Текст книги "Девушка жимолости"

Глава 4

15 сентября 2012, суббота

Мобил, Алабама

Мы вернулись на причал моего отца, и Джей помог мне выбраться на дощатый настил, выдубленный солнцем и водой. Когда его пальцы скользнули по моей руке, я ее отдернула – якобы забрать волосы в пучок. От его прикосновений я нервничала, а теперь мне очередной бредовый ворон или золотая пыль были ни к чему.

Жути на сегодня хватало и так.

Он спустился в лодку, закачавшуюся под его тяжестью.

– Я позвоню?

Я дала свой номер.

– Хорошо, надеюсь, увидимся, – сказал он и оттолкнулся от причала.

Молли Роб я увидела в окне. Она собирала посуду после ужина. Задвигая кушетку коленом на прежнее место, она чуть не прищемила шавку. Собачонка отскочила, потом шмыгнула на кухню. Роб выглянула в окно, отставила стопку тарелок и чашек, потом выскользнула на крыльцо, прикрыв за собой дверь.

– Сейчас не самое лучшее время, Уинн вызвал врача. – Круглые светлые глаза сощурились.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросила я.

Брови Молли взлетели, изображая оскорбленную невинность.

– Ты сердишься.

– Нет. Я очень горжусь тобой и тем, какой путь ты проделала, очень даже горжусь, – и поддерживаю тебя во всем, Алтея. И ты знаешь, что я всегда поддерживала тебя.

Я сложила руки на груди:

– Но кампания…

Она еле заметно усмехнулась.

– Приходится быть осторожной, – сказала я.

– Ты же выросла среди политики. Ты сама все прекрасно понимаешь. – Роб уставилась на меня.

Она правда ждала, что я уйду. Вот так – возьму и уйду, растворюсь во мраке и исчезну из жизни семьи.

– Мне нужно забрать кое-что, – проговорила я наконец. – Раз уж я не могу остаться дома.

Она наклонила голову, все еще глядя на меня ласково:

– Конечно. Что именно тебе нужно?

– Да не знаю. Одежда. Вещи.

– Я все принесу, не беспокойся.

– Вообще-то это был мой дом, пока тут не поселилась ты.

Ее лицо окаменело.

– Дай забрать мне мои вещи, Молли Роб.

Она вздохнула:

– Ладно. Только не ходи к нему в комнату.

Обойдя Молли Роб, я открыла сетчатую дверь и направилась к лестнице. И услышала, как скрипучая входная дверь захлопнулась, и вслед за мной зацокали каблучки, так что в голове невольно мелькнула картина: я разворачиваюсь и заезжаю кулаком в гладкое, обильно напудренное лицо. Я засунула руки поглубже в карманы.

Поднявшись по лестнице, я прошла по коридору до своей комнаты, последней слева. Распахнула дверь, вошла, осмотрелась. Никаких перемен с тех пор, как я была маленькой. Вот что значит расти без матери: все та же латунная кровать с балдахином, старое детское кресло-качалка с лоскутной подушечкой и слишком маленький, облезлый шкафчик. Комната пятилетней девочки.

Открыв дверь в кладовку, я потянула за шнур и включила свет. Увидела полки, забитые старыми настольными играми, пледами, стопками маек и свитеров, и сразу почувствовала, что кто-то тут порылся. Я обернулась и в ярости схватила за плечи Молли Роб. Я не представляла себе, что можно побелеть до такой степени. Это было приятно.

– Где она?!

– Не знаю, о чем ты…

– Коробка, коробка из-под сигар! Где?

Я оттолкнула ее, направилась к двери, потом повернулась и наставила на невестку указательный палец:

– Я иду к отцу. С дороги!

Она беспомощно вскинула руки, и я прошла позади нее.

Пройдя по коридору, я открыла дверь в спальню отца. В комнате царил полумрак: только возле изголовья горел маленький ночник. Отец лежал на бесчисленных подушках с закрытыми глазами, кто-то переодел его в пижаму. В кресле рядом сидел Уинн. Впервые за долгое время я по-настоящему разглядела брата. Густые волосы, даже гуще, чем мне помнилось, блестели от геля. Он сидел в кресле спокойно и расслабленно, подтянутый и загорелый, – идеальный губернатор!

