Текст книги "Записки. 1917–1955"

Перегрузка эта совершалась кое-как, имущество перепутывалось и приходило врозь. Например, пришли орудия, но снарядов к ним долго не было. Пришли танки, но отсутствовали ленты к пулеметам, которыми они были вооружены, и опять же снаряды к их орудиям. Обмундирование приходило тоже разновременно. Части получали то гимнастерки, то фуражки, то сапоги, но только к октябрю были более или менее одеты вполне. Однако шинели были розданы еще не во все части ко времени начала октябрьского наступления. Все это лето и начало осени полураздетые, полуголодные части дрались с редким героизмом. Все иностранцы, видевшие их на позициях, отзывались о них с восторгом. Помощи, однако, не было, пополнений брать было неоткуда, боевые участки ослабевали, и предупреждать прорывы становилось все труднее, а после каждого прорыва, даже удачно ликвидированного, приходилось обычно осаживать фронт.

В этих воспоминаниях мне не приходится совершенно говорить собственно о боевой жизни армии и почти ничего про боевые действия, да и в других статьях о Северо-Западной армии, даже чисто военного характера, как у Родзянко и Кузьмина-Караваева, я ни слова не видел про внутреннюю сторону ее жизни, а между тем, именно ведь здесь-то и проявлялась идейность этого движения. Не в злоупотреблениях и в беспорядках тыла, а именно во фронтовой жизни лежит оправдание всего движения, а, между тем, пока никто из этих героев ничего про себя не написал, если же и появилось что про них в печати, то принадлежавшее перу лиц, о которых можно сомневаться, были ли они вообще на фронте. Несомненно, было много среди рядовых бойцов заслуживающих название реакционеров, но масса этой молодежи думала только о России, совершенно не задаваясь политическими вопросами.

Я уже говорил выше про переговоры с эстонским правительством. Их безуспешность не останавливала, однако, деятельности эстонской армии. Командующий ею генерал Лайдонер, офицер русского Генштаба, все время относился благожелательно к Северо-Западной армии и, в чем возможно, ей помогал. Иначе отзывались о его начальнике штаба полковнике Соотсе, тоже офицере Генштаба, про которого говорили, что это офицер типа выдвинутых эпохой Керенского. В первый период существования армии (еще О.К.С.А.) помощь эстонцев выражалась в полном ее содержании, позднее же она снабжала ее снарядами и патронами. Боевая их помощь выразилась первоначально в занятии Пскова, после же этого вся тяжесть борьбы легла на Северо-Западную армию – Эстонская армия была занята в это время войной с латышами и втравившими их в нее немцами. Отказаться так легко от влияния в Прибалтике немцы не хотели, и после взятии Риги убедили тогдашнее латвийское правительство продолжать наступление не только на восток для вытеснения большевиков, но и на Север для захвата спорного между Латвией и Эстонией района, преимущественно же города Валка, население которого состояло почти в равных частях из представителей этих обеих народностей.

Сперва военные действия оказались благоприятными для латышей и германцев, их бюллетени сообщали о взятии пленных и трофеев и о быстром отходе эстонцев. Вскоре, однако, последние закончили свое сосредоточение и быстрым ударом опрокинули своих противников. Входившие в состав их латышские части, составленные в значительной части из бывших большевиков с самого начала проявили мало охоты драться, латышей же добровольцев было сравнительно немного. Немецкая же «железная дивизия», про которую раньше очень много говорили, оказалась, безусловно, ниже всяких ожиданий. Эстонские войска дошли почти до Риги, и заключенный мир размежевал обе страны по этнографической границе. Судьба Валка была решена плебисцитом, который, если не ошибаюсь, большинством нескольких десятков голосов решил спор в пользу Эстонии.

После заключения мира эстонская армия вернулась на большевистский фронт, расположившись сперва в тылу русских частей, а вскоре и заняв боевые участки. В районе Нарвы была размещена 1-я эстонская дивизия генерала Теннисона, про которого, как и про Лайдонера, мне всегда приходилось слышать хорошие отзывы. Однако не на все подчиненные ему войска белые могли положиться. Из полков этой дивизии в двух было много солдат из рабочих фабрик, среди коих большевизм держался очень упорно. Эстонское начальство боролось с ним очень решительно, неоднократно приходились слышать про расстрелы их солдат-большевиков, но всегда находились новые. По приходе дивизии на фронт обычно три полка стояли на фронте, а один в резерве, в Нарве. В это время агитация большевиков была усиленно направлена на то, чтобы вызвать антагонизм между эстонцами и русскими. Это им отчасти и удалось.

