Текст книги "Девушка жимолости"

Глава 2

Сентябрь 1937

Долина Сибил, Алабама

Женщины приходили отовсюду: из ущелья, с горы, даже из соседней долины, чтобы купить у Джин Вутен вино из жимолости. Добирались в основном пешком, а случалось, верхом на мулах. Хауэлла, мужа Джин, это приводило в бешенство: как фермер и сын и внук фермера, он полагал, что мулы нужны исключительно для пахоты, а не для дамских разъездов.

Вьющуюся жимолость Хауэлл собирался полностью выкорчевать: ее лозы заполонили все нижние луга. Эта японская лиана, которой более века назад правительство засадило всю Восточную Америку, была злостной, как рак, и абсолютно бесполезной. Луга Хауэлл предполагал засадить хлопком, это сулило дополнительный доход, но потом передумал: хлопок требует слишком много удобрений и хлопот.

Едва женщины появлялись и окликали Джин, как Хауэлл ретировался. Тем не менее она отдавала ему все вырученные деньги. По крайней мере, большую часть. На первых порах.

Поначалу Джин делала вино из жимолости так, как делают всякое другое вино. Пару раз использовала теткин рецепт вина из одуванчиков, но потом придумала кое-какие хитрости – тут добавить одного, там другого, – так что получилось нечто среднее между бренди и самогоном, который делал ее отец.

Джин говорила, что не знает, как придумала этот рецепт: она была из тех поварих, которые, делясь с соседкой тонкостями приготовления персикового пирога или рагу из кролика, говорят «чуточку того, чуточку этого». Поэтому и покупателям она всегда отвечала, что не упомнит всех подробностей изготовления вина. И что именно делает его таким хмельным.

Но сама она знала, что разминать цветы руками лучше, чем картофельной давилкой: букет получается тоньше. Знала, сколько дней надо дополнительно выдерживать вино, чтобы оно стало особенно забористым. И только она знала, что дрожжи нужны особые, их она покупала у одного парня из Сидартауна. Она знала все.

Если мужчины долины Сибил, приверженцы крепкой самогонки, скорее дали бы себя зарезать, чем взяли в рот вино из жимолости, то их жены были из другого теста. Пару лет назад они обнаружили, что напиток этот не уступает в крепости кукурузному виски, но пьется гораздо легче. Молва разошлась быстро и вскоре перешагнула границы штата Алабама: даже в Чаттануге все знали, что Джин Вутен, чьи руки навсегда пропахли давленой жимолостью, производит эликсир, за которым можно хорошо посидеть вечером безо всяких последствий наутро.

Однажды, когда Хауэлл работал в Хантсвилле с бригадой парней из Гражданского корпуса[1]1
  Гражданский корпус охраны окружающей среды – программа, созданная правительством США для трудоустройства безработных в рамках «нового курса» Ф. Д. Рузвельта; действовала с 1933 по 1944 год. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть], а Джин готовила обед для детей, в дверь постучали две леди из Чаттануги. В стильных шерстяных платьях и шляпках в тон, с темно-красной помадой, они прибыли на серебристом авто, похожем на дракона.

Дамы не имели ничего общего с обычными клиентками, однако цель их визита была та же самая. Они скупили все запасы, и Джин наблюдала, как леди укладывают молочные бутылки на автомобильные коврики, заботливо укрывая их одеялом, как новорожденных младенцев. Одна из них поднесла руку в перчатке к глазам.

– Вам непременно нужно в Голливуд! – сказала дама. – Обязательно съездите на кинопробу. Вы одна из самых хорошеньких девушек, каких я встречала.

Она повернулась к подруге:

– Мадж, правда же, ей непременно нужно съездить в Голливуд?

Уолтер и Коллирин тоже вышли на крыльцо. Мальчик стоял, расставив ноги, сложив руки на груди, и наблюдал за происходящим, то и дело переводя взгляд с матери на незнакомок. Уголки губ его недовольно опустились.

Мадж выпрямилась – и окинула Джин оценивающим взглядом.

