Текст книги "Когда все сказано"

При этом все знали, что младшему Долларду регулярно достается от старшего. Хоть какое-то утешение. Проходя мимо окон, я частенько становился невольным свидетелем их потасовок. Слушать жалкие мольбы Томаса было еще хуже, чем жестокие крики его отца. Я бы никогда не стал умолять. Рейчел, младшая сестра Томаса, порой вмешивалась с воплями:

– Нет, папочка, перестань!

Я представлял, как девочка повисает на толстой руке Долларда, замахнувшегося на Томаса. Помнится, за сына вступалась и мать, Амелия. Правда, не очень часто.

– Хью! Это несправедливо. Пожалуйста, отпусти его, – просила она в тот самый день, когда я заработал себе шрам под глазом.

Мне было пятнадцать. Я обходил дом снаружи, и летний ветерок подхватил тюлевую занавеску в одном из открытых окон первого этажа. Я увидел красное лицо Томаса: губы растянуты, зубы стиснуты. Доллард крепко сжал его шею захватом. Мать стояла чуть поодаль, заламывая руки.

– Не надо мне тут про справедливость! – заорал Доллард. – Нашла, кому читать лекции!

Я увидел достаточно, чтобы понять – пора сматываться. И я смотался бы, не перекрой Берк мне путь к отходу своим поручением. Управляющий отправил меня чистить коровник. Это было все равно что встать посреди двора и крикнуть: «Томас, а ну выходи!» Мальчик все слышал и прибежал быстрее, чем я ожидал. Он бросился на меня с охотничьим хлыстом, и, когда я повернул голову, металлический кончик вонзился в мою щеку. Я упал на землю, зажав лицо руками, а он начал пинать меня в живот. Пинать с такой силой, какой никогда в нем раньше не было. И все же с моих губ не сорвалось ни стона – я снес все его удары и плевки.

На пороге появилась Рейчел.

– Томас, прекрати!

Я лежал, поджав колени к груди. Одну руку прижимал к лицу, а другой пытался хоть как-то защитить свое тело. Смотреть на Томаса я даже не смел, слышал только его тяжелое прерывистое дыхание. На меня капала кровь из его ран, оставшихся после стычки с отцом. Я замер в ожидании очередного удара, Рейчел тоже, однако Томас развернулся и пошел к сестре. Взял ее за руку своей окровавленной ладонью. Девочка смотрела на него как на незнакомца, словно не понимая, можно ли ему доверять. Она оглянулась напоследок и вместе с братом вышла из коровника.

Охапкой соломы я, как мог, стер с себя его кровь и слюну. Берк зашил мне рану прямо на месте, протыкая лицо иглой без обезболивающего и дезинфекции, и отправил домой на целых два часа раньше. Своеобразная компенсация за то, что меня избили до полусмерти. Шрам остался; хорошо хоть глаза не лишился. Считай, повезло. Мать промыла рану и вычистила из нее всю грязь. Потом, лежа в кровати, я услышал из кухни приглушенные голоса родителей. Они явно говорили обо мне. Тони стоял у изножья кровати, прижимаясь к закрытой двери.

– Вот бы врезать как следует этому маленькому идиоту…

– Не надо, Тони. А как же работа?

– Да плевать на эту работу, Морис. Они не имеют права так с тобой обращаться.

Отец постучался к нам в спальню, и брат отошел в сторону, чтобы впустить его. Вид у папы был изможденный. Он серьезно посмотрел на нас и, остановив взгляд на Тони, сказал:

– Чтоб я больше ничего такого не слышал.

Тони уставился в пол, прекрасно понимая, что, несмотря на все его угрозы и ругательства, ситуация с людьми вроде Доллардов не изменится. Поэтому, как и следовало ожидать, на следующее утро я встал и отправился через поля на работу, пусть и с перевязанной головой.