Как-то из-за проституток произошло в Нарве несколько драк между солдатами обеих армий. А вечером 10-го июля я попал на избиение русских военных эстонскими солдатами в городском саду. Эстонцы караулили все выходы и поджидали наших офицеров, некоторых из которых и избили жестоко. Тягостно и жутко было и мне, хотя, будучи в штатском, я ничем не рисковал. В нашей группе штатских шел в форме прокурор военно-окружного суда Ляхницкий, но и его не тронули. Один русский офицер был столь жестоко избит, что, кажется, умер. Весь этот инцидент был вызван левой агитацией, легко воспринимавшейся эстонским 1-м полком, в котором было много нарвских рабочих. Через день по приговору эстонского полевого суда пятеро наиболее виновных в этом избиении солдат были расстреляны. Недоразумения на этом, однако, не прекратились. То в темноте был тяжело ранен камнем в голову русский полковник Борковский, то, наоборот, пьяный офицер русского бронепоезда напал на эстонского часового и ранил его.

Вообще, настроение в городе создалось неприятное. Стали говорить про опасность открытия фронта эстонцами, когда на позиции стояли 1-й или 4-й полки дивизии. С другой стороны, продолжали опасаться нападений на офицеров и столкновений между солдатами. Как-то вечером, со стороны вокзала раздалась музыка, затем крики «ура!», а за ними ружейная стрельба и два или три орудийных выстрела. Нужно было видеть, какой переполох поднялся на улицах города. Всюду были видны люди, бегущие прятаться домой. Между тем это был всего только немного шумный уход из Нарвы на другой участок фронта эстонского бронепоезда, команда коего, по-видимому, подвыпила.

Все эти истории, несомненно, достигли одного результата – отношения между русскими и эстонцами стали весьма холодными, а тут еще присоединились «дипломатические» инциденты и вне Нарвы. То где-то около Гдова русский офицер в деловом разговоре назвал Эстонию «картофельной республикой», то возникли пререкания относительно леса, заготовленного эстонской фирмой где-то на Луге, за которым жадно следили и русские, и эстонские власти, ибо лес этот должен был быть продан за границу и за него должна была быть получена валюта, которую и хотели получить обе стороны. За этим же охлаждением началась и пропаганда мысли о бесполезности для Эстонии продолжения войны, которая уже в июле стала приобретать себе сторонников.

Пока все это происходило в Нарве, назрела реорганизация гражданского управления армии. Я уже упоминал про отказ Л. Зиновьева взяться за руководство им и неимение в армии других для этого кандидатов. Тогда он был указан Особым комитетом, образовавшимся при Юдениче, в составе Карташева, Кузьмина-Караваева, Лианозова и генерала Суворова. Избран ими был Петроградский мировой судья К.А. Александров. После некоторой переписки он приехал в Нарву для занятия должности Начальника Гражданской части. Казалось бы, при предварительном принципиальном сговоре по этому вопросу между Юденичем и Крузенштерном осуществить это было бы весьма просто. На деле это оказалось, однако, гораздо более сложным, ибо последствием его должно было явиться упразднение Военно-Гражданского управления Хомутова, против чего сей последний горячо восстал. Крузенштерн и в этом вопросе решимости не проявил и почти 3 недели Александров находился в неопределенном положении. В конце-концов, однако, Хомутов был устранен, и его Управление было преобразовано в Управление начальника Петроградской губернии.

Я лично еще до окончания этих переговоров просил Александрова, которого я знал еще по петербургскому мировому съезду, почетным мировым судьей которого я одно время состоял, считать меня за его подчиненного. Отношения у нас установились самые лучшие, как с ним, так и с прибывшими с ним из Финляндии его сотрудниками: Нежинским, мировым судьей Петрограда Чистосердовым и присяжным поверенным Горцевым. Нежинский, которого я знал еще по Галиции, человек большой пунктуальности и трудоспособности, ведал канцелярией нашего учреждения, Чистосердов – отделом юстиции и народного просвещения, Горцев был оставлен для особых поручений, а мне остались отделы внутренних дел и продовольственный, последний временно, ибо намечалась передача его Веймарну, назначение коего не успело, однако, состояться. По вопросам народного образования нашему Управлению большую помощь оказал бывший директор народных училищ Псковской губернии и при Временном правительстве помощник попечителя Санкт-Петербургского учебного округа Тихоницкий, человек очень живой и сведущий. Не раз приезжал он к нам в Управление из Пскова и осветил нам много сторон дела народного просвещения в то время: специалистов по нему у нас не было. Особенно неясно было нам состояние средних школ, переименованных тогда большевиками в трудовые школы.

