Текст книги "Свет Вечной Весны"

– Ох, какая ужасная жизнь! – посочувствовала моя мама.

Отец и дядья рассмеялись.

– Они так привыкли, – сказал Цзян. – Здесь моя семья жить не смогла бы. Тут слишком холодно. Они бы полгода мёрзли.

Я поёжилась и придвинулась к огню. Металлическая решётка служила нам радиатором, так что я чувствовала, как тепло накатывает мягкими волнами. Я начала задрёмывать. Локоть несколько раз соскальзывал с колена. Соня. Следи за огнём.

Огонь не погаснет. Если погаснет, то я узнаю, потому что станет холодно. И я уснула в мире пустынь и лошадей, наполненном солнечным светом и воздухом, подрагивающим от жары.

– Проснись! Проснись! – вопила Айнара, прыгая на месте, отчего земляная пыль поднималась с пола под её ногами.

Я приоткрыла глаза и вскрикнула. Из очага вылетела искра и подожгла новую рубашку, которую мама сшила для меня. Огонь проел крошечную дырочку, которая разрасталась, пока я хлопала себя по груди, чтобы потушить её.

На кухню ворвалась мать:

– Айя, Айми! Детка, как можно быть такой неосторожной!

– Было так холодно, и я пыталась сесть поближе к очагу, а потом уснула, всего на секундочку. – Я указала себе на грудь. – И теперь я голая!

Мать потрепала меня по голове:

– Я поставлю заплатку.

– Может, это станет таким новым стилем, – произнёс Цзян в дверях.

Я нахмурилась. Мне не хотелось быть единственным ребёнком в школе, у кого на новой рубашке уже есть заплатка.

Мама сказала:

– Хорошо, что огонь не погас, так что наша рыба готова и мы можем поесть. Ты хорошо справилась, Айми.

Я ничего не могла с собой поделать и улыбнулась.

Вскоре мы сгрудились у обеденного стола: кому-то пришлось сесть вторым рядом, а кто-то примостился на кровати канг, чтобы все могли поместиться.

Вдобавок к тушёной рыбе у нас были дамплинги, обжаренная говядина с консервированными овощами, китайская капуста с грибами муэр, целый цыплёнок в бульоне с женьшенем, почерневшая свиная рулька в соевом соусе, арахис, жаренный в подсахаренном масле, суп из снежного фунгуса и белый рис.

Мои дядья чествовали бабушку. Цзян поднял стакан и поблагодарил мою семью. Тёплые пожелания и тосты звучали весь вечер. Я сосредоточилась на том, чтобы выискать себе самые вкусные кусочки, и почти не участвовала в разговоре.

После обеда взрослые рассказывали истории. Моя мама была специалистом по маньчжурским народным сказкам. Их знали все, но она рассказывала с таким чувством, всякий раз чуть-чуть меняя историю – добавляя персонажей, новые сюжетные линии или другие концовки, – что мы всегда были рады её послушать.

Айнара бросила мне замороженную хурму, но я не поймала, и плод ударил меня по рёбрам. Зимой, хотел ты того или нет, все фрукты были замороженными.

Мама следила за нами:

– Идёмте-ка, вы, обе.

Она отвела нас на кухню, где наполнила эмалированную миску водой и опустила несколько плодов хурмы в неё. Я сунула в воду руку и тут же отдёрнула:

– Она холодная!

Мама ткнула в хурму пальцем, отправляя в плавание на другую сторону миски:

– Конечно, холодная. От горячей хурма снаружи сварится прежде, чем оттает изнутри. А холодная разморозит её до съедобного состояния быстрее.

– Насколько быстрее? – спросила я.

– Примерно через полчаса.

– Полчаса? Я хочу сейчас. – Я тоже ткнула в хурму пальцем, и она стукнулась о бортик миски. – Мы последим. А ты иди поболтай с другими взрослыми.

Айнара потянула меня за руку:

– Но я хочу послушать мамины истории.

– Останься здесь, со мной.

Едва мама исчезла в гостиной, как я схватила хурму и положила на стол. Взяла тесак и с силой опустила на плод. Тонкие лепестки льда разлетелись вокруг, но нож не разрубил хурму. Я вернула её в миску и попробовала с другой. Три хурмы спустя кончики моих пальцев оледенели, а к угощению мы не приблизились.

