Текст книги "Лоуни"

Вот так и оказалось, что в тринадцать лет сырым субботним утром я пришел по дорожке в дом священника. На мне был плохо пригнанный бежевый костюм, а в голове намертво затверженные инструкции Матери на предмет учтивого общения со священником. «Да, отец Уилфрид». «Нет, Отец Уилфрид». Говори, когда с тобой заговорят. Ты должен смотреть с интересом. Отвечай на его вопросы, как мальчик, который ходит в церковь с самого дня своего появления на свет. Не глотай начало слов.

Дверь мне открыла мисс Банс, и я объяснил ей, зачем пришел. Она впустила меня и указала на стулья в коридоре. Там уже сидел мальчик. Он явно впервые столкнулся с высыпанием угрей на лице и громко сопел. Костюм на нем сидел еще хуже, чем на мне, лацканы пиджака были усыпаны перхотью и выпавшими волосками. Он взглянул на меня и нервно улыбнулся, протягивая руку:

– Тебя тоже мать послала?

Пухлому, веснушчатому, немного старше меня, бедному Генри Маккаллоу, с его отрыжкой тухлыми яйцами и прыщами, предстояло быть моим напарником у алтаря, выполняя те действия, которые практически совсем не требуют мозгов. Он служил полотенцедержателем и выпрямителем свечей. Он открывал крышку органа перед началом мессы и подносил мисс Банс табуретку.

– Да, – сказал я, чтобы немного подбодрить его. – Послала.

Отец Уилфрид вышел из столовой, уголком носового платка вытирая остатки завтрака на губах. Оценивающим взглядом он осмотрел нас обоих, сидящих у него в коридоре, от носков натертых ботинок до расчесанных на прямой пробор волос.

– Мисс Банс, – позвал он, кивая на дверь, – будьте так любезны…

– Да, преподобный отец.

Мисс Банс сняла с вешалки черный зонт и передала его отцу Уилфриду, когда он застегнул свой длинный плащ. Он одарил ее невыразительной улыбкой и щелкнул пальцами, подавая нам знак следовать за ним по посыпанной гравием дорожке к церкви. Зонтик он раскрыл для себя.

* * *

Сегодня на месте разрушенной церкви стоят многоквартирные дома. Многие из тех, кто помнил, оплакивали ее, но я всегда считал, что Сент-Джуд – это жуткое уродство.

Церковь представляла собой крупное здание из красного кирпича, построенное в конце девятнадцатого века, когда католицизм снова вошел в моду среди людей, которые всё всегда доводили до конца. Снаружи здание было внушительным и мрачным, а мощный восьмигранный шпиль придавал церкви сходство с мельницей или фабрикой. И в самом деле, здание казалось построенным именно для такой цели и в том стиле, когда каждый архитектурный элемент выполнял строго определенное предназначение – выражать покорность, веру или надежду раз в неделю в нужном количестве в соответствии со спросом. И даже мисс Банс, играя на органе, была похожа на оператора сложного ткацкого станка.

Чтобы добавить зданию нотку мистицизма, каменщик укрепил наверху на колокольне, под часами, символический Глаз Божий – овал, вырезанный в цельном камне. Мне приходилось видеть такие в старых деревенских церквах, куда Родитель таскал нас по выходным. Но в Сент-Джуд этот символ наводил на мысль о зорком мастере в фабричном цеху, высматривающем лодырей и возмутителей спокойствия.

Внутри распятый Христос размером крупнее, чем в натуральную величину, был подвешен точно напротив большого окна таким образом, чтобы, когда светит солнце, тень Спасителя падала на прихожан, касаясь каждого. Кафедра располагалась высоко и напоминала сторожевую вышку. И даже сам воздух, казалось, специально предназначался быть церковным: звук загущал его, как суп, когда мисс Банс касалась клавиш органа, а когда неф пустел, становился разжиженным, так что малейший шепот растекался по каменным стенам.

– Ну что ж, – начал отец Уилфрид, указывая на переднюю скамью, – начнем сначала. Маккаллоу, расскажи мне что-нибудь об обряде покаяния.

Отец Уилфрид заложил руки за спину и начал медленно расхаживать вдоль алтарной ограды, устремив взгляд на церковный свод, как учитель, ожидающий ответа на заковыристый вопрос по математике.