Я вспомнила брата в детстве. Простой, улыбка до ушей, веснушки; всегда, как назло, на голову выше меня. Мы ловили с ним рыбу, он – голый по пояс, драные джинсы сползли, обнажив резинку трусов. Он всегда брался за более тяжелую работу – выталкивать лодку на воду, удерживать лодку на правильном курсе, так что, когда удавалось наконец-то поймать ветер, он был уже весь красный и потный. Но его это нисколько не заботило. Он передавал мне шкоты и усаживался на корме, а я лавировала и кричала:

– Меняем глаз!

– Меняем галс, болтушка! – смеялся он.

Пока мы скользили вдоль берега, он показывал мне на аллигаторов, гревшихся в густом тростнике, даже на нашей территории. Крокодилы особенно любят маленькие парусные лодки, уверял он, которыми управляют кудрявые болтушки.

Теперь же мой брат, мужчина, которого я едва узнавала, стоял передо мной без тени улыбки. Покуда я все последнее десятилетие двигалась в направлении самоуничтожения, он вел исключительно правильную жизнь. Поступил в колледж и в юридический университет, был избран в Законодательное собрание штата. Женился на Молли Роб, девушке из богатой бирмингемской семьи. Оба были со мной так заботливы и терпеливы, казалось мне, так помогали эти последние пару лет. Но что, если я заблуждалась? Вдруг они только наблюдали и выжидали, что я сделаю за них всю грязную работу по уничтожению себя?

– Как хорошо, что ты вернулась, малыш, – сказал Уинн и раскрыл объятия.

Вопреки здравому смыслу я обняла его в ответ. Он прижал меня к теплой груди, от него пахло сигарами, виски и гелем для душа, однако обнял он меня как-то неловко. Мне хотелось получше разглядеть отца, но Уинн мягко вывел меня из комнаты.

Мы спустились вниз, в холл, где нас уже поджидала Молли Роб. И не одна, а с мужчиной, которого я надеялась больше никогда в жизни не видеть: доктор Дункан, психиатр, именно он порекомендовал Уинну и отцу отправить меня на лечение. После первой и единственной моей встречи с этим доктором Уинн отвез меня на побережье и сдал с рук на руки в клинику. С тех пор и до сего момента я с этим человеком не сталкивалась.

– Что он тут делает? – спросила я Уинна.

– Рад видеть тебя снова, Алтея. – За плюсовыми очками водянистые глазки доктора Дункана казались огромными.

Он опустил руку, и я увидела потрепанный листок, который сразу узнала: это из моей коробки из-под сигар. Сердце гулко ударило по ребрам. Я впилась глазами в брата:

– Почему это у него? Где моя сигарная коробка?

– Доктор Дункан вообще-то приехал к отцу, – ответил Уинн. – Мы советовались с ним и Молли, какую для него создать тут обстановку.

– Я тебе не верю.

– Я говорила тебе, у нее паранойя, – заметила Молли Роб.

– Что он тут делает? – снова спросила я.

– Он приехал к отцу, – повторил Уинн.

– Чушь собачья.

– Вот, я же говорю, – снова встряла Молли Роб. – Нельзя ей тут бродить без цели и вот так вот разговаривать со стариком. Ему это не понравится.

– Уверяю тебя, отец от «чуши собачьей» не расстроится, – сказал Уинн.

Наши глаза встретились, и, клянусь, уголки губ его дрогнули. Кто знает, может, не все потеряно: вдруг мой брат не так сильно изменился, может, удастся с ним договориться.

– Неважно, зачем он здесь. Верните мне коробку. И это, – я кивнула в сторону бумаги. – И я уйду.

– Алтея, чем тебе так дорога эта коробка? – спросил доктор.

– Она моя.

– Что в этой коробке так важно для тебя?

В глазах защипало. Дыши. Будь вежлива. Говори медленно. Не делай глупостей.

– Мама подарила мне ее в детстве, поэтому она мне дорога.

Доктор снова взглянул на бумагу. Как же хотелось выхватить листок, сунуть в карман и удрать, – но я не двинулась с места.

– Не хочешь поговорить о содержимом коробки? – спросил доктор Дункан.

