Текст книги "Компиляция. Введение в патологическую антропологию"

Энди Фокстейл
Компиляция
(введение в патологическую антропологию)

Компиляция (от лат. – compilatio, букв. – грабеж) – научное или литературное произведение, составленное на основе ранее опубликованных трудов других авторов без самостоятельной творческой их переработки.

Рабочий дневник

Феномен человеческой жизни… Единственная значимая вещь, на самом деле интересующая любую из наук, какой бы там несусветной дребеденью она не занималась. Многие тысячи… Да что там! – Десятки и сотни тысяч пытливых распиздяев бездумно растрачивают свой недолгий земной век на то, чтобы постичь ее тайны. Но, не смотря на все потуги ученых мужей, жизнь сама по себе остается невразумительным набором бесчисленных допущений. Так же, как и любые попытки мало-мальски грамотным языком ее определить – остаются всего лишь бесконечной чередой более или менее завуалированных компиляций, состряпанных на основе некого первоисточника. Которого ни одна высоколобая падла в глаза не видела. Единственной размытой приметой, отличающей их друг от друга, является лишь степень наглости и беззастенчивости компилятора. Факт: градус накала тотального компилятивного беспредела давно превысил все мыслимые нормы. Ни одной шкалы ни одного хитровыпотрошенного прибора не хватит. Смею вас уверить. Даже само понятие компиляции утратило академический смысл. Точнее, вернулось к своему истинному значению. Грабеж. Этот термин перестал иметь отношение к научной деятельности. Компиляция стала универсальной парадигмой. Сотни тысяч сюжетов, словно лоскутное одеяло соштопанных из обносков чужих идей. Обноски чужих идей, которые в свое время рождались по той же технологии. Миллионы мелодий, смикшированных пес знает, из чего. Миллиарды ежедневных комедий и драм. Журналы. Телевидение. Кино. Хрень собачья! Разница в незначительных отклонениях. В допущениях.

Компиляция – штука коварная. Чертов конструктор. Деталей немеряно. Сочленяй, как угодно. Вот тебе белка. Вот тебе свисток. А вот – беличий самоучитель по использованию свистка. Ты можешь построить пирамиду Хеопса, а можешь – деревенский сортир. И то, и другое – зодчество. Все, что должно быть возведено – возведется. Поганое предопределение! Безысходность созидания. Неумолимые законы бытийности. Тайный Замысел Великого Компилятора Вселенной. Тайна – жрецы-посвященные-масоны-теория заговора-еврейский погром. А вы как хотели?! Только так. В общем, да – пирамида и сортир – не суть абсолютное тождество. Но нетождественность эта – в допущении. Кто-то сказал: – «Допустим, пирамида простоит тысячу лет. Нужнику отведем лет пять от силы. Допустим, пирамида будет удивлять человеков из века в век. Нужник же внимания да не удостоится!» – и стало так. И было бы так, когда б ни физиологические потребности. Которые допущением предусмотрены не были. И в этом прелесть. В непредусмотренности. Как говорится, и ослику день рождения перепал.

Допущение – фитюлька симпатичная. Успокаивающая. Оставляющая надежду на то, что предопределение можно поиметь. Хотя противоположный вариант развития событий допустим в равной мере.

Причинно-следственный императив для допущения – пустой звук. Кодексы и катехизисы – тоже. Что радует. Что позволяет компилировать наилучшим образом. Выдавая ментальную рухлядь за революцию сознания. Пришивая новые карманы к старым штанам. Закачивая свежий силикон в дряблые ягодицы. Ощущая себя первопроходцем. Будучи при этом доподлинным проходимцем.

Тим тяжело волочит ноги по тротуару. Курит. Сигарета, кстати, дрянь. А что еще, кроме дряни, может водиться у чувака, в кармане которого вторую неделю ни гроша. Который живет на социальное пособие, время от времени промышляя мелким воровством. Тим видит урну. Подходит к ней. Останавливается. Делает последние неторопливые затяжки и, похоже, намеревается бросить в урну окурок. Странно. Это не его стиль. Хотя стиля у него нет никакого. Тим – тот еще засранец. Чистота улиц его не тревожит. Но сделаем допущение. Почему бы Тиму не воспользоваться урной?

