Текст книги "Записки. 1917–1955"

На этом я пока закончу описывать то, что мне пришлось узнать про родных, частью относящееся и к более позднему времени. И теперь перейду к 1919 году.

В начале этого года генерал Клюев сделал доклад в Русском обществе о Самсоновской операции и о гибели его корпуса. Про себя он говорил мало, но, как говорили находившиеся в Дании бывшие его подчиненные, всего он не договаривал. Лично его упрекали в трусости. Относительно собственно распоряжений его, он был, по-видимому, виноват, главным образом, в том, что выполнил точно приказания Самсонова.

Вскоре после этого у нас происходили разговоры о возможности помочь из Дании Юденичу. К нему ездил в Гельсингфорс Панафидин, и после этого собирал у себя всех, кто мог бы принять в этом деле участие. Из всего этого, однако, ничего не вышло. Денег не собрали, не оказалось и желающих ехать в белую армию. Кстати отмечу, что в Стокгольме Юденич встретил сперва очень осторожное к себе отношение, чему немало способствовали слухи, что за ним стоит Трепов.

Гулькевича (русского посланника в Швеции) очень упрекали в то время за то, что он был близок к эсерам, которых возглавлял тогда в Швеции Филоненко и какой-то Фрумкин. Это обвинение едва ли было верно, но, несомненно, Гулькевич держался выжидательно, дабы не скомпрометировать себя в какой-нибудь авантюре. В Копенгагене мы тогда пришли к выводу, что нам нужно столковаться в деле помощи Юденичу со Стокгольмским русским кружком, и меня попросили съездить туда и повидать, кого следует. 9-го января я и отправился вновь в Швецию, где пробыл два дня. Гулькевич меньше всего говорил про Юденича, и все внимание сосредоточил на помощи нашим военнопленным в Германии, куда он хотел для этого послать М.И. Терещенко и генерала Хольм сена (из этого, впрочем, ничего не вышло за неимением средств).

Потом я побывал у некоего Левинсона-Леви, нового миллионера, инициатора сбора в Стокгольме денег для Юденича. Он рассчитывал собрать несколько миллионов крон, которые дали бы возможность начать дело, но из этого тоже ничего не вышло. У Волкова встретил я Вейсберга, бывшего представителя министра земледелия, а теперь Трепова. Здесь вовсю ругали Гулькевича, и повторились все обвинения об уклоне его далеко влево.

Наконец навестил я графиню М.М. Орлову-Давыдову, у которой был политический салон более умеренного направления, скорее в духе Юденича. Между прочим, должен сказать, что сей генерал оставил после себя впечатление довольно среднее – и среди русских, и среди иностранных дипломатов, от которых он ничего не добился. О помощи Юденичу говорили и в благотворительном комитете, но уже чисто теоретически, ибо ни денег, ни персонала в распоряжении комитета не было.

Более интересно было посещение Феро, участника разных французских предприятий на Юге России, ныне бывшего экономическим советником при французской миссии в Стокгольме. Он упрекал Гулькевича в нерешительности, объясняя этим отчасти неуспех Юденича. Впрочем, он признал в конце, что первые шаги должны были быть сделаны самими русскими, и только тогда можно было рассчитывать на помощь союзников, из чего вытекало, что пока Юденичу трудно на что-нибудь рассчитывать. В заключение Кандауров дал мне еще характеристику положения Гулькевича, которого с разных сторон старались затащить в свой лагерь, от чего он всячески отбояривался. Вместе с тем, однако, Гулькевич не сумел выбрать себе какой-нибудь определенный самостоятельный путь, колебался между направлениями и в результате добился только того, что все его ругали.