– Да вы куда лучше Мирны Лой. Сколько вам?

– Через месяц тридцать будет.

– Да ладно, крошка, вы не выглядите на свой возраст. Вам никак не дашь больше семнадцати.

Дочка Джин придвинулась ближе к матери и вцепилась в ее подол.

– А ты не хочешь в Голливуд, малышка? – спросила Мадж у девочки. – Вместе с мамочкой.

Коллирин не ответила.

– Неужели не хочешь блистать на голубом экране?

Колли попыталась полностью зарыться в складки юбки, Джин дотронулась рукой до кудрявой макушки. Уолтер был бесстрашным. Он держался как настоящий фермер, обитатель горных дебрей: в двенадцать лет у него был зоркий глаз и острый язык. А Колли – совсем другое дело.

– Думаю, она слишком скромная, – ответила Джин.

– Скромность не берет города, – изрекла Мадж, и обе леди уселись в серебристого дракона. Дамы обещали приехать снова – и скрылись в облаке пыли. Джин спрятала пачку купюр в карман юбки: всего клиентки оставили ей больше сотни, но она не скажет Хауэллу, а лучше спросит, кто такая Мирна Лой.

Во время ужина Уолтер пристально смотрел на мать:

– Кто это были?

– Кто это был, – поправила мать. – Так, просто знакомые, ничего особенного.

Сын коротко глянул на нее – и на мгновение мелькнула мысль, до чего же он похож на ее отца. Уолтер вылез из-за стола и, хлопнув дверью, вышел через черный ход. Мальчик не доел капусту, но Джин не стала звать его обратно.

Вечером, уложив детей, Джин спустилась в подвал, где хранила все свои корзинки и трубки, рулоны марли и пробки. Она спрятала сто долларов, засовывая по нескольку купюр за раз, в пустую бутыль. Закупорив, она задвинула ее подальше на шкаф, за бутылки с бродящим вином. Хауэлл обыкновенно не совался ни в подвал, ни в ее бизнес, разве что иной раз спрашивал, чьи жены, дочери или бабки покупают вино и сколько берут, – так, просто чтобы держать руку на пульсе.

Когда Джин была еще маленькой, у них в долине жила сумасшедшая по фамилии Лури. Однажды она добралась до заначки мужа, почти всю ее пропила, разделась донага и забралась на пожарную каланчу на горе Бруд. Люди, в особенности мужчины, приходили издалека, чтобы поглазеть. На следующий день, когда все уже закончилось, Джин узнала, что молодая женщина даже не пыталась спрятаться или прикрыться, – так и стояла на верхотуре с голой задницей и грудью, точно дешевая проститутка, и кричала, что брат ее преследует. Она весь день грозилась, что спрыгнет с каланчи, а когда солнце зашло, так и сделала. К сожалению, удача отвернулась от нее: шею она не свернула, и родственники упекли ее в больницу Причард для душевнобольных всего лишь с посиневшей лодыжкой и глубокой раной на боку. Люди толковали, что, мол, мужу нужно было лучше за ней следить.

Как и та женщина, Джин все перекрасно понимала. Она знала, когда мама запиралась в спальне – плохо себя чувствовала или была «не в духе», отец шастал по горам, точно мартовский кот. Джин даже не сомневалась, с какой целью: она видела, как он оглаживал по спине городских девиц известной категории.

За Хауэллом тоже кое-что водилось: не такое, конечно, как за отцом, но… Бифштексы из незаконно убитых оленей время от времени появлялись на ее кухонном столе, да и о самогонном аппарате в перелеске за домом она знала. Однако, в отличие от несчастной Лури, держала рот на замке.

Когда-то она любила Хауэлла, но это было давно, как будто в другой жизни. Она распускала волосы, потому что ему это нравилось. По утрам, еще до рассвета, привычно позволяла снять с себя сорочку и запускать руки куда ему вздумается, при том что полночи не спала из-за малышей.