Работа Александрова и его Управления не смогла, однако, развиться, ибо уже около 10-го августа было образовано в Ревеле Северо-Западное правительство и управление наше было упразднено. Александров уехал в Ревель, и мне была поручена ликвидация, что я и закончил к 25-му августа. За время его кратковременной деятельности Управлению пришлось особенно остановиться на организации местного управления, юстиции и отчасти народного образования. Кроме того, и это был едва ли не главный вопрос нашего существования – надлежало водворить в районе армии начала законности в гражданском управлении. В области восстановления суда уже было подготовлено назначение мировых судей приказом Командующего армии. Александров не встретил препятствий к этому, и этот суд начал вскоре организовываться. Судьи и председатели Съездов были избраны из юристов с самым разнообразным стажем, некоторые из большевистских народных судей. По-видимому, внимание при выборе их было обращено главным образов на отзывы местных деятелей.

Однако работать им почти совсем не пришлось, и поэтому трудно сказать, насколько этот выбор был удачен. Нашему Управлению пришлось также задуматься над восстановлением общих судебных установлений. Дальше разговоров это дело не пошло, и если я о нем вспоминаю, то чтобы отметить очень яркую оппозицию псковских судебных деятелей против суда присяжных. Во время оккупации Пскова немцами, они ввели вместо присяжных суд шеффенов, и вот наши коронные судьи оказались горячими сторонниками этих последних, что нас всех, привыкших к присяжным и любивших работу с ними, очень поражало.

В области местного самоуправления мне, как заведующему его отделом, пришлось с самого начала бороться за восстановление волостных и уездных земств. Мне всегда казалось, что в России, при малой численности интеллигенции и низком уровне населения в культурном отношении, не может не быть сравнительно значительного числа злоупотреблений властью, почему правильно понимаемые интересы правительства должны побуждать его к передаче возможно большего числа хозяйственных функций в руки органов самоуправления. Тем более следовало это делать теперь, когда после революции понятия о дозволенном и недозволенном столь изменились. В этом меня убеждало теперь и сравнение Ямбургского с Гдовским уездами, из коих в последнем были восстановлены приказом Хомутова старые земские управы и прежние волостные старшины, но без всякого участия населения в их выборе. На меня производило впечатление, что пассивность Гдовского населения в отношении белых отчасти и объяснялась тем, что власть оставалась ему там совершенно чуждой. Ввиду этого я и составил предположения о выборах в волостные и уездные земства, в общем, по образцу выработанных Евсеевым для Ямбургского уезда.

Александров, всю свою жизнь проработавший в судебном ведомстве Петрограда и с административной деятельностью не знакомый, не встретил возражений против моих принципиальных положений. Производить выборы я считал необходимым насколько возможно скоро после занятия района белыми, пока не было еще к ним враждебности, вызываемой их ошибками. При введении самоуправления сразу, большая часть этих ошибок падала бы на самих их избравших, и это облегчало бы положение военных властей. Александрова останавливало, однако, руководящее постановление совещания при Юдениче о недопустимости производства выборов в районе армии. Тем не менее, он согласился представить весь вопрос Крузенштерну, у которого тоже, кроме ссылки на Юденича, возражений не оказалось. Вопрос, однако, не сдвинулся дальше и был решен в положительном смысле, и то только на бумаге уже только около 20 октября Северо-Западным правительством, фактически же нигде выборы произведены не были, а из городских поселений, кажется, только в Гатчине успели выбрать Городскую думу, да и то только по приказу генерала Глазенапа, а не тылового правительства.