В январе были еще сделаны доклады в Русском обществе – Заменом и сыном Безобразова, оба о Киевских событиях. Первый из них, Замен, был у гетмана товарищем министра финансов, второй же – рядовым офицером, эвакуированным немцами и прошедшим, так называемым белыми, «сиденье в Политехникуме». Про рижские события рассказал нам генерал И.Н. Свечин. Он прибыл в Данию с группой других русских, эвакуированных англичанами из Риги перед занятием ее большевиками после разложения немцев. В этот раз в Копенгагене осела новая партия русских, о размещении и устройстве которой тогда усиленно хлопотали и датчане, и русские. Впрочем, большинство этой партий проехало прямо в Англию. В числе оставшихся в Дании был бывший Лифляндский губернатор Звегинцев и его первая жена, давно разведенная с ним. На пароходе англичане поместили их в одну каюту, и потом оба старика говорили, что провели время очень мило.

Обсуждали в Комитете и вопрос о приглашении белых русских на Принцевы острова на конференцию с большевиками, и единодушно отнеслись к нему совершенно отрицательно. Больше всего посвятили мы времени вопросу о внутреннем распорядке в Обществе. Уже раньше выяснилось, что в Общество попали лица весьма нежелательные – частью по их нравственным качествам, частью же по их крайним политическим взглядам, прямо компрометировавшим общество. Теперь же был возбужден вопрос об облегчении доступа в Общество отменой квалифицированного большинства при приеме новых членов. Предложение это прошло, несмотря на возражения Комитета, после чего – сперва Калишевский, Кутайсов и я, а затем и остальные члены Комитета подали в отставку.

На новых выборах никого, кроме Клюева, не выбрали (мы все от баллотировки отказались), после чего на следующем общем собрании было решено ликвидировать самое Общество. Сразу после этого оно было восстановлено, но уже без нежелательных членов, и в Комитет председателем его был избран Лелянов, которого я предложил вместо меня, когда это первоначально было предложено мне. Товарищами председатели выбрали Кутайсова, Веретенникова и Свечина, я же остался только членом Комитета. После этого дела в Обществе пошли вполне спокойно. Был выбран в Обществе и почетный председатель, барон Буксгевден, бывший посланник, пользовавшийся у датчан большим уважением.

В это время я ближе познакомился с генералом Безобразовым, Веретенниковым и Свечиным, на которых на минутку и остановлюсь. Безобразов был типичным старым барином, очень порядочным человеком и хлебосолом, но далеко не светилом. Очень любил он говорить о том, как надо вести экспедицию против Петрограда, и ссылался на план каких-то красносельских маневров, причем для успокоения населения рекомендовал те методы, которые он сам применял в 1905-1906 годах во время беспорядков в Прибалтийском крае. К сожалению, он совершенно не учитывал различия условий, в которых приходилось оперировать ему и Юденичу, на которого он был очень обижен, что тот его записок не принял во внимание. Кстати, свое удаление с фронта он приписывал исключительно интригам и тому, что не дал, чтобы быть оставленным, взятки дежурному генералу Ставки Кондзеровскому.

А.В. Веретенникова я знал еще правоведом, а затем гласным Петербургской городской думы. Теперь он оказался человеком с очень неуживчивым характером, каковым его, впрочем, аттестовали и его сослуживцы по Министерству иностранных дел. Впрочем, в порядочности его никто не сомневался. Свечин, товарищ Безобразова по Лейб-гвардии Гусарскому полку, и позднее Черноморский губернатор, был, наоборот, очень милым человеком, живым и интересным, много видевшем и знавшим. В это время Гришковский познакомил нас с некоторыми документами относительно барона М. Шиллинга и Чаманского, из которых вытекало, что они продолжали оставаться в связи с большевиками. Позднее они оба объяснили мне, что они не могли сделать иначе, опасаясь репрессий против их сослуживцев, помогавших их выезду. Кроме того, Шиллингу ставилось в вину, что он подал союзникам записку, в которой высказывался за независимость наших прибалтийских лимитрофов. Когда я спросил его про это, он объяснил, что считал это необходимым, ибо не видел возможности получить иначе базу для операций против большевиков и верил, что после падения советов сами лимитрофы опять воссоединятся с Россией.