Время – пять утра. Уик-энд. Тима дико ломает. Тиму не до наблюдений за окружающими. Тем более – пять утра. И уик-энд. Никаких окружающих вполне может и не быть. Тим не видит, как развязный чернокожий парнишка, по виду – начинающий пушер, который минуту назад заботливо обустроил в урне увесистый сверток, скрывается за углом. Тим не замечает, что с противоположной стороны улицы по направлению к нему движется бродяга. Обычный, вроде бы, такой бомж. Но походка у бродяги уверенная, пружинистая. Глаза змеиные. Немигающие. Таящие в своей глубине первобытное зло.

Тиму по фигу. Ему бы поскорее добраться до своей норы. Тим бросает окурок в урну. Разумеется, не затушив. Урна немедленно начинает дымиться. Даже как-то очень проворно начинает дымиться. Можно даже сказать – вспыхивает.

Бродяга ускоряет шаг. Нет! Пожалуй, он бежит. Со всех ног. Так быстро, как только может. Но вдруг, откуда ни возьмись, возникает мчащийся на изрядной скорости «Шевроле» с мягким верхом. Стекла опущены. Из салона громыхают речитативы раннего Тупака.

Ни визга тормозов, ни глухого удара. «Только Бог может судить меня». Просто бродяга взлетает в воздух, поддетый капотом «Шевроле». Его тело совершает несколько оборотов вокруг собственной оси, потом, как водится, на одно бесконечное мгновение зависает над проезжей частью.

Дабы довести картину до состояния абсолютного клише: в глазах бродяги – черно-белое слайд-шоу. Горящая урна. Удаляющийся Тим. Затылок подбрит. На нем – татуировка. Гипертрофированный прямой средний палец над сжатым кулаком и подпись: «Fuck!». Во избежание разночтений. Отдельно, крупным планом, – номер «Шевроле». Не понятно, за что ему такая честь. Назавтра «Шевроле», раздолбанный в задницу, с двумя трупами, точнее, фрагментами двух трупов внутри, будет обнаружен в пятнадцати милях от города.

Глаза бродяги перестают видеть. Тело обрушивается на асфальт.

Тим всего этого не замечает. Отходняк – дело серьезное. Ясен перец, Тиму невдомек, что он влип. Влипать для него не внове, но на этот раз все значительно круче. Тем более, что никто не удосужится ему объяснить, почему он должен умереть.

Бродяга все-таки выжил. Само собой, никакой он не бродяга. Порученец при серьезном подпольном бизнесмене. Должен был забрать кое-что крайне ценное из той самой урны, которую Тим по случаю сжег. Крайне ценное содержалось в пакете, заложенном в урну развязным чернокожим пареньком.

Крайне ценного не вернуть, однако моральная сатисфакция необходима. Тим приговорен. В общем-то, оплошность его пришлась кстати. Недавно в организацию вступили несколько новичков. Пусть покажут себя. Есть ли нюх, умеют ли прятать концы. Чувство юмора тоже было бы не лишним. Нормальный корпоративный тренинг.

Смахивает на завязку дешевого бульварного романа. Предпосылка – полное дерьмо. Вторична до зеленой блевотины. Дальнейшие ходы сюжета предугадать не трудно. Эпизод оттуда, эпизод отсюда. Дурацкая открытка с приветом из двадцатого века. Кольты, браунинги, береты. Секс, драгз, рок-н-ролл. Одноклеточный уровень компиляции.

Спасти сюжет, или, на худой конец, попытаться его спасти, может только допущение. Допустим, что все не так просто. Допустим, что есть иное измерение и другая логика истории. Допустим, что история вообще не о том…

Приятная фитюлька – допущение.

На сегодня все. Завтра продолжим.

