Текст книги "Записки. 1917–1955"

Эммануил Беннигсен
Записки. Том 2. (1917-1955)

© Издательство им. Сабашниковых, 2018

* * *

Граф Эммануил Павлович Беннигсен 1910-е гг.

1917 год

После января, прошедшего в общеполитическом отношении тихо и незаметно, в феврале началось оживление в связи с назначенным на 14-е возобновлением заседаний Гос. Думы. 9-го февраля было заседание нашей фракции, и картина, которую перед нами раскрыли наши представители в Особых совещаниях была в общих чертах не нова, хотя и заключала в себе некоторые новые черты. Запасы хлеба стали еще меньше, начала и армия недополучать полагающееся ей. Говорили, что местами ей скоро придется прибегнуть к сухарям. Сильно сократились запасы в базисных магазинах. Наряду с этим, угрожающе уменьшился подвоз угля, ибо провозоспособность железных дорог все падала в связи с увеличением процента больных паровозов. На некоторых железных дорогах запасы угля сократились до пределов однонедельной их потребности. Также сократилась она и на заводах, особенно Петроградского района, так что приходилось сокращать производство, а местами и совсем прикрывать их. Говорили и про возможность беспорядков в Петрограде, однако их уже так часто предсказывали, что большинство, и в том числе и я, в серьезность этих слухов совсем не верили.

11,12 и 13-го опять были у нас фракционные собрания, все посвященные продовольственному вопросу – нам сообщили соображения правительства и других фракций, мы высказали свои предположения. Правительство имело в виду в случае неуспеха разверстки поставок, которую оно произвела между губерниями и уездами, прибегнуть к реквизициям при помощи военной силы, но надеялось, что ему удастся обойтись без этой меры. К сожалению, со стороны отдельных местных организаций, даже органов местных самоуправлений пришлось встретить весьма странное отношение к делу. Воронежская губерния, земская управа доказывала непосильность для нее поставки, назначенной на губернию по разверстке, ссылаясь на нормы потребления, при которых эта губерния, вывозившая обычно свыше 10 миллионов пудов хлеба, даже в хорошие годы нуждалась бы в привозном хлебе. Более всего нареканий слышалось, однако, на председателя Таврической губернской Земской управы и местного уполномоченного Министерства земледелия Харченко, все время доказывавшего невозможность выполнения даваемых ему нарядов, хотя по утверждениям министерства запасы хлеба в этой губернии достигали 100 мил. пудов. Когда начались заседания комиссий, то в одном из них Риттих заявил, что ему вероятно придется устранить Харченко. Наряду с этим, была правда и другая губерния – Тамбовская, в которой, благодаря энергии председателя Губернской управы Давыдова было поставлено даже большее количество хлеба, чем намечалось. В феврале, чтобы ускорить доставку хлеба и других грузов, в частности угля, была устроена «товарная неделя», во время которой было остановлено на железных дорогах все пассажирское движение. Результатов она, однако, не дала, ибо другие ведомства не озаботились своевременным подвозом грузов к станциям. Вагоны были свободны, но перевозить было нечего. Этот факт заставляет меня до известной степени сомневаться, чтобы столь велика была вина в различных затруднениях падения перевозок, правда сильного в январе, из-за морозов и заносов.

Когда на Рождество мы были в Рамушеве, состоялась смена Трепова Голицыным. Сам он не ожидал этого назначение. Как-то во время доклада его Государыне она попросила его пройти к Государю, который и сказал ему, что хочет назначить его главой правительства. Голицын отказывался, и, по-видимому, вполне искренно, но традиция старых слуг монархии не позволила ему уклониться от принятия должности, когда Государь потребовал этого более категорически. Не думаю, чтобы назначения при нем новых министров состоялись по его указанию, ибо порядочность его не позволила бы ему пожелать таких сотрудников, как Раев и особенно Добровольский. Голицын, как бывший сенатор 1-го департамента, не мог не знать, что Добровольский был удален с места обер-прокурора этого департамента, ибо принимал участие в каких-то неблаговидных денежных операциях. Напомню, что Голицын как-то рассказал в Кр. Кресте, что, когда он на докладе Государыне заговорил об опасности положения, то она указала на груду телеграмм на большом блюде и сказала, что это все телеграммы настоящего народа, умоляющие ее не уступать. Сам Голицын признавал, что это были телеграммы отделов «Союза Русского Народа», посланные по предписанию из Петрограда.