Вообще я часто думал, что отец Уилфрид упустил свое призвание в этом плане. Мать как-то вырезала из газеты фотографию, на которой он протестует против нового фильма ужасов – его крутили в «Керзоне». Он был вылитый директор школы эдвардианского периода – сухопарый и бледный, в круглых очках, с волосами, разделенными строгой линией пробора.

Генри опустил глаза на потные ладони и неловко заерзал, как будто у него заболел живот. Отец Уилфрид внезапно остановился прямо напротив него:

– Проблема?

– Я не знаю, – сказал Генри.

– Я не знаю, преподобный отец.

– Э-э…

– Ты будешь называть меня «преподобный отец».

– Да, преподобный отец.

– Ну и?

– Я все равно не знаю, преподобный отец.

– Ты не знаешь, есть ли проблема, или ты не знаешь, что такое обряд покаяния?

– Э-э… – опять промычал Генри.

– Тогда скажи хотя бы, Маккаллоу, в какой момент в вводном обряде начинается обряд покаяния.

– Я не знаю, преподобный отец.

– Ты хочешь быть слугой Господа и даже не знаешь порядка мессы?

Возглас отца Уилфрида эхо сразу же разнесло по всей церкви. Генри снова принялся рассматривать пальцы.

– Ты ведь хочешь помогать у алтаря, не так ли, Маккаллоу? – произнес отец Уилфрид на этот раз более спокойным тоном.

– Да, преподобный отец.

Отец Уилфрид взглянул на него и снова начал расхаживать взад-вперед.

– Обряд покаяния проводится в самом начале мессы, Маккаллоу, как только священник выходит к алтарю. Таким образом, мы можем исповедоваться в наших грехах перед Господом и очистить души, чтобы подготовиться к восприятию Его Священного Слова. Теперь ты, Смит. – Отец Уилфрид остановился, чтобы протереть золотого орла на кафедре, где мистер Белдербосс мучился с ветхозаветными именами, когда наступала его очередь читать Библию. – Что следует после таинства покаяния?

– «Господи помилуй», преподобный отец.

– Затем?

– Славословие, преподобный отец.

– И затем?

– Литургия, преподобный отец.

Отцу Уилфриду, очевидно, пришло в голову, что я валяю дурака – он сощурился, но потом отвернулся и сделал несколько шагов в противоположную сторону.

– Так, Маккаллоу, – сказал он, – теперь посмотрим, как ты слушал. Расскажи мне о порядке вводного обряда.

И так продолжалось до тех пор, пока Генри не смог полностью повторить последовательность мессы, вплоть до того, в каких местах люди стоят, сидят или становятся на колени.

Пока они разговаривали, я вглядывался в алтарь, гадая, когда нам разрешат заходить туда и будет ли ощущаться святость сильнее там, за невидимой ширмой, куда только избранным разрешалось проходить во время проведения мессы. И другой ли там воздух? Может быть, более сладкий. И разрешат ли мне открыть раку за заалтарной перегородкой и увидеть само место присутствия Бога? И есть ли в этой золотой шкатулке какое-то свидетельство Его присутствия?

Когда я прошел одно испытание, меня отправили проходить другое. Я должен был зайти в помещение рядом с ризницей и принести дарохранительницу, кадило и четки. Отец Уилфрид вручил мне ключ и строго посмотрел на меня.

– Ты должен войти только в ризницу и больше никуда, – предупредил он. – Это понятно?

– Да, преподобный отец.

– Хорошо. Отправляйся.

Помещение было тесным, пахло старыми книгами и огарками свечей. Там стояли письменный стол, несколько полок с книгами и запертые шкафы. В углу я заметил умывальник и над ним закопченное зеркало. Свеча в красном кувшине оплыла под сквозняком от неплотно закрытой оконной рамы. Но больше всего меня, как и, думаю, любого мальчишку тринадцати лет, интересовали две перекрещенные шпаги на стене, длинные и тонкие, слегка изогнутые у кончика, – такие были у наполеоновских солдатиков Хэнни. Больше всего на свете мне хотелось подержать в руках одну из них. Ощутить, как все в моей груди сжимается, как это обычно бывало, когда мы пели «Господь Земли и Престола».