Я пожала плечами:

– Видимо, придётся подождать.

Через двадцать минут мне удалось разрубить хурму на четвертины. Тонкая оранжевая кожица легко лопалась под ударом лезвия, но, разделяя мякоть, приходилось попотеть.

Айнара потыкала пальцем во внутренности:

– Тут дольки как у апельсина.

– Это языки хурмы. Хурма – болтливый фрукт.

– Их так много. У животных только один язык. – Она высунула собственный: – Видишь?

– Но это же не животное, это хурма. У них много языков, в том-то всё и веселье. – Айнара на год младше меня, и мне так нравилось хвастаться перед ней своими познаниями, что частенько я придумывала всякую всячину. – Если съесть много хурмы, заговоришь на многих языках.

– Правда? – Айнара затолкала дольку в рот. – А зачем мне говорить на многих языках?

Я прожевала кусочек. Языки оставались замёрзшими, и их серповидная форма не читалась до тех пор, пока лёд не оттаивал у нас во рту.

– Затем, что, когда мы уедем из дома, мы будем говорить на разных языках с людьми, которых повстречаем.

Айнара состроила рожицу:

– Думаю, я просто тут останусь.

– Ой. – Я втянула воздух сквозь зубы, чтобы избавиться от болезненного ощущения холода. – Многое поначалу причиняет боль, а потом оказывается, что благодаря этой боли ты выросла.

Четыре

Я получила ускоренную визу и купила билеты на рейс, который отправлялся рано утром назавтра.

Вернувшись домой, я вновь набрала номер сестры. Телефон прозвонил раз и два, а потом ответила маленькая девочка:

– Алло?

Должно быть, это Лиен, дочка моей сестры. Она родилась уже после того, как я уехала в Америку, так что я ни разу её не видела.

– Алло, – отозвалась я, и мой голос прерывался и дробился, путешествуя по линии связи. – Ты меня слышишь?

– Алло-алло-алло! – пропела она.

Слова меня подводили, и звук подводил, и технологии. Я хотела сказать: «Позови маму к телефону», или «Твой папа дома?», или «Это твоя тётя Айми!».

Связь оборвалась.

Если я не могу подобрать слов даже для того, чтобы поговорить по телефону с маленькой девочкой, то встреча со всем моим семейством лицом к лицу станет катастрофой.

Я глубоко вдохнула и набрала номер снова.

Телефон звонил и звонил, но трубку не взяли.

Я молча проговаривала про себя, сперва по-английски, затем по-китайски: «Я еду домой. Ждите меня. Мама, дождись».

Скользнув в кровать, я постаралась не разбудить уже уснувшего Дэвида. Я улеглась на спину, прижав руки к бокам ладонями вверх, в надежде, что сон примет меня в свои объятия. Звуки двигателей и сирен по соседству стихали, как концовка вальса. Мои веки опустились, дыхание замедлилось. Воспоминания прокручивались перед глазами, точно сцены из тысячи кинофильмов, слитые воедино. Их всё крутили и крутили перед моим внутренним взором.

Так и не уснув, я повернула голову и уставилась на светящиеся красным цифры на будильнике – он показывал 1:34:08. Я смотрела, как секунды сменяют друг друга. Минута – это долго, когда следишь за каждой секундой.

Дни долги. Жизнь коротка. В промежуток времени, прошедшего с моего отъезда из Вечной Весны, уместилась целая жизнь.

Я повернулась к Дэвиду и положила ладонь на его плечо. Мне хотелось поговорить с ним, чтобы заполнить тишину и отогнать страхи. Мы познакомились на первом курсе и на занятиях по литературе, которую оба выбрали факультативным предметом, поспорили о Прометее. Он сказал, что общение со мной помогает ему видеть мир более чётко. Сейчас его глаза быстро дёргались под веками.

В конце концов я встала и напялила на себя что-то из груды на полу. Всякий раз, снимая с себя какой-то предмет, я проявляла дисциплину: бросала его в кучу предметов того же цвета, а потом пинками придавала этой кипе более-менее чёткую форму. Но, как правило, больше я к этой вещи не притрагивалась до тех пор, пока волны отброшенной одежды не обрушивались на меня подобно цунами.