Я покачала головой.

– А о том, что написано на этом листке?

Veni, Creator Spiritus, mentes tuoram visita[2]2
  Начало католической молитва «Приди, дух животворящий, души своих посети…» (лат.).
  В современном русском переводе Д. фон Штернбек его первая строфа звучит так:
О Сотворитель Дух, придиИ души верных посети,Дай смертным неба благодать,Чтоб сотворенное спасти.

[Закрыть]. Я слышала голос матери, певшей эти строки. Она вручила мне этот листок и остальное содержимое сигарной коробки, когда мне было пять. Теперь оно принадлежало мне. Больше ничего от мамы не осталось.

– Это просто молитва, – сказала я.

– Молитва, которая так много для тебя значит. «О Дух Святой, Творец, приди и поселись у нас в груди». Я правильно понял, Алтея?

И тут, в ответ на его вопрос, полились слезы. Одна, вторая, они ползли вниз по щекам. Какой смысл отвечать? Я перед всеми ними – как сплошная открытая рана. Чем больше говоришь – тем хуже. Я повернулась к брату:

– Просто верни. Пожалуйста.

В моем голосе звенело отчаяние. Я почувствовала, как соскальзываю вниз. Сейчас я рассыплюсь, разобьюсь на части и разлечусь в разные стороны. Дальше наступит паника: головокружение, сердцебиение, сухость во рту. Я снова увижу золотую пыль, воронов и бог знает что еще. Только не это, только не перед этими людьми!

Я не моя мама!

– Послушайте, – сказала я, вытирая слезы и через силу улыбаясь, – мы все сейчас на взводе. Я хочу просто пойти поговорить с отцом, недолго. Может, если он увидит меня снова, если я смогу поговорить с ним, ему будет легче.

– Алтея, – снова начал доктор. – Мы прекрасно понимаем, что ты, возможно, и чувствуешь себя «на взводе», как ты выразилась, вернувшись домой. Заново приступать к жизни и работе на трезвую голову может быть очень тяжело после возвращения оттуда. – Он кивнул в сторону двери, как будто все свои противоправные действия я совершала прямо там, на лужайке перед домом. – Твой отец очень болен – и совершенно очевидно, что тебя это ошеломило.

– Вовсе нет. Я просто хотела поговорить с отцом. Если это невозможно, я просто заберу некоторые свои вещи и уйду.

– Понимаю, что ты представляешь себе все именно так. Однако мы – Уинн, Молли Роб и я – думаем иначе и хотим предложить тебе другой вариант. Вернуться к проверенному пути. Мы хотим помочь; возможно, при более длительном лечении тебе будет легче освоиться и сориентироваться.

– Я уже прошла все это.

– Реабилитация – это неплохо, но недостаточно.

– Ну уж нет, никакого стационара.

Дункан не моргнул глазом:

– Алтея, мы уверены, что тебе нужен дополнительный курс интенсивной терапии. Из-за твоих детских проблем.

– Понятия не имею, о чем вы. – Мой голос звучал предательски громко.

– Когда ты была там, – вставила Молли Роб, – папа рассказал нам такие вещи, которых мы прежде не слышали. О твоей матери.

– Что?

– Не хочешь присесть? – предложил Дункан.

– Нет, я хочу, чтобы вы объяснили, что вы имеете в виду.

– Мы многого не понимали о Трикс, – сказал доктор. – У твоей мамы было множество тайн.

– Она умерла не оттого, отчего мы думали, – добавил Уинн.

– В каком смысле? – Я почувствовала, что задыхаюсь. Взглянула на брата.

Он не ответил: повернулся, подошел к книжному шкафу и достал из нижнего ящика сигарную коробку. Чувство облегчения хлынуло сквозь меня, когда я ее увидела, – ободранную, в коричневых пятнах, с красным вороном на крышке. Уинн медленно подошел и протянул мне коробку. Я взялась за нее, но он не отпускал, так мы оба стояли и держали каждый за свой угол. Я немного потянула, и он отпустил. Тогда я протянула другую руку доктору Дункану. Старик отдал мне листок, и я положила его на законное место и прижала коробку к груди.

Я не моя мама.