13-го февраля я узнал некоторые подробности про прием Родзянко у Государя, бывший накануне, на этот раз оказавшийся далеко не «милостивым», как это всегда официально писалось. Обычно Родзянко кое-что сообщал во фракции об этих приемах, но на этот раз мы ничего от него прямо не узнали. Только через Савича узнал я, что перед Родзянкой у Государя и Государыни были Александр Михайлович и Ксения Александровна[1]1
  Великий князь Александр Михайлович и его супруга великая княгиня Ксения Александровна, сестра Николая II.


[Закрыть], убеждавшие Государя дать политике более либеральное направление. Государь почти не возражал, но зато много и горячо говорила Государыня, стоявшая на своей обычной почве о любви к ней народа. Разговор этот не привел ни к каким результатам, но зато дал Государю материал для возражений Родзянке, который в общих чертах повторял то же, что уже утром говорил Александр Михайлович. По-видимому, Родзянко был прямо высмеян, когда упомянул про возможность революции.

В день открытия Думы, 14-го, в Петрограде все ждали манифестаций, но этот день прошел спокойно, отчасти благодаря обращению Милюкова к рабочим с просьбой не выходить на улицу. Лишь большие наряды полиции указывали на беспокойство правительства. Спокойно прошло и заседание Думы, в котором Риттих произнес большую речь, большинству членов Думы не давшую ничего нового, и потому довольно скучную. Последовавший затем прения тоже были не интересны, ибо в них повторялось то, что уже не раз повторялось в фракционных заседаниях. В виду сего, к концу заседания много членов Думы разошлось, чего в первом заседании после начала сессии не бывало. Между прочим, впервые видел я в тот день Голицына после его назначения председателем Совета Министров. На мои слова, что я не знаю, поздравлять ли его, он мне ответил: «Вот если сегодняшний день пройдет благополучно, тогда меня можно будет поздравить». Очевидно, о дальнейшем он не задумывался. На следующий день в заседании Думы говорил Керенский, прямо заявивший, что его единомышленники признают террор, и в случае необходимости не остановятся пред его применением. Правое крыло сперва не разобрало этой фразы, и так как она была сказана уже в конце его речи, то она и не вызвала скандала. Не знаю, хотел ли этой фразой Керенский намекнуть на возможность нового цареубийства – на меня эти слова тогда такого впечатления не произвели, но позднее из близких ему кругов я слышал утверждение, что именно такова была его цель.

16-го мне вновь пришлось хлопотать в Министерстве земледелия о направлении хлеба в Новгородскую губернию. Обещанные вагоны все не шли, а между тем весна была уже близка, и с наступлением распутицы доставка муки должна была прекратиться, и, следовательно, население должно было остаться без хлеба. Вновь Малышев обещал сделать все возможное, но уверенности, что это даст желательные результаты, все же не было. Не давали ее и разговоры с членами Думы – уполномоченными Министерства земледелия по продовольствию, тем более, что теперь и наши новгородцы очень и очень пеняли на Неклюдова и подтверждали слухи о его чрезмерной снисходительности к невыполнению мельниками нарядов, которые, однако, наряду с этим продавали пшеничную муку по произвольной цене сторонним покупателям.

Из Министерства я отправился во фракцию, где вновь обсуждали продовольственный вопрос. В то время, как громадное большинство членов Думы и справа и слева стояло на необходимости сохранения, и притом без изменения, твердых цен, мы, октябристы, считали очень дружно необходимым их повышение, а некоторые высказывались в том смысле, что улучшение продовольственного дела возможно только при возврате к принципу свободной торговли. Теперь, через более, чем 30 лет, мне кажется, что можно смело сказать, что в общем правы были мы, утверждая, что цены на зерновые хлеба были тогда ниже действительных. В первые же дни после революции твердые цены были повышены, и как раз теми, кто против этого особенно горячо восставал. Общественные симпатии были тогда всецело на стороне противников повышения твердых цен. Наряду с этим вопросом стоял и вопрос об учреждении повсеместно продовольственных комитетов, на котором особенно настаивали кадеты, противопоставляя его повышению цен и видевшие в нем панацею против всех продовольственных неурядиц. Во всяком случае, однако, в первых заседаниях и комиссий и Думы ничего нового предложено не было. В это время оригинальное предложение сделал Батолин, бравшийся поставить Министерству земледелия 300 миллионов пудов в Волжском районе, если только ему будет дана большая свобода работы в этом районе. Его рекомендовал Риттиху Маклаков, и с ним велись переговоры, но скептическое отношение к нему другого хлебника, Башкирова, считавшего возможным поручить Батолину сделать опыт, заготовив не более 15 миллионов пудов, прервал дальнейшие переговоры.