Тим

Из всех ничтожнейших человекообразных существ, когда бы то ни было населявших планету, Тим, пожалуй, был самым ничтожным. Если Господь Бог не одаривает человека талантом, он дает ему в руки ремесло. Какой-нибудь ручной навык. Работу, которая удается ему лучше, чем другим. То, что делает его уникальным. Пусть даже в сущей мелочи. Вроде взбивания пуховых перин или утреннего омлета.

Тим же был обделен и этим. Наверное, у Творца был выходной, когда безвестных родителей Тима угораздило забыть о контрацепции.

Родителей Тим не знал. По всей видимости, и родители его не очень-то знали друг друга. Тим был зачат в результате обычной животной случки на заднем сидении допотопной колымаги 70-х годов выпуска, огромной, как Ноев ковчег. Его будущий папаша ехал по ночному шоссе, мамаша голосовала на обочине. Папаша был подмастерьем сельского коновала, а мать – безбашенной малолетней сучкой, путешествующей в поисках сомнительных приключений. Их знакомство длилось ровно два с половиной часа.

Естественно, когда мамаша Тима обнаружила в себе последствия той ночной автомобильной прогулки, прерывать беременность было и поздно, и не на что. Разродилась она в благотворительном госпитале и с радостью передала дальнейшие заботы о новорожденном обществу, тем самым предопределив Тиму судьбу социального паразита. Тим легко принял свой удел и беспрекословно ему следовал вплоть до сегодняшних дней.

Стандартный набор: приют, вереница приемных семей, каждая из которых неизменно возвращала его обратно, очень быстро поняв, что толку из малого не выйдет, совершеннолетие, временные места работы, с которых Тима вышвыривали ввиду полнейшей его неспособности делать хоть что-нибудь, социальное пособие, социальное жилье, улица, мелкое воровство, пара арестов и прочие радости жизни.

Сейчас Тим обитал в загаженной донельзя квартирке на 3-м этаже дома, предназначенного под снос. Собственно, под снос должен был идти весь квартал. Последние добропорядочные обитатели покинули его больше года назад, и теперь квартал представлял из себя очаровательный гадюшник, населенный маргиналами всех сортов. В соседнем доме обосновалась коммуна хиппи. Через дом – азиатская диаспора из неустановленной страны. Еще через дом – какая-то апокалиптическая секта. Ее адепты изнуряли себя голодом и мерли, как мухи. Впрочем, как мухи они и приумножались. Откуда рекрутировались новые аскеты – оставалось загадкой. Тех же, кто отходил в мир иной, – расчленяли, запаивали в полиэтилен, паковали в почтовые ящики и рассылали через компанию «Worldwide express» по всему этому миру. В остальных домах селились одиночки – доходящие наркоманы, спившиеся бродяги, нищие непризнанные гении и просто ни на что не годные раздолбаи вроде Тима.

Тим возвращался домой. Вчера ему повезло упасть на хвост какой-то веселой компании. Всю ночь они переезжали из одного района в другой. Было много пива, много дешевого виски, временами и косячок у кого-то находился. Теперь же Тим постепенно трезвел и чувствовал себя отвратительно.

Еле-еле одолев шесть лестничных пролетов, Тим ввалился в свою конуру. И тут же понял, что пока он отсутствовал, в квартире произошли изменения. Паршивые изменения. Тим шагнул из прихожей в комнату. Кто-то вбил в потолок ржавый крюк. С крюка свисала петля. В петле болтался мертвец. Глаза мертвеца были открыты. Вместо глазных яблок в глазные впадины мертвеца кто-то вставил шарики от пинг-понга с нарисованными на них зрачками. В руках мертвец держал табличку: «Привет, Тим! Заждался тебя. Джон До.» В животе мертвеца что-то тихо жужжало. Как будто шестеренки крутились.

Тим решил обойти мертвеца кругом. Странное дело, мертвец все время был обращен лицом к Тиму. Тим делал шаг – мертвец начинал вращаться. Тим останавливался – и мертвец замирал. Тим подошел к окну и присел на подоконник. Зазвонил мобильник. Не отрывая взгляда от мертвеца, Тим медленно достал трубку из кармана и поднес ее к уху.