Никаких жимолостниц не существует…

– У мамы была душевная болезнь, Алтея, – осторожно начал Уинн. – Шизофрения. Она поразила маму в тридцать лет.

– У нее была аневризма, – сказала я.

Тут заговорил доктор Дункан:

– Мы полагаем, она принимала галдол в чрезмерных дозах, чтобы справиться с болезнью. Это и привело, по-видимому, к смерти.

Я догадывалась, конечно, что с мамой и ее смертью не все так просто. Но отец никогда не говорил об этом, а я не позволяла себе думать о таких вещах. Не могла. Да и со мной не так все просто. Я оставляю золотой след то на дверной ручке, то на щетке для волос.

Я убеждала себя, что это все игра воображения, оставшаяся с детских лет. Мираж. Как когда раскаленное марево кажется водой. Я же не вижу, к примеру, Святой Девы в миске с кашей. Мои видения лишены смысла. Это афтершоки. Фантомные изображения, оставшиеся в мозгу после детской травмы.

Надо признать, я сама усугубила ситуацию: уговаривала себя, что это знаки, которые мама посылает мне из рая, показывая, что она рядом. Золото – с ее любимого платья, красный ворон спорхнул с сигарной коробки и кружит надо мной. Это означает, что мама всегда на страже и защищает меня.

Но я выросла, стала выпивать и принимать таблетки, и тут начались нашептывания. Они являлись незваными в минуты тревоги, усталости или огорчения. В минуты разлада с собой. Про них я не говорила никому из врачей. Может, я просто не хотела, чтобы они прекратились, кто знает. Но, оказавшись в клинике, я сказала себе: хватит, пора остановиться. И стала давать себе установки. Пусть дурацкие, но они работали.

В большинстве случаев.

– Ты же знала про галдол, правда? – спросил Дункан.

– Да, – ответила я. – То есть я знала, что она принимает лекарства, только не знала от чего.

Молли Роб еле заметно фыркнула.

Все ты знала. В глубине души ты понимала, что она принимает и зачем.

– Ей их не прописывали, – сказал доктор Дункан. – На самом деле мы считаем, что причиной смерти стала передозировка, а не аневризма.

– Но при чем тут я?

– Несколько месяцев назад твой отец высказал предположение, что нечто похожее может произойти и с тобой. Психический срыв на фоне шизофрении.

– Это наследственное, – сказал Уинн. – У Колли тоже было, у нашей бабушки.

– Поэтому ты и пила в детстве мамины таблетки, правда? – спросил доктор.

Я обмерла.

– Алтея? – продолжал доктор Дункан. – Ты ведь боялась, что с тобой будет то же самое?

Мне очень хотелось сказать, что я пила таблетки только потому, что они лежали в маминой коробке, что мне просто хотелось быть похожей на нее. Хотела сказать, что от них мне становилось гораздо легче. От них у меня появлялось ощущение полета, я чувствовала себя легкой и смелой. Что я не знала, от чего эти лекарства. Толком не знала. Однако это было не так.

Все ты знала.

– Я проверил все пустые пузырьки в коробке, – продолжил Дункан. – Только на одном из них значится 1980 год. Очевидно, что это были ее таблетки. Остальные были приобретены не более семнадцати лет назад – очевидно, тобой, не правда ли?

Я молчала.

– Ты принимала таблетки с тринадцати лет, не так ли, Алтея? Те самые таблетки, которыми злоупотребляла твоя мать. Ты же знаешь, принимать галдол без назначения врача незаконно.

Кому, как не мне, знать… И галдол, и хлозарил, и риспердал. Со временем я открыла для себя еще и ксанакс, перкоцет, викодин и оксиконтин. И достать проще, и приход с гарантией. С тринадцати лет я уже употребила не менее тысячи упаковок. Но по-прежнему хранила те первые, старомодные флаконы в сигарной коробке – в память о маме.

Доктор прокашлялся.

– Разреши нам помочь тебе, Алтея. У тебя не просто зависимость от таблеток. А патология, связанная с травматическими воспоминаниями из детства, с утратой мамы. Дело в том, что ты с высокой вероятностью предрасположена к шизофрении, как и твоя мать. Это вместе с наркоманией… и твоим навязчивым состоянием, копированием маминой зависимости…

– Тебя накроет в тридцать, – прокричал отец, стоя на верхних ступенях лестницы. – Их всех накрывало в тридцать!