Несколько месяцев спустя я шел вдоль дома к загону для лошадей и вновь услышал крики старшего Долларда. Скажу честно, сердце просто в пятки ушло. Я старался ступать как можно быстрее и бесшумнее. На этот раз Томас стоял у открытого окна на втором этаже, сжав кулаки за спиной. Он разжал одну руку, и что-то упало на землю прямо передо мной.

– Папа, я ничего не брал! Честное слово! – послышалось хныканье Томаса.

Долго не раздумывая, я поднял вещицу, мерцавшую среди камней, положил в карман и пошел дальше как ни в чем не бывало. Поступил бы я по-другому, если бы знал тогда, что разрушаю не только жизнь Томаса, но и других Доллардов на многие поколения вперед? Сумел бы пройти мимо, не поддавшись соблазну? В тот момент я думал только о мести. Если эта мелкая кража, рассуждал я, обернется Томасу хотя бы малой долей тех мучений, что достались мне от него, оно того стоило.

Даже на расстоянии до меня доносились панические вопли мальчика. Потом что-то загрохотало, но я не обернулся. Отошел подальше, нырнул за дерево и достал из кармана свою находку. Тогда-то я и увидел ее впервые, золотую монету с лицом незнакомого мне мужчины и какой-то непонятной надписью. Повертел ее в руках – тяжелая, крепкая. Подбросил пару раз, затем снова убрал в карман и улыбнулся самому себе.

Через пять часов я шел обратно той же тропинкой и встретил Пэта.

– Только глянь на этого придурка, – сказал он. Томас копошился возле дома под тем самым окном. – Потерял какую-то отцовскую монету. Старик вне себя от злости, грозится отнять у парня наследство, если не вернет эту штуку. Уверен, что сын нарочно ее стащил.

Томас поймал мой взгляд, и я, как всегда, отвернулся, хоть и ощущал теперь неизведанную прежде власть. Когда он уже не мог меня увидеть, я с улыбкой сунул руку в карман и провел большим пальцем по уютно лежавшему там металлическому кругляшу.

Где только не искали монету: под всеми кустами и деревьями, во всех карманах и сумках. В тот вечер перед уходом нас выстроили в шеренгу на проверку, но я не дурак – монета уже была спрятана в расщелине дерева близ забора на границе наших участков. Хотя все равно испугался, когда подошла моя очередь. Берк глянул на мой шрам и тщательно обыскал все карманы. Еще мгновение, и я бы признался. Однако я все-таки удержал язык за зубами, и управляющий начал прощупывать следующего работника, Мики Дуайера.

На следующий день моей матери, как и большинству женщин с кухни, приказали перевернуть вверх дном спальню Томаса и ту комнату, где происходила ссора. Остальных заставили обыскать двор. Жизнь будто замерла, пока мы на четвереньках ползали по камням и глине, по траве и грязи в поисках того, что никогда не найдем. Томас едва сдерживал слезы. Он бегал от одной группы «искателей» к другой и спрашивал, дергая себя за волосы:

– Ну что, не нашли?

Я поднял на него глаза и сел на корточки.

– Как она выглядела, сэр?

– Золотая, болван, она золотая. Берк, что за идиоты тут у тебя работают?

Он поспешил к управляющему, словно и вправду ожидал получить ответ на свой вопрос.

Я наткнулся на трехпенсовую монету и бросился вслед за Томасом.

– Сэр, сэр, вот она!

И без зазрения совести протянул ему найденный медяк.

Чувство облегчения на его лице сменилось болью. Это надо было видеть. Берк дал мне подзатыльник, но я не расстроился. Томас убежал прочь – подальше от меня, от Берка – и скрылся в доме.

Хотя в последующие дни нас регулярно допрашивали (Берк – своих разнорабочих, а горничных – сам Доллард), вора так и не нашли. Все знали, что хозяин подозревает Томаса. Доллард сдержал слово: лишил мальчика наследства и вскоре выгнал из дома. Мне показалось странным, что к расследованию кражи не привлекли полицию; тогда я еще не знал, как именно Долларду досталась монета.