В тот же день, как и обычно, был я в заседании Кр. Креста. Разговорился я с Ординым о Голицыне, с которого разговор перешел на Государыню, проведшую его в премьеры. Рассказал он мне, что незадолго до того одна из близких Государыне дам (кажется, Нарышкина) попыталась повлиять на нее и убедить ее не вмешиваться в церковные дела, причем упомянула, что Государыня не родилась в православии и потому недостаточно его понимает, на что получила от нее ответ: «Да – это верно, что я родилась лютеранкой, но зато я дважды миропомазана, и поэтому лучше понимаю дух православия, чем вы все». Конечно, после этого разговор прекратился.

19-го февраля умер один из достойнейших членов 3-й и 4-й Дум М.М. Алексеенко, рядом с которым я просидел все 10 лет, что мы были с ним членами Думы. В начале своей карьеры ученый, профессор финансового права, он был затем попечителем учебного округа, а затем занимался частными своими делами, значительно увеличив за это время свое наследственное, уже немалое состояние. Вступив в Думу в возрасте уже почти преклонном, Алексеенко подавал здесь всем пример, как надо работать. Эта добросовестность его, в связи с его умом и познаниями, а также его тактичность и уменье держать себя с достоинством сделали то, что раз выбранный председателем бюджетной комиссии при самом начале работы 3-й Думы, он уже бессменно оставался им, переизбираясь почти всегда единогласно. Это был единственный член этих двух дум, пользовавшийся тогда и у всех членов правительства непререкаемым авторитетом: если Алексеенко был за или против известного проекта, то почти наверно и вся Дума была того же мнения. Вполне понятно, что при таком положении Алексеенко в Думе, ему охотно прощался один его недостаток, а именно крайняя его обидчивость. Достаточно было Бюджетной комиссии не согласиться хотя бы в мелочи с его мнением, как Алексеенко слагал с себя обязанности ее председателя. Приходилось каждый раз вести с ним переговоры, убеждать его в несущественности разногласия и упрашивать его взять свой отказ обратно, что всегда и удавалось.

В частных отношениях Алексеенко был удивительно милым человеком. За 10 лет нашего соседства по месту в Думе я не помню, чтобы его недовольство или раздражение по поводу дела переносилось и на третьих лиц. Кроме того, большая общественная работа, которую он выполнял всю свою жизнь, выработала у него удивительную терпимость к чужим мнениям. Начиная с 1913 г. он почти непрестанно болел, сердце его слабело, и уже в 1915-м это был только остаток прежнего Алексеенко. Ум, опыт были в нем все те же, но силы уже ушли безвозвратно. Малейшее волнение отзывалось на сердце, биения которого учащались до 130-140. Словом, для работы он был совершенно потерян, и только числился председателем комиссии. Поэтому смерть его всех нас огорчила, но не поразила – это был лишь вопрос времени, а то, что он умер, не увидев революции, конечно, явилось счастьем для него.

В течении этих дней обычная Петроградская жизнь шла своим чередом. В Красном Кресте состоялось совещание всех фронтовых главноуполномоченных, обсуждавших те мероприятия, которые необходимо осуществить к летней кампании, причем опять на всех фронтах требовались военным начальством новые учреждения. 18-го я был приглашен в санитарную Комиссию Особого совещания по обороне для обсуждения вопроса о клинике для лечения отравленных газами. После заседания я возвращался из Мариинского Дворца с председательствовавшим в нем Гучковым, который очень мрачно смотрел на наше общее положение. Развить промышленность нам удалось, но теперь нет материалов для производства железа, а главное угля, и за недостатком их приходится останавливать заводы или сокращать их производство. Незадолго до того пришлось, например, отклонить предложение одного завода об изготовлении 2000000 ручных гранат, ибо не было возможности предложить ему необходимый для этого материал.