Теперь же он выскакивал из постели, едва открыв глаза, одевался и даже сразу обувался, еле кивал ей и уходил. Ему явно не было дела до того, как она причесана, он вообще мало что замечал, кроме тех случаев, когда она делала что-то не так.

В браке всегда так бывает – «все успокаивается», как выражалась мать Джин, – и плакать тут не о чем. Значит, и секреты мужа от нее – часть этого успокоения, рассудила Джин. А теперь и у нее будут свои. К примеру, этот визит дам из Чаттануги. И другой, главный, тот, что она хранила как любовное послание, у самого сердца.

Разговоры с Томом Стокером.

Джин покраснела и задвинула бутыль с купюрами подальше в тень. Подумать только – сотня долларов! Деньги в надежном месте, теперь у нее есть время спокойно поразмыслить, как правильно распорядиться ими, ведь это целое состояние! Кто знает, может, и правда стоит взять и отправиться в Голливуд. Собрать детей, вскочить в поезд, сняться в пробах, как советовали дамы.

Хауэлл, конечно, взбесится. Может, даже бросится в погоню. И уж точно захочет оставить себе Уолтера. С Коллирин он наверняка расстанется легко, но мальчик на ферме ему нужен. Может, ей лучше сразу оставить Уолтера. Но Колли всего пять, ее малышка… Без Колли она никуда не поедет: девочка по ночам все еще сосет палец и плачет без нее.

Джин решила, что стоит рассмотреть все варианты, точно простыни на веревке. Но для этого надо выбрать правильное время. Лучше всего, наверное, все обдумать на лугу, когда она будет, как обычно, собирать жимолость, а Колли – высохшие шкурки саранчи в свою сигарную коробку. Вне дома можно спокойно прикинуть, что к чему. При муже это не получится: Хауэлл всегда угадывал ее мысли с одного взгляда. Он сразу поймет, что она задумала. И бросится с руганью крушить все вокруг, причем неизвестно, чем это закончится.

Глава 3

15 сентября 2012, суббота

Мобил, Алабама

С вечеринки я трусливо сбежала. От злости и безумия отца, от ледяного лица Уинна, от неожиданного имиджа Молли Роб, от Джея с его невыносимой добротой.

Вот и все. Я одиннадцать месяцев проходила лечение, училась делиться своими проблемами и признавать их, не говоря уже о том, что купила крутецкие сапожки, – и все псу под хвост. Менее часа в родительском доме – и здравствуй, старая добрая Алтея.

Суетливая собачонка выбежала за мной на крыльцо, полагая, что иначе мне будет одиноко. Я рявкнула, чтобы она отстала, и она озадаченно опустила свою маленькую задницу на газон.

Я бросилась к началу тропы, ведущей в наш лес, уговаривая себя дышать глубже. Отец серьезно болен. Альцгеймера врагу не пожелаешь. Мы не виделись почти год. В его спутанном сознании то и дело проскакивают эпизоды из прошлого. Он сам не понимает, что говорит.

Увы, эти умные доводы не особенно помогали: я чувствовала, что земля уходит из-под ног, и я скольжу, скольжу вниз по отвесной скале, и ничто не может задержать моего падения в зияющую, прожорливую бездну.

Уже почти стемнело. Вечеринка набирала обороты, теперь до меня долетали голоса, смех и звон бокалов. Уинн наверняка спустился к гостям, немного разрядил обстановку, и пришедшие как бы получили официальное разрешение выдохнуть и начать веселиться.

Как же я ненавидела всех этих лизоблюдов! Как презирала. Будь здесь мой психотерапевт, он наверняка сказал бы, что вот поэтому-то и надо туда вернуться, войти в дом. Но я не могла себя заставить. Отцовские слова отдавались в мозгу: «Тридцать – сучий возраст. Будь ее мать здесь…»

«Вот бы она была здесь», – пробормотала я, сбрасывая проклятые сапоги.

Я пошла по извилистой тропе вглубь густого хвойного леса, направляясь в то единственное безопасное место, способное защитить меня, скрыть от сочувственных взглядов и осуждения. От моего собственного страха. Туда я всегда убегала в детстве, когда накрывало одиночество. Там я всегда чувствовала присутствие мамы. На поляну.

