матери. Как думаешь, нужно ли связываться с юридическим отделом и выяснять, как там обстоят дела, стоит ли нам написать и об этом?

Она слышала, как на той стороне провода Майлз отрывистым голосом раздавал всему офису приказы.

– Кстати, нам известно имя этой женщины? – спросила Айрис, когда Майлз наконец вернулся к разговору с ней.

– Да, Джессика Робертс, тридцать девять лет. Первый ребенок.

Слава богу, что имя раскрыла не я, подумала про себя Айрис. Майлз продолжал:

– Если судить по ее странице в соцсети, похоже, она недавно потеряла мать, Лиз Робертс. В выпуске «Телеграф» за октябрь 2012 года есть некролог. Она умерла от рака груди; может, у Джессики есть брат или сестра, у которых мы могли бы взять интервью?

Айрис никак не ответила на предположение о том, что Лиз была биологической матерью Джесси. Все зашло слишком далеко, и она не могла пока сказать Майлзу правду, иначе он бы снял ее с дела.

– Все это рисует образ женщины, которая находится на грани, – продолжал Майлз. – История станет громкой, нет, главной в сводке обеденных новостей, а еще планируется пресс-конференция с ее отцом. Все уверены, что у нее с ребенком осталось очень мало времени. Вопрос лишь в том, где и когда все закончится. Позвони, когда что-нибудь узнаешь, – это твой шанс вернуть мое доверие, Айрис, слышишь? Не подведи меня.

– Конечно, – ответила Айрис и положила трубку.

Что было у Джесси в голове, когда она уходила из больницы в холодный ноябрьский день со своей больной новорожденной дочерью? Куда она могла пойти? Если бы они поддерживали с ней хотя бы какое-то общение, то Айрис была бы сейчас с ней рядом, она приезжала бы к ней в больницу, присматривала бы за ней. В действительности же она долгое время вообще не была в курсе того, что ее единоутробная сестра беременна. Мысль об этом разбивала ей сердце. Она представила себе, как Джессика стоит на платформе холодного вокзала, мучаясь от последствий тяжелых родов и нескольких бессонных ночей, отчаянно пытаясь уехать как можно дальше от больницы и найти место, где она сможет спрятаться. Должно быть, она сейчас вздрагивает от каждого шороха, грохота турникетов, свиста отправляющихся поездов и морщится, когда очередной торопящийся пассажир толкает ее и ее крошечную девочку плечом.

Телефон Айрис снова зазвонил.

– Привет, мам. Спасибо, что перезвонила. Майлз, мой редактор, отправил меня в Чичестер, чтобы я выяснила, что происходит.

– Ах да. Конечно же, – голос Ребекки был тихим.

– Он хочет, чтобы я встретилась с врачом, которого я знаю со времен учебы в университете, с Марком Хэтэуэем, он работает в реанимации больницы Святого Дунстана. – Айрис отошла к дверям вагона, чтобы было не так шумно. – Ты не против рассказать мне, о чем вы говорили с Джесси, мам? Я имею в виду, что ее могло бы так расстроить?

– Ты говоришь так, словно ты из полиции.

– Прости, – сказала Айрис, слегка опешив. – Значит, они сейчас у тебя дома?

Ребекка заговорила тихо, словно боялась, что ее кто-то может услышать.

– Да, они приехали с полчаса назад, и Харви, судя по всему, навел их на мысль о том, что мы с Джесси поссорились во время нашей встречи. Что во всем этом виновата я.

– Как мило с его стороны попытаться во всем обвинить тебя, – произнесла Айрис, качая головой.

– Вот-вот. Мне, конечно, ничего не говорят, сказали только, что планируется пресс-конференция, на которой Харви не хочет меня видеть.

– Ну, слушай, я делаю все возможное, чтобы что-то узнать. Так, как ты просила.

Айрис нахмурилась, раздосадованная переменой в настроении матери. Она не смогла рассказать ей о том, что в тихий день без новостей ее редактор буквально набросился на эту историю. Айрис уже довольно давно ничего не приносила на его стол, и Майлз все более явно давал ей понять, что он этим крайне недоволен.