В течении этих дней в военной комиссии Думы тоже шло обсуждение продовольственного вопроса. 19-го Риттих сообщил нам все последние сведения по нему, в общем весьма печальные. Хлеб имелся, но пока еще не на железных дорогах, в армии его недостатка пока не было, но базисные магазины были пусты, тогда как в них должен был храниться запас муки на два месяца. Правда, и в предшествующие годы они бывали осенью пусты, но к Новому Году они опять заполнялись, теперь же мы приближались к концу февраля, и они еще пустовали. Но, тем не менее, армия пока не бедствовала и получала в общем все, что ей полагалось. Зато гораздо хуже было положение с снабжением гражданского населения городов и нехлебородных губерний. Однако, пока ничего тревожного по его словам нигде не было, везде была даже еще пшеничная мука, но в ближайшем будущем положение могло стать угрожающим, ибо пока северная деревня обходилась своим хлебом, теперь начинает уже нуждаться в покупном хлебе. Обсуждению сообщенных Риттихом сведений и были посвящены следующие заседания комиссии. Надо сказать, что эти заседания на меня произвели крайне тяжелое впечатление, ибо вперед они нас не подвинули ни на шаг, и, несмотря на много слов, ни одной новой мысли высказано в них не было.

Заседание Думы, утром, 23-го, дало нам сообщение правительства, что оно взяло обратно законопроект об учреждении Особого Главного управления народного здравия. Таким образом, эта созданная специально для Рейна должность пала. Рейн, известный киевский профессор-гинеколог был в Думе инициатором создания этого министерства, и так как он был крайним правым, то оно и было создано в порядке декрета, с назначением Рейна министром. Однако сразу выяснилось, что Дума не даст средств на это министерство, причем протестовал особенно против этого Годнев. По этому поводу Родзянко рассказывал, что Рейн ему заявил, что он предпочитает покончить самоубийством, чем от руки члена Думы Годнева. В этот же день мне пришлось хлопотать в Министерстве народного просвещения и, в частности, у товарища министра Шевякова о скорейшем рассмотрении любопытного ходатайства группы наших новгородцев о разрешении создать кооператив для развития уже существующей в Новгороде частной женской гимназии. Как и всегда, обещали сделать все возможное для ускорения дела.

В дневном заседании Думы был внесен спешный запрос о начавшемся закрытии заводов в Петрограде. Недовоз угля уже за несколько недель до этого заставил подумывать о временной приостановке некоторых заводов, причем, пришлось сократить на них работу, так что рабочие работали только по 4 дня в неделю. Это положение, вполне естественно, вызывало среди рабочих недовольство, которое и проявилось кое-где забастовками. Администрация Путиловского и Обуховского заводов этим воспользовались, сразу закрыла их и объявила расчет всем рабочим. Нужно добавить, что на Обуховском заводе рабочие выкупали кого-то из администрации в машинном масле. Вот эти обстоятельства и послужили предметом запроса социалистических групп, который, однако, сочувствия большинства к себе не привлек.

В городе в этот день было везде спокойно. На следующий день положение резко изменилось. С одной стороны забастовки распространились по всему городу, с другой – в нем было введено военное положение, и командующему войсками округа Хабалову были предоставлены чрезвычайные полномочия. Но наряду с этим имел место и другой факт, который оказал гораздо более сильное впечатление на общее настроение. Это было значительное понижение в Петрограде количества потребляемого хлеба. Запасы муки сократились приблизительно до дневной пропорции, что в те времена казалось угрожающим. И вот ежедневная дача хлеба была сокращена до двух фунтов на человека. Это вызвало большое волнение, стремление запасти побольше хлеба и общее недовольство, хотя фактически проконтролировать это при отсутствии продовольственных карточек было совершенно невозможно. Сразу хлебные хвосты возросли, и в них началась, как это всегда бывает в подобных случаях, резкая критика правительства.