Должен сказать, что в то время отношение к прибалтийским дворянам было в русских кругах, вообще, осторожным, ибо многие из них во главе с членом Гос. Совета и лифляндским губернским предводителем дворянства Рейтерн-Нолькеном приветствовали Вильгельма и присоединение Прибалтики к Германии. Между прочим, мне пришлось тогда поместить в одной из датских газет письмо, в котором я полемизировал со статьями другого члена Гос. Совета барона Р. Р. Розена, в которых он взваливал всю вину за войну на Россию. Другой раз мне пришлось напечатать письмо в опровержение рассказа о начале войны князя Тундутова, ординарца генерала Янушкевича, теперь оказавшегося в Берлине (кажется, вместе с миссией генерала Краснова), давшего здесь очень своеобразное освещение условиям объявления мобилизации. Как мне говорили позднее, человек очень осведомленный, этот астраханский наказной атаман всецело был пешкой в руках немцев, использовавших и его княжеский титул и звание атамана.

После блестящих концертов Рахманинова, дала без всякого успеха концерт M-me Гетц, и с небольшим успехом ансамбль балалаечников, образовавшийся в Хорсереде. Наконец, в январе открылась выставка картин Рериха, по моему мнению, из далеко не лучших его произведений.

В январе имели место две истории, в которых я принимал участие: в одной – в качестве третейского судьи, а в другой – в качестве стороны. Теперь уже не помню, чем была вызвана первая – столкновение между Калишевским и Лаврентьевым. Я принимал в нем участие вместе с Кутайсовым со стороны Калишевского. Мы выработали единогласно формулу примирения, но Калишевский, который считал себя задетым, долго на нее не соглашался, и нам с Кутайсовым пришлось употребить немало усилий, чтобы он ее принял.

Моя история с Гмелиным была сложнее. Еще в декабре я сделал в Комитете заявление о необходимости обсудить вопрос о дальнейшем пребывании в Обществе Гмелина и Любимова, ввиду возводимых на них Калишевским обвинений. Вскоре после этого Гмелин, сам бывший лицеист, обратился к находившимся в Дании лицеистам, прося их обсудить его поведение. Решение их было в пользу Гмелина. Они признали, что бесчестного в его поступках не было. Тогда Гмелин потребовал от меня через секундантов взятия обратно моего заявления и извинений. Согласившись на первое, ввиду постановления лицеистов, от извинений я отказался. Это поставило моих секундантов, Кутайсова и Веретенникова, и секундантов Гмелина – доктора Васильева и лейтенанта Ольховского, в затруднительное положение, ибо в Дании дуэли не разрешаются и подводятся под простое убийство. Поэтому, считая, что к этому инциденту применимы наши военные законы, ибо Гмелин военный, они постановили обратиться к Потоцкому и передать весь вопрос ему. Затруднился и Потоцкий, и признал наиболее правильным передать весь вопрос на разрешение старшего в Дании русского военного, генерала Безобразова, который опросил Гмелина и меня, и признал, что никаких извинений я приносить не должен, ибо я поступил так, исполняя свой общественный долг. Мне лично он сказал, что если бы даже я раньше и не согласился взять мое заявление обратно, то и тогда он был бы на моей стороне.

В начале февраля я около недели прохворал фурункулом, и пришлось даже день или два пролежать. 4-го февраля уехали Калишевские. Когда англичане не дали ему визы в Архангельск, он решил ехать к Колчаку через Францию. Уехали они великолепно, на большом грузовом пароходе, в прекрасных каютах, и до Франции – даром. Там они пробыли довольно долго, ожидая в Марселе отправки их на Дальний Восток. У Колчака генералу не пришлось сыграть роли, сын же его был в артиллерии на фронте. Эвакуировались они после крушения белых в Японию, и затем – в Калифорнию, в Пасадену, где сын кончил Политехникум, а отец служил в этом же Политехникуме уборщиком.