Я принялся искать вещи, которые отец Уилфрид попросил меня принести. Найти их оказалось нетрудно, и я положил их на стол рядом с отрытыми книгами.

На странице одной из них было изображение Иисуса, стоящего на краю горы в пустыне, где его искушал Сатана, который порхал вокруг него, как рыжая летучая мышь гигантских размеров. Я терпеть не мог это изображение. Это был дьявол из моих ночных кошмаров, рогатый, с раздвоенными копытами и змеиным хвостом.

Я перевернул страницу и увидел Симеона Столпника на его башне. Он был популярной фигурой в проповедях отца Уилфрида. Вместе с Неразумным богачом и Блудным сыном он был для всех нас примером того, как мы можем измениться или освободиться от мирских желаний. Существуя только на пожертвования, он жил на вершине каменной колонны в пустыне и, таким образом, мог предаваться размышлениям о Слове, недосягаемый для грешного мира под ним. Его благочестие было абсолютным. Во имя Бога он отказался от всего в жизни. И был вознагражден: чтобы получить то, за чем грешники внизу гонялись, прибегая к корысти и блуду, и страдали в этой погоне, ему было достаточно посмотреть на небеса. Пища, любовь, удовлетворение, мир – все принадлежало ему.

На этой иллюстрации Симеон Столпник был изображен с лицом, поднятым вверх, и распростертыми руками, как будто позволял чему-то случиться или ожидал чего-то с неба.

Рядом лежал фотоальбом с множеством фотографий известного мне места – Лоуни. Там были снимки побережья, нашего дота, дюн, прибрежных болот. Десятки снимков. Это были фотографии, которые отец Уилфрид сделал в последнее утро нашего паломничества.

Он оставил лупу на фотографии илистого берега при отливе. Море отступило далеко назад, путь к Стылому Кургану был открыт, а сам Стылый Курган на расстоянии выглядел просто серым холмом. Я взял лупу и стал водить ею взад-вперед по фотографии, но не обнаружил ничего, кроме черной тины, моря и низкого неба. Что он там выискивал, я не смог определить.

– Смит! – В дверях стоял отец Уилфрид, сзади виднелся Генри.

– Да, преподобный отец?

– Что ты делаешь?

– Ничего, преподобный отец, – ответил я и поднялся.

– Я полагаю, ты нашел то, что я просил?

– Да, преподобный отец, – сказал я и показал ему на лежащие на столе вещи.

Он взглянул на меня, подошел к столу и, по очереди поднимая один предмет за другим, разглядывал их так, как будто никогда раньше их не видел.

Спустя несколько секунд он вспомнил, что мы ждем, чтобы он отпустил нас, и резко обернулся:

– В воскресенье утром, ровно в девять часов, я надеюсь увидеть вас обоих у двери в ризницу.

– Да, отец Уилфрид.

– Чтобы было абсолютно понятно, – продолжал он. – Опоздание – это проявление невежливости не только ко мне, но и к Богу, и я этого не потерплю.

– Да, отец Уилфрид.

Он не сказал больше ни слова, только подтянул к себе стул, на котором я перед этим сидел, втиснул колени под стол и занялся книгами. Обслюнявив палец, он перевернул страницу фотоальбома, сощурился и стал рассматривать что-то через лупу.

Глава 10

В Страстную пятницу Мать рано утром вошла в нашу комнату и отдернула шторы. Хэнни перекатился на живот и засопел в подушку.

– У вас десять минут, – объявила она. – Не заставляйте нас ждать.

Я дождался, когда Мать уйдет, и вылез из постели. Снаружи небо затемняло низкое клубящееся облако влаги – нечто среднее между густым туманом и изморосью. В саду перед домом, там, где фруктовые деревья, сгибаясь под ветром, сочились водой, я увидел, как отец Бернард прикрепляет на воротах деревянное распятие – последнее из четырнадцати, которые Мать поручила ему разместить повсюду снаружи дома при первых проблесках рассвета.

Когда все было сделано, он положил руки на каменную стенку и склонил голову. Он устал, как устал и я.

Я перевернул коврик, поднял половицу и проверил винтовку. Она, конечно, была на месте. Я коснулся холодного металла курка, пощелкал туда-сюда предохранителем и постарался представить, как это – выстрелить из нее. Как плечо почувствует отдачу. Каким будет звук выстрела.

