Текст книги "Записки. 1917–1955"

Наиболее интересным в Русском обществе было обсуждение вопроса о помощи Юденичу, увы, одними разговорами ограничившееся. Более серьезными были разговоры с докторами госпитальной флотилии о выработке типов лечебных заведений для белых армий. Собственно основные типы Красного Креста у нас были, но сейчас у нас не было ни имущества, ни денег для их восстановления, и приходилось начинать кое-что более примитивное. Впрочем, и эта работа использована не была, ибо в мае доктора уехали в Архангельск, а имущество осталось в Дании.

В конце апреля сделал сообщение о Петрограде капитан Граф, впоследствии автор интересной книги о «Новике». После этого Клюев рассказал мне, что в 1913 г. генерал Жилинский, получив доклад штаба округа о начале австрийской мобилизации, куда-то заложил его и забыл про это дело, пока ему про него не напомнили через несколько дней. Наша мобилизация Киевского и Варшавского округов была тогда отставлена после личного письма Франца-Иосифа Государю, присланного с князем Гогенлое. В результате, австрийцы могли делать на Балканах все, что хотели, ибо повторить мобилизацию мы могли бы только через несколько месяцев.

В конце апреля был парадный завтрак у Мейендорфа, за которым было несколько русских поляков. Один из них, старик граф Платер, рядом со мной сидевший, стал мне говорить об умеренности польских требований: «Ведь Польша не требует даже Могилевской губернии».

В тот же день мы ездили с Катей в Нерум, где наняли на лето помещение. Кстати отмечу, что мои запасы крон стали подходить в это время к концу, ибо я получал из Красного Креста 750 крон в месяц, а жизнь на четырех обходилась не меньше 1200. Помогло мне то, что директор страхового общества «Саламандра» Н.А. Белоцветов согласился выдать мне из средств общества ссуду в 12000 крон, по 1200 крон в месяц из 6 % годовых.

На следующий день после поездки в Нерум у меня были два оригинальных по своей противоположности известия о большевиках. Д-р Мартини из Датского Красного Креста в Москве сообщил, что большевики везут свои войска против Финляндии, а из Стокгольма сообщили, что Чичерин заявил американскому послу, что они принуждены оставить и Петроград, и Москву.

Много споров и разговоров было у нас в то время по поводу проекта Нансена о доставке в Россию американского хлеба для продовольствования голодающих. Настроение наше было против этого проекта, и мы решили против него протестовать. Против этого был Безобразов, находивший, что надо под видом американских агентов ввести, по соглашению с Нансеном, белогвардейцев, и в удобный момент поднять в Петрограде восстание. По существу горячо восстал против нашего протеста И. Гессен, проезжавший как раз тогда в Берлин из Финляндии. В конце концов, наш протест, написанный товарищем министра Остроградским, был направлен в Париж князю Львову, который, однако, его дальше в Мирную конференцию не направил.

Необходимость для белых работать в лимитрофах привела нас к обсуждению вопроса об их независимости. Были в нашей среде и сторонники ее признания, и противники. Однако, на этот раз, по моему предложению, было решено оставить вопрос открытым, дабы не вызывать обострения в нашей среде.

3-го мая у Чаманского были собраны несколько журналистов, которым он сделал сообщение о работе в России Датского Красного Креста. После их ухода явился очень взволнованный Филипсен с сообщением, что все представители этого Красного Креста арестованы, и спрашивал нас, кого надо арестовать в виде репрессий в Дании. Впрочем, большевики сразу датчан выпустили, и дальнейших последствий дело не имело.

Один из датских журналистов сообщил мне в этот день, что в Дании секретарем Австрийской миссии состоит барон Реден-Беннигсен. Так как я ничего про этот род не знал, то навел о нем справки и узнал, что один из Реденов, владевших частью земли в Беннигсене (имение под Ганновером), в 70-х годах прошлого столетия получил в Австрии баронское звание и, по-видимому, стал присоединять к своей фамилии и название имения.