Мы замерли, глядя вверх. Он стоял ссутулившись в своей мятой пижаме, взлохмаченный, и тыкал в меня узловатым пальцем. Лицо пошло красными пятнами – как в тот раз, когда я еще старшеклассницей прокрадывалась домой среди ночи, а он меня поймал.

– Пап… – Я двинулась вверх по ступенькам. Почувствовала, как кто-то схватил меня за майку и тянет назад. Я споткнулась, вскрикнула и ухватилась за перила. Я увидела, как Уинн пронесся мимо меня, перескакивая через ступеньки.

– Они все поголовно, все сходят с ума, – продолжал отец. – У всех этих девок едет крыша, когда им исполняется тридцать.

Уинн обхватил отца рукой и стал разворачивать в сторону спальни.

– Уинн!

Он остановился, посмотрел на меня.

– Уинн, это же не так! Скажи, что не так.

Отец кивал головой, отвечая ему одному слышным голосам. Уинн уставился в потолок.

– Уинн, я прошу тебя, скажи.

– Прости, Алтея. Мама знала, что с ней это произойдет, потому и принимала галдол. Это случилось с ними всеми без исключения. И возможно, будет с тобой.

– Лучше, чтобы ты была под наблюдением, – сказал доктор у меня за спиной. – Чтобы ты не причинила себе вреда, если мы окажемся правы.

Я чувствовала, как все они на меня давят, моя семейка и этот доктор, с озабоченным взглядом и этой несуразной историей. Почему отец так долго держал это в тайне, как он мог ничего мне не сказать? Да и остальные молчали. Бабушка Коллирин умерла, когда мама была девочкой, это я знала, но никто никогда не называл причины. Моя прабабушка по имени Джин была родом с севера Алабамы, где Аппалачи переходят в холмы. Кто-то из отцовских родственников однажды сказал, будто она сбежала от мужа с каким-то мужчиной. И всё. Но отчего она умерла, никто не рассказывал.

Что же их заставило заговорить сейчас?

– Все дело в твоей кампании? – спросила я Уинна. – Боишься, что я помешаю?

– Я хочу, чтобы тебе помогли. Это все ради тебя.

– В больницу я больше не лягу.

– Придется, – сказала Молли Роб.

– Иди ты к черту! – крикнула я.

Все уставились на меня.

– Я не обязана делать то, чего не хочу! – Вот, снова заговорила как ребенок. Я ненавидела себя за это.

Уинн смотрел вниз поверх перил, по-прежнему заботливо обхватив отца за плечи.

– А вот тут ты ошибаешься. Он прописал это в завещании. – Он бросил взгляд на Молли Роб, потом снова перевел на меня: – Мы все понимаем, как трудно тебе пришлось в клинике, как многого ты добилась. Но это лишь начало – блестящее, но только начало, впереди долгий путь. Мы… – Тут он быстро окинул взглядом остальных. – Мы все уверены, что тебе нужна длительная, интенсивная терапия, для твоего же блага и безопасности. Тебе придется встать на учет в психиатрической клинике до наступления тридцатилетия, таково условие завещания. Иначе не получишь ни гроша.

И они с отцом удалились.

Глава 5

15 сентября 2012, суббота

Мобил, Алабама

Я выскочила из дома в непроглядную тьму, проклиная сапоги на шпильках и прижимая к груди коробку из-под сигар и кошелек. Сев в машину и повернув ключ, я услышала несколько щелчков, после чего наступила зловещая тишина.

– Нет, только не это. – Я попыталась снова повернуть ключ, нажимая на газ. Никакого результата, даже щелчков. Я ударила по рулю: – Нет! Не надо так со мной!

Было слышно, как за окном машины воркует горлица. Как трещат цикады. Меня окутала влажность. Положив голову на руль, я закрыла глаза. Какая разница, что там бормочет доктор. Некоторые вещи важны для меня – и точка. Даже обрывки бумаги с молитвами, написанными синими чернилами.