Добравшись до маленького круглого островка, покрытого пружинящим бархатным мхом и прелыми листьями, я остановилась, жадно вдыхая неподвижный влажный воздух. Таинственное место! Из чащи леса пахло цветами – магнолией и жимолостью. Вот что меня всегда цепляло. Этот особенный запах. Мамин.

Я закрыла глаза, и мама встала передо мной как живая: ниспадающая на спину грива темных вьющихся волос, кошачий разрез глаз, безупречная кожа цвета сливок. Она стояла на коленях. Золотистое платье искрилось в лунном свете, придавая ей сходство с существом иного мира, сверкающей богиней. Она всегда была в этом платье, когда я закрывала глаза.

Я опустилась на мох, легла на спину, сложив руки под головой, и вздохнула, укутанная в тишину и сгущающийся мрак. Постаралась успокоить воображение, чтобы вызвать образ мамы в какой-нибудь другой обстановке. В обычный день, скажем в рождественское утро, или в летние выходные на пляже. Но перед лицом вставало все то же: она на коленях в этом проклятом золотом платье посреди поляны. Трясется и завывает, как сумасшедшая.

– С тобой все в порядке?

Я вскочила и посмотрела на тропинку. Тень, кто-то высокий заслонил свет, доходивший сюда от дома.

– Это Джей, – представилась тень.

Я снова села. Он приблизился на пару шагов, и я смогла наконец рассмотреть его как следует: густые волосы медового цвета, воротник голубой рубашки расстегнут. Я отвела взгляд.

Он уселся рядом и дружески толкнул меня плечом. Я небрежно толкнула его в ответ, однако сердце мое мучительно сжалось. Он протянул цветок бугенвиллеи, который сорвал где-то по дороге. Я взяла его, мысленно умоляя Джея ничего не говорить. Хотя бы до тех пор, пока я не успокою свое сердце. Но если он и получил мои телепатические сигналы, то предпочел их проигнорировать.

– Мне очень жаль, что так вышло с твоим отцом.

Я чувствовала, как пахнет его шампунь, его одеколон, его дыхание. Господи, я словно обоняла его душу. Зачем он сел так близко…

– Спасибо, – выдавила я наконец. Я выглядела нелепо. Как малое дитя. Тебе почти тридцать, Алтея, тридцать!

– Тяжко тебе пришлось, надо полагать.

– Ага. – Я закашлялась. – Да уж.

– Может, пойдем… – Он запнулся. – Перекусим?

Я судорожно сжала мох пальцами ног, замерла, догадавшись: что он только что оборвал себя, чтобы не сказать «выпьем», и послала ему еще одно телепатическое сообщение. Спасибо. Значит, разговоры о клинике дошли и до него.

– Да что-то есть не хочется.

– Мне тоже. Просто я подумал, ты хочешь сменить обстановку и поговорить.

Впервые я позволила взгляду задержаться на нем. И растерялась – так странно смотреть на мальчика, с которым вместе росла; он жил ниже по течению и был моим лучшим другом, а теперь стал мужчиной. Он выглядел по-прежнему, но в то же время иначе. Лицо загрубело, но стало выразительнее. На висках появились седые нити, но тело было по-прежнему подтянутым. Казалось, за эти годы он вполне освоился со своим долговязым телом, заполнил его собой. И прекрасно себя в нем чувствовал. В отличие от меня.

Я слышала, он вроде бы женился. Ну и что – почему бы ему не поговорить со старым другом, даже если он женат? Какая мне разница?

Никакой. Он поднял брови, и мои нервы снова затрепетали. Как мне с ним разговаривать? Что тут скажешь, после всего, что случилось, после того, чему он был свидетелем сегодня?

– В принципе можно и поесть, – набралась я смелости, надеясь на вознаграждение. Может, Джей нашел меня неспроста. Мысль была неубедительная, я понимала, что путаю красивые плечи и искренность. Ну и пусть. Могло быть и хуже.