В мае в Русском обществе были инженер Мещерский и князь В.М. Волконский, не поладивший в Финляндии с кругами Юденича и перебравшийся в Данию, где собралась понемногу и вся его семья. Позднее он вошел в состав Комитета и, кажется, был потом одно время и его председателем. В Финляндии с ним работал полковник Дурново, сын П.Н., и генерал Арсеньев, оба стоявшие на ярко германофильской точке зрения. Затем появился у нас капитан 2-го ранга Бок, зять Столыпина, хлопотавший о помощи отряду Ливена, сформировавшемуся из русских в Латвии и упорно оборонявшему Латвию от большевиков, продвигавшихся понемногу к Либаве. Опять поговорили и опять ничего не сделали. Сделал еще сообщение о положении в Германии Ф.Н. Безак. Наконец, в конце мая Чаманский стал вести переговоры о займе для Юденича. Он пошел иным путем, чем мы, но тоже безуспешно.

В мае местный капиталист Плум предложил было Русскому обществу устроить заем для помощи нуждающимся русским. По поводу распределения имеющих быть полученными сумм произошли даже пререкания между двумя русскими Обществами, но, в конце концов, никто из этого источника ни одной кроны не получил. Позднее Безобразову удалось чрез другого миллионера – Андерсена, устроить выдачу ссуд тем русским, которые имели состояния в России, под обеспечение их потерянными имуществами, но таких счастливцев оказалось очень немного. Первоначально и я был внесен в их список, но в виду моего отъезда во Францию, я этой ссудой не воспользовался.

24-го мая 1919 г. из Копенгагена ушел в Архангельск пароход «Север», на котором отправились все наши доктора и военные, пожелавшие поступить в Северную армию. В 1895 г. я плавал на этом «Севере», тогда именовавшемся «Ломоносовым». Как он был теперь загажен! Команда на нем была распущенная и грязная.

В мае же на Север проехала из Германии группа офицеров, которых мы принимали в Русском обществе. Это были люди, по-видимому, решительные и милые. Что-то с ними сделалось?

С 14-го у наших девочек начались экзамены: у обеих они прошли блестяще, на круглую пятерку. Марина сдала экзамен за 2-й класс гимназии, Анночка же – на аттестат зрелости, первой из шести экзаменовавшихся, 4-х девиц и 2-х молодых людей. После этого она летом выучила еще английскую стенографию.

В апреле и мае началась тяга русских из Дании в Англию, и особенно во Францию. Из наших знакомых уехал Лелянов, которому устроили в Русском обществе прощальный чай. Впрочем, продолжали появляться и новые лица: приехали генерал Фогель и князь Шаховской, бывший министр торговли. Оба они устроились быстро в какое-то пароходное дело и хорошо заработали в нем на продаже пароходов этого предприятия. Упомяну также про семьи Бернар и Остроградских, тоже появившихся под конец моего пребывания в Дании. Остроградский умер года через три в Германии, а жена его, рожденная Веретенникова, позднее в Ницце покончила с собой из страха пред голодной смертью. Когда-то она славилась своими победами, и ее первым мужем Шиловским был ей посвящен известный романс «Тигренок». Я, однако, никак не мог понять, чем она в свое время всех прельщала – никаких следов какой-либо красоты в ней не было.

В середине мая пересдали мы нашу квартиру с начала июня графу Граббе, бывшему командиру Конвоя. Он мало сходился с Копенгагенской колонией, ибо ему ставили в укор то, что после революции он столь быстро бросил Государя. Еще более чуждались, впрочем, бывшего в Копенгагене несколько позднее Воейкова, за его некрасивую роль в последние годы перед революцией.