Маленькая стрелка часов добралась до Матфея-мытаря, пробило пять ударов, звук был глуховатый, как будто шел из глубины механизма. Я положил винтовку на место и потряс Хэнни за плечо, чтобы разбудить его.

Брат сразу же коснулся запястья и выжидательно посмотрел на меня.

– Да, Хэнни, – сказал я. – Я знаю. Мы сегодня вернем тебе твои часы.

* * *

Когда мы спустились вниз, все уже сидели в пальто вокруг кухонного стола.

– Доброе утро, ребята, – поздоровался отец Бернард. Он засунул руку в ботинок и быстрыми движениями принялся вычищать грязь. – Хорошо спали?

– Да, преподобный отец.

– Спасибо, преподобный отец, что спросили, – поправила Мать, переводя взгляд с меня на отца Бернарда.

– Спасибо, преподобный отец, что спросили, – повторил я.

Он на секунду прекратил свое занятие и взглянул сначала на Мать, а потом на меня.

Хэнни подошел к одному из буфетов и стал искать коробку с хлопьями. Мать зыркнула на него, но, опомнившись, улыбнулась и слегка коснулась его руки.

– Нет, Эндрю, – сказала она. – Мы ничего не будем есть, пока не стемнеет. И тогда мы будем есть рыбу, а не хлопья.

Хэнни не понимал. Мать взяла из его рук коробку и поставила ее обратно в буфет.

Вошел Родитель, кашляя, и сел, положив на стол ключ.

– Я сумел открыть дверь, – объявил он. – Ту самую, в кабинете.

Мать закатила глаза, но мистер Белдербосс подался вперед:

– И что же там оказалось?

– Кровать, – ответил Родитель.

Мистер Белдербосс нахмурился.

– И несколько игрушек, – добавил Родитель.

– Это была детская, как вы думаете? – спросил мистер Белдербосс.

– Нет, – сказал Родитель, снова закашлявшись в кулак. – У меня впечатление, что там был изолятор.

– Для детей с туберкулезом? – тихо спросил мистер Белдербосс.

Родитель кивнул:

– Там есть маленькое зарешеченное окошко, заложенное снаружи кирпичами. Вот почему, наверно, мы его раньше не заметили.

Он разразился резким кашлем.

– Ох, ну хватит, – сказала Мать. – Что с тобой?

– Это, наверно, из-за комнаты, – ответил Родитель. – В ней полно пыли.

– Занятное место, чтобы держать детей рядом с кабинетом, – заметил мистер Белдербосс.

– Возможно, тогда это не был кабинет, – сказал Родитель. – Или, возможно, Грегсон таким образом мог присматривать за ними, пока он работал. Не знаю.

– Это не дом, а сплошной сюрприз, – удивлялся мистер Белдербосс. – Мне не терпится пойти посмотреть.

– Не сейчас, Рег, – возразила миссис Белдербосс. – Преподобный отец ждет.

Отец Бернард в пальто и ботинках стоял у выхода.

– Если все готовы, – сказал он.

* * *

Дождь еще больше усилился, когда мы вышли из дома, задний двор стал похож на устье реки с несущимися по булыжнику потоками воды. Отец Бернард пересек двор до середины и остановился.

– Здесь? – обратился он к Матери.

– Именно тут отец Уилфрид начинал, да, – ответила Мать.

Отец Бернард кивнул и начал читать молитву:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. И ныне, и присно, и вовеки веков. Аминь.

Все повторили за ним, а потом встали на колени, за исключением мистера и миссис Белдербосс, которые потом бы просто не встали. Хэнни смотрел по сторонам, больше интересуясь барабанной дробью, которую выбивал дождь, вытекавший из разбитой водосточной трубы. Я потянул его вниз.

Отец Бернард закрыл глаза и поднял ладони:

– Мы просим Господа нашего Иисуса Христа простить нас за наши прегрешения. И мы молимся особенно за Эндрю, да наполнится его душа Святым Духом и обретет мир в грядущие дни до Вознесения. Преподобная Дева, радуйся, благодатная Мария…

Мы все вместе произносили эти слова, а Хэнни смотрел на нас.