«Тик-так, Тим!» – произнес далекий насмешливый голос.

«Твою…» – только и успел произнести Тим, прежде чем взрывная волна вышвырнула его наружу вместе с осколками стекла, шрапнелью сорванной со стен штукатурки, обломками оконной рамы и ошметками Джона До.

Шарик от пинг-понга отскочил от асфальта и упал аккурат в открытый канализационный люк.

Рабочий дневник

Любой производственный процесс требует побочного расходного материала. Необходимого для того, чтобы конечный продукт имел практический смысл.

Гончар замешивает глину. Глина – это основа. Вокруг нее все вертится. Кроме, разве что, гончарного круга. На котором вертится сама глина. Конечно, этим незамысловатым парадоксом можно пренебречь.

Гончарный круг – порождение технологии. Технология же по отношению к самому процессу – вторична. По большому счету, без нее можно обойтись. По крайней мере, так считает идеальный гончар.

Идеальный гончар трудится не ради прокорма. У идеального гончара в запасе много времени. Идеального гончара заботит лишь идеальный кувшин. Который когда-то выйдет из под его рук.

Идеальный гончар не обязательно должен иметь золотые руки. Руки идеального гончара вполне могут произрастать из жопы.

Идеальный кувшин может быть кособоким.

Определяющее понятие здесь – надежность. Надежность гончара заключается в намерении завершить работу. К которой он уже приступил. Которая, возможно, никогда не закончится.

Надежность кувшина – в непреклонном намерении не позволить содержимому просочиться сквозь его стенки.

Верховное божество древних шумеров гончарного дела не чуралось. В один прекрасный день ему вздумалось слепить сосуд, в который можно было бы влить душу. Слепил. Хорошо получилось. Красиво. Округло. Поставил бог человека на ноги, а те – подломились. Непорядок… Но шумерский бог был идеальным гончаром. Перелепил. Получилось менее красиво, но устойчиво. Пошел дождь. Человек размяк и расплылся. Дрянь дело…

У идеальных гончаров случаются приступы идеальной слабости.

Обычная слабость – незаконнорожденное дитя всепожирающего Молоха. Аппетит, конечно, не тот, но геморроя от нее случается не меньше, чем от родителя. Это отдельная тема.

Идеальная слабость – всего лишь пустота. Разрыв между сейчас и сейчас. Она не делает уязвимым, потому, что не измеряется временем. Она ни на что не влияет, поскольку сама она – ничто. Всего лишь отвлеченное понятие. Архетип невесть чего. Сомнение, возведенное в степень убежденности. Ноль, вывернутый наизнанку. Ухо от селедки. Мадригал здравому смыслу. Очередное допущение…

Бог собрал хвороста. Бог развел огонь. Бог решил сжечь свою неудачу. Напоследок решил еще раз перелепить. Получилось и вовсе черт-те что. Бог вздохнул и швырнул поделку в огонь. Костер прогорел и погас. К удивлению шумерского божества, поделка не сгорела. Огонь сделал ее еще менее привлекательной, на вкус бога. Но она оказалась надежна. И ногами, и дождь ей был нипочем. Идеальна.

Таким образом шумерский бог ввел в обиход идею расходных материалов. Хворост не вошел в состав человеческой плоти. Искра, высеченная огнивом, не запечатлелась в человеческих глазах. Искра жила долю мгновения. Костер полыхал час. Хворост стал пеплом. Пепел ушел в землю и развеялся ветром. И хворост, и искра полностью израсходовались. Не став частью идеала, они оказались необходимым условием его сотворения.

Как правило, исходные компоненты для создания той или иной вещи и расходные материалы для обеспечения созидательного процесса – разнородны. Таково свойство природы – противиться каннибализму и инцесту.

Противиться-то она может, но исключить их из списка явлений, ее составляющих, природа бессильна. Особенно, если дело касается человека и всего, что им понаворочано.