В Северо-Западной Армии

В конце сентября 1917 г. я был командирован Центральным Комитетом о военнопленных, в состав которого я входил в качестве представителя Главного Управления Красного Креста, в Копенгаген для участия в Конференции по делам о военнопленных, имевшей собраться там по инициативе Датского Красного Креста из представителей России и Румынии с одной стороны, и Германии, Австрии и Турции – с другой. После упорной, почти месячной работы, нашей делегации удалось достигнуть с нашими противниками соглашения по большинству вопросов, и мы собирались уже возвращаться в Петроград, когда пришло известие о большевистском перевороте. Как и в России, так и в Скандинавии, никто тогда не верил в длительность большевистской власти, все ожидали ее падения не позднее Нового Года, считая, что им не справиться с продовольственными затруднениями. Припоминаю я встречу в эти дни с итальянским послом в Петрограде – Карлотти, первым очевидцем захвата власти большевиками, который всех уверял, что большевиков хватит не более чем недели на 2-3.

Вера в это их падение, а также полная для нас невозможность обращения за визой в Россию к Воровскому, уже появившемуся в Швеции в качестве представителя советской власти[22]22
  Представительство Воровского было еще совершенно не организовано и, например, к визам он прикладывал какую-то гербовую печать, как иные утверждали, личную этого шляхтича.


[Закрыть], привела меня и двух других русских делегатов к решению: пока в Россию не возвращаться. Начались долгие, однообразные месяцы изгнания, лишь в малой мере заполненные работой по борьбе с пропагандой расчленения России. В Копенгагене образовался небольшой кружок из журналистов и общественных деятелей (в числе коих был и я), издавший брошюры по финляндскому и украинскому вопросам. Членам кружка пришлось несколько раз выступать и в разных группах, но все это была работа случайная и не дававшая возможности забыть, что родина зовет всех к другому, более ответственному делу. К сожалению, о том, что делается на Руси, мы узнавали очень поздно и очень не полно. Про движение Корнилова и Деникина доходили до нас лишь случайные сведения, к Колчаку было не добраться из-за дороговизны проезда. Оставалось ждать, что начнется что-нибудь поближе от нас.

Осенью 1918 г. мы и узнали про изгнание большевиков из Архангельска. Я уже упоминал, что мой сотоварищ по Конференции генерал Калишевский и я, после установления в Архангельске белого правительства, стали хлопотать о разрешении отправиться туда. Калишевскому, пробывшему до самой почти революции на фронте и просившему ранее о принятии его в одну из союзных армий хотя бы батальонным командиром, разрешение ехать в Архангельск не было дано, ибо там, по заявлению англичан, и так было слишком много генералов. Мое подробное письмо К.Д. Набокову по этому поводу осталось без ответа, хотя мне сами англичане предложили обратиться в наше посольство в Лондоне. Позже уже само Архангельское правительство стало вызывать желающих служить в крае, но в это время у меня уже начались переговоры о поездке в Прибалтийский край. О том, что здесь происходит, мы узнали лишь в начале 1919 г. от отдельных участников неудачного формирования в Пскове особой белой армии.

К весне стали доходить сведения об образовании в Курляндии Особого русского отряда князя Ливена, дравшегося против большевиков наряду с немецкими и латышскими частями. Ливен очень тактично умел при этом остаться в стороне от их национальных столкновений. В течение зимы 1918-1919 гг. начались разговоры о формировании русской армии в Финляндии. Первоначально мы услыхали про образование, кажется в Выборге, Русского Комитета под главенством А.Ф. Трепова. Вскоре в Копенгагене появилось и уполномоченное этим Комитетом лицо – Волков, занимавший до революции в Стокгольме какую-то должность в миссии. Посетив несколько лиц, он предложил некоторым из них от имени организации Трепова принять в ней участие, притом подчас на руководящих постах.

‹…› По-видимому, приезд к нам Волкова был вызван выступлениями в Стокгольме бывшего товарища министра народного просвещения барона Таубе, сообщившего печати об образовании в Финляндии антибольшевистского монархического правительства, при участии генерала Юденича. Пора для подобных заявлений в иностранной среде еще не наступала, и посему впечатление от заявлений Таубе было совершенно отрицательным, так что приехавшему вскоре после этого в Стокгольм генералу Юденичу пришлось открещиваться от солидарности и с Таубе, и с Треповым, и уверять в своей беспартийности. В Финляндии, несмотря на хорошие личные отношения Трепова и его кружка с Маннергеймом, руководство русским делом перешло в руки другого комитета, менее ярко право-окрашенного и сумевшего объединить в себе почти все не социалистические элементы. С этим Комитетом стал работать и Юденич, ставший с этого момента во главе военной организации Северо-Западного фронта.