Так что предыдущим вечером перед четырнадцатичасовым перелётом в собственное прошлое я устроила стирку. Я не хотела будить Дэвида шумом стиральной и сушильной машин, так что увязала тюки одежды в простыни и, словно бродяга, оттащила их в круглосуточную прачечную-автомат в двух кварталах от нас. Вечерний воздух уже отращивал зубы, и пекари, вышедшие на перекур, улюлюкали, насмехаясь над моим безумием.

На то, чтобы выстирать, высушить и сложить всё в стопки по цвету, а потом оттащить домой, не понадобилось много времени.

После этого свободного места в квартире стало побольше. На полу проглянули клочки паркета, на которые доселе не ступала нога человека, но в остальном наше жилье по-прежнему было забито доверху. Полки с затолканными на них книгами расползались по стенам вертикально и горизонтально, груды рабочих документов и журналов громоздились на кофейном столике, а рядом с диваном были разложены части солнечных панелей. Моя коллекция сумочек и туфель была расставлена по полкам сверху. Чайнички в форме павлинов, слонов и божьих коровок пытались отвоевать себе немного пространства на всех горизонтальных поверхностях, сражаясь за место под солнцем с витыми свечами, аромасвечками в банках с металлическими крышками и свечами в виде статуй греческих богов. Видеокассеты, лазерные диски и CD. Альбомы с фотографиями, коробки со сломанными деталями от камер, рамки для картинок, куда я так ничего и не вставила.

Мой взгляд остановился на лиловой кожаной сумочке, которую я купила три года назад, потому что мне понравился цвет. Я ни разу ею не воспользовалась. Жёлтый стикер на ручке вопрошал: «Сдать в благотворительность?» Почерк был мой, но я не помнила, чтобы писала это. Рядом с сумочкой стояла свеча, которую ни разу не зажигали. В детстве мы учились при свечах. Сейчас они выражали стремление к покою, которому не суждено было реализоваться по соображениям пожарной безопасности.

Я никогда не заваривала в этих чайничках чай. Я пила кофе.

Обычно благодаря вещам я чувствовала себя уютно. Чувствовала себя богатой. Материально необеспеченные детские годы лежали позади, и я двинулась вперёд, в новое, лучшее место. Этим вечером я чувствовала, что барахло душит меня.

Вещей было так много, что мы не приглашали в гости никого, кроме ближайших друзей.

Хлам оккупировал место, которое предназначалось для людей.

Я схватила пакеты для мусора из-под мойки на кухне и принялась наполнять их: свечи, вазы, свиньи-копилки, сумочки, фильмы, которые мы посмотрели и нам не понравились, CD-диски, которые я покупала, а потом жалела об этом, разноцветные коврики для йоги. Я порылась в кухонном ящике, отыскала маркер и написала на сумках «Благотворительность», а потом со вздохом распрощалась с каждой в отдельности.

Я наполнила корзину для мусора, предназначаемого для переработки, флаерами распродаж, журналами, чеками из ресторанов, банками и бутылками из-под газировки, бумажными пакетами из магазинов и обувными коробками.

Я прошлась по квартире с ещё одним мусорным пакетом и сложила туда сломанные детали от камер, чашки с отбитыми ручками и всё прочее, чего у меня не должно быть, но что я зачем-то хранила.

Я сгребала только те вещи, которые принадлежали мне, и в процессе понимала, сколь малая часть нашего хлама принадлежит Дэвиду. Он вырос в достатке и, казалось, никогда ни в чём не нуждался. Или же понимание, что можно купить любую вещь, когда она тебе понадобится, дарило ему определённую свободу.

Закончив, я по-прежнему ощущала тяжесть, но уже не такую, словно меня вот-вот поглотит земля.

* * *

– Дэвид! – окликнула я, заходя в комнату и садясь на кровать рядышком с ним. – Проснись и пой.

– Что? – Его веки разомкнулись.

– Нам надо успеть поймать наш самолёт. – Я ухватила за край одеяла и потянула.

Дэвид уцепился за одеяло с другой стороны.

– Но самолёты слишком быстро летают.

– Да, так что нужно торопиться.

Муж уселся, потёр глаза и тут же проснулся. Через пятнадцать минут он уже был одет и готов выходить. Эта утренняя магия не переставала меня удивлять – и слегка раздражать.

В третий раз я проверила, взяли ли мы паспорта и билеты.

Дэвид кивнул, глядя на рассортированные по цвету стопки одежды в шкафу.