Характерный пример: – расходный материал в индустрии новостей – сами новости. События и происшествия. Ибо конечный продукт – это не репортаж по телевидению или радио и не статейка в газете. И уж тем более не общественный резонанс. Кому он вообще сдался?! Обсасывание пикантных подробностей, если таковые имеются, пляски на костях, спекуляции на обесценившихся акциях… Все не то. Основная цель – это девальвация всех и всяческих злободневных приоритетов во имя стабильности курса единственно возможной твердой валюты – никогда не умирающего завтра. Не умирающего оттого, что оно, блядь, никогда не наступит, видите ли! Вот где роется извечный шелудивый пес, кость ему в глотку.

Если допустить, что эволюция – творческий путь к совершенству, то человеческая эволюция выглядит еще менее приглядно, нежели новостная индустрия.

Стоило шумерскому богу запустить удачный прототип в массовое производство, как тот немедленно покусился на звание идеального гончара и принялся лепить сам себя. Лепить и перелепливать. Выстраивать замкнутый безотходный цикл, отведя себе универсальную роль. Сам себе сырье, сам себе хворост, сам себе конечный результат.

Само собой, конечный результат – ублюдочная химера. Фикция. Ушастая селедка. Поскольку получится совсем не то, что запланировано в начале. Но процесс запущен.

Стремление к идеалу обращается бегством от идеализма. Гуманизм – людоедством. Подспудная евгеника – инцестом. Весело.

Для того, чтобы произвести одну перспективную особь, эволюции требуется выработать сотню единиц человеческого шлака. Перспективные особи множатся. Множится и шлак. Соотношение постоянно, как не выкаблучивайся.

Перспективная особь умеет любить. Перспективная особь умеет стремиться. Перспективная особь деятельна. Перспективная особь ценит красоту. Перспективная особь умеет ее создавать. Перспективная особь – почти идеальный гончар. Единственное отличие – времени не так уж много и с терпением плоховато.

Перспективная особь любит. Перспективная особь стремится. Перспективная особь действует. Перспективная особь наслаждается прекрасным. Потому, что она это умеет.

Перспективная особь отказывает шлаку в своих умениях. Перспективная особь считает, что шлак – бессмысленен. Ни черту кочерга, ни богу – свечка. Или наоборот. Не важно.

Тем не менее, перспективная особь проявляет заботу о шлаке, чуя нутром, что дрын ей с маковкой, а не дальнейшее совершенствование, без малых сих.

Джил спит. Лежа на животе. Ее голова как-то неестественно вывернута вправо. Веки Джил до конца не смыкаются. Такая анатомическая особенность. В щели между веками видны белки глаз. Синеватые. Оттенка дорогого фарфора. Кожа лица у Джил, хотя и гладкая, выглядит нездоровой. Какая-то бледность, что ли… Неравномерная бледность. Пятнами. Очень нечеткими. Граница между бледными участками и более живыми – сильно размыта. Наверное, с расстояния пяти шагов эта пятнистость не заметна. Просто невзрачное лицо. Волосы у Джил пегие. Совершенно неухоженные и спутанные. Одна прядка налипла к верхней губе и вздрагивает в такт дыханию.

По векам пробегает судорожная рябь. Зрачки за веками мечутся вправо-влево. Джил видит сон.

Джил в больнице. Она под капельницей. В палату заходит медсестра. Внешность медсестры безукоризненна. Совершенные пропорции точеной фигуры, невыносимо правильные черты лица. Наверное, так должны выглядеть ангелы. Или же лучший из лучших экземпляр перспективной особи.

Вот только взгляд… Антрацитовый блеск радужной оболочки. Непроницаемая темень зрачка. Неподвижность. Так смотрели сквозь стекло витрины роскошно разодетые куклы, на которых Джил любила глазеть в детстве. Куклы были красивы. Это восхищало и притягивало Джил. Куклы казались ей зловещими. Из-за взгляда. Это повергало ее в липкое холодное оцепенение, но тоже – притягивало.