– Veni, Creator Spiritus, – начала я. – Mentes tuorum visita, imple superna gratia, quae tu creasti pectora…

Я снова попыталась включить зажигание. Гробовая тишина.

– Qui diceris Paraclitus, altissimi donum Dei… um… tu septiformis munere[3]3
  Вторая строфа этого латинского гимна в русском переводе звучит так:
Ты – Утешитель всей земли,Ты – Бог и лучший Божий дар,Миропомазанье сердец,Живой родник, любви пожар.

[Закрыть]. – Я тараторила, не вдумываясь в слова, и ожесточенно поворачивала ключ туда-сюда.

Мотор по-прежнему предательски молчал.

– Tu septiformis munere! – Я обеими руками стукнула по рулю.

Ничего.

Я схватила кошелек и сигарную коробку и выкарабкалась наружу: естественно, нога при этом запуталась в ремне, и я чуть не полетела носом в ракушки. Повернувшись, я пнула ногой шину:

– Дерьма кусок 1997 года выпуска!

Я оглянулась на дом. Молли Роб и Уинн обо мне наверняка уже и думать забыли. Принялись за свои ежевечерние ритуалы: запирают все двери, задергивают шторы, устраиваются в своих обитых гвоздиками гробах. До меня им и дела нет. Я зашагала вдоль безлюдной дороги, кипя от негодования.

Но не прошла и двух домов, как рядом притормозил Джей.

– Подвезти?

Я остановилась, лицо горело. Хорошо, что было темно.

– Куда направляешься? – спросил Джей.

Я крепче прижала к себе свои жалкие манатки.

– Подальше отсюда. А ты куда?

– Если честно, вернулся увидеть тебя.

– Зачем?

– Как сказать… Хотел удостовериться, что все в порядке. Ладно тебе. – Он кивнул. – Давай садись в машину.

Я не двинулась.

– Ну пожалуйста.

Я уступила. Но за всю дорогу не проронила ни слова. Крепко держала сигарную коробку, уставившись в темноту. Он отвез меня в дом своих родителей, в паре миль ниже по реке. Джей тоже не был многословен, за всю дорогу сказал слова три, но меня это устраивало. Я сидела, обеими руками прижимая к себе коробку, благодарная ему за молчание.

В доме витали до боли знакомые запахи: чистящего средства с лавандовой отдушкой, которым пользовалась его мама, и отцовского табака. Джей проводил меня до главной ванной в стиле «дзен», включил душ с шестью лейками и оставил одну в клубах сгущающегося пара. Спустя сорок пять минут, завернутая в огромный халат его матери (тоже, кстати, пропахший лавандой), я ступила в сумеречное пространство кухни. Сигарная коробка возвышалась в центре огромного стола по соседству с фиалками в горшке.

– Пей. – Он подвинул ко мне чашку с кофе, я повиновалась, стараясь не глядеть на свою жалкую и грязную коробку. А она, как всегда, тянула меня точно магнитом: красно-золотые завитушки по краям, красная птица с задорным хохолком сидит на ветке дерева, подвешенной в пространстве, и под птицей надпись «Сигары “Красный Ворон”». Мне нестерпимо хотелось открыть коробку, проверить, все ли вещи на месте, осмотреть и погладить каждую. Я так долго этого ждала. Пришлось заставить себя сомкнуть руки на кружке.

Внезапно мокрые волосы упали мне на лицо: это Джей встал за спиной, в каждую руку взял по половине волос, закрутил их и закрепил на затылке. Я потянулась рукой к волосам: он воткнул в них прищепку.

– Оригинально, – заметила я.

Он откашлялся:

– Родительская квартирка на Орандж-Бич свободна. Можем спокойно туда поехать: есть креветки, пить сладкий чай, смотреть говноящик. – Он закончил протирать тряпочкой стол вокруг кофеварки и проследил за моим взглядом. – Но это не обязательно, просто как вариант. – Он подтолкнул ко мне коробку. – Что тут?

– Просто вещи, которые мама мне оставила, – ответила я.

– Я могу уйти, чтобы ты побыла одна, – предложил Джей. – Если хочешь.

Я колебалась, но потом кивнула.

Он улыбнулся:

– Завтра новый день, Алтея, и он будет лучше, чем этот. Ставлю сто баксов.