Несколько недель я с ужасом ожидал, что к нам заявятся полицейские и устроят обыск, однако Тони, как всегда, обо всем позаботился. Заверил меня, что уж под его подушкой монету никогда не найдут.

– Как узнают, что у меня туберкулез, и близко не сунутся.

Тони заболел в начале года. Я не догадывался, что за его кашлем может скрываться нечто более серьезное, чем обычные насморки и простуды, подстерегающие нас зимой. Правда, на этот раз Тони долго не мог выздороветь. Хуже не становилось, но и лучше тоже. Он кашлял с утра до вечера, иногда будил меня и ночью. Я просто отворачивался к стене и вновь засыпал, а брат продолжал мучиться. Тогда меня трудно было потревожить во сне, я спал как убитый, пока тело получало заслуженный отдых. Интересно, будь мой сон более чутким, успел бы я проснуться вовремя два года назад и прижать к себе Сэди, когда она испускала последний вздох?

– Мам, почему Тони никак не перестанет кашлять? Я уже который день не могу выспаться. Смотри, вот даже тесто испортила из-за сонливости, – пожаловалась однажды Мэй.

Мама и сама уже обратила внимание на его болезненное состояние: он стал медлительным, покашливал за ужином и засыпал в кресле сразу после чаепития.

– Сегодня поспишь у нас в комнате, Тони, – сказала мама в тот день, когда он в очередной раз закашлялся – и к тому же прижал руку к груди.

– Да ладно, мам, все хорошо. Твой чай с медом творит чудеса.

– Все равно будешь спать наверху, а мы ляжем в твоей кровати. Морис, ты пойдешь на кухню.

Только после его смерти я узнал, что маминого младшего брата Джимми забрала та же болезнь. Он угасал у нее на глазах. В те времена люди редко об этом говорили, смерть и болезнь считались запретными темами, которые не стоило лишний раз затрагивать. И все же долгие годы мать была настороже, внимательно наблюдала за нашими болезнями, готовая вступить в схватку с демоном, забравшим ее любимого брата. Настало время побороться за Тони.

Она постирала простыни и покрывало с нашей кровати. Пока белье не высохло, родители спали полностью одетыми под одним одеялом. Я тем временем устраивался на кухне: поставил два стула друг напротив друга, укутался в одеяло и мамино зимнее пальто. Уснул, правда, не скоро. Все прислушивался к кашлю Тони, пытаясь понять, что кроется за этой переменой спальных мест.

Назавтра, помню, было воскресенье, и отец еще затемно уехал куда-то на двуколке, а через два часа вернулся вместе с доктором Рошем. Я следил за ними из сарая. Они зашли в дом, и я побежал к окну комнаты, где лежал Тони, чтобы узнать, что его ждет. Вскоре появились Дженни и Мэй. Шел проливной дождь, и наша троица скучковалась под протекающей соломенной крышей, стараясь заглянуть внутрь.

– Это оно, – прошептала Дженни на ухо Мэй.

– Перестань, Дженни, а то накликаешь.

– Да ничего я не накликаю. Просто Китти мне рассказывала, что именно так все начиналось у малыша Уолла. А потом он умер.

– Тише, Дженни. Вдруг Тони слышит?

Потом мы отвезли доктора домой и заодно сходили на службу в Данкашеле, а не в нашей местной церкви. Бедной лошадке пришлось тащить всех нас в такую даль. Тони остался на ферме. Ехали молча. В церкви родители сосредоточенно молились. Мама так зажмурилась, что вокруг глаз проступили морщинки; шепчущими губами она задевала сложенные вместе ладони.

По возвращении домой снова воцарилась тишина. Мы с Дженни и Мэй бродили по дому, из нашей спальни до кухни и обратно – когда же и нас посвятят в тайну? – но к закрытой двери комнаты, где спал Тони, мы не приближались. Затем немного поиграли в карты, после чего девочки пошли помогать маме на кухне. Отец все это время не высовывал головы из-за воскресной газеты.