Так как у меня на руках еще оставались, хотя и небольшие, суммы Красного Креста, то я, в связи с инцидентом с Гмелиным, обратился к Мейендорфу, прося миссию обревизовать мою отчетность. Мейендорф от этого уклонялся, и тогда я обратился к Шиллингу, заведовавшему в миссии денежной частью. Его заключение о том, что у меня все денежные дела в порядке, сообщил Комитету. Вскоре после этого весь остаток краснокрестных сумм был мною сдан Чаманскому вместе с моим отчетом о расходах, а расписка Чаманского была мною предъявлена позднее в Красный Крест в Париже вместе с копией отчета.

В феврале в Русском обществе были новые посетители, с которыми были беседы или которые делали доклады: молодой офицер Адлерберг рассказал о псковской эпопее Вандама, «Володин» и сенатор Туган-Барановский (брат известного экономиста и Л.И. Любимовой). Последний много рассказывал про Германию и про русские монархические течения там. В феврале, приехавший из Стокгольма Чаманский сообщил мне, что он решил объявить себя главноуполномоченным Красного Креста по Западной Европе и что на телеграмму по этому поводу в Омск он получил согласие Омского Креста. Я ему не стал препятствовать, ибо у него были бóльшие возможности влиять на иностранцев, чем у меня, начиная с денежных средств.

В конце февраля, после получения из Омска телеграммы от профессора Сапожникова, о которой я уже писал, в миссии было устроено совещание об устройстве экзаменационной комиссии. В нем приняли участие, кроме Васильева и Классена, еще профессор Киевского политехникума Николаев (потом от этого дела отошедший) и преподаватель Попич. Тут же была намечена и программа, по которой будут производиться экзамены.

Как курьез еще отмечу состоявшееся в это же время собрание «русских журналистов», где один из них, некий Троповский, тоже еврей, говоря о Мирной конференции, противопоставлял «русскую демократию» контрреволюционерам – «каким-то Колчакам и Деникиным». Кое-кто ему возражал, но в еще более левом духе, причем говорили большей частью даже не по-русски, а на жаргоне.

В середине марта через Копенгаген проехал принц А.П. Ольденбургский. Он направлялся тогда в Париж с надеждой добиться помощи союзников Юденичу. Не знаю, кто им руководил в его путешествии, но поместился он около порта в какой-то третьеразрядной гостинице, где, как говорили, он находился под постоянным наблюдением левых. Последние, хотя и не были тогда признаны официально, имели уже в Дании целое посольство, во главе которого стоял Суриц. Функционировало и их торговое представительство.

Впервые начались у нас тогда разговоры об «ориентации». Большинство из нас было союзнической ориентации, но среди офицерской молодежи оказалась группа сторонников Германии, обрабатывавшаяся «графами» Кожиными – синим кирасиром и лейтенантом. Впрочем, вскоре они были высланы из Дании, как немецкие агенты. Утверждали, что одно время они работали и на большевиков. Денег у Кожиных было много, и они, угощая и подпаивая молодежь, влияли на нее, пользуясь их монархическими убеждениями и доказывая, что одни немцы за восстановление у нас царской власти. С одним из Кожиных была выслана и его «жена», ранее довольно известная в Петрограде кокотка.

23 марта я выехал в Гаагу. За некоторое время до того наш поверенный в делах в Голландии Бах сообщил циркулярно всем нашим миссиям, что голландское правительство наложило арест на суммы Гаагского отделения Московского Комитета помощи военнопленным, и сам заведующий этим бюро бывший эмигрант Шелгунов (кажется, это был псевдоним) был подвергнут личному задержанию за его большевистское направление. Вместе с тем, Бах запрашивал, нет ли в Европе какого-либо органа, который мог бы добиться передачи белым этих сумм. Обсудив этот вопрос, мы с Чаманским решили, что я поеду в Гаагу и постараюсь вызволить эти деньги. При поддержке Баха визу в Голландию я получил довольно легко, – разрешили мне проезд и немцы, – и, не теряя времени, я двинулся в путь.