Когда он ушел, я подтянула коробку поближе и подняла крышку. Закрыла глаза, открыла снова, надеясь, что больше оттуда ничего не взяли. Нет, все было на месте. Как много лет назад, когда я впервые открыла ее.

Я вынимала каждую вещь по порядку: молитву на клочке бумаги, который брал доктор Дункан, флаконы из-под таблеток (всего шесть штук, все пустые), старую этикетку от винной бутылки («Джин-морс: самый свежий вкус!»), на обороте которой карандашом нацарапаны адрес и имя: «Том Стокер, Старокладбищенская дорога». Ретро заколка из латуни и слоновой кости, посередине крошечная птичка с расправленными крыльями. Также там была сложенная вчетверо любительская акварелька размером с открытку, на ней две женщины в беседке, поглощенные разговором. Ну и всякая всячина типа наконечников стрел, высохших пергаментных шкурок саранчи или крышек от бутылок.

Я расставила их в ряд на столе, как прежде раскладывала на одеяле перед сном каждую ночь. Теперь я прикасалась к каждому предмету с благоговением, будто к священной реликвии.

И вот оно случилось снова, как всегда, стоило поднять крышку коробки. Воспоминания захватили меня, поднимаясь изнутри и подкатывая к горлу. Заглушая логику и здравый смысл. Петляющая тропинка вновь вела меня на поляну рядом с нашим домом. Даже для Южной Алабамы, не испытывающей недостатка во влаге, эта полянка была настоящим оазисом, прохладным мшистым островком. Пряди испанского мха, свисавшего с веток, окружали ее занавесом: казалось, что ты в таинственной пещере.

Ночь. Мама опускается на колени посреди поляны. Дрожит. Подталкивает ко мне стоящую на траве коробку с красным вороном на крышке. Я вижу содержимое – листок с молитвой, винная этикетка, заколка, рисунок и флакончики с лекарством – но не понимаю, что все это означает. Мама велит мне спрятать коробку от отца, и я это обещаю.

Я сдержала обещание: сигарная коробка была надежно спрятана в моей кладовке, никто не обнаружил ее, даже когда я училась в колледже. Хотя понять причины такой секретности я так и не могла. Но сейчас я больше, чем когда-либо, была уверена, что мама понимала, что делает. Была причина, по которой папа не должен был видеть, что в коробке. По этой же причине коробку взял мой брат. Флаконы из-под таблеток, молитва, рисунок, этикетка и заколка – не просто память о маме. Они что-то значат. Это подсказка.

Там, на поляне, я слышу мамин голос. Практически последние слова, сказанные ею перед смертью, о девушке-жимолостнице.

Она очень мудрая. Она все знает.

И вот эти предметы-подсказки выстроились передо мной на кухонном столе Джея. Ждут моего следующего движения. Притягивают меня к себе, но я держусь, боюсь приблизиться, чтобы они не заразили меня снова. Ведь мамины слова – не более чем сказка. Красивая ложь.

Да нет, хуже. Ее инструкция – продукт больного воображения.

Никто ко мне не пришел. Ни девушка с жимолостью, ни мудрый друг, чьи слова меня спасут. А все врачи сходились во мнении, что нельзя так на этом зацикливаться. Я должна быть сильной и собранной.

Я не моя мама.

Никаких жимолостниц не существует.

Я не моя мама.

У меня на пальцах нет золотой пыли.

Красных воронов не бывает.

Я сгребла выложенные рядком реликвии в сигарную коробку. Очень хорошо, что Джей ушел: как бы я смогла ему объяснить, зачем мне вся эта возня со старым хламом, не выглядя при этом полной идиоткой.

* * *

Джей расстелил постель на огромной родительской кровати, и я влезла туда прямо в халате и всем, что было на мне. Он вынул из ящика старую майку отца, кинул мне, потом подошел и вытащил бельевую прищепку из моих волос. Он рассеянно прихватил пару раз свой палец этой прищепкой, пока палец не побелел.

– Так странно – я снова в твоем доме…

Джей улыбнулся.

Я тоже.

– В твоем доме – и в постели твоих родителей.