Джил понимает, что медсестра – одна из тех кукол. В руках медсестры – бутыль с лекарством. Джил знает, что на самом деле в бутыли – жидкая змея. Юный боа-констриктор. Как только в ее вены вольется последняя капля, удав обретет приличествующую рептилии плоть. Сожмет своими кольцами каждый ее внутренний орган, плоская треугольная голова через пищевод проникнет в череп, прогрызет верхнее нёбо, заглотит мозг и взглянет на мир глазами Джил.

Джил не сопротивляется. Даже не пытается проснуться. Нельзя сказать, что ей не страшно. Очень страшно. Но… Кошмар во сне, кошмар на яву… – какая разница?…

Возможно, ей невдомек, что она живет в кошмаре. Или кошмар в ней. Этакий симбиот. Отними у Джил ее кошмар – ничего не останется. Джил не знает других снов. Джил не знает других чувств. Идеальный объект для жалости.

Смотрите, перспективные особи!: – вот он, расходный материал, используемый эволюцией для того, чтобы вы, прекраснолицые мрази, могли и дальше совершенствоваться физически и духовно, становясь длиннее костяком, округлее в ляжках и возвышеннее в помыслах своих… Человеческий шлак. Шлаком и останется. Если только не допустить, что…

Забавная, все-таки, фитюлька – допущение. Встретимся завтра.

Джил.

Из всех безотказных девиц, когда бы то ни было населявших планету, Джил, пожалуй, была самой безотказной. Когда ей говорили: «Пойдем!», она шла. Когда ей говорили: «Ложись!», она ложилась. Ей говорили: «Перевернись!», «Нагнись», «Раздвинь!» и прочее в том же духе, – она исполняла. Сама она инициативы не проявляла никогда. Не то, чтобы она не понимала, зачем это нужно, хотя и это тоже. Джил попросту не подозревала, что инициатива может исходить от нее. Точно так же она не ведала, что существует возможность отказа. Что существует возможность выбора. И она в праве его делать.

Впрочем, и согласием ее безотказность назвать было нельзя. Скорее, она определялась полным безразличием. А безразличие основывалось на неспособности различать.

По сути дела, Джил являлась скорее вещью, нежели человеческим существом. Джил не была идиоткой. Или же не производила впечатления таковой. Аутисткой она тоже не была. Те, кто с ней общался, принимали ее за вполне обычную девчонку, которой хронически не везет в жизни. В этом была бы немалая доля истины, если бы Джил знала, что такое везение.

Но с другой стороны, Джил была по-своему удачлива. Чего, разумеется, тоже не осознавала. Хотя окружавшая Джил вселенная представлялась ей враждебной и совершенно не предназначенной для комфортного ее существования, что и норовила продемонстрировать ей при каждом удобном случае, Джил никогда по-настоящему ничего не боялась. Маленький зверек страха жил в ней с самого рождения. Зверек никогда не спал. Зверек постоянно ел. Его пищей была Джил. Но корм оказывался не в коня. Крысеныш не желал превращаться в крысу.

Может быть, оттого, что хотя вокруг Джил и вблизи нее то и дело происходила всякая сраная всячина, – кого-то из ее знакомых грабили, кого-то – убивали, кто-то сам накладывал на себя руки, кто-то сам убивал и грабил (наверняка многие из тех, с кем Джил спала, промышляли именно этим) – самой Джил все это странным образом не касалось. Даже венерические сюрпризы и нежелательные беременности миновали ее.

Как сказал бы доктор Менгеле: «Медицинский парадокс! Тех, кому лучше бы не жить, смерть щадит. Будем исследовать!»

Джил работала официанткой в ночном заведении Лекаря Бенджи. Никто из персонала заведения никогда не видел его в живую. У Лекаря Бенджи было много подобных заведений. Ходили слухи, что Бенджи на самом деле – большая правительственная шишка и ворочает такими делами, о которых лучше бы даже не задумываться. Кто-то однажды во всеуслышание предположил, что Бенджи и не подозревает о наличии у него собственности, подобной забегаловке, в которой работала Джил. А раз так, то почему бы заведению хоть разок не сменить инкассаторов? Это было его последней ошибкой. На следующую ночь диковинный воздушный шар, повторяющий очертания этого кого-то и сшитый из его же кожи, наспех обработанной местным таксидермистом, парил над крышей заведения.