По его идее, переданной нам в Копенгагене бывшим командующим 6-й армией ген. Горбатовским, необходимо было для движения на Петроград создание особой армии, численностью не менее 40.000 человек. Однако для сего не было ни людей, ни денег. Кое-какие средства собрали русские промышленники в Финляндии, позднее более крупные суммы поступили от Колчака, но для создания такой армии этих денег было, конечно, недостаточно. Еще хуже обстояло дело с людским составом. Несмотря на все усилия, запись добровольцев дала в Финляндии, если память мне не изменяет, меньше 3000 человек, да и то большая часть их отпадала на штабы и тыл. Не знаю, кто подал мысль использовать для образования армии более чем миллион наших военнопленных, остававшихся еще в Австрии и Германии, среди коих было, конечно, немало противников большевизма. Шаги в этом направлении были предприняты, но никаких осязательных результатов не дали.

Таким образом, начинания Юденича оставались все столь же далекими от осуществления, тем более что и союзники никакой реальной помощи ему еще не оказывали. Лично я никаких попыток проехать к Юденичу за эти месяцы не делал, прекрасно зная, что мое имя весьма не популярно в Финляндии и что появление мое около Юденича могло бы только повредить ему[23]23
  Издание вышеуказанной брошюры по финляндскому вопросу, в которой проводилась та точка зрения, что истинные интересы Финляндии неизбежно будут влечь ее к установлению той или иной связи государственного характера с Россией, сыграло здесь известную роль. Брошюра эта была встречена финляндской печатью враждебно, хотя, вместе с тем, ко мне обратились в Копенгагене в разное время несколько видных финляндских деятелей для выяснения деталей моих взглядов, которых они по существу тогда не оспаривали.


[Закрыть]. Ввиду этого я и стал налаживать отъезд в Эстонию, откуда стали получаться известия о возобновившейся там работе по сформированию отдельного корпуса Северной армии. К сожалению, различные причины задержали меня еще на несколько месяцев в Дании, и выехать удалось мне только 11-го июня. Долго не получал я эстонской визы и, вероятно, не получил бы ее совсем, как большинство русских, если бы английский посланник Марлинг не дал мне своей карточки в эстонское консульство. Эстония получала тогда от Англии военное снабжение, и виза была дана мне в 5 минут. Благодаря любезности того же Марлинга меня и доставили в Ревель на английском миноносце «Ванесса». По дороге зашли мы в Либаву, совершенно пустую, где стоял один лишь «доброволец» «Саратов», на котором под защитой англичан укрывалось одно из по очереди сменявших друг друга латвийских правительств. В то время у власти было правительство пастора Неедра, пользовавшееся поддержкой немцев, почему его противники и имели поддержку англичан.

Перед тем, как перейти теперь к описанию моих непосредственных впечатлений в Северо-Западной армии, скажу несколько слов о ее возникновении. По-видимому, идея о ней появилась летом 1918 г. в занятом тогда немцами Пскове. Первое время ушло на поиски подходящего вождя – намечался генерал Лечицкий, но он был в России, да, кажется, и не симпатизировал белому движению. Потом выдвинули кандидатуру графа Келлера, но он оставался на Украине, где потом и погиб при падении гетманщины. В Пскове же во главе формирований оставался пока намеченный в начальники штаба этого Отдельного корпуса генерал-майор Вандам, во время войны видной роли не сыгравший, но известный, как писатель по военным и политическим вопросам, сотрудничавший преимущественно в «Новом Времени». Отношение немцев к корпусу было благоприятным, они позволили ему формироваться и отпустили на него довольно крупные суммы. Однако на мой вопрос, как корпус должен был быть использован для борьбы против большевиков при наличии Брест-Литовского мира, я ответа не получил.