– Знаю… Просто мне казалось, что, может, ты услышала что-то от коллег. Я и представить себе не могла, что Майлз пошлет тебя по следам Джесси.

– Но это ведь хорошо, разве нет? Я буду в самой гуще событий, смогу держать тебя в курсе. Еще он хочет, чтобы я присутствовала на пресс-конференции.

– Ну и ну. Что, если Харви тебя вдруг заметит?

Айрис вздохнула.

– Мне кажется, у него сейчас много забот, мам. Ну, и он в курсе, кем я работаю. Да и вообще, кому какое дело? Ты имеешь право знать, что происходит, зачем тебе прибегать к таким уловкам?

Айрис всегда поражало, что ее мать, прошедшая путь до старшего врача в отделении педиатрии, теряла всякое достоинство и опускалась до полного самоуничижения, стоило только произнести имя Джесси или Харви. Ее дочь пропала, она должна была быть в Чичестере вместе с Харви, должна была знать все, что рассказали ему, а не довольствоваться обрывками новостей, которые ей сообщил какой-то офицер.

– Так о чем вы с ней говорили? Почему Джесси расстроилась? Я никому не скажу.

– Дорогая, я правда не хочу об этом говорить.

– Опять ты за свое, мам, зачем ты так?

Айрис не на шутку разозлилась. Она довольно редко ссорилась с матерью, но сегодня утром ей пришлось встретить Джеймса, она узнала, что у нее, вероятно, отберут дом, ее сестра родила дочь, а ей никто об этом не сказал, и нервы ее были на пределе. Пытаясь узнать, что происходит, Айрис рисковала своей работой. Меньшее, что могла сделать ее мать, – это рассказать все, что ей было известно. Айрис устала вечно ходить вокруг да около всего, что касалось Джесси; ее сестра и новорожденная племянница пропали. Пришло время ей с матерью объединить усилия.

– Зачем что, Айрис?

– Зачем ты скрываешь от меня все, что связано с Джесси? Раньше мне о ней рассказывал папа, но теперь, когда его нет с нами, я и понятия не имею, что с ней происходит.

Айрис понимала, что вела себя как ребенок, однако именно в такие моменты ей, как никогда, не хватало отца. У нее были хорошие отношения с матерью, однако Ребекка порой закрывалась в себе, и в такие моменты именно Джон обычно приходил на помощь.

– Неправда, я постоянно тебе о ней рассказываю, – с укором ответила ей мать. – Я понимаю, ты скучаешь по папе, и я скучаю тоже. Я так бы хотела рассказать ему о Джесси, я хотела бы рассказать тебе о том, что она ко мне приходила, и о нашей малышке тоже, но я просто не хотела тебя расстраивать.

– Но ты уже меня расстраиваешь!

Айрис смотрела на проносившиеся мимо пейзажи графства Сассекс, удивляясь собственной откровенности.

– Что ж, мне жаль, Айрис. Я порой ошибаюсь – ну, почти всегда… как это быстро заметила Джесси.

– Мама, ты не виновата. Я люблю ее, она моя сестра, но я и сердита на нее тоже. Как она могла так поступить с нашей семьей? Не могу поверить, что она забеременела и не сказала мне. За что она так меня ненавидит… – Айрис со злостью смахнула слезу. – Она всегда меня отвергала.

– Айрис, мне очень жаль, что я тебя расстроила. Может, тебе и не стоит ехать в Чичестер? Неправильно было с моей стороны просить тебя помочь. Не думаю, что это уместно.

– Мам, кому какое дело до того, что уместно, а что – нет? У Джесси родился ребенок, ты стала бабушкой, я теперь тетя. Они пропали, и я просто пытаюсь понять, что случилось. Почему ты не можешь рассказать мне, о чем вы говорили?

– Потому что это только зря тебя расстроит, это не имеет никакого отношения к тому, что она пропала. Я не понимаю, почему все так зациклены на прошлом.

И тут Айрис озарило. Джесси приходила к матери поговорить о той ночи, когда погибли ее родители. Это была та самая тень, которая нависла над всей их разбитой семьей, та тема, которую никто никогда не поднимал, которую ей запрещалось даже упоминать.