Мне пришлось потом не раз говорить о выборном начале с руководителями нашей политики. Говорил я о ней и с Юденичем (от которого определенного ответа не получил), и с членами его совещания. Определенным противником выборного начала в тогдашних условиях оказался один Кузьмин-Караваев, всем известный ранее как горячий сторонник местного самоуправления и расширения его прав. У него как будто прошла вера в нашу общественность, и это его настроение сказывалось и на его сотоварищах по совещанию, среди которых старых общественных деятелей не было. Почти ничего не пришлось сделать начальнику гражданской части и в области водворения законности. Фактически вся власть на местах до первых чисел августа оставалась в руках Хомутова, а Александров не мог решительно влиять на него. Кроме того, однако, возникли вопросы о том, как будет действовать гражданская власть, когда рядом с нею действует военное начальство, вооруженное всеми правами, даруемыми ему Положением о полевом управлении армией в военное время.

Вопрос этот был после некоторых колебаний разрешен в смысле создания должностей двух начальников губерний для занятых частей Петроградской и Псковской губерний, с назначением этих лиц одновременно и помощниками командиров корпусов по гражданской части. На обязанность этих лиц и должна была лечь непосредственная борьба с различными злоупотреблениями властей. В Псков на эту должность уже некоторое время намечался член 3-й Думы барон Крюденер-Струве, который теперь и был назначен. Положение его оказалось, однако, крайне трудным. Как раз в это время над Балаховичем был назначен командиром корпуса генерал Арсеньев, приехавший в Псков из Финляндии. В действительности, однако, Балахович никакого внимания на это назначение не обратил и продолжал распоряжаться во всех отношениях столь же полновластно, как и ранее. Юридически Крюденер был помощником Арсеньева, и вступил в должность, но фактически Балахович его почти совершенно игнорировал. Понемногу, благодаря своей осторожности и такту, ему удалось кое-что начать прибирать к рукам, но последовавшая вскоре эвакуация Пскова прекратила его деятельность. На должность начальника Петроградской губернии заранее намеченного кандидата не было. Ее предложили мне, и я от нее не отказался, как не отказывался в армии и от других назначений. Около 5-го августа мое назначение состоялось, и я сряду вступил в должность.

Пока все это происходило, в Нарву прибыл Юденич с его штабом. Отношения между ним и Родзянко и его окружающими были с самого начала холодными. Не пользовался Юденич популярностью и в армии: ему ставили в укор, что в то время как вой ска дрались, он благодушествовал в Societätshuset [нразбрч.] в Гельсингфорсе и собрался ехать оттуда только на готовое. Ходили слухи, что если Юденич приедет в армию, то будет арестован. По-видимому, им придавали значение и в Гельсингфорсе, ибо об их правдоподобности меня спрашивал Александров по приезде в Нарву. Ввиду этого, первый приезд Юденича состоялся в июле (1919 г.) только в Ревель, где он и принял на английском миноносце высших чинов армии. Недели две спустя он появился и в Нарве, откуда проехал на фронт Палена и в Псков, где в это время шли упорные бои. В этот приезд он и его штаб видимо убедились, что переезд его в Нарву не представляется опасным для него, и в конце июля он и переехал в нее. Командование армией осталось первоначально без перемен, но прибавилась над ним надстройка в виде главнокомандующего и его штаба, начальником коего был бывший дежурный генерал Ставки Кондзеровский, носивший тогда фамилию Кондырева, ибо семья его оставалась в Петрограде. По это же причине я работал в армии под фамилией Гурьева.

С этого времени мне пришлось время от времени встречаться с Юденичем. Как на всех других незадачливых антибольшевистских вождей, на него сыпятся нападки с самых разнообразных сторон. Я слишком мало знал его, чтобы судить вообще о его деятельности, но не могу не сделать ему одного упрека – это в отсутствии у него решительности. Юденич как будто старался всегда всех перехитрить, но обычно только оттягивая этим разрешение вопросов, которое надлежало разрубить сряду. В результате бывало часто, что Юденич бывал вынужден лишь санкционировать то, что уже начали делать другие, и большею частью неудачно. На фронте в это время отход продолжался, и 4-го августа нами был оставлен Ямбург. После этого, ввиду слабости русских войск, они были заменены на северном участке его вдоль Луги, от моря до болот, 1-й эстонской дивизией. При этом она выгнала оттуда все русские власти, и один волостной комендант был эстонцами убит. Невозможна стала здесь и работа Ямбургского земства.