В это время корпус усилился переходом к нему дивизиона красной кавалерии под командой тогда, кажется, штаб-ротмистра Булак-Балаховича. В начале войны вольноопределяющийся, бывший управляющий имением, белорус-католик, это был, по общему отзыву, тип кондотьера со всеми его хорошими и дурными сторонами. Безумно храбрый, не теряющийся в опасности, умеющий влиять на войска, но жестокий и не требовательный в нравственном отношении к своим сотоварищам. В денежном отношении он был очень нещепетилен, хотя никто никогда не укорял лично его в алчности. В корпусе он сразу стал играть видную роль. После германской революции, когда началось разложение немецких войск, началось брожение и в Отдельном корпусе, хотя и иного рода. Генерал Вандам не сумел приобрести симпатий своих подчиненных, и в один прекрасный день к нему явилась их депутация с требованием уехать из армии, что он и исполнил. Переговоры с ним вел его свойственник Пермикин, которого я застал при генерале Родзянко уже войсковым старшиной. Сподвижник Балаховича, никогда, кажется, не воевавший, он был ранее не то начальником каторжной тюрьмы, не то горным исправником в Сибири. Утверждали, что Балахович рассчитывал заменить Вандама, но большинство офицеров было против него, и ему предпочли Георгиевского кавалера полковника фон-Нефа.

Как раз в это время большевики начали наступление против немцев в районе как Пскова, так и Нарвы. Против них в районе Пскова выступил и О.К.С.А.[24]24
  Отдельный Корпус Северной Армии. – Примеч. сост.


[Закрыть] Этот первый его дебют оказался, однако, неудачным. Занимавшие другой участок боевой позиции, совершенно разложившиеся немецкие войска ушли в тыл без боя, что вынудило и Отдельный Корпус спешно отходить, не дав даже возможности эвакуироваться всем, кому это было необходимо. Войдя в город, большевики захватили и расстреляли ряд видных лиц. Погиб, например, управляющий Казенной Палатой Врок, подпись коего фигурировала на выпущенных корпусом деньгах, так называемых «вандамках». Севернее, захватив Нарву, большевики почти без сопротивления продвинулись к самому Ревелю. Лишь в 18 верстах от него их удалось удержать наскоро сформированными, в значительной части из учащейся молодежи, добровольческими частями. Серьезную помощь эстонцам оказали прибывшие из Финляндии несколько финских стрелковых батальонов.

Воспоминание о себе они оставили весьма печальные, ибо грабили все, что ни встречали, особенно же помещичьи имения. Рассказывали, что эстонское правительство, якобы, даже просило под конец убрать их обратно в Финляндию, но за точность этого я поручиться не могу. Я их, во всяком случае, на фронте уже не застал. Довольно скоро большевистские части были вытеснены за пределы расселения эстонского народа. Несколько позднее они потеряли и Латвию под соединенным натиском немецких добровольческих частей, латышей и отряда князя Ливена. При штурме Риги Ливен был очень тяжело ранен, что сказалось потом пагубно на судьбах русского белого дела в Латвии, ибо, хотя своих связей с отрядом Ливен не порвал и смог поддерживать его на прежней высоте, но уже не мог предупредить образований других отрядов (Вырголича и Бермондта), которые особой охоты драться не проявили, и компрометировали себя в глазах и союзников, и латышей слишком ярко выраженными немецкими симпатиями.

После этого наступило некоторое затишье, протянувшееся до середины мая. В течение этого периода О.К.С.А. претерпел ряд новых изменений. Неф удержался во главе его очень недолго и был заменен в том же порядке пронунциаменто[25]25
  Военного переворота.