– Но мама!

– Дорогая, мне пора идти. Этот полицейский снова хочет со мной поговорить. Прости еще раз, что тебя расстроила.

– Ничего, – ответила Айрис. – Поговорим позже.

У Айрис возникло непреодолимое желание поговорить с отцом. Уже десять лет прошло с тех пор, как он умер, и все же в такие моменты никто не мог все уладить лучше, чем он. Ее собственный разрыв с Джеймсом ударил по Айрис еще сильнее из-за того, что рядом не оказалось отца, который поддержал бы ее словами о том, что на свете всегда будет мужчина, который будет любить ее, несмотря ни на что.

Поезд подъехал к станции, и пассажиры стали выходить из вагона. Айрис села на освободившееся место у окна и вспомнила тот день, когда она нашла те газетные статьи. Ей тогда было четырнадцать лет – всего на год больше, чем было ее матери в ту ночь, когда ее жизнь разбилась на куски.

После долгих лет размышлений, переживаний и попыток разгадать эту тайну Айрис испытала почти облегчение, когда наконец нашла на дне коробки, спрятанной на чердаке, тот альбом с вырезками из газет. Ей было бесконечно жаль свою мать, которой пришлось стать свидетельницей таких ужасных событий в столь юном возрасте. Но шло время, Айрис уже давно исполнилось двадцать, и ей становилось все труднее понять, почему ее мать, несмотря на всю их близость, не хочет это обсуждать.

Она вздохнула и зашла на страницу Джесси в соцсети. За неимением других контактов с единоутробной сестрой она иногда заглядывала туда, и, увидев ее сейчас, пожалела, что не заглянула туда раньше. На одной из фотографий, где Джесси со своим парнем, Адамом, отдыхали на пляже Уиттеринг, видно было, что у Джесси под сарафаном выпирает живот. Фотография была датирована августом 2014 года: ясный летний день, у Джессики короткие светлые волосы, на лице улыбка, на лбу красуются солнцезащитные очки. Она кажется счастливой, подумала про себя Айрис, но при этом она настолько худая – трудно поверить в то, что она на пятом месяце беременности. Джесси на снимке напоминала ей олененка, у нее была загорелая кожа, да и сарафан был настолько свободным, что едва ли можно было догадаться о ребенке, если бы только ее парень, с которым Айрис никогда вживую не встречалась, не показывал бы пальцем на ее живот, грызя при этом ногти, словно нервничающий герой какого-нибудь мультфильма. Подпись гласила: «И к другим новостям: в декабре мы ждем пополнение!» Под фотографией набралось немало комментариев с поздравлениями. Айрис пролистала их. В нескольких упоминалась мачеха Джесси, Лиз, и то, как горда и взволнована она была бы новостью о своем первом внуке.

Айрис пролистала еще несколько фотографий, где Джесси была запечатлена на различных рабочих мероприятиях или дружеских встречах в пабе, и ее внимание привлек еще один снимок. Он был опубликован в декабре 2011 года: на нем Джесси и Лиз в новогодних шапках приветливо смотрели в камеру. Их шапки были лихо сдвинуты набок, и можно было заметить, что у Лиз не было волос, по всей видимости, из-за химиотерапии. Несмотря на улыбки, они обнимали друг друга с такой силой, что складывалось впечатление, будто бы они ни за что на свете друг друга не отпустят. Внизу фотографии было выведено синим курсивом: «Смерть на самом деле ничего не значит. Я всего лишь ускользнула в следующую комнату. Как мы будем смеяться над всеми бедами расставания, когда встретимся снова».

Конечно, Лиз должна была очень много значить для Джесси, она заботилась о ней с самого детства, но Айрис до глубины души огорчало то, что Лиз всегда держала родную мать Джесси на расстоянии. Однако Лиз не было в живых уже два года, а Джесси по-прежнему избегала свою родную мать и сестру. Оставалось еще столько боли, столько обид и непонимания… Ребекка была не из тех, кто готов был снова и снова обсуждать все недомолвки. Меньше говоришь – меньше согрешишь. Только Джесси и пыталась достучаться до нее.