Отход от Ямбурга вызвал эвакуацию оттуда всех русских учреждений и части населения, размещение коих вызвало большие затруднения, ибо за «проволоку» – ограждение впереди Ивангорода – эстонцы отказались их пропускать. Пришлось временно разместить их по деревням вдоль Наровы, и затем уже понемногу, путем личных хлопот и поодиночке, они большею частью получили разрешения на въезд в Эстонию. Эта первая эвакуация прошла, таким образом, сравнительно безболезненно, но, главным образом, конечно, благодаря лету и немногочисленности этих беженцев.

Приблизительно в это же время была произведена реформа штаба Родзянко. Полевой штаб был упразднен, управление тылом и гражданская часть перешли в ведение штаба главнокомандующего. Крузенштерн уехал в Польшу в какую-то командировку, и его заменил в должности генерал Вандам, о котором я уже упоминал. Был назначен и генерал-квартирмейстер армии генерал Малявин, в свое время изгнанный из армии вместе с Вандамом, теперь же произведенный в генералы (его называли автором книги о Северо-Западной армии, вышедшей под именем Родзянко). Перемены произошли и в Ревеле, где Полякова заменил ген. Янов со званием главного начальника снабжений. Янов, о котором я уже упоминал, был начальником этапно-хозяйственного отдела сперва 1-й, а потом 10-й армии, и прибыл в Эстонию с отрядом Ливена. Назначение его едва ли можно было признать удачным. Человек он был уже немолодой, утомленный войной и революцией, и справиться со своей новой задачей не смог. Нареканий на него была масса и самых разнообразных, но чем они все закончились, не знаю.

Упомянув про отряд Ливена, остановлюсь теперь на нем. Прибыл он морем из Либавы в Нарву в составе 5.000 человек. Впечатление о нем, когда он проходил по Ивангороду, было самое благоприятное: дисциплинированность и выдержка. Обмундирован он был немцами и от них же получил и кое-какое вооружение. В отряде этом было очень большое количество офицеров. Вместе с отрядом Ливена пришел и так называемый Тульский отряд, под командой штабс-капитана Стрекопытова. Этот отряд, образованный большевиками в Москве, большей частью из туляков и направленный ими в Гомель, здесь взбунтовался, перебил своих комиссаров, произвел, кажется, попутно еврейский погром и начал пробиваться в Польшу, что ему и удалось. Отсюда его перевезли в Курляндию, где он и присоединился к Ливену. Почему-то ему немцы обмундирования не дали, равно как и вооружения, и он получил их уже в Северо-Западной армии. Особого доверия к себе этот отряд в штабе армии не внушал, опасались его недисциплинированности, и вскоре он был распределен по другим частям. Верно ли было это опасение, не знаю, но что у туляков бодрость духа, несмотря на все, сохранилась, это я видел в Гдове, где я их встретил на станции, выступающими около 10-го августа на фронт.

Моросило, было холодно, среди солдат было много босых, не у всех были шинели, и все-таки все были веселы, пели и плясали. Гдовский комендант не скрыл от меня радости по поводу их ухода. Пока они были в городе, он все время боялся еврейского погрома. «Как это они еще гуляют у вас здесь?», – спрашивали туляки коменданта про нескольких местных евреев. На несчастье еврей-парикмахер, брея одного из офицеров отряда, порезал его, и у того сделалась рожа флегмона[28]28
  Воспаление подкожной клетчатки.


[Закрыть]. В отместку за это туляки обещали, если их товарищ умрет, перерезать в городе всех евреев. Однако еще ранее этого отряд был выведен на фронт. Вообще, должен сказать, что еврейский вопрос обостренным в армии не был, тем более что евреев в районе было мало. Слухи о еврейском погроме в Пскове были ни на чем не основаны. Мне пришлось слышать только, что в этом городе комендант вымогал с евреев бóльшие суммы, чем с христиан, и более решительными способа ми, но поручиться за это не могу. Наряду с этим, однако, было бы фарисейством утверждать, что в армии не было антисемитизма. Наоборот, он был, и в очень яркой форме, но проявлять его публично не допускалось.