[Закрыть] полковником Дзерожинским, которого сам Неф предварительно произвел, будучи только полковником, в генералы. Все, что мне пришлось слышать о Дзерожинском, сводилось к одному (лично я его видел случайно на паровозе в течение нескольких минут), что это был хороший пехотный штаб-офицер, из тех, что обычно заканчивали свою карьеру в чине подполковника. Война выдвинула его в полковые командиры, но дальше он не пошел. Все отзывались о нем, как о человеке вполне порядочном. Инициативы, впрочем, особой он не проявил, почему большую роль играл у него его начальник штаба полковник фон-Валь. Кажется, в апреле все в том же порядке пронунциаменто, оба были тоже смещены с заменой их, в свою очередь произведенными Дзерожинским в генералы, Родзянко и Крузенштерном (последний – как начштаба). На заданный мною вопрос, почему, собственно, сместили Дзерожинского и Валя, я получил очень наивный ответ: «Знаете, Валь такой скучный человек». Что Валь был вполне порядочным человеком и одним из немногих в корпусе, окончивших Академию Генштаба, на это внимания не обратили.

В течение зимних месяцев частями корпуса были предприняты два набега по льду на восточный берег Чудского озера, во время одного из коих был захвачен Гдов. Душою и руководителем этих набегов был Балахович, что очень подняло его популярность в корпусе.

С вступлением в командование Родзянко усилились разговоры об активных выступлениях корпуса. В нем было всего около 2500 человек, и снабжен он был очень слабо, однако, бездеятельность всех тяготила. Весьма возможно, впрочем, что период приготовлений протянулся бы еще очень долго, тем более что Юденич был против преждевременного наступления. Решающее значение имело тут, как мне рассказывали, получение сообщенной штабу корпуса только «для сведения» телеграммы Колчака Деникину и Миллеру, в которой он просил их поддержки его наступлению. На собранном Родзянко военном совете было принято решение наступать, причем было намечено направление от Нарвы на Юг, сперва вдоль линии железной дороги на Гдов. Незаметно войска были перевезены к Нарве, и 15-го мая наступление началось ударом около станции Поля. Большевики его совершенно не ожидали, и штаб расположенной здесь их бригады был захвачен в плен вместе с ее командиром генералом Николаевым. Этот Николаев был вскоре публично повешен в Ямбурге по приговору военно-полевого суда. Сколько я ни старался выяснить себе причину такого к нему отношения, понять его я не мог, ибо одинаковые обвинения можно было предъявить ко всем, служивших у красных, офицерам. В Красной армии он был прославлен как герой и мученик за идею. Все, что я слышал про его поведение после пленения и на суде, указывало, однако, на полную его готовность служить и белым, если бы только ему было даровано прощение.

В Полях корпус разделился. Отряд Балаховича пошел на Юг, занял без затруднений Гдов, оттуда двинулся на Псков. Здесь он был, однако, предупрежден эстонцами, которые тоже перешли в наступление. По всему их дальнейшему поведению мне потом казалось, что это было вызвано желанием захватить в Пскове военную добычу, понятие которой толковалось ими и здесь, и в других местах весьма широко. Мне пришлось, например, столкнуться потом с жалобами на недостаток на наших железных дорогах телеграфных аппаратов, снятых эстонцами именно как военная добыча. Ею объявлялся ими и весь подвижной состав железных дорог. Русским войскам оставлялся лишь тот, который они захватили сами непосредственно. При взятии Гдова было захвачено и казначейство с 4.000.000 рублей. Кажется, к этому моменту относится рассказ о разделе казенных денег Балаховичем между всеми чинами отряда. Много рассказывали потом про два вагона сахара, найденные здесь же, на станции, которые стали затем объектом коммерческих операций разных темных героев тыла, дав им громадный по тем временам заработок, ибо сахар нигде нельзя было достать.