По окончании молитвы все встали и двинулись через двор к месту первого стояния[17]17
  Стояния, или Кальварии, – в католической, англиканской и некоторых других церквах четырнадцать изображений крестного пути Христа, расположенных около церкви или по дороге к ней.


[Закрыть].

Там мы снова опустились на колени, и отец Бернард произнес:

– Поклоняемся Тебе, Иисус Христос, и восхваляем Тебя.

И все ответили:

– Ибо Ты Святым Крестом Твоим мир искупил.

Отец Бернард открыл небольшой молитвенник и рукой заслонил его от дождя.

Приговоренный Пилатом к смерти, Иисус взвалил на себя данный Ему крест. Упал. Его мать подошла вытереть кровь, а Симон поднял Его и крест с земли. Он снова упал. И снова.

И так продолжалось, пока мы не обошли весь «Якорь», а Иисус умер.

* * *

Когда все закончилось, мне разрешили пойти с Хэнни погулять несколько часов перед началом заутрени в Литтл-Хэгби.

Мы спустились к берегу в надежде, что нам посчастливится, дорога к Стылому Кургану будет свободна от воды и мы сможем вернуть часы. Мне совсем не хотелось туда идти. Я с большим удовольствием оставил бы Леонарду эту чертову вещь – Хэнни забыл бы о часах на следующий день, – но Мать заметит, что их нет, и за то, что она должна будет купить другие, расплачиваться придется мне. Вина за то, что брат их потерял, будет возложена на меня.

Про часы приливов в Лоуни мы уже ничего не помнили. Мы так давно тут не были, что забыли всё, что знали об этом. Но когда мы спустились к морю, оказалось, что оно отступило далеко. Вода ушла к самому краю отмели, и установилось великое спокойствие, но тучи на горизонте наводили на мысль, что готовится новое наступление стихии. Темнота усиливалась, и на этом фоне молчаливые чайки казались неестественно белыми.

Интересно, с фермерами, когда они пасли здесь скот, все было так же? Они тоже должны были всегда всматриваться в море, чтобы понять, когда оно наступит, с яростью сметая все на своем пути, и какова будет сила этого напора? Да, наверно, должны.

Примерно с полмили мы шли, придерживаясь колышков вдоль старой переправы, а когда они кончились, виляющая колея, оставленная «даймлером» на песке, стала единственным указателем для нас среди пятен вязкой грязи и глубоких впадин, все еще углубляющихся после отлива. Именно здесь, в утробе залива, человек был на самом виду. Плоская поверхность песка создавала ощущение удаленности от всего вокруг. Здесь не было ничего, кроме ветра и света, то приходящего, то уходящего. Чайки были крупнее, они ничего не боялись – здесь их территория, а мы были никем и ничем.

Когда мы наконец добрались до самого Стылого Кургана, там обнаружился мощенный булыжником покатый подъем, ведущий к грунтовой дороге, которая шла по периметру. Разбитая, вся в комьях тины, она казалась непроезжей, и все-таки там виднелись человеческие следы и отпечатки колес, изрезавшие всю дорогу к «Фессалии», дому, который стоял подальше, на краю утесов на северной оконечности мыса. Тем не менее лучше было срезать путь по заросшей вереском пустоши, чтобы не запачкать сапоги. Если мы вернемся по колено в грязи, Мать начнет задавать вопросы.

Я приподнял колючую проволоку изгороди, чтобы Хэнни мог пролезть, и показал ему, где держать, чтобы я мог проделать то же самое. Местность чуть поднималась, и мы оказались на торфяном болоте, где ветер истерзал вереск до основания.

Не составляло труда понять, почему никто не селился здесь. Ради чего? Скот не выжил бы здесь, на каменистой почве, и любая попытка построить что-то была бы обречена – первый же примчавшийся с Ирландского моря шторм сровнял бы сооружение с землей. Дальше, за Стылым Курганом, не было ничего, только необъятная ширь воды до самого побережья графства Лаут за сто пятьдесят миль отсюда.

Возможно, именно эта мысль заставила меня повернуть голову и посмотреть через пески на наши следы. Чтобы убедиться, что нам есть куда вернуться.

Земля казалась тонкой полоской серого цвета, дот был едва различим на фоне цепочки дюн. Только «Якорь» выделялся, белый среди деревьев Браунслэк Вуд, а позади него лес колыхался под ветром, как мех огромного дремлющего животного.