24-го февраля я был, как всегда, в заседаниях Кр. Креста и Думы, где стало известно о созыве небольшого чрезвычайного совещания по продовольствованию Петрограда с участием в нем Родзянко. В этот день на улицах появилась кавалерия: разъезжали казаки и драгуны, разгонявшие публику на главных улицах. По-видимому, этими разгонами распоряжался лично Хабалов. Какой смысл они имели, я понять и сейчас не могу. Народа на улицах, благодаря забастовкам действительно было много, но беспорядков в этот день не было нигде. Между тем, казаки носились вскачь по улицам, нанося удары нагайками и сбивая с ног безусловно мирную публику, не успевшую скрыться в боковые улицы и магазины. Моя жена, пошедшая утром с младшей девочкой на Невский сделать какие-то покупки, должна была скрыться в один из магазинов и отсиживаться в нем, пока не оказалось возможным пройти в первую боковую улицу, в данном случае Фонтанку. Никаких демонстративных выступлений рабочих в этот день, кажется, не было, и, во всяком случае, ничего революционного во всем имевшем место пока не было. Вечером у меня обедали четверо моих товарищей по работе в Кр. Кресте 9-й армии: Люц, Эйлер, Миштовт и Соколовский, и все они, люди различного возраста и положения, смотрели на создавшееся положение довольно легко, убежденные, что ничего крупного ожидать нельзя. На следующий день Родзянко сообщил нам о бывшем накануне вечером продовольственном совещании. Картина была печальная и весьма: Голицын был, как и всегда, безличен, Риттих, обычно самоуверенный, тут был растерян, Беляев в эти серьезные минуты ничего лучшего не нашел, как жаловаться на нападки на него в печати. Родзянко прямо поставил вопрос – может ли настоящее правительство вывести Россию из затруднительного ее положения, и сам, ответив на него отрицательно, заявил, что оно должно уйти.

Уже утром этого дня говорили про столкновение полиции с рабочими на Выборгской стороне, где рабочие разгромили несколько лавок, что вызвало вмешательство городовых. При этом выехавший говорить с толпой полицеймейстер, кажется Шалфеев, был тяжело ранен в голову, после чего на Нижегородской улице было применено оружие. В этот день на улицах впервые появились красные флаги, но демонстрантов было еще немного, и, завидев полицию или войска, они сразу рассеивались. Тем не менее, около Городской Думы по одной группе демонстрантов был без предупреждения открыт драгунами огонь, причем было около двух десятков пострадавших, по-видимому, больше случайных, ибо стрельба явилась полной неожиданностью для многочисленной публики. Была стрельба также на Знаменской площади. Здесь был убит или тяжело ранен ударом ножа в спину полицейский офицер, что молва превратила в убийство его казаком, не желавшим стрелять в народ.

Вполне понятно, что заседание Думы, оказавшееся для нее последним, было очень кратким: выслушали лишь сообщение Риттиха о принятых накануне решениях и этим ограничились. Собирались в это время в Думе по два раза в день, так что все время в ней было много народа, но работы никакой не было – все лишь осведомлялись о происходящем. Вечером мы были у сестры жены, Снежковой, где, конечно, тоже шел разговор о событиях. В числе присутствующих был недолговременный начальник Главного Управления по делам печати Катенин, который, вопреки мнению всех остальных, горячо порицавших стрельбу, заявил, что еще мало стреляли, что вызвало общее возмущение, несмотря на то, что крайние правые воззрения Катенина были известны.

26-е приходилось в воскресенье, которое началось, как все. Однако уже перед полуднем стало заметно, что много народа идет к центральным улицам, где были наготове и полиция, и войска. Днем я хотел пройти на Владимирский проспект, поздравить члена Главного Управления Креста князя Накашидзе с 50-летием его службы, но должен был отказаться от этой мысли, ибо с нашей стороны Невского на другую пропускали, но обратно нет, и я рисковал застрять там до вечера, что в мои расчеты не входило. На Невском езда была прекращена, но на тротуарах была масса народа. Везде была масса полиции, по временам проходили военные патрули, однако везде царило полное спокойствие. Позднее я прошел в Думу, где шли толки о смене правительства, совершенно растерявшегося, причем особенно боялось оно железнодорожной забастовки.

При мне в Думу пришел Люц, бывший только что свидетелем стрельбы на Невском около Садовой. Когда он подходил к последней, идя от Михайловской, перед ним из двора одного из домов выбежала полурота и, рассыпавшись поперек Невского, открыла с колена огонь вдоль него. Гулявшая по тротуарам публика пустилась бежать, и некоторые попадали. Сперва Люц подумал, что это убитые или раненые, но когда огонь прекратился, то они поднялись и тоже побежали. Убитых или раненых Люц не видел, что он объяснял тем, что солдаты, за которыми он непосредственно стоял, стреляли в воздух. Обедал я в этот день с семьей у моих родителей на Кирочной, где во дворе дома и на лестницах была расположена полурота Литовского полка на случай беспорядков. Почему это было необходимо, когда наискосок против этого дома были расположены Саперные и Преображенские казармы, для меня было и осталось неясным. От этих солдат лакей моих родителей принес известие, что войска решили не идти против рабочих. Подробнее они, однако, ничего не говорили, и так как аналогичные слухи ходили и раньше, то большого внимания на них никто не обратил. Тем не менее, в городе было жутко, и вскоре после обеда мы вернулись домой по совершенно почти пустынным, хотя вполне спокойным улицам.