После отделения отряда Балаховича главные силы Корпуса повернули на северо-восток, в направлении Балтийской железной дороги, на которую и вышли совершенно для большевиков неожиданно у станции Веймарн. Уже после ее захвата сюда пришел пассажирский поезд красных. Этот захват вынудил большевиков очистить Ямбург и наскоро отходить на Север по шоссе. Началось их преследование и по шоссе, и по железной дороге. Попытки красных задержаться были неудачны, и они очень скоро были отброшены почти до самой Гатчины. Весьма вероятно, что белые смогли бы дойти до Петербурга и захватить его, но в этот момент вмешался Юденич и отдал распоряжение остановить дальнейшее наступление. Причиной этого было отсутствие в распоряжении армии сколько-нибудь значительных запасов продовольствия, и для самой армии, и особенно для населения освобождаемого района. Почти всеми признавалось, что взять Петербург возможно, но это значило бы подвергнуть население его еще большим лишениям, чем при большевиках. Как мне потом рассказывали, в близких к Юденичу кругах Гельсингфорса очень опасались, что Родзянко, начавший и проведший всю операцию совершенно независимо от Юденича, откажется теперь подчиниться этому приказу. Этого, однако, не случилось, и наступление было остановлено.

За время его первоначальная численность армии с 2500 человек возросла до 18.000, не считая, кроме того, большого числа пленных, не пожелавших вступить в ряды белых. Конечно, такое увеличение армии не могло, казалось бы, не сказаться первоначально на ее стойкости, но очень быстро вновь сформированные части вступили в строй, и многие из них, особенно получившие подходящих командиров, дрались прекрасно. В это время армия получила следующий вид: главную ее часть составлял 1-й корпус, которым командовал все время, начиная с боя у Полей и до заключения вообще всей деятельности армии – генерал граф Пален. В состав его входили 2-я и 3-я дивизии и конно-егерский полк. 1-я дивизия, которой командовал Дзерожинский, в состав этого корпуса не входила, и действовала все время отдельно. Также совершенно обособленно действовал и отряд Балаховича, численность которого повысилась до 7-8 тыс. человек. Балахович никакого начальства над собой не признавал и большею частью игнорировал как Родзянку, так в равной мере и Юденича.

Кавалерии в составе армии было очень мало: Конно-егерский полк в 1-м корпусе и Конный полк Балаховича-младшего в отряде его брата. Артиллерия была очень слаба и, кроме того, материальная ее часть была очень истрепана. У армии был и свой бронепоезд, но кустарного производства, совершенно неспособный выдерживать состязание с поездами большевиков.

Чтобы не возвращаться позднее к вопросу об организации армии упомяну еще, что после устранения Балаховича, отряд его образовал 4-ю дивизию, командовавший которой князь Долгоруков, бывший командир одного из кавалерийских корпусов, при гетмане бывший защитником Киева от петлюровцев. Перешедший в июне из Латвии отряд князя Ливена образовал 5-ю дивизию. Сам Ливен прибыл вместе с отрядом, но был столь еще слаб, что принять командование над ним не смог, и фактически дивизией командовал все время его помощник подполковник Дудоров. Позднее, уже в сентябре, была образована еще 6-я дивизия. 2-й и 3-й дивизиями командовали полковник Ярославцев и подполковник Ветренко.

Весь командный состав очень быстро продвигался вперед в чинах. Балахович-старший побил, кажется, рекорд, продвинувшись за год из штаб-ротмистров в генерал-лейтенанты. Но наряду с ним продвигались почти столь же быстро и многие другие, например, поручик Видякин в течение полугода стал полковником и дежурным генералом армии. Впрочем, эта погоня за чинами обуяла и гражданских лиц. Приказом Родзянко был, например, образован корпусной суд, председатель и прокурор которого ходили в погонах действительного статского советника, тогда как первый из них, мой товарищ по Правоведению Васильев был адвокатом, второй же, Ляхницкий – прокурором окружного суда, назначения Керенского. Один из членов этого суда, тоже адвокат, щеголял зауряд-полковником. Еще более забавное явление видел я в Отделе внешних сношений штаба армии (позднее – Министерство иностранных дел правительства Лианозова): молодого, причисленного к старому министерству некоего Барща, переименованного теперь в зауряд-капитана. Мне рассказывал дежурный генерал, что этот молодой человек долго хлопотал о производстве в этот чин по гвардии, чтобы сряду потом быть переименованным в подполковники по армии.