– Хочешь, можно лечь в гостевой? Там у отца тренажеры стоят, но кровать очень удобная.

Я покачала головой, и он умолк. Двинулся к выходу.

– Останься, – попросила я.

Он приподнял одеяло и лег одетый рядом. Свернулся калачиком и зарылся лицом в мои мокрые волосы. Мое сердце бешено колотилось.

– Если хочешь, можем поговорить…

Он замер в ожидании. Но я не ответила – была еще не готова. Он вздохнул, я тоже, и неожиданно для себя мгновенно провалилась в сон.

Проснулась я до рассвета. Лавандовый запах от простыней и майки окутывал меня с ног до головы. Я села на кровати и стала разглядывать звезды, мигавшие над рекой, и пурпурное сияние наступающего утра, казавшееся еще ярче, поскольку отражалось от зеркальной стены напротив кровати.

Я не могла перестать думать о словах отца. «Они все поголовно» – значит, и Трикс, моя мама, и бабушка Колли, и прабабушка Джин. Если насчет мамы у меня и были подозрения, то о душевной болезни бабушки и прабабушки я никогда не слышала. Как и о том, что она поразила их в тридцать лет. Никто и ничего не говорил мне, кроме пары фраз, которые мама нашептала мне на ухо той ночью на поляне.

Это новое знание было таким огромным, что не поддавалось осмыслению. Я едва могла глотать. Едва могла дышать. Пару минут спустя я обернулась посмотреть на Джея. Он не спал: лежал на спине и наблюдал за мной. Я тоже в упор глядела на него не моргая, один лишь раз перевела взгляд на его губы. Воздух между нами потрескивал, и Джей посмотрел на меня участливо.

– Не думаю, что это правильно, – сказал он.

– А я вообще никогда не поступаю правильно.

– Ты не права, – проговорил он ласково, но хрипло. – Хотелось бы, чтобы ты знала, как ошибаешься. И еще бы хотелось, чтобы ты смогла взглянуть на себя моими глазами, Алтея.

Глаза мне затопили слезы. Не нужно больше так говорить, от таких слов у меня кожа выворачивается наизнанку. Но он всегда был окружен такой любовью и заботой, что, вероятно, даже и не представляет, каково это – жить в мире, который ими не изобилует. Я хотела попросить его замолчать, но меня уже тошнило от любых разговоров и пугало их продолжение.

Так что я стянула майку и белье и придвинулась к нему. Он отодвинул одеяла, и я легла на него: грудь прижалась к груди, ноги и руки переплелись, моя голова поместилась как раз под его подбородком – мы идеально совпали.

– Нам нельзя.

– Ну да.

Его руки обхватили меня изо всех сил. Джей глубоко вздохнул, как будто очень долго сдерживал дыхание. Через пару минут он перевернул меня на кровать, снял пижаму и снова прижался ко мне.

Я поцеловала его – медленным и нежным поцелуем. И почувствовала, как снова подступают слезы (Господи, пожалуйста, только не сейчас!), перекатилась на спину и притянула его к себе. Так хотелось почувствовать тяжесть его тела, всю, сполна. Я обвила его ногами, и мы еще теснее прижались друг к другу.

– Ты такая холодная, – сказал он. – В хорошем смысле. Как речка в жаркий день.

Он, конечно, ошибался… Ничего хорошего в этом холоде не было. Наоборот, он был опасен. Этим холодом я доставляю людям боль.

Когда он наконец в меня вошел, я старалась как можно дольше оставаться безучастной, уставилась на его плечо, разглядывала мурашки на коже, вдыхала его запах. Но надолго меня не хватило – с ним было слишком хорошо. Я закрыла глаза, прижавшись к нему изнутри и снаружи. И почувствовала, что меня уносит туда, где не о чем беспокоиться, где ничто не имеет значения. Кроме нас и того, что с нами происходит.

Я загадала желание. Точнее, два желания. Во-первых, чтобы Джей не понял, что я использую его, чтобы заглушить свой страх. И второе: чтобы, несмотря на всю предысторию наших длительных отношений, нашу дружбу и пакт, это свидание осталось встречей двух незнакомцев, занимающихся тем, что незнакомцы иногда себе позволяют.

После чего я отключилась.