Поезд остановился на предпоследней станции перед Чичестером, и Айрис стала осматривать каждого из продрогших пассажиров, которые входили в ее вагон, наполняя его холодным воздухом.

Где же ты, Джесси, думала про себя Айрис, и почему ты пришла повидаться с нашей матерью? Вспомнив, как во время их звонка, стоило ей только спросить про ту встречу, Ребекка тут же стала защищаться и искать отговорки, Айрис еще сильнее убедилась в том, что, скорее всего, речь шла о той роковой ночи 1960 года, когда погибли ее дедушка с бабушкой.

И если это действительно было так, Айрис должна была непременно выяснить, что именно послужило тому причиной.

Глава девятая

Я просыпаюсь в маленькой комнате с большим окном, выходящим на улицу Чичестера. Не знаю, сколько сейчас времени, кажется, уже вечер, где-то, гремя, проезжает тележка с едой. Я медленно поворачиваю голову и пытаюсь разглядеть кого-нибудь в окошко двери, но вздрагиваю от чересчур яркого света и тут же хочу снова закрыть глаза. Я начинаю кашлять, и что-то хрипит в груди. Я внимательно оглядываю комнату. В углу стул, на стене напротив – раковина, кувшин с водой на тумбочке у кровати, дверь в туалет.

Мне здесь не нравится. И все же ясно, что мне не хватит сил уйти.

Я перестала дрожать, но все тело разбито. Руки болят, голова раскалывается, спина ноет, и когда я опускаю взгляд, то замечаю на запястье катетер, который ведет к прозрачному мешочку с жидкостью, подвешенному к стойке рядом с кроватью.

Я пытаюсь сглотнуть, но во рту до ужаса сухо. С жаждой смотрю на стакан воды на тумбочке, но сил на то, чтобы хотя бы привстать с кровати, нет. Пока я лежу и слушаю болтовню медсестер в коридоре, я улавливаю едва различимый плач ребенка и пытаюсь понять, откуда он доносится.

Мне нужна вода. Я замечаю красную кнопку и пытаюсь дотянуться до нее, но руки совсем не слушаются. Усталость одолевает меня, и я закрываю глаза. В ушах шумит море, и от этого наконец становится спокойно.

– Как вы себя чувствуете?

Я открываю глаза и вижу рядом улыбающуюся девушку в халате медсестры.

На вид ей точно не больше двадцати. Длинные волны темных волос убраны в небрежный хвост. У нее глаза цвета моря, а на ее милом лице улыбка от уха до уха. Улыбка девушки, полной оптимизма.

– Где я?

У меня болит горло.

– Вы в отделении имени Черчилля. Я медсестра ночной смены. Вас перевели сюда пару часов назад из реанимации, как только вы немного согрелись. Вам что-нибудь принести?

– Воды.

– Хорошо, давайте поможем вам сесть поудобнее.

Протянув руку, она нажимает на кнопку, спинка кровати медленно поднимается, пока я не оказываюсь в сидячем положении. Медсестра протягивает мне стакан воды, и я с благодарностью принимаю его.

– Мне нужно измерить ваши показатели, вы не против?

Я отвечаю ей одним кивком, и она подходит к монитору, берет зажим и закрепляет его на моем пальце. Монитор громко пищит, и, пока мы ждем результатов, она снова улыбается мне. Я замечаю маленький алмаз на ее обручальном кольце.

– Уровень кислорода в норме, температура тела восстановилась, но нам еще нужно за вами приглядывать. Доктор считает, что у вас может быть грудная инфекция, поэтому мы ввели внутривенно антибиотики, а также физраствор, поскольку у вас было обезвоживание. Кажется, за вас очень беспокоились, когда вы поступили. – Она двигается осторожно; она уверена в себе и спокойна.

Я наблюдаю за тем, как она измеряет мне давление. Манжета больно сжимает мою руку, и, когда я вздрагиваю от боли, она извиняется, продолжая улыбаться.