Когда мы сидели за ужином, уставившись каждый в свою тарелку, папа наконец сообщил:

– У Тони чахотка. Только никому ни слова, поняли? Людям будем говорить, что он упал в поле и сломал ногу. Все ясно?

Мы с сестрами переглянулись и закивали.

– Доктор тоже обещал молчать. Сказал, надо перенести Тони в сарай, иначе он нас заразит. Но мы его не бросим, ухаживать за ним будем здесь… – Отец замолчал, сжал руки в кулаки и сунул их глубоко в карманы. – Вы, девочки, присматривайте за Тони утром, пока мама на работе, – наконец продолжил он. – Врач объяснил ей, что нужно делать. Говорит, покой – лучшее лекарство. Мы его не потеряем. Не потеряем нашего мальчика.

Прошел слух о том, что Тони сломал ногу. Узнай люди правду, мы бы моментально лишились работы у Доллардов. Туберкулез – жутко заразная штука. К счастью, никто из нас не подцепил его от Тони, хотя, по-моему, на матери болезнь все же сказалась и много лет спустя ускорила ее кончину. Было трудно держать все в тайне. Соседи из добрых намерений заходили проведать Тони, и тогда Дженни или Мэй выбегали во двор и придумывали всяческие отговорки:

– Извините, он сегодня неважно себя чувствует. Спасибо, что пришли.

– Нога ужасно болит. Я передам, что вы заходили. Ему будет очень приятно.

– Он сейчас делает упражнения, которые прописал доктор. Тони очень расстроен.

Потом люди наверняка стали догадываться, в чем дело, однако напрямую нас никто не спрашивал.

Тони оставался один только по воскресеньям, когда мы уезжали в церковь. И даже эти два часа вдали от дома все равно посвящались только ему. Во время причащения я просил Бога помочь брату. Не сомневаюсь, что стоявшие по бокам от меня родные молили о том же.

Доктор посоветовал кормить его «питательными» продуктами и каждый день давать ему стаут, чтобы организм получал железо. Тони был в восторге от таких рекомендаций врача, правда, все это стоило много денег. В те времена питательной едой считалось красное мясо и овощи, а мы в основном ели то, что росло на огороде – картошку, капусту, морковь. По двору бегало несколько кур, так что достать белое мясо было нетрудно. Как только какая-нибудь старая несушка переставала давать яйца, она оказывалась у нас на столе. С красным мясом дела обстояли сложнее, и все-таки иногда откуда-то появлялся небольшой кусочек. Мы все до последнего грамма отдавали Тони, хотя, пока мясо жарилось в духовке, слюнки у нас, конечно, текли. Однажды вечером я пришел к брату, и он с заговорщицким видом попросил меня закрыть за собой дверь.

– Держи-ка, Здоровяк, съешь немного, – сказал он, когда я задвинул щеколду. Тони разжал кулак, и я увидел замотанный в платок ломоть говядины. Наверное, еще с обеда остался.

– Тони, ты что, мне нельзя брать твою еду.

– Господи, да ее в меня насильно запихивают. Ты глянь на этот кусок! Будто целую корову вывалили на тарелку. Возьми, я припас специально для тебя.

– Меня прибьют за такое.

– Не переживай, остальные тоже понемногу откусывают. Когда обед приносила Дженни, в мясе явно была проедена дырка, – улыбнулся Тони. – Ради бога, ешь уже. Ты ведь теперь, считай, на двух работах – только закончил в том доме и сразу помогать нашему старику.

Все доктора Ирландии ужаснулись бы, увидев, как я беру с его грязного платка кусочек мяса – остывший и помятый, но все равно такой божественный на вкус.