Балтийское море еще не было тогда протралено, и посему переправа в Германию производилась лишь засветло. Поэтому приходилось выезжать из Копенгагена вечером и ночевать в дороге, чтобы пароход-паром мог выйти из Гессера в Варнемюнде около 8 часов утра. Все мои спутники были сперва немцы. Несмотря на проигрыш войны, большинство их было настроено весьма шовинистически. Войну вызвала Россия, утверждали они, объявив мобилизацию еще с весны. Проиграна война немцами была только благодаря революции. Теперь мира Германия не подпишет. Больше всего боялись в Германии русских большевиков, со своими же надеялись справиться, если только получат продовольствие. Везде организовывают гражданскую гвардию, армию восстанавливают из добровольцев. В Германии недостает сырья и угля, для перевозки которого нет подвижного состава.

Около 12 часов мы были в Варнемюнде, маленьком купальном городке, сейчас совсем мертвом. Мои спутники все искали здесь рыбы, но напрасно. Я с ними обошел все местечко. Одеты немцы прилично, следов истощения не видать. Много говорили про смертность стариков и детей. Молоко давали только детям до 2 лет, по пол-литра в день. Бледны и худы только молодые мужчины, видимо, бывшие в армии. Лошадей и скота видно очень мало. Способ сообщения только трамвай. Автомобилей почти нет. В Варнемюнде просидели мы до 4-х с половиной часов, почему и зашли в кафе. За стакан чая, стакан шоколада на воде и два куска торта, довольно слабого, взяли 6,5 марок. Здесь давали сахар, чего позднее в Германии я не видел: вероятно, это была контрабанда из Дании или Швеции. Масла давали 50 граммов в неделю, но его можно было купить по повышенной цене. Везде были мешочники, как и в России. И здесь с ними борются, но тоже напрасно.

В поезде на Гамбург было свободно. На проезд нужно особое разрешение. Скорых поездов почти нет. Вагонов с выбитыми стеклами я не видел, но было все-таки очень холодно. В вагонах все шторки оборваны, – говорят, солдатами. Много видно надписей в солдатском вкусе, прежней немецкой чистоты нет. Освещение газовое, но в большинстве купе испорченное, почему едут больше в темноте.

В Гамбурге мы были около полуночи. Устроился я в небольшой гостинице против вокзала, за 7 марок – комната с утренним кофе. Белье бумажное, кроме полотенец, выглаженных, но столь грязных, что вытираться ими было невозможно. Белье все пахло рыбьим жиром. Отопление центральное, но бездействующее. Раздеваться было очень холодно, но спать под двумя перинами было хорошо. Кофе утром – чашка какого-то ersatz’а и немного мармелада, при двух кусках черного хлеба. Город безжизнен, все идут пешком. В окнах магазинов все больше эрзацы. Например, в шикарном магазине – деревянная и соломенная обувь. Много выставлено вещей из шелка и сравнительно недорогих. Зато шерстяные и суконные вещи дóроги и их мало.

Выехал я около 10 часов скорым поездом через Бремен и Оснабрюк, где пересел в другой скорый поезд и доехал в нем до пограничной станции Бентхейм, где был немецкий осмотр. По дороге все фабрики сплошь стояли. По железным дорогам товарное движение слабое, везут один уголь. Безработица в стране страшная. В одном Берлине насчитывают их 500.000, получающих пособие в 300 марок в месяц.