– Похоже, вчера ночью к нам прилетала прачечная фея. – Но, когда он вошёл в гостиную, его улыбка увяла. – Что случилось?

Я пожала плечами:

– Не могла заснуть. Ты всегда говорил, что у нас многовато вещей.

Я проследовала за ним по расчищенному полу, волоча за собой чемодан. Дэвид повернулся ко мне у двери:

– Да, но эти границы между…

– Я не выкидывала ничего из твоих вещей или того, что ты мне дарил.

Я мотнула головой в сторону книжной полки, откуда выгребла бумаги. Вместо них я наполнила её памятными футбольными штучками Дэвида. Фото с автографом Уолтера Пейтона и других членов команды «Чикагские медведи» улыбались с виниловой пластинки Дэвида «Супербоул шаффл». Его отец сходил с ума по спорту, и Дэвид вырос, играя в футбол, бейсбол и баскетбол.

Тогда он улыбнулся и поцеловал меня в лоб:

– Откуда ты узнала, что я не люблю чайник с носорогом?

– У нас никогда не было чайника с носорогом. У нас были слон и бегемот.

– Верно. – Он посмотрел на меня озабоченнее обычного.

Я глубоко вздохнула:

– Я поняла, что ничего не выбрасывала за всё время, что живу в Америке… Почему я так за всё это цеплялась?

– У тебя наверняка были на то причины.

Я столько времени думала о матери, что её привычка рассказывать историю вместо того, чтобы дать прямой ответ на вопрос, заразила и меня. Я принялась жестикулировать:

– Когда-то у моей бабушки было зелёное шерстяное пальто. Когда обшлага рукавов обтрепались, она пришила новые манжеты и обрезала пальто, превратив его в жакет для моей мамы. Когда протёрлись рукава, мама нашила на них заплатки, подогнула подол и укоротила рукава, чтобы его могла носить я. А в конце она распорола жакет по швам и использовала ткань полочек и спинки, чтобы сшить штаны для моей сестры. Мы не так много имели, поэтому никогда ничего не выбрасывали.

Я натянула новую куртку, купленную год назад и ни разу не надёванную.

Дэвид сдвинул брови.

– Тебя бросает из крайности в крайность. Сначала ты ничего не выбрасываешь, а теперь выкидываешь половину собственных вещей. Ты не будешь по ним скучать? – Он выудил из пакета, подписанного «Благотворительность», чайничек в виде божьей коровки и поставил на столик у входа.

Я повесила на одно плечо сумку, а на другое – камеру.

– Возможно, мне пора меняться.

– Погоди, у тебя тут до сих пор висит…

Дэвид схватил меня за руку и оборвал с рукава бирку. Улыбнулся, и на лоб ему упала прядь волос. Зачёсывая её обратно, я заметила седые волоски, смешанные со светлыми.

– Эй, да ты седеешь!

Он ухмыльнулся:

– Это следующий этап. Не бывает безумных учёных-блондинов. Мне нужна седая шевелюра, которая будет топорщиться, как у Ньютона, Эйнштейна и Дока Брауна.

Я улыбнулась и тут же ощутила вину за то, как даже в глубинах горя моё сердце трогают смешные мелочи.

Сердце – син.

Сяо син – маленькое сердце – означает «быть осторожным». Као син означает «тревожиться». Мама говорила: «Тревожиться означает желать чего-то, чего ты не хочешь, так зачем тревожиться?»

* * *

Мы прибыли к гейту необычно рано.

Ноги у меня одеревенели, и я оперлась о Дэвида. Он чмокнул меня в макушку.

– В полёте можно поспать. Да, не самый лучший способ познакомиться со страной, но я хочу увидеть деревню, где ты родилась, где солнце всегда светит розовым.

– Малиновым.

– Ещё лучше.

– Это из-за пылевых бурь.

– Не надо объяснять иллюзию. Эй, а это не один из твоих? – Дэвид ткнул пальцем в рекламный постер банка, на котором мужчина с женщиной качали мальчика на качелях в Централ-парке.

– Моя. Снята два года назад, в январе. Я помню, тогда была метель.

Дэвид продолжал пристально глядеть на фото. Он поднимал вопрос о детях, когда мы поженились, но я сказала, что хочу подождать. Я никогда не уточняла, чего именно жду.