Тони столько лет водил меня в школу, помогал и поддерживал, что теперь я чувствовал себя неловко, уходя от него каждое утро к Доллардам. Я сидел с братом до последней минуты, мы болтали и даже дрались понарошку, когда у него хватало сил, а потом мать вытаскивала меня на улицу. Я шел на работу с тяжелым сердцем, едва передвигая ноги – в ботинки будто насыпали тяжеленных камней. Лучше бы я целый день ухаживал за Тони, подавал бы ему обед, подносил бы миску, когда он кашлял так, что едва не выплевывал внутренности, водил бы на горшок. Пусть бы все вокруг смеялись надо мной, я бы все равно сделал все это и даже больше, если бы мне позволили.

Меня не устраивало, что за братом присматривают только мама и сестры. После работы я со всех ног бежал домой, чтобы раньше остальных схватить поднос с чаем, пока мама не успела ничего возразить, и отнести ему. На самом деле мать одобряла мое поведение, ведь в такие моменты я часто замечал ее улыбку.

Подходя к его комнате, я одной рукой стучался в дверь, а в другой держал поднос.

– Войдите! – отзывался Тони властным голосом помещика. Конечно же, он и так знал, кто идет, потому что я заранее сообщил о своем возвращении домой оговоренным сигналом – пять раз постучал в окно.

– Ну что, еще не поднял свою ленивую задницу? – громко говорил я из коридора, вешая кепи на крючок. Улыбался ответу Тони и сдвигал щеколду, но, прости меня, Господи, каждый день как в первый раз с ужасом смотрел на его осунувшееся лицо. Смех сходил на нет, оставалась лишь смущенная улыбка, выдававшая мое неумение делать вид, будто с братом, которого я обожаю, все в порядке, хотя на самом деле любое его покашливание могло стать последним.

– Привет, Здоровяк.

– Все еще прикидываешься больным, как я посмотрю.

Я садился рядом с ним на мамин стул, свадебный подарок от ее матери. Пока Тони еще хватало сил, я ставил поднос ему на колени, и он ел самостоятельно, однако через какое-то время брат уже не мог даже подняться. Я подкладывал ему под спину подушку и кормил кусочками хлеба. Когда он бывал в настроении повеселиться с едой, что случалось нечасто, я раскладывал крошки хлеба повсюду вокруг него так, чтобы он не мог до них дотянуться, и мы хохотали. Правда, теперь я понимаю, что ничего смешного в этом не было, но мы находили хоть какой-то способ не унывать.

По вечерам я рассказывал ему, как прошел день, что происходит за границей участка, а Тони со временем так ослаб, что перестал отвечать мне, и я привык слышать лишь звук собственного голоса.

– Знаешь, что меня раздражает, Тони? Наши поля ведь ничем не отличаются от соседских, но ты бы видел, какие камни я сегодня вытаскивал из их земли. Валуны, настоящие валуны. Всю спину надорвал.

В основном он просто лежал и слушал, не в силах что-либо сказать в ответ.

– Со старшим Доллардом, не поверишь, стало только хуже. Весь на иголках с тех пор, как прогнал Томаса. Мать и дочь тоже на взводе. По словам кухарки, все члены семейства теперь друг с другом не разговаривают. Подумать только, лишил наследства из-за какой-то чертовой монеты!

Меня ничуть не мучила совесть из-за того, что монета, ставшая причиной изгнания Томаса, лежит под подушкой брата. Только ему одному я рассказывал, как часто избивает меня хозяйский сын и как сильно я боюсь его разозлить. И отец с матерью, и сестры видели шрам у меня под глазом, но никто не поинтересовался, в порядке ли я. Да мне, если честно, и не хотелось бы отвечать на их вопросы. Почувствовал бы себя настоящим идиотом, жалуясь, что рана до сих пор болит. И все же, время от времени, пока Тони морщился от боли во сне, я снова описывал ему случившееся.

– Когда-нибудь, Морис… – забормотал он, чем жутко меня напугал – я-то был уверен, что брат спит. Он откашлялся и продолжил: – Когда-нибудь этот ублюдок получит по заслугам.

– Тише, Тони. Попей воды. Мне достанется от мамы, если она увидит тебя таким взвинченным. Я вообще не думал, что ты меня слышишь.