Ехал я одно время с немцем-коммерсантом, бывшим три года солдатом. По его словам, революция назревала с 1917 г. Главная ее причина – ненависть к офицерам, многих из которых во время революции убили. По его словам, солдаты терпели лишения, офицеры же имели все. Между тем, по его словам, офицеры действительной службы в бой почти не шли – их заменяли здесь офицеры запаса. Пример кутежам подавал кронпринц. Вообще, армия, по его словам, была деморализована еще до революции. Мой собеседник был в штабе корпуса под Верденом, где осенью 1918 г. боев почти не было. Армия отходила спокойно, но теряла массу отставшими, добровольно сдававшимися в плен. Теперь образовывается новая добровольческая армия, и для подавления последних выступлений спартакистов в Берлине уже было собрано 150.000 человек. Впрочем, дисциплина в этой армии была еще слаба. Везде на станциях стояли солдаты с ружьями, но офицеры для них как будто не существуют: им не козыряют, при них курят, пред ними не встают.

В Бентхейме осмотр был подробный, и, наоборот, в Голландии – скорее для видимости. На границе я пообедал: обед был хороший, но не дешевый. В Гааге, где я был в 11 часов вечера, меня встретил курьер миссии и отвез в «Hotel des Judes» («Еврейская гостиница»), – по-видимому, одну из лучших гостиниц города. Номер – сарай, очень высокий, часть бывшей залы. По-видимому, это был раньше какой-то дворец. Цены высокие, но все хорошо, есть центральное отопление.

В Гааге я побывал у Баха и у секретаря Пустошкина, помещавшегося над квартирой миссии. Рассказал он мне про работу во время войны миссии и местного Бюро о военнопленных. Сюда бежало гораздо больше военнопленных, чем в Данию, причем отправка их в Россию была долго совершенно невозможна из-за блокады Голландии подводными лодками. После революции среди этих военнопленных началось брожение, которое наделало нашему представительству немало хлопот и неприятностей. Ко времени моего приезда этих военнопленных оставалось очень немного и притом признававших авторитет военного агента полковника Мейера. «Секция о военнопленных» (отдел Московского Бюро) уже только прозябала, ибо денег у нее почти не оставалось после ареста всех сумм ее, лежавших на личном счету Шелгунова. Возглавлял ее, но более, по-видимому, фиктивно, присяжный поверенный Берлин, еще живой, но, кажется, несмотря на внешнюю любезность, неприятный человек, переехавший в начале войны из Бельгии в Голландию, где он жил больше 10 лет. Отношения у него с миссией были внешне приличные, но мне они друг друга горячо ругали. Некоторое отношение к военнопленным имел генеральный консул Петерсон, через которого шла теперь отправка их из Голландии. Непосредственно работа эта выполнялась через особый комитет, находившийся в Роттердаме. Добавлю, что содержание военнопленных и их отправка производились на счет голландского правительства, которому, как и датскому, после революции ничего не возмещалось и которое считало за Россией несколько миллионов гульденов долга.

Оказывалась голландцами помощь и русским, жившим раньше в Голландии и после революции оставшимся без средств. В делах военнопленных военному агенту оказывал помощь некий Соломон, кажется, тот самый, который потом несколько лет работал у Уитмора по делу американской помощи русским студентам.

Для воздействия на военнопленных (преимущественно в лагерях в Германии) начали издавать в Голландии русскую газету по инициативе и под редакцией эмигранта Бродского, человека очень культурного. Из всех виденных мною в Голландии лиц, он оказался, пожалуй, наиболее симпатичным.

Я приехал в Голландию в начале ее успокоения. Революция в России и Германии отозвалась и здесь, и одно время и здесь подготовлялся коммунистический переворот. Лидеры местных большевиков даже объявили, когда этот переворот должен состояться. Положение правительства было очень трудное, ибо оно не могло положиться и на войска. Тогда оно решило прибегнуть к формированию белой гвардии. Буржуазии было роздано оружие – ружья, пулеметы и даже несколько орудий, и в назначенный день выступление коммунистов не состоялось, ибо все важные пункты были заняты белогвардейцами. Когда я приехал, настроение было еще не вполне спокойным, хотя тревога первого времени и прошла.