– Мне сказали, что вы довольно долго пробыли в бухте Уиттеринг. В это время года погода там и правда не самая благоприятная – неудивительно, что вы так замерзли. Я люблю гулять там зимой, но после этого я гораздо больше времени провожу у камина в пабе «Голова короля».

Я ничего не говорю, просто смотрю, как она отодвигает монитор, садится на край моей кровати и прижимает два пальца к моему запястью. У нее длинные ресницы, изящные руки и грациозные движения, словно у газели.

– Я не хотела уходить из бухты. Я не хочу быть здесь.

– Понимаю, но вы еще не очень хорошо себя чувствуете, поэтому пока мы не можем вас выписать. Не могли бы вы дать мне контактные данные вашей семьи? Нам нужно, чтобы вы назвали свое имя и место жительства, чтобы мы могли сообщить всем, кто беспокоится о вас, что с вами все в порядке. Могу ли я связаться с кем-то из членов вашей семьи, чтобы они могли приехать вас навестить?

Я смотрю на дверь за ее спиной, представляю, как посетители вваливаются внутрь с цветами, вырезанными вручную открытками, слезами, объятиями. Любовью. Я не знаю, что ей ответить. Я начинаю кашлять и не могу остановиться. Когда приступ наконец стихает, она протягивает мне стакан воды и салфетку.

– Я уже очень долго пытаюсь отыскать свою дочь, – шепчу я. Я вот уже двадцать лет не произносила этих слов вслух, потому что никто никогда не верил, что она вообще жива.

– Пытаетесь отыскать? Вы потеряли друг друга, когда пошли к морю?

Я так хочу ответить ей, но я не знаю, как. Меня трясет от страха, поселившегося в сердце уже очень давно.

Качаю головой, но ничего не говорю. Она смотрит на меня, потом снова отводит взгляд, записывая мой пульс. Я тяжело кашляю и сглатываю, пытаясь собраться с мыслями.

– Вы знаете ее номер? Я могу сейчас ей позвонить. – Она щелкает ручкой и возвращает ее в верхний карман.

– Я не знаю, где она. Я не хочу сделать ей больно. Но очень хочу сказать, что мне жаль. Пока не стало слишком поздно.

Мой голос тих и слаб, и я умолкаю, но она ждет, что я продолжу. Я думаю о сегодняшнем утре, которое началось так же, как и любое другое – нечеловеческие усилия, чтобы проснуться, одеться, поесть и продержаться несколько часов, не думая при этом о ней и о том, что могло бы быть, сложись все иначе. Я уже давно сдалась, смирилась с тем, что больше никогда ее не встречу. Но затем я увидела его лицо. Лицо Харви Робертса.

– И когда вы видели ее в последний раз? Вашу дочь?

Я снова начинаю кашлять, но мне удается перевести дыхание. В груди горит.

– Когда ей было пять дней. Я вернулась сегодня туда, где я в последний раз держала ее на руках, я пыталась вспомнить.

Я знаю, что должна кому-то рассказать о том, что случилось со мной и моей малюткой. Я не могу больше держать все в себе, это гложет меня уже так долго, что во мне ничего не осталось, и все же я не знаю, с чего начать. Я не знаю, может, она тот ангел, о котором я молилась, а может, мне просто хочется в это верить, потому что она – моя последняя надежда, потому что я знаю, что мне уже никогда не выйти из этой комнаты.

В дверях появляется еще одна женщина и что-то спрашивает. Я боюсь, что моя медсестра уйдет и не вернется, что этого разговора, который едва начался, так и не случится. Я вздыхаю с облегчением, когда вторая женщина уходит, и сестра снова смотрит на меня.

– И вы оставались в бухте Уиттеринг до наступления темноты? Одна? – говорит она, нахмурившись.

– Я не могла уйти. Я поняла, что лучше умру, чем проживу еще один день без нее.

Я наблюдаю за ее реакцией, уже жалея про себя, что рассказала ей. Я боюсь, что она воспримет мои слова всерьез и что-то предпримет. В то же время боюсь, что она не сделает ничего.

Я вспоминаю сегодняшний день, как я вышла из такси в начале Сивью Лэйн и пошла в сторону набережной. Как у меня пробежали мурашки по коже, когда я подошла к ферме.