«Мы должны защищать свои инвестиции»…

Джил видела этот шар. Ее слегка передернуло, малость стошнило, но не более. Джил даже не соотнесла свою тошноту с увиденным зрелищем. Подумаешь, вырвало. Как правило, нас шокирует то, что потенциально может случиться и с нами. Применительно к себе Джил подобной возможности не рассматривала. Никто никогда не угрожал ей смертью. Да и с чего бы?..

Джил проснулась в незнакомой квартире. Джил не удивилась. Так случалось почти ежедневно. Всегда находился тот, кто говорил: «Пойдем!» Сперва Джил оглядела обстановку. Обшарпанные стены, пара криво висящих постеров, несколько барных табуретов, стеклянный стол, заваленный всяким барахлом. Ничего особенного. Затем Джил оглядела себя. Лифчик и футболка с Микки-Маусом были на ней. Юбка и трусики отсутствовали. Похоже, вчерашний кавалер очень торопился. Юбку и трусики Джил обнаружила потом на столе.

Одевшись, Джил поплелась в туалет. Джил открыла дверь туалета. На унитазе сидел мертвец. Его горло было перерезано. Голова откинута назад. Нарочно, скорее всего. Чтобы можно было разглядеть подробности. Вход в пищевод, распаханную трахею, бахрому разорванных артерий. Палец мертвеца упирался в стену. Палец ставил точку. Точка завершала вопросительный знак. Вопросительному знаку предшествовал текст: «Привет, Джил. Симпатичное у меня горлышко, правда? Хочешь такое же?». Вместо чернил мертвец использовал собственную кровь. Точка была еще свежей, алой, но в начале текста слова запеклись. Грязно-коричневые неровные буквы. Крысеныш страха внутри Джил неожиданно стал прибавлять в росте и весе.

Джил попятилась обратно в комнату. Джил обернулась. На кровати, с которой она поднялась всего три минуты назад, лежал мертвец. Тот самый, которого Джил только что встретила в туалете. Правая рука мертвеца указывала на потолок. Крысеныш рос невероятными темпами.

«От меня не скроешься, Джил. Хотя, можно и побегать. Чеши отсюда, сука! Считаю до десяти. Джон До.» – прочла Джил, переведя взгляд туда, куда указывал окровавленный палец мертвеца.

Крысеныш вырос. Крысеныш превратился в крысу. Крыса завладела всем существом Джил. «Бежать! Очень быстро! Неважно куда! Лишь бы подальше!» – вопила крыса в мозгу Джил. Джил чувствовала, как от тазовых костей внутрь ее собственных ног прорастают резвые крысиные лапы. И эти лапы уже несли ее к выходу. «Один, два, три!» – пищал крысиный голос в ушах Джил. На восьмом счете она была уже на улице, у перекрестка. Куда? Направо? Налево? Крыса решила на мгновение остановиться и оглядеться. Крыса взглянула на небо. На небе творилось что-то жуткое. Джил помнила, что когда она спросонья мельком посмотрела в окно, за окном был солнечный день. Теперь же со всех сторон набегали жирные красно-черные тучи, удушая трепещущий лоскут синевы, который все еще боролся за жизнь прямо над головой Джил. На счет девять его борьба закончилась поражением. Крыса метнулась вправо. На счет десять в то место, где только что стояла Джил, ударила молния. Высоковольтный разряд прошел сквозь асфальт, оставив в нем дыру диаметром с кулак, ушел на семь футов вглубь и закоротил силовой кабель. По пути наименьшего сопротивления ток ушел на ближайшую подстанцию. Предохранители не сдюжили. Подстанция взорвалась.

Крыса была уже далеко.