В Гааге я пробыл 4 дня. В первый, кроме официальных визитов и «Секции» я, скорее, знакомился с положением дел. На 2-ой день, получив на то разрешение полиции, я поехал в Скевенинген, в санаторию, где помещался под надзором Шелгунов. Визит мой оказался безрезультатным, ибо он отказался выдать деньги, требуя для этого распоряжение Центрального Комитета о военнопленных из Петрограда, чего, конечно, я ему выдать не мог. В разговоре нашем он оказался определенным коммунистом. Настроение его было в то время довольно приподнятым, ибо это было как раз время захвата коммунистами власти в Баварии и Венгрии, и он предсказывал мне, что скоро коммунизм распространится и по всей Европе.

На следующий день я осматривал Роттердамские учреждения, а в последний день отмечу визит к Хемскеркам. Она была русская, рожденная Забелло, была женой бывшего министра юстиции, позднее ставшего и председателем Совета министров. С ними я имел разговор о том, нельзя ли получить заарестованные деньги Шелгунова помимо его согласия. Увы, Хемскерк дал мне ответ отрицательный, чего, впрочем, я и сам ожидал.

На жизнь в Голландии война, на первый взгляд, сказалась мало. Еда была всюду обильная, и ограничений, аналогичных датским, не замечалось, ибо страна снабжалась всем из собственных колоний (кроме только угля) и на собственных пароходах. Притом, в хороших ресторанах кормили очень вкусно, от чего в Дании я отвык. Однако жизнь в Голландии была зато гораздо дороже, чем в Дании.

30-го марта вместе с Бахом я выехал в Гарлем, где он показал мне музей Гальсов, в своем роде единственный. После завтрака мы простились. Я поехал дальше один – чрез Амстердам, по которому еще погулял, на немецкую границу в Ольдензаль, где пришлось переночевать. Рано утром, на следующий день, я прошел через две границы с исключительно придирчивым осмотром. Голландцы отнимали у немцев всю излишнюю провизию, которую те везли, действительно, в громадных количествах. Вечером я был в Берлине. По дороге я проехал мимо ряда фабричных центров Рурского района, сплошь бездействовавших. Спутники мои снова ругали свое офицерство, виня его в революции. Оригинально было, как все они ели: у всех были пакетики с бутербродами, которые они вытаскивали через каждые часа полтора, отрезали несколько небольших кусочков, съедали их, а остальное прятали. Как мне говорили, недостаточное питание делало невыносимыми более долгие промежутки между едой.

На станциях и в поездах я видел наших военнопленных, которые странствовали вполне свободно. Вид у них был отнюдь не угнетенный. С некоторыми я говорил, и жалоб не слышал.

По дороге на разных станциях видел я объявления, приглашающие добровольцев в «Baltenland», в армию, для защиты его от большевиков. Им обещали, сверх хорошего содержания, также значительные участки земли в Прибалтийском крае. Обещание это было основано на договоре с латвийским правительством Ульманиса, который, однако, после освобождения страны от Красной армии, исполнен не был.

Чем ближе к Берлину, тем больше на станциях встречалось солдат новой регулярной армии, так называемой «зеленой полиции», но наряду с ними болтались громадные толпы демобилизованных, производивших впечатление совсем наших послереволюционных солдат.

Берлин был грязен и темен. На улицах были толпы, голодные и озлобленные, в магазинах везде было мало товара и среди него всюду какие-нибудь эрзацы. За неделю до моего приезда закончилось самое крупное выступление коммунистов, но сейчас в городе было все спокойно. В частях города, где я был, повреждений артиллерийской стрельбой заметно не было. На улицах, особенно в центре, была масса разносчиков, среди коих многие в форме. Гостиницы мало изменились, особенно номера, но везде было грязновато. Что стало неузнаваемо – это рестораны: еда в них была удивительно скудной и приготовляемой при помощи разных эрзацев. В некоторых ресторанах предлагали, например, устрицы, но не с лимоном, а с какой-то химической жидкостью самого отвратительного кисловатого вкуса. Сахара не было, его заменял сахарин, хлеб был с большой примесью картофеля. Пиво было без алкоголя, очень невкусное, зато вино можно было получить, но только немецкое и по сравнительно высокой цене.