Я остановилась у ворот и взглянула на маленький фермерский домик в георгианском стиле с маленьким двориком напротив, и на меня нахлынули воспоминания.

Потом я спустилась к пещере, в которой я оставила ее, и пробыла там так долго, что кровь уже начала застывать в жилах от пронизывающего насквозь ветра.

Я закрываю глаза, и мне даже удается задремать, как вдруг меня будит снова раздавшийся плач ребенка, – но стоит мне открыть глаза, как он стихает. Уже наступил вечер, на комнату опустилась темнота. Боли в груди стали еще сильнее, чем раньше. Я снова начинаю кашлять, и в легких отдает колющая боль.

Я замечаю в окошке двери ту медсестру, которая мне понравилась. Она разговаривает с другой, и я с растущей тревогой вспоминаю, о чем я рассказала. Сама не знаю, зачем я это сделала. Наверное, все во мне уже смирилось с тем, что я больше ее не увижу, и все же я продолжаю надеяться на чудо.

Она замечает, что я проснулась, и заходит в мою палату.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивает она, подойдя к моей кровати. Она выглядит немного уставшей, глаза ее уже не светятся так, как раньше, хвост растрепался, и пряди рассыпались по обе стороны от ее красивого овального лица.

– В груди болит, – отвечаю я.

– Старший врач подойдет к вам позже. Меня здесь не будет, потому что моя смена скоро закончится, но я прослежу, чтобы медсестры все знали. Врач может решить еще раз сделать вам рентген, чтобы проследить, как ваш организм реагирует на антибиотики.

Она измеряет у меня температуру и давление.

– К вам посетитель.

– Кто? – хмурюсь я.

– Ее зовут Рози, она работает сиделкой в Мэйкрофте. Нам звонили из полиции, все в вашем доме престарелых очень беспокоятся о вас.

– Разве у полиции нет дел поважнее? Я не хочу никому доставлять хлопот, – говорю я, пусть мое сердце и вздрагивает с надеждой. Рози. Мне нравится Рози. Она добра ко мне. Я всегда хотела поговорить с ней о моей малышке, но мне никогда не хватало смелости.

– Рози хотела бы зайти и поболтать с вами, если вы, конечно, согласны.

Я киваю. Она улыбается и записывает результаты измерений.

Я улыбаюсь ей, не зная, как выразить, насколько я благодарна ей, хотя совсем ее не знаю. Тут меня охватывает приступ кашля, и на этот раз боль еще сильнее. Медсестра помогает мне приподняться, и я с трудом пытаюсь перевести дыхание. Боль настолько острая, словно мои легкие пронзают крошечные ножи.

– Спасибо, – задыхаясь, произношу я наконец. Медсестра протягивает мне стакан воды.

– Пожалуйста. Думаю, нужно будет подключить вас к кислороду – его уровень в крови упал. Я передам это дневной смене.

Как только она уходит, я молюсь, чтобы Рози поскорее пришла ко мне. Мне жутко оставаться одной в этом месте, в этой палате. Плач и стоны пациентов, которые не могут отсюда выбраться, заставляют меня снова почувствовать себя беспомощной и одинокой.

Когда меня забрали с берега против моей воли, а затем вытащили из машины скорой помощи и поместили в больницу, я вдруг снова оказалась там, в прошлом: меня волокли в викторианское готическое здание, а я кричала снова и снова имя моей дочурки.

Вперед, по бесконечным коридорам из красного камня, пока я не оказалась в закрытой палате, где странные полунагие женщины гоготали и дергали меня за волосы и одежду своими тощими руками. Там, в комнате с зарешеченными окнами, я была оставлена на много недель – то в полусне, то в нескончаемой череде кошмаров, рожденных транквилизаторами, без всякой надежды узнать, как мне покинуть это место. «Попасть сюда довольно просто, – повторяла мне одна из тех женщин, расчесывая длинными грязными ногтями свои черные как смоль волосы, – а вот выбраться – практически невозможно».

– Здравствуйте. Я принесла вам чай, – говорит Рози. На ней пальто нежно-голубого цвета, в петличке – цветок. Она ставит две чашки чая на тумбочку у кровати.