Я протянул ему чашку, и он крепко обхватил мою руку. Прерывисто дыша, Тони посмотрел мне в глаза и добавил:

– Морис… все наладится, вот увидишь.

Пока я сидел рядом со спящим братом, он пытался набрать в легкие недостающего воздуха, но с каждым днем дышать ему становилось все труднее. Я наблюдал за тем, как поднималась и опускалась его впалая грудь, и мысленно приказывал ей расправиться. Знала бы мама, сколько молитв я прочитал, сидя на ее стуле… Зажмурившись, я просил Бога о чуде и сдвигал бусины на четках. В итоге я и сам засыпал, а потом приходил отец и касался моего плеча. Я шел на кухню перекусить, после чего помогал ему на ферме, так как в одиночку он со всем не справлялся. Я вставал со стула и напоследок всегда говорил Тони одни и те же слова:

– Ты и я против всего мира, да? Ты и я.

По воскресеньям мы собирались в его комнате. К тому времени отбушевала война; в 1946 году газеты только и писали о ее последствиях, о том, что мир теперь изменится, а ужасы нацистской Германии никогда не повторятся. В Европе набирали обороты обвинительные процессы, восстанавливались разрушенные здания. Обо всем этом мы узнавали из газеты, которую отец покупал после воскресной службы и читал нам вслух. Мы притаскивали стулья из кухни, садились вокруг Тони и узнавали истории из мира, далекого от нас и от тайной болезни брата. Затем мы обменивались мнениями, спорили друг с другом или соглашались, что Имон де Валера, премьер-министр Ирландии, поступил правильно. Тони по возможности вступал в беседу, но чаще всего просто засыпал под звук наших голосов.

Мы понимали, что теряем его. Он так исхудал, что едва не проваливался в кровать. Таял прямо у нас на глазах, однако ни мы, ни доктор ничего не могли сделать. Жизнь Тони угасала, несмотря на наши заботу и смех. Я по-прежнему приходил посидеть с ним, хотя иногда был не в силах сдержать слезы.

– Ну ты и плакса, Морис, – прошептал однажды вечером Тони, когда проснулся и увидел мои красные глаза. Он издал слабый смешок и едва им не подавился, зато я похохотал от души. Трагичность ситуации мы снова пытались побороть смехом.

Мать сильно похудела в последние несколько недель перед его смертью. Целыми ночами она сидела у постели Тони, спала урывками и вставала на рассвете. Утром мы шли через поля, чтобы заработать денег на дорогущую еду и спасти больного. Всего один раз мама пыталась отпроситься с работы – в тот день, когда он умер. Мама подстерегла хозяйку в прихожей, где та расставляла цветы.

– Как же мне обойтись без тебя, Ханна?! – воскликнула Амелия Доллард. – Я ведь предупреждала, что сегодня приезжает Томас, а с ним еще и Лоуренсы, родители его друга. Они были крайне добры к нему все это время, забирали к себе на выходные… В общем, нельзя его подвести. Бедный Томас, мы и так-то нечасто с ним видимся, только когда Хью в отъезде. Что это будет за обед без твоего яблочного пирога! Надеюсь, ты напекла впрок? – Потом Амелия Доллард просто взяла и ушла, а мама осталась стоять со сложенными на фартуке руками и потупленным взглядом.

Как же мне хотелось окликнуть ее! Я в тот момент помогал садовнику – мы крепили горшки с цветами на окнах снаружи дома – и все слышал через открытую дверь. Но я промолчал, а мать закинула голову наверх, чтобы сдержать слезы, и пошла обратно на кухню. Чуть позже пришла Дженни – как раз когда с выпечкой было покончено и мама собиралась уходить. Сестра застала ее у задней двери. Мамин крик разнесся по всему дому и вырвался через крышу, настигнув меня у входа в дом, где я подравнивал деревья. Я сразу понял, что Тони умер. Колени подкосились, и я схватился рукой за ветку, чтобы не упасть.