– «Речная хижина»? – спросил он, и я кивнула. – Лодка при мне. Не забудь забрать свои сапоги.

* * *

Мы отчалили от пристани на небольшой старенькой моторке его отца. Широкая река была темна и спокойна, кое-где подсвеченная отражениями причальных фонарей. Мы скользили по воде, и под урчание мотора я украдкой взглянула на Джея: он правил лодкой, как некогда его отец, стоя, привалившись к подлокотнику кресла. Вдруг вспомнилось, как мы с ним подплыли под ярко-голубое днище этой лодки и нацарапали на ее деревянном корпусе наши инициалы перочинным ножиком. Мы не учли, конечно, что мистер Черами обнаружит наши автографы, когда воспользуется подъемником.

Поравнялись с баржей – плавучим домом с жестяным навесом, стянутым амортизационными тросами и выцветшей веревкой; Джей замедлил ход и помахал парню, сидевшему на складном садовом стуле. Тот снял капитанскую фуражку в ответ. Джей прибавил газу, а я закрыла глаза и подставила волосы ветру.

Мне придется посвятить его во все свои перипетии: наркоклиника, реабилитация, Молли Роб и мой дорогой братец, которые только что выкинули меня из единственного дома, что у меня был. Хорошо, что мотор так грохотал, что было время собраться с мыслями.

Мы подъехали к пирсу «Речной хижины», Джей выпрыгнул из лодки, пришвартовался и протянул мне руку. Коснувшись его ладони, я ощутила восхитительное покалывание. Пока мы шли к фанерной хибаре, освещенной гирляндой белых фонариков, мне отчаянно хотелось плюхнуться за барную стойку как нормальный человек, взять пива, снять напряжение. Нервы посылали болезненные разряды в руки и ноги.

«У.Г.Р.О.З.А.» – напомнила я себе одну из терапевтических мантр, которые мы без конца твердили в рамках пресловутых двенадцати шагов (означает «Усталость. Голод. Раздражение. Одиночество. Злость. Ажиотаж»). В данный момент присутствовали все шесть компонентов, а это означало, что необходимо притормозить и заняться собой. Что вряд ли представлялось возможным. Просто выжить в такой день было бы счастьем.

Мы сели за дощатый столик в дальнем углу, и я смогла оглядеться. Некогда я сама стояла тут за стойкой – одна из моих недолгих алкогольных подработок, которых, к сожалению, было за эти годы немало, но, слава богу, я не заметила знакомых ни за ней, ни среди посетителей. Хозяева с тех пор остались те же – ворчливая парочка лет шестидесяти, – но они обычно держались подальше от столиков, проводя время в задней комнатке за покером и периодически покрикивая в окошечко на расслабленных подростков из числа персонала.

– Два чая с сахаром, – заказал Джей официантке и повернулся ко мне: – А ты красавица.

Я прижала руку к груди, потрясенная комплиментом. На самом деле я была тощей, бледной и дерганой. После больницы мало кто хорошо выглядит.

– Ты так любезен!

– Не без того. Но я и вправду так думаю. Сейчас ты красивее, чем в восемнадцать. Не то чтобы тогда ты была некрасивой, просто… – Он сбился. – Не бери в голову.

Я покраснела. Восемнадцать мне было вечность тому назад, а непростые годы и химические препараты не могли не оставить следов на моем лице. Но от того, как он смотрел на меня, – глаза честные, лицо открытое, на губах легкая улыбка, – в душе шевельнулась надежда. Вдруг он все еще видит во мне что-то хорошее и чистое.

Я наблюдала, как он делает заказ. Раскованный, без малейшего стеснения. И, если честно, красивый до безумия. Пришлось напомнить себе, почему мы с ним так ни разу и не переспали. Потому что я боялась – в силу разных причин, прежде всего из-за обещания отца, что он за это меня убьет, а потом найдет и убьет Джея. И это была не пустая угроза: когда человек смотрит на тебя глазами Клинта Иствуда, не очень хочется экспериментировать.