– Идеальное семейство, – сказал он наконец.

Я кивнула. Только они не были семьёй. Это были модели из разных агентств. Каждый пришёл в студию сам по себе, с припорошенными снегом волосами. Они представились друг другу, потом встали перед камерой как одна команда. Джо настроил золотой отражатель, чтобы на лица падал тёплый свет, имитирующий лучи солнца. Через неделю специалист по компьютерной графике добавил фоном Централ-парк.

Эти незнакомцы всего на миг столкнулись друг с другом, но стали воплощением счастливой семьи.

Пять

Мечту уехать из Вечной Весны я держала в секрете семь лет, с того самого восьмого дня рождения, когда упала в фотографию, и до дня, когда мне стукнуло пятнадцать и я получила письмо, которое изменило всю мою жизнь.

Когда мама забирала мой портрет, она купила мне и отпечаток фото Нью-Йорка. Я была так счастлива, что начисто игнорировала собственный портрет с велосипедом в озере, а вместо этого снова и снова окуналась в нью-йоркское фото. Один раз я оставалась там очень долго: была так очарована, что не хотела возвращаться домой.

Ещё я погружалась в фото семейства Йена на китайский Новый год. Вообще-то я могла упасть в любую фотографию, которую видела. Но все прочие фото изображали людей и места, которые я и так хорошо знала. Снимок Нью-Йорка был особенным.

Я представляла себе его как место, куда могут попасть только отважные, немногочисленные и особенные люди. Сперва тебе надо распознать в себе принадлежность к этому месту, и лишь потом твоя нога получит возможность ступить на мостовую этого города. Тебе придётся заслужить право очутиться там, и взамен этот город получит тебя.

Вечная Весна стала слишком мала, и я в неё не помещалась.

Тётя Эюн рассказывала мне о школе-пансионе в Харбине, которая принимает учеников на основании оценок. Им нет дела до документа с пропиской – листка бумаги, который ты получаешь при рождении и который привязывает каждого гражданина Китая к конкретной деревне либо городу.

Я училась старательно, и отметки у меня были хорошие. В последний год средней школы, когда нужно было сдавать экзамены для перехода в старшую, тётушка Эюн прислала мне форму для заполнения.

В тот день, когда пришло ответное письмо, в котором сообщалось, что я зачислена, я подождала, пока все отужинали.

– Я должна кое-что вам сообщить, – произнесла я самым своим бодрым тоном, надеясь, что мой собственный взгляд на вопрос в итоге победит.

Бабушка усмехнулась:

– Очередной тест идеально сдала?

Отец улыбнулся:

– И где же бонусные очки?

– И очки за чистописание? – прибавила Айнара.

Мама и сестра рассмеялись, пляшущие огоньки свечей отражались в их глазах.

– Нет, это не тест. Мне сегодня пришло письмо о том, что меня зачислили в старшую школу в Харбине. Это чудесные новости!

– Поздравляю! – сказала Айнара, катая палочки для еды туда-сюда по столу.

Мама спросила:

– В каком это смысле – зачислили в старшую школу в Харбине?

– Я подала документы несколько месяцев назад. Мне назначили стипендию, и это школа-пансион. Мне даже за еду платить не придётся.

– Это хорошо, с учётом того, что ты вечно голодная, – заметила сестра и открыла было рот, чтобы что-то прибавить, но взглянула на мать и передумала.

– Сколько времени? – спросила мама.

Сколько времени прошло с тех пор, как я подала документы? С тех пор как получила ответ? Сколько времени осталось до того, как я уеду? Или до того, как вернусь? Что она имеет в виду?

– Я получила письмо сегодня.

Мама скрестила руки на груди, словно обнимая себя.

– Сколько времени ты живёшь с идеей поехать учиться в Харбин?

– Несколько лет.

– Лет! Несколько лет я продолжала думать, что я хорошая мать.

Было странно, что она как-то связывает эти новости с тем, хорошая она мать или плохая, а не со мной и моими амбициями.

– Ты и есть хорошая мать, – заявила Айнара.

– Тогда как же так получилось, что я не знала, что моя старшая дочь планирует меня бросить?

Я вздрогнула. «Я не только тебя бросаю, я бросаю всех. Бросаю всё».

– Я ничего не говорила, потому что какой был бы смысл, если бы меня не приняли?