Утро 27-го началось как обычно. Около 10.30 жена с младшей девочкой пошли погулять в Летний Сад, а минут через десять вышел и я, чтобы идти в Красный Крест. Уже около нашего дома я заметил какое-то волнение, а пройдя немного дальше, услышал разговор про солдатский бунт и про стрельбу на Литейном и на Сергиевской. Вместо того, чтобы идти в Кр. Крест, я поспешил тогда за моими в Летний Сад. По дороге на Набережной было пустынно, не было почти никого и в Летнем Саду. Около Прачечного моста встретил я полуроту, кажется Л.-Гв. Гренадерского полка, идущую в порядке, но без офицеров. Все время где-то в районе Литейного слышались отдельные выстрелы. Найдя моих, я их повел домой, причем уже настроение встречных было более тревожное, ворота и подъезды на Набережной были заперты, и все говорили про стрельбу на Сергиевской и Гагаринской, почему, подойдя к последней, я оставил жену в подворотне и сам пошел вперед. Хотя все перебегали через нас согнувшись, однако, оказалось, что стрельбы никакой нет, и мы прошли все спокойно к себе на Шпалерную.

Уже около нашего дома встретили мы автомобиль, в котором везли убитого солдата, если не ошибаюсь литовца. Вернувшись домой, мы стали разузнавать о происшествиях по телефону, и выяснили, что движение началось на Кирочной, что расположенные там полки ушли куда-то в строю, хотя и не в особом порядке и что и там довольно сильная стрельба. Узнали мы вскоре и про столкновение на Литейном мосту, в сущности, единственный кровавый инцидент за весь день, да и то оказавшийся далеко не кровопролитным. После часа мимо нас по направлению от Литейного стали проходить какие-то странные личности с мешочками и котомками и которые шли, как бы стыдясь окружающих и стараясь укрыться от их взглядов. Оказалось, что это идут арестанты, освобожденные из разгромленного только что дома предварительного заключения. Вскоре после этого я попытался пройти в Думу.

У перекрестка с Литейным я нашел полный хаос. Середина улицы была свободна, ибо туда мало кто совался, боясь быть убитым. Стрельбы, впрочем, в этот момент не было, лишь изредка раздавались выстрелы где-то вдали. Около моста стояли пулеметы и, кажется, орудие. На тротуарах и на Шпалерной стояло и болталось много народа, уже все с красными ленточками и в большинстве вооруженные самым разнообразным оружием. Тут были и солдаты, и рабочие, и подростки. Последние внушали во мне панический страх, ибо при неумении их обращаться с винтовками они постоянно держали их наперевес и изучали их механизм, двигая затвором. Было много людей, вооруженных холодным оружием, шашками и кинжалами, взятыми очевидно из разграбленного на Шпалерной магазина кавказских вещей. Вид мальчишек с шашкой на боку, часто для них великой, был подчас прямо комичен. Многие из встреченных мною здесь навесили на себя по две пулеметных ленты и напоминали в этом виде фотографии кавказских разбойников. Никакого управления, никакой руководящей этой толпой власти заметно не было. На Шпалерной, против Окружного Суда, прогуливался молодой человек в военной форме с шашкой, но без погон, типа юных прапорщиков, но никаких распоряжений он не отдавал.

Перейдя через Литейный, я прошел мимо Окружного Суда, еще целого, и дома предварительного заключения с разбитыми воротами и парадными дверями, как вдруг за мной раздался выстрел, затем другой, третий, и затем поднялся беглый огонь. Обернувшись назад, я увидел всю толпу, только что стоявшую у Литейного, в диком ужасе несущуюся ко мне. Повернув, наоборот, назад в подъезд дома предварительного заключения, я увидел разломанную мебель и разорванные бумаги. Следом за мной вбежал в подъезд унтер-офицер Литовского или Волынского полка с винтовкой, который, стоя уже в дверях, стал звать бегущих мимо него солдат: «Товарищи сюда, надо дать им отпор». Однако никто не остановился и не отозвался на его призыв. Тогда, со злобой ударив о пол прикладом, он обратился ко мне: «Эх, организации у нас нет». На мой вопрос, что происходит, он сообщил мне, что по Литейному приближаются семеновцы, после чего сразу же куда-то скрылся. В этот момент стрельбы около нас уже не было, никаких семеновцев нигде не оказалось, однако пройти в Думу мне все-таки не удалось, ибо меня задержали около Потемкинской, и пришлось вернуться домой.