Другой причиной, хранимой так глубоко и так долго, что яд от нее, похоже, просочился в мою кровь, кость и душу, был Роув Оливер. Не человек, а выгребная яма, живший в цокольном этаже солидного, с колоннами, родительского дома выше по реке. От одного его имени во рту возникал мерзкий вкус.

К чести Джея-подростка, мои постоянные и однозначные отказы он принимал стоически. Никогда не задавал неловких вопросов, никогда не принуждал к тому, к чему я не была готова, и всякий раз появлялся на крыльце с неизменной улыбкой и приглашал поесть мороженого или пойти в кино.

Чего у Джея было не отнять, так это умения играть вдолгую.

Он сообщил мне об этом, когда нам было одиннадцать лет и мы удрали пускать фейерверки, которые украли из запасов мистера Черами (он приготовил их ко Дню независимости). Мы притаились в лесу за домом, он щелкал отцовской зажигалкой, пытаясь поджечь заплесневелую римскую свечу, и вдруг сказал, что все как следует обдумал и решил, что нам, видимо, стоит пожениться. Не в ближайшее время, конечно, а лет в двадцать или типа того. Учиться можно и в разных колледжах, зато насчет поиска парня можно будет не беспокоиться.

Кажется, я промямлила что-то типа «клево» или нечто столь же глубокомысленное. Ухватившись для равновесия за молодую сосенку, он нагнулся ко мне и коснулся губами. То был наш первый поцелуй, он казался священным, точно печать, скрепившая торжественный пакт. В следующие годы я убедила себя, что Джей остался со мной именно из-за этого пакта. Он никак не мог поверить, что я та, кем хочу казаться. Я уже начинала скатываться по наклонной плоскости и избегать его звонков. Соблюдать пакт я уже не могла. И никак нельзя было позволить ему увидеть меня настоящую.

Пока мы ели в «Хижине», он вел себя так, точно ничего естественнее, чем сидеть там со мной, и быть не может. Точно все идет по плану. Точно этого он и хотел.

Он поймал мой взгляд и усмехнулся:

– Ничего, если я возьму быка за рога?

– Давай.

– Ты ведь отбыла свои девяносто дней. С чего отец так на тебя взъелся?

– Думаю, он не нарочно. Это болезнь, Альцгеймер.

Кажется, Джея это не убедило.

Но у отца имелись на то веские причины. На посту генерального прокурора в восьмидесятые он горячо поддержал борьбу против наркотиков, очищая улицы от любых, даже самых мелких торговцев и уличных сбытчиков, до которых могла добраться полиция. В итоге полицейское управление Мобила удвоило штат, а отец заработал репутацию крутого и непреклонного сукина сына. Я уж не говорю про то, какие он ставил мне препоны, когда я подростком металась в панических поисках «товара».

– Так мне и надо, – добавила я. – Из-за меня он хлебнул лиха.

– Брось. Ты его дочь.

Я посмотрела ему в глаза. Как бы легко сейчас было вывалить на него все и облегчить душу. Священник, психотерапевт и плюшевый мишка в одном лице. Ни разу в жизни он не предал меня, ни разу не подвел. Джей был настоящим другом.

Я отвела глаза. Почти двадцать пять лет я противостояла этому соблазну – рассказать все психологам, советчикам, друзьям, исполненным наилучших побуждений. Но ни единой душе я так и не открыла того, что произошло между мной и моей матерью той ночью, когда я видела ее последний раз. Да и как это рассказать? С чего начать?

– У меня дома полно места, Алтея, – сказал Джей. – Можешь остановиться у меня, если не хочешь возвращаться к себе.

Я рассмеялась. Покачала головой. Снова рассмеялась.

Он удивленно поднял брови:

– Ты мне не веришь?

– Верю. Просто думаю, что ты не понимаешь, что предлагаешь. Ведь ты совсем не знаешь меня.

– Так расскажи.

– Я вру и ворую, – ровным голосом проговорила я. – Я наркоманка. В основном по таблеткам, но сойдет все, от чего можно заторчать. В общем, ничего хорошего.