Так, когда в Ямбурге стала выходить под названием, кажется, «Белый Крест» правая газетка, редактируемая Марковым 2-м под псевдонимом Чернокнижникова, и в ней начали появляться статьи ультранационалистические, с нападками на евреев-финляндцев и отчасти эстонцев, то это очень обеспокоило штаб, и газета была запрещена, кажется, на 5-м номере. По этому поводу я имел разговор в штабе армии с Видякиным, тогда начальником штаба 1-го корпуса. Он возмущался «Белым Крестом» и указывал, что он только может ухудшить и так не легкое положение армии. «Если мы берем в плен большевиков-евреев, то мы их всех расстреливаем, – добавил он. – Но не как евреев, а как комиссаров или просто людей, а наряду с этим один еврей живет у нас в штабе корпуса». Впрочем, вскоре и этот еврей был арестован по обвинению в шпионаже и заключен в тюрьму в Нарве, откуда Карташову, при котором этот еврей, некий Лившиц, состоял, стоило больших трудов его освободить.

Отряд Ливена пришел в Нарву во исполнение приказа Юденича. Два других русских отряда, в Курляндии – Вырголича и Бермондта под разными предлогами от этого уклонились. В это время, в середине июля, уже назревали у них определенные немецкие ориентации и, по-видимому, под давлением немцев они и отказались идти к Юденичу, пользовавшемуся поддержкой англичан. Все это пока только усиливало подозрения эстонцев, во всякой мелочи боявшихся увидеть признаки перехода Северо-Западной армии на немецкую ориентацию. Еще в июне около Нарвы, в районе эстонского расположения, опустился немецкий аэроплан, в котором прилетел из Курляндии сенатор Нейдгардт. Нужно было видеть, какую это вызвало тревогу у эстонцев. Нейдгардт был увезен в Ревель и просидел там в тюрьме чуть ли не два месяца. По-видимому, в связи с этими опасениями в ревельской русской газете обострились нападки на Северо-Западную армию и обвинения ее в реакционности и германофильстве. В это время в штабе появилась оригинальная идея о необходимости «купить» упоминавшегося уже мною Иванова. Он был приглашен в Нарву, и здесь у Родзянко был с ним разговор в присутствии Александрова. Что ему предлагалось – не знаю, но последствий этот разговор не имел, и нападки газетки на армию не прекратились.

По должности своей я был подчинен командиру 1-го корпуса графу Палену, почему сряду после напечатания приказа о моем назначении, я направился в штаб корпуса, чтобы представиться его командиру. По дороге я решил заехать в Гдов, чтобы ближе ознакомиться с его учреждениями. Об уездном коменданте и городском голове я уже упоминал, поэтому теперь отмечу мои впечатления о земстве и других уездных учреждениях. Восстановлена была Земская Управа, во главе которой стоял ее председатель довоенного времени, местный помещик подполковник Дмишевич. Членами ее были крестьяне, об одном из коих шла как раз переписка с одной из многочисленных контрразведок, обвинявшей его в близких связях с большевиками, когда они были у власти. Наличие в составе Управы такого члена как будто вредило авторитету у военных вообще всей Управы. Несмотря на ее общественное происхождение, поддержки у населения Управа как будто не имела. Тогда как Ямбургская Управа успела провести смету и провести раскладку, и население начало платить по этой раскладке, Гдовское земство жило исключительно на средства армии. С этой оговоркой оно действовало как, в общем, все наши земства среднего уровня. Чего, однако, не удалось установить ни выборному земству, ни властям по назначению – это почтовых сообщений. В телеграфе армия была заинтересована, и поэтому он кое-как, но действовал, почта же не имела такого непосредственного значения для боевых операций и оставалась в загоне.

С Гдовом и Псковом еще можно было с грехом пополам сноситься, но в уездах письма доходили совершенно случайно. У армии были, однако, свои почтовые марки. Сперва она перештемпелевала надписью «Сев-Зап. Армия» запас царских марок, найденный в Пскове, а позднее выпустила в обращение свои марки с буквами О.К.С.А. Мне передавали, что два опытных в филателистике деятеля армии сразу скупили в Пскове по несколько сот экземпляров перештемпелеванных марок и сделали на этом блестящую аферу, ибо комплект этих марок стоил потом в Париже около 1000 франков.