Когда я проходил мимо Окружного Суда, то из одного из окон бельэтажа выходила струйка дыма – видимо, начинался пожар. Однако пожарных пока не было, да при настроении толпы как-то даже не приходила в голову мысль о возможности тушить пожары. Действительно, когда вскоре потом пожарные приехали, то им не дали работать. Часа через два в нашем квартале возник переполох: прибежали с известием, что огонь от Окружного Суда потянуло в нашу сторону и что угрожает опасность взрыва, расположенного по другую сторону Литейного Орудийного завода. Так как я знал, что взрывчатых веществ на этом заводе не должно быть, то эти страхи оставили нас спокойными, но отсутствие всякой пожарной охраны делало положение действительно как будто опасным. Однако достаточно было пройтись до Литейного, чтобы убедиться, что все страхи были напрасны: ветра не было, и пламя поднималось почти прямо. Наконец, уже только около 5 часов удалось мне пробраться в Думу. До Потемкинской было довольно свободно, далее было много народа, а около самой Думы была местами давка. Около Думы стрельбы не было, дальше же от нее раздавались выстрелы, большею частью это забавлялись подростки, стрелявшие в воздух.

Войдя уже на подъезд Думы, я встретил выходящего из нее Гучкова, сказавшего мне, что в ней уже делать нечего, что все уже разошлись, наметив для ведения всех дел особый Временный Комитет, в который вошло от каждой фракции по одному представителю. Однако тут же выяснилось, что Чхеидзе, избранный как представитель социал-демократов, от участия в Комитете отказался, ибо его фракция вошла в состав Совета рабочих депутатов. Созданию Временного Комитета предшествовало краткое заседание наличных членов Думы, в котором был поставлен вопрос, надлежит ли Думе принимать в свои руки власть, которую упустило правительство. Вопрос был срочный, ибо к Думе уже подходил Волынский полк, первый восставший, и надо было дать ему ответ. Все собравшиеся, за исключением одного (не помню точно, кого именно), высказались за принятие власти, хотя бы в форме Временного Комитета, отнюдь не враждебного прежней власти.

Теперь можно сказать, что это был решающий момент, ибо через это решение местный военный бунт был возглавлен Думой, легально существующим верховным учреждением, прикрывшим его своим авторитетом и делавшим его движением, оказавшимся почти сразу более сильным, чем сама Дума. Мне не раз приходилось слышать в эмиграции горькие слова осуждения за это по адресу Думы, но, тем не менее, я не сомневаясь, что и при любом ином составе решение ее не могло быть иным. По крайней мере, лично я, если бы попал в это заседание, вероятно тоже голосовал бы за создание Временного Комитета. Нельзя забывать, что, с одной стороны, пред членами думы рисовалась картина полной анархии в руководящем центре государства, остающемся во время войны без правительства, с другой же стороны – была надежда на возможность захватить власть в свои руки, направить движение и ввести его понемногу в пределы прежнего строя. Впрочем, веру в возможность осуществить это я не видел уже в первые дни у большинства членов Думы (кроме лишь нескольких прогрессистов), продолжавших и теперь обретаться вне времени и пространства.

Что происходило в Петрограде, в сущности, в подробностях никто не знал еще. Рассказали мне, что только что был привезен в Думу арестованный солдатами Щегловитов, очень резко напавший за этот арест на Родзянко. Говорили, что вел. князь Кирилл Владимирович, только что сообщил, как командир Гвардейского экипажа, что экипаж подчиняется Думе, ходил, наконец, слух, что арестован и весь состав правительства. Про последнее в эти дни ничего, впрочем, кроме анекдотов, слышать не приходилось, ибо деятельности своей оно ни в чем не проявило. Проявило оно зато полную неосведомленность и столь же полную растерянность. Еще утром 27-го февраля, в заседании Совета Министров, Беляев не знал ничего о том, что уже накануне днем взбунтовалась одна из рот Павловского полка, однако была обезоружена и отведена в Петропавловскую крепость.