Наступило молчание. Потом он сказал:

– Не знаю, какие слухи до тебя доходили. Я жил в Нью-Йорке, работал на Уолл-стрит, – проговорил он так, будто не слышал моих признаний. – Потом меня уволили – и на следующий месяц от меня уехала жена. Сказала, значит, мне не больно всего этого и хотелось. – Джей вытер губы, сложил салфетку и засунул ее под тарелку. – Не знаю, чего именно. Так что я тоже вернулся домой. Присматривать за родительским домом, пока они в отъезде.

Я молчала. Безработный в разводе и наркоманка в ремиссии, у которой умирает отец. Идеальная пара.

– Так что скажешь? – спросил он.

– Почему ты так добр ко мне?

– И ты еще спрашиваешь? Неужели наша дружба ничего для тебя не значит?

Дружба. Половину времени мы ловили светлячков, смотрели ужастики и удили рыбу с плоскодонки, а другую – целовались взасос и танцевали на школьных дискотеках. Возможно, мы зашли гораздо дальше того детского обета: теперь уже не разглядишь, все заслонили таблетки и выпивка.

– Ты хороший человек, Джей, – наконец выдавила я, чтобы выйти из ступора.

– Ну это смотря на чей взгляд, – ответил он и подозвал официантку. – Кусок шоколадного торта, два шарика ванильного мороженого и две ложки.

Девушка кивнула и отошла, и он снова повернулся ко мне.

– Но в отношении тебя – да. Ничего, кроме благих намерений. – Он смотрел, не отводя взгляда. – Ну, что скажешь?

Я посмотрела в его глаза, и вдруг снова возникло знакомое ощущение, будто меня засасывает. Сперва тянет тихонько, чтобы не спугнуть. Маня обещанием легкости и невесомости. Глубокомысленно нашептывая о судьбе и о тщетности сопротивления. Что Джею, что наркотикам. Да и разница между ними казалась невелика.

Я пыталась припомнить «шаги», все эти глубокомысленные словеса, которые мы повторяли всей группой, – о силе и слабости, о том, в каком болоте все мы увязли, но в голове было пусто.

Да, вляпалась я основательно.

– Алтея?

– Не могу, – поспешно ответила я. – Но спасибо за предложение.

Он задержал на мне взгляд, потом кивнул.

Я вспомнила об Уинне и Молли Роб, как они там на вечеринке сейчас прощаются с гостями, об отце, запертом наверху в спальне. И эти его слова, которые он мне прокричал, «тридцать – сучий возраст», и кровь у меня похолодела.

Мама умерла в свой тридцатилетний юбилей от аневризмы: ужасно, конечно, но ничего необычного. Но было что-то странное, связанное с ее смертью, чего отец никогда не объяснял. Только проговорился когда-то давно, что ее смерть и тридцатилетие как-то связаны. И сейчас он, кажется, намекал, что и мне вот скоро будет тридцать, и меня тоже настигнет нечто, покуда невидимое.

Мама тоже говорила что-то в этом роде. Давно, когда я была девочкой. На той поляне в ночь, когда ее не стало. Она предупреждала меня о тридцатилетии, давала наставления.

После сегодняшней вспышки отца я поняла: он знает больше, чем признавался до сих пор. Явно есть что-то еще. Я всегда это знала, всегда ощущала этот глухой зуд в костях. И теперь оно выходит наружу.

Сучий возраст…

Надо увидеть отца во что бы то ни стало, хочет он этого или нет. Я должна узнать все.

Мороженое и кусок торта официантка поставила между нами. Джей протянул мне ложку, и я видела, как он сам приступил к еде. Вдруг в голове возник ворон с красными крыльями, взгромоздившийся на перила.

– Мне нужно забрать кое-что из дома, – сказала я. – Подбросишь?

– С удовольствием.

Я отложила ложку: от мысли о встрече с Уинном и Молли Роб аппетит пропал. На мгновение я увидела еле уловимый золотой след, тонкий слой золота на черенке ложки. Когда я моргнула, он исчез.