Объяснить подобное увлечение чинами и, одновременно с этим, и званиями именно в послереволюционное время я положительно не могу. Ведь именно тогда все внешние различия так радикально стерлись! Позднее, при Юдениче, этот корпусной суд был упразднен и заменен судом армии, в состав которого вошли профессиональные военные судьи. Прежний его состав был в большинстве оставлен за штатом, и в числе их и Ляхницкий. Это сделало его ярым врагом Юденича, так что он принял участие в его арестовании Балаховичем уже после ликвидации армии, когда только вмешательство эстонских властей побудило этих господ освободить их пленника. Служебной деятельности этого прокурора я ближе не знал, но приведенные мною данные заставляют меня сомневаться в ее основательности.

В Эстонию я приехал с деньгами для Красного Креста и с некоторыми к нему поручениями. Делалось ли здесь что-нибудь в этом отношении – в Скандинавии мне было совершенно неизвестно, и посему я должен был установить связь с несколькими краснокрестными деятелями и передать им привезенную сумму. В Ревеле я узнал, что как раз перед моим приездом, живший здесь бывший главноуполномоченный Северного фронта, член Госсовета А.Д. Зиновьев собрал местных деятелей Красного Креста и образовал Особое управление Красного Креста при армии. Пригласил он в состав его и меня. Деятельность Креста и в это время, и позднее свелась к содержанию нескольких подвижных лечебных заведений. Все время ясно сознавалась необходимость улучшения перевозки больных и раненых, производившейся в самых примитивных условиях, однако это оказалось Красному Кресту непосильным: не было в Эстонии соответствующих повозок, а главное, совершенно отсутствовали лошади, единственным источником получения которых было крестьянские население, и так оставшееся совершенно без этого основного элемента своего хозяйства. Поневоле пришлось ограничиться одними госпиталями и лазаретами.

В Ямбургском уезде под флаг Красного Креста стали все лечебные заведения земства, во главе которого находился в это время бывший член Гос. Думы Евсеев. Благодаря энергии его и весьма популярного в крае врача д-ра Иванова, эти больницы были восстановлены и приведены в прежний их дореволюционный вид. При эвакуации Ямбурга они были переведены в Нарву и продолжали свою работу здесь. Кр. Крест старался работать планомерно, но это удавалось ему далеко не всегда. Припоминается мне, как Зиновьеву приходилось, например, выдерживать натиск жены Родзянко, настаивавшей на открытии санатории в Нарве. У Красного Креста была масса других, более насущных неудовлетворенных нужд, чем эта санатория, но, с другой стороны, большинство средств Кр. Креста получалось от военного ведомства, то есть зависело от санкции супруга г-жи Родзянко. Следовательно, приходилось вести дипломатические переговоры и стараться никого не задеть.

Заговорив о Зиновьеве, коснусь здесь инцидента с его высылкой из Эстонии. Возвращаясь 14-го июля с приема во французской миссии, он был ночью остановлен полицейскими, потребовавшего у него разрешения на право хождения в поздние часы. Случайно он забыл это разрешение дома, почему был отведен в участок, откуда по выяснении недоразумения был отпущен. Через несколько дней, однако, ему было предъявлено требование уплатить штраф за появление в публичном месте в пьяном виде и оскорблении полицейских. Образчик порядочности и корректности, он с возмущением отказался от этого, заявляя, что уплатой штрафа он признал бы себя виновным, что для него было этически невозможно. В ответ на это распоряжением эстонского министра внутренних дел он был выслан за пределы Эстонии. Правда, через два или три месяца, которые он провел в районе Северо–Западной армии, это распоряжение было отменено по настоянию союзных властей, и Зиновьев вернулся в Ревель. Тем не менее, такая высылка социалистическим министром видного русского общественного деятеля за оспариваемое им мелкое нарушение явилось фактом совершенно исключительным даже в мартирологе русского беженства. Правда, люди опытные винили во всем самого Зиновьева за то, что он не дал своевременно кому следовало взятки, но для этого нужна была особая психология, которой Александр Дмитриевич не обладал.