Из учреждений, которые я видел в Гдове, стоит отметить тюрьму. Переполнена она была до крайности, сидело в ней вероятно раза в три больше арестантов, чем полагалось по высшей норме. Переполнены были не только камеры, но и баня – арестанты сидели на полке, спать они могли только поочередно, для лежания всех сразу места не хватало. Пища была самая скудная. Саломанов просил меня помочь в ходатайстве об увеличении хлебного пайка, равнявшегося тогда четверти фунта в день. Я получил однако ответ, что у армии у самой мало хлеба, а также ссылку Полякова, что когда он сидел в тюрьме у большевиков, то ему давали только восьмушку его. Конечно, состояние всех тюрем района было отчаянное, арестанты голодали всюду, но я не решился бы сказать, что армия была в состоянии улучшить их положение. У начальника Гдовской тюрьмы были документы, оправдывающие содержание в ней арестантов, но, по существу, о некоторых из них у меня явились сомнения, но так как у участкового товарища прокурора их не было, и я сделать ничего не мог.

В числе арестантов было около 20, коим грозила смертная казнь – на вид это были все совершенно неинтеллигентные люди. За несколько дней до моего проезда или через несколько после него, благодаря доносу одного из его участников, был обнаружен заговор, имевший целью освободить этих смертников, среди коих было несколько лиц, коими большевики дорожили. Предполагалось убить коменданта и начальника тюрьмы, обезоружить их команды и бежать с освобожденными через весь уезд по направлению на Струги-Белая. По дороге были для этого приготовлены в разных деревнях лошади. Некоторые из участников этого заговора были схвачены, но часть, и видимо большая, осталась необнаруженной. Этот заговор ясно показал, в какой ненадежной обстановке приходилось тогда всем работать даже в местах столь отдаленных в ту минуту от фронта. Тюрьмы заполнялись также арестованными за неисполнение обязательных постановлений.

В числе их оказалась в Гдовской тюрьме некая графиня Тизенгаузен, арестованная на 3 месяца за поручительство за двух большевиков, бежавших к красным. Странное на меня впечатление произвела эта особа, немолодая, сравнительно по тем временам недурно одетая и при скромной, в общем, манере держать себя, напоминавшая от времени до времени самых озлобленных пленных коммунистов. С вопросом о наложении административных взысканий мне пришлось потом ближе познакомиться, ибо эта обязанность перешла потом ко мне. В общем, мне пришлось применять эти полномочия весьма редко и по делам очень не интересным.

Был лишь один случай, который стоит отметить. Еще в мае сельский сход одной из деревень Гдовского уезда взял на поруки одного односельчанина-коммуниста. На приговоре общества имелась резолюция Родзянко: «Согласен, но если убежит, то вздернуть всех». Коммунист действительно убежал, и мне пришлось уже не «вздергивать» его односельчан, а подвергать их аресту, но и то дело осталось мною по существу неразрешенным до возвращения в этот район большевиков, ибо мне не были доставлены некоторые дополнительные сведения: большинство подписей было сделано за неграмотных, и я предложил Саломанову выяснить, кто из них действительно подписал приговор и подписавших арестовать на две недели.

Был я в Гдове и в Городской Управе, заполненной обстановкой, привезенной большевиками из чудного имения князя Салтыкова – Чернева. Тут же стояли неразобранные ящики с французскими и английскими книгами из этого же имения. Позднее в Ямбурге в управлении коменданта я опять видел сваленную в углу кучу книг, большей частью в старинных переплетах: взятые мною на удачу, оказались немецкими изданиями начала XVIII века. Я всегда любил книги, и мне прямо больно было видеть такое к ним отношение. Во всех управлениях мне попадались также кипы конфискованных большевистских брошюр. Производившие отобрание их очевидно часто не разбирались в том, что им попадалось под руку. Попало сюда и много изданий только потому, что они были послереволюционного периода. Мне попались, например, здесь несколько изданий комитета Гос. Думы и, между прочим, брошюра Родичева, доказывающая необходимость войны до победного конца.

В Гдове я нашел самостоятельно возникший и активно работающий «земельный отдел», в сущности – прежнюю землеустроительную комиссию. В него, кажется, в первое из всех белых учреждений, стали обращаться крестьяне. К сожалению, у меня не осталось черновика моего доклада по поводу деятельности этого отдела. У меня она вызвала тогда некоторые сомнения относительно ее правильности. Во всяком случае, она вызывалась самими добрыми намерениями и при спутанности земельных отношений, которые царили между крестьянами после революции, была необходима. Она указывала, вместе с тем, что, как природа не терпит пустоты, так и наша деревня не может обходиться без каких бы то ни было норм для урегулирования земельных отношений, причем всегда всюду находятся довольные и недовольные ими.