– Спасибо, что пришла, – медленно произношу я. У нее длинные светлые волосы, которые вечно выбиваются из хвоста. Под пальто виднеется светло-розовый кардиган, который на вид такой мягкий, что мне очень хочется его потрогать.

– Мы все очень волновались за вас. Не знали, куда вы пропали. Как себя чувствуете? – Она садится на край кровати и берет меня за руку.

– Немного лучше, – лгу я.

– Почему вы вдруг решили вот так вот уйти? Подождали бы до конца моей смены, пошли бы вместе. – Рози подмигивает мне. Она всегда так делает, когда Барт на работе отпускает грубые шуточки.

– Я хотела побыть одна, – просто говорю я.

Она кивает и мило улыбается.

– Медсестра, которая ухаживала за вами, сказала, что вы говорили о своей дочери. Мне вы о ней никогда не рассказывали.

– Я хотела, но мне тяжело об этом говорить, – отвечаю я, и Рози наклоняется ко мне.

– Когда вы ее в последний раз видели? – спрашивает она.

– Когда ей было всего пять дней, – произношу я и слышу, что мой голос дрожит.

Она встает, чтобы пододвинуть стул к изголовью моей кровати, и снова берет меня за руку, обнимая ее ладонями.

– Мне жаль.

Я чувствую тяжесть в груди и снова едва могу дышать.

– Мне трудно ее вспомнить. Я держала ее на руках совсем немного, но она была внутри меня девять месяцев, и я знала ее, пусть даже не очень долго. Я пытаюсь вспомнить ее крошечное тельце, ее запах, ее глаза, они были как море. Но все, что мне удается вспомнить, – это страх.

– Страх? Почему именно страх? – Рози берет свою чашку и дует на чай, прежде чем сделать глоток.

Я смотрю в ее невинные глаза. Рози хмурится, беспокоится. Я все еще не знаю, как доверить ей все, что случилось.

– С того самого момента, когда я узнала, что беременна, я ощущала непреодолимый страх, как будто должно было произойти что-то ужасное.

Я делаю глубокий вздох и отворачиваюсь. С чего мне начать, как мне объяснить этой девушке, почему я потеряла рассудок? Мне все еще стыдно и страшно. Но она моя единственная надежда на то, что я снова смогу увидеть дочь, и я каким-то образом понимаю, что у меня нет другого выхода, кроме как довериться ей.

– Страх родов, вот с чего все началось.

Рози понимающе кивает, делая мне знак продолжать.

– Сколько я себя помню, меня всегда охватывала паника, когда я читала про роды или слышала рассказы женщин. Когда я была молодой, помню, как размышляла о том, как сильно мой муж хотел детей, и видела для себя лишь два возможных исхода: либо я умру во время родов, либо я «сойду с ума». Как оказалось, судьба избрала для меня последнее.

Я пытаюсь улыбнуться, хотя и понимаю, что это неправильно. Рози не улыбается мне в ответ, просто едва заметно кивает. Я слишком много говорю, поэтому снова захожусь в кашле. Рози встает и придерживает меня за спину. Когда я наконец перестаю, она протягивает мне стакан воды.

Я накручиваю на палец нитку, торчащую из одеяла, пока он не белеет, и пытаюсь сосредоточиться скорее на словах, нежели на воспоминаниях.

– Когда схватки начались всерьез, у меня ничего не получалось, и я начала паниковать. Это был первый раз в моей жизни, когда я точно поняла, что не справлюсь, но, как бы я ни страдала от ужаса, пути назад уже не было. Все становилось только хуже и хуже, проходили часы, боль буквально разрывала меня на части. И когда день сменился ночью, я поняла, что до наступления утра я сойду с ума.

Я снова кашляю. Боль в груди становится все сильнее, и, когда она проходит, усталость берет надо мною верх. Рози накрывает меня одеялом, и, когда я засыпаю, мне снится, что я стою у кромки воды, держа на руках свою малышку, а на нас надвигается волна, которая выше скал за моей спиной, и я ничего не могу поделать.