Глядя на эту густую чащу, нависающую над вересковыми болотами, я счел, что, пожалуй, мистер Белдербосс был прав. Возможно, нога человека не ступала там на протяжении веков. Должно быть, такие места еще существуют даже в Англии. Дикие чащи, предоставленные самим себе.

Хэнни дернул меня за руку, и мы продолжили свой путь через вересковые заросли. И пока мы шли, я вдруг осознал, что слышу слабое позвякивание, как будто кто-то проводил пальцем по краю стеклянного бокала.

– Ты слышишь?

Хэнни остановился, и я потрогал себя за ухо.

– Этот звук, – пояснил я.

Брат покачал головой.

Что-то зашуршало в траве – комок белого меха метнулся и заставил нас обоих одновременно обернуться. Небольшой кот вылупил на нас глаза из травы и тоненько мяукнул. Хэнни протянул руку, и кот подошел к нему. Он не носил ошейник с кличкой, но не был одичавшим. Шерсть у него выглядела ухоженной.

Это был кот-альбинос, глаза у него были как будто пропитаны кровью. Он снова мяукнул и выпустил мускусную струю на камень. Хвост его торчал прямо и еле заметно подрагивал. И снова раздался этот слабый, высокий звук. Казалось, кота кто-то зовет. Он облизал лапу и умчался сквозь траву к «Фессалии».

* * *

Хэнни оказался там быстрее меня и теперь стоял в самом конце дорожки, ведущей к дому сквозь почерневшие стебли вереска и папоротники с еще не раскрывшимися крошечными побегами.

Звяканье стало громче, и я понял, что это ветер раскачивает колокол на маленькой кирпичной башне, построенной, как рассказывают, дьяволом для Элизабет Перси, чтобы она завлекала на скалы несчастных чужеземных моряков.

Ветер был не настолько силен, чтобы колокол мог коснуться языка, и поблескивающий металл производил тихий мелодичный звук, растекавшийся в сыром воздухе.

Девочка сидела в своем кресле-каталке под крышей покосившейся галереи дома. Мгновение спустя она подняла руку, и Хэнни двинулся в сторону дома, следуя за котом-альбиносом.

Впервые подойдя к «Фессалии» близко, могу сказать, что это было уродливое сооружение. Низкая и длинная постройка, предназначенная противостоять ветрам, она была похожа на гриб, вылезший из земли только наполовину. Все окна были черные, с подоконников стекала вода, оставляя разводы на грязной штукатурке, поскольку окна здесь всегда запотевали. Галерея была с претензией на элегантность, очевидно не удавшейся. Вид ее напомнил мне проход к склепам церковного кладбища Сент-Джуд с ангелами в натуральную величину и сломанными воротами.

Хэнни остановился в нескольких футах от девочки, не сводя с нее глаз, а она все поглаживала руками раздувшийся живот. То ли из-за сухих, рыжеватых волос и обязательно прилагающейся к ним россыпи веснушек на переносице, то ли из-за беременности, придающей лицу опухлость, но она показалась мне еще моложе, чем когда я увидел ее первый раз. Привлекательность, которую отметила миссис Белдербосс, появлялась и исчезала слишком быстро, чтобы быть постоянным ее качеством, и полностью пропадала, если она морщилась, когда ребенок начинал шевелиться в животе.

Дверь позади нее открылась, и послышался голос Лоры изнутри дома:

– Это он вернулся?

На ее лице появилось выражение разочарования, когда, появившись в дверях, она увидела Хэнни и меня.

Она курила сигарету и была одета в одинакового цвета красно-коричневую юбку и жакет. На ней было жемчужное ожерелье, и, как и от ее мужа, от нее сильно пахло духами.

– Я могу быть вам чем-нибудь полезна? – поинтересовалась она, касаясь уголков накрашенного рта концом мизинца.

Я объяснил ей, что мы пришли за часами.

– Часами? – удивленно спросила она.

– Ваш муж вчера в Лоуни нашел часы, – объяснил я. – Они наши.

– В… где?

– На берегу. Он подобрал их на песке.

– Не припомню, чтобы видела вас там.

– Мы там были.

Лора снова затянулась и указательным пальцем стряхнула пепел.

– Что с ним такое? – спросила она, указывая жестом на Хэнни.