Мама кивнула:

– Конечно, это большое достижение, и я горжусь тобой. Но ты не можешь поехать.

– Почему? Я думала, все китайские родители хотят для своих детей лучшего.

– И я хочу лучшего для тебя. Я просто хочу, чтобы это лучшее происходило с тобой здесь.

– Вечная Весна слишком маленькая. Здесь ничего нет.

Мать покачала головой:

– Здесь есть мы. И здесь ты в безопасности.

– Тут нет университета. Нет ни музеев, ни художественных галерей. В харбинской школе есть лаборатории, учителя, библиотека с тысячами книг.

Мама избегала встречаться со мной взглядом.

– У нас тоже есть учителя и тысячи историй. Просто наши не напечатаны на бумаге.

Она была права: она рассказывала мне бесчисленное количество историй. Но меня больше интересовала неизменность – та, что в словах, которые можно записать, и в фотографиях, которые можно напечатать. В искусстве мне было интересно его бессмертие.

Наконец заговорил отец:

– Это хорошо для тебя. Одному из моих детей пора уезжать.

Бабушка закрыла глаза. А когда открыла, к вискам протянулись морщинки.

Папа оглядел покрытую шрамами столешницу, будто ища на ней верные слова:

– Когда ты переедешь в город, тебе дадут временную регистрацию в Харбине. Если постараешься, получишь и постоянную.

– У меня всю жизнь была прописка Вечной Весны, – сказала мать. – И я никогда не хотела жить где-либо ещё.

Не обращая на неё внимания, папа продолжал:

– Если ты хорошо сдашь тесты в Харбине, то, возможно, попадёшь в университет в Пекине. Тогда ты можешь попробовать получить тамошнюю прописку. Тебе не обязательно будет возвращаться.

Я покачала головой: дескать, после старшей школы я вернусь домой. Моё сердце знало, что это ложь.

Мама ухватилась за край стола:

– Тебе нельзя уезжать в Харбин.

Внутри меня трепыхались гнев, отчаяние и ощущение тщетности. Мамины руки сжались в кулаки:

– Эюн слишком занята, чтобы приглядывать за тобой. Ты там никого не будешь знать. Ни семьи, ни соседей, ни друзей, которые тебя защитили бы. Это слишком опасно для юной девушки!

Папа накрыл её кулак ладонью и подался к ней:

– Ты никогда не жила в других местах. Откуда ты знаешь?

Мама отпрянула:

– Я не хочу слышать, как ты повторяешь всё это по новой.

Глядя на родителей и бабушку, я нахмурилась, но никто ничего не объяснил. Мама рассказывала множество историй, но все они были о других людях, а не о ней самой.

Её голос молил:

– Ты моя старшая дочь…

– С тобой останется Айнара.

Айнара кивнула:

– Я никуда не собираюсь.

Мать улыбнулась ей, потом повернулась ко мне:

– Я хочу, чтобы вы обе были здесь.

Я процитировала историю о шаманке Нишань, сама пугаясь того, что использую слова моей матери против неё же:

– Сергудаю было пятнадцать, когда он захотел поохотиться на горе Ледяного дракона. Мне пятнадцать…

– Он заболел лихорадкой и умер. И потом, Сергудай был сыном. С дочерями по-другому. С девушкой могут случиться куда худшие вещи, чем с юношей.

– Это школа-пансион. Там обо мне будут заботиться по-родительски. Ты всегда говорила, что Китай – как отец…

– Тебе не нравится здесь, с нами? – Мама подняла руки, словно желая меня удержать, а потом уронила на колени.

Я потянулась к ней, но она подалась назад, и от этого мне стало больно как от пощёчины.

– Конечно, нравится. Здесь мой дом. Но где-то в другом месте мне может понравиться больше. Я не знаю, пока не попробую.

Мама вздохнула и взяла за руку Айнару.

– Я не дам тебе уехать, Айми. Извини. Тебе нужно разрешение от родителей.

Я и представить себе не могла, что нас разлучит одно-единственное мгновение.

– Папа подпишет разрешение.

Она обернулась к отцу за поддержкой.

Тот кивнул, вновь уставившись на столешницу:

– Я подпишу.

Мама вскрикнула, вскинула руки в воздух и выбежала из дома. Айнара поспешила за ней. Отец потрепал меня по плечу и тоже пошёл следом за мамой.