Я устроился в «Centralhotel», где мне была оставлена комната А.А. Врангелем, о котором я уже не раз писал. В Германию он попал в составе так называемой миссии Русского Красного Креста. Уже в последние дни существования на Украине гетманской власти было решено отправить в Берлин эту миссию для помощи нашим военнопленным в возвращении их на родину. Имелось при этом в виду влиять на них в антибольшевистском духе и привлекать в белые армии наиболее надежные элементы. Во главе миссии стоял генерал Д.Н. Потоцкий, брат копенгагенского, с которым вместе отправились Н.И. Антонов и Врангель. Антонова я не застал в Берлине – он уехал в Женеву хлопотать, но тщетно, о признании Русским Красным Крестом тех осколков его, которые остались у Колчака и у Деникина после закрытия большевиками Главного Управления. С Врангелем и Потоцким я и провел большую часть моего делового времени в Берлине (правда, очень недолгого, ибо через день я выехал обратно в Данию), выясняя положение и миссии, и наших военнопленных. Средств у миссии было очень немного, и посему она нуждалась в помощи, которую ей вскоре после моей поездки и оказал Чаманский. Самим нашим военнопленным помощь оказывали союзники, преимущественно американцы, а наша миссия должна была только направлять эту помощь.

С нами все это время был тоже и Люц, недавно приехавший с Юга России, где он работал в торгово-промышленных организациях, а теперь начавший работать в Германии, устраивая свое маленькое коммерческое дело. Все они, а также бывший член Думы Крюденер-Струве рассказали мне многое про катастрофу гетмана, про разгром Вандама в Пскове и про многие истории, начавшие только назревать в русских кругах в Германии, например, про мошенничество князя И.П. Шаховского, собравшего деньги с русских капиталистов на издание антибольшевистской газеты и продавший ее затем большевикам, или про учреждение особой политической миссии Г.М. Дерюгиным и т. д. Положение русского антибольшевистского движения в Германии было уже в то время не особенно сильно, ибо правые немецкие круги склонялись в сторону Советов, видя в союзе с ними возможность скорее всего прийти к реваншу. Позднее многое из того, что они мне рассказали, было напечатано и, притом, в гораздо более полном виде, но тогда это было безусловной новостью.

Выехав 2-го апреля обратно, я вечером в тот же день был дома у себя в Копенгагене, где в течение двух следующих дней сделал сообщения о своих путевых впечатлениях. В Русском обществе в тот же день сделал доклады инженер Плотников о своей поездке в Эстонию и Финляндию. Видел я в Москете Навашина, приехавшего из России, где он продолжал работать в Центральном Комитете о военнопленных. С 5-го я захворал испанкой. Как раз в это время приехал навестить нас Люц. Все мы были рады его видеть. Катя и дочери старались его развлекать, но я очень жалел, что не мог показать ему все интересное в городе. Кате было приятно вспомнить с ним наши общие встречи на войне, когда надежды на конечный успех нас еще не покидали.

Поправился я к Пасхальной неделе. В день Пасхи были устроены взаимные поздравления в Русском обществе. Это было уже последнее наше собрание в прежней квартире нашего посланника, ибо истекал срок найма ее, а для возобновления его у миссии не было средств. Пасхальное собрание прошло очень удачно, столь же удачен был и еще один вечер, на котором пела Кузнецова с ее мужем Поземковским. В устройстве пасхального вечера очень деятельное участие принимали Катя и Нуся.