– Ничего, – ответил я.

– Почему он так смотрит на меня? Медленно соображает?

Я толкнул Хэнни, и он стал смотреть себе под ноги.

– Вы здесь живете? – спросила Лора.

– Нет.

– Приехали на праздники?

– Да.

– Бедняжки, – вздохнула Лора.

И снова пошел дождь.

Лора взглянула на нас обоих и повернулась, чтобы войти в дом.

– Входите, – пригласила она, – я посмотрю, не оставил ли муж что-нибудь. И помогите Элс[18]18
  Else – другая, иная.


[Закрыть] подняться по ступенькам.

Девочка снова улыбнулась Хэнни в ожидании, что он подаст ей руку.

– Он не понимает, – сказал я.

Но Хэнни взялся за ручки кресла и покатил девочку обратно в дом через дверной проем и дальше по длинному коридору вдоль крючков для одежды. Там стоял запах старого отсыревшего габардина, и места едва хватало для пары резиновых сапог и зонтика.

Лестницы не было, только двери по обе стороны коридора и одна в самом конце, рядом с которой перевернутый цветочный горшок служил подставкой для телефона.

Снаружи дождь застучал с новой силой, и в коридоре потемнело. Я был прав, сравнивая это место с могилой. Штукатурка на стенах так и осталась некрашеной, дерево не было покрыто лаком, как если бы дом построили и тут же оставили. Он никогда не принимал ничью семью. Смех никогда не раздавался в этих стенах. Здесь царила какая-то душная, тяжелая атмосфера, от которой внутри немедленно начинало расти беспокойство. Я никогда не ощущал ничего подобного в других местах, но здесь определенно присутствовало нечто такое, что я уловил шестым чувством. Не привидение или подобная ерунда, нет, но тем не менее здесь что-то было.

– Подождите здесь, – сказала Лора и прошла к двери в конце коридора, где задержалась, перебирая ключи на связке.

Она отперла дверь, за которой мелькнуло нечто вроде пустой кухни, вошла, закрыла за собой и заперла на ключ.

– Как его зовут? – обратилась ко мне Элс.

– Эндрю, – ответил я.

– Красивое имя, – сказала она и улыбнулась Хэнни.

Хэнни тоже улыбнулся в ответ и коснулся волос девочки.

– Не делай этого, – сказал я.

– Ничего, все нормально, – сказала Элс, поправляя волосы и снова откидывая их за уши.

Она подвинулась в кресле, слегка сморщилась и отдышалась.

– Беби шевелится, – сказала она Хэнни. – Хочешь потрогать?

Она взяла руку Хэнни и положила на живот. Он замер в нерешительности, но Элс накрыла его руку своими, и широкая улыбка расплылась на его лице, когда он почувствовал под ладонью толчки младенца.

Лора вышла из кухни и подошла к другой двери, снова перебирая ключи на связке, пока не нашла нужный. Она уже собиралась зайти в комнату, когда зазвонил телефон.

– Пусти их сюда, – распорядилась она.

Элс подняла на нее глаза.

– Не беспокойся, – сказала Лора, – они могут пока побыть здесь. – И направилась к телефону.

Как и коридор, эта комната была пустой и холодной. Штор не было, только желтые тюлевые занавески висели на окнах, полностью запотевших из-за оседавшей холодной влаги. Камин был заколочен, на пыльном полу виднелись следы в тех местах, где люди входили и выходили из комнаты, занося коробки, стоявшие тут же у стены.

Фарфоровая кукла в шляпке и сарафане таращилась на нас с крышки одной из коробок. Хэнни подошел к коробке и взял куклу в руки. Он заулыбался и показал мне, как у нее закрываются и открываются глаза, когда опрокидываешь ее то в одну, то в другую сторону.

– Он мог положить их туда, – сказала Элс, указывая на видавший виды письменный стол в нише рядом с камином. – Он складывает туда все, что находит.

Я подошел к нише и начал рассматривать разнообразные ракушки, осколки стекла и кости. Овечий череп служил пресс-папье для груды коричневых конвертов. Рядом стояла кружка со старой зубной щеткой.

Леонард, по-видимому, наполовину отчистил зеленую плесень между швами черепа. Я взял его в руки и заглянул в глазницы. К одной из них все еще крепился зрительный нерв, похожий на червяка, хотя сами глаза и мозг давно уже были выедены или сгнили.

Хэнни сидел на стуле с куклой на коленях. Коробка рядом с ним была открыта. Он наклонился и вытащил из нее старую энциклопедию. Я сказал, чтобы он положил книгу на место.

– Ничего, пусть, – улыбнулась Элс.

Хэнни принялся листать страницы, время от времени останавливаясь, чтобы показать Элс наиболее понравившиеся ему картинки. Матадора. Утку-мандаринку. Колдуна.

Кот-альбинос забрел в комнату и прыгнул прямо на колени к Хэнни. Хэнни ласково погладил его, затем поднял и прижал его к лицу. Кот лизнул его в щеку и перескочил к Элс.

– Спасибо, что привели его обратно, – сказала девочка. – Он иногда целыми днями где-то ходит, – отчитала она кота и поцеловала Хэнни. На щеке у него остался красный полумесяц ее помады.

Я изумился гораздо больше, чем Хэнни. Он улыбнулся и снова взглянул на книгу.

– Хочешь взять ее? – спросила его Элс.

– Нет, он не хочет, – сказал я.

– Да нормально, – сказала Элс. – Это просто старые книжки. У него их сотни. Он и не смотрит на них, но не выбрасывает.

– Хочешь взять книжку? – спросил я Хэнни.

Брат бросил на меня взгляд, и я взял у него книгу и положил ему в рюкзак.

– Возьмите еще, если хотите, – предложила Элс.

– Одной хватит, – сказал я.

– Пожалуйста, – сказала она. – я хочу, чтобы он взял их.

– Лучше, если он заберет обратно свои часы.

– Да они должны быть где-то здесь. Если только ты точно уверен, что их подобрали.

– Уверен.

Девочка нахмурилась и склонила голову набок.

– Вы действительно здесь на праздники? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Зачем?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, то есть зачем приезжать сюда? Что здесь делать?

– Здесь есть пляж.

– Это пляж?

Я пожал плечами.

– Здесь нет ничего интересного, по-моему, – сказала она.

– Есть, – не согласился я.

– Что вы делаете здесь, помимо того что прячетесь в траве?

– Ты не поймешь.

– Правда?

– Да.

– У мальчишек свои дела, так?

Я ничего не ответил. Улыбка Элс вдруг стерлась, и она судорожно вдохнула воздух и накрыла руками живот. Медленно выдыхая, девочка заметила беспокойство на лице Хэнни.

– Не волнуйся, Эндрю, – сказала она, взяв его за руку. – Ничего страшного. Это уже было со мной. Чем больше это делаешь, тем легче проходит.

Хэнни улыбнулся, а Элс коснулась его лица и снова поцеловала. Я нагнулся, достал из коробки груду книг и передал их Хэнни. Он положил их в сумку и перешел к столу, чтобы посмотреть на овечий череп.

Я услышал, как Лора положила трубку. Она вошла в комнату:

– Ну?

– Их здесь нет.

– Боюсь, вы зря потратили время на прогулку сюда.

– А больше их нигде не может быть?

Лора закурила новую сигарету и покачала головой:

– Если они не здесь, я не знаю, где еще.

– Но это часы моего брата. Он хочет получить их обратно.

– Мне очень жаль, – сказала Лора и, зажав сигарету губами, сунула руку в карман и достала кошелек. Щелкнув замочком, она открыла его и достала пятифунтовую купюру: – Вот. Купи ему новые.

– Он не хочет новые, – ответил я.

Лора взглянула на меня и достала еще одну купюру.

– Купи и себе тоже, – сказала она, сложив обе купюры вместе и вкладывая их мне в руку. – Хорошо?

Я отдал деньги обратно.

– Вашего мужа нет дома? – спросил я.

– Нет.

– Когда он вернется?

– К сожалению, не знаю.

– А завтра он будет здесь?

– Возможно. Трудно сказать. Он очень занят.

– Мы вернемся завтра.

– Мне не хотелось бы, чтобы вы опять зря потратили время.

– Это не будет пустой тратой, если Хэнни получит свои часы.

– Ну вот, все в порядке, – вмешалась Элс, отдергивая тюлевую занавеску. – Он здесь.