Тут к дому подъехала машина. Даже не поворачивая головы, можно было узнать, кто это.

– Может, начала восемнадцатого века? – хвалился Томас, возясь с дверцей автомобиля. – Точно не знаю, у отца следовало бы спросить. К сожалению, он уехал по делам в Лондон. Прошу за мной.

На меня он даже не взглянул. И то хорошо. Посмей он хотя бы дыхнуть в мою сторону, я бы не сдержался и наконец врезал ему. Когда входная дверь закрылась, я сплюнул на следы Томаса и в полубезумном состоянии бросился бежать домой, чтобы обогнать маму с сестрой. Я перелетел через порог и ворвался в комнату Тони.

– Не надо, Морис! – крикнул отец и попытался схватить меня за руки, но я, будто одержимый, все дергался вперед и наконец выскользнул, оттолкнув отца к стене. Я припал к телу брата, точнее, к тому, что от него осталось. Кожа да кости. Так я и лежал, сжимая его тощие руки, а мой гнев испарялся вместе с его душой, пока не превратился в жалостливое бормотание, лишь отдаленно напоминающее мой голос.

Услышав, что пришла мама, отец и Мэй оттащили меня от брата. Оставшиеся в живых дети стояли рядом и с ужасом смотрели, как плачет их мать. Эту рану не вылечишь, не заклеишь пластырем, она уничтожает тебя изнутри. Как же мне хотелось вырвать из себя всю боль! Как хотелось пробежать обратно через поля к этим проклятым ублюдкам, к этой суке и ее драгоценному отпрыску, из-за которых мама не успела попрощаться с сыном. Отец стоял над ней, положив одну ладонь на плечо, а другую – на спину, и его обветренная жилистая рука весь день двигалась в такт ее горю, поглаживая сверху вниз. Свою скорбь он удерживал внутри. Шли годы, а я все думал, как же папа с этим справляется? Может, потеря Тони и несправедливость всей этой ситуации давят на него с такой тяжестью, что он замирает посреди поля и садится на корточки? Однако в тот вечер дом полнился лишь рыданиями матери. Она плакала часами, металась по комнате и никак не могла успокоиться, пока не пришел священник. Тогда мать немного затихла, чтобы расслышать молитвы.

То была самая долгая ночь в моей жизни. Я лежал без сна, а если и удавалось ненадолго задремать, мне снились жуткие сны, в которых я от кого-то или от чего-то бежал. Я просыпался с чувством тревоги, не понимая, где нахожусь, вскакивал с маминого стула, стоявшего у плиты. Осознав, что я дома, снова устраивался на стуле и смотрел в темноту, в пустоту жизни без Тони – моей опоры, моей поддержки.

Как я собирался на следующий день, сейчас уже не помню. Понятия не имею, как мы вообще сумели привести себя в надлежащий вид. Похороны, как и следовало ожидать, прошли тихо и церемонно. Слезы капали на церковные скамьи и наши черные одежды. Когда дочитали молитвы и мужчины встали, чтобы отнести гроб Тони к могиле, у матери вырвался такой отчаянный стон, что мне пришлось ухватиться за спинку скамьи, иначе бы я просто упал. Дженни и Мэй поддерживали маму спереди и сзади, так что она оказалась зажатой между скамьями. Мы подняли гроб и понесли его к выходу. В этот миг на подъездной дорожке захрустел гравий под колесами автомобиля.

Долларды.

К моему ужасу, отец Моллой, услышав приближающиеся шаги, остановил процессию и кому-то поклонился.

– Здравствуйте, святой отец, – сказала Амелия Доллард.

Опять хрустнул гравий, и эта женщина снова бесстыдно втиснулась между матерью и сыном. Как потом рассказали мне сестры, она взяла мамину вялую ладонь в свои руки и сжала так, будто действительно ей сочувствовала. Однако мама не пожала руку в ответ и даже не посмотрела на Амелию. Она вообще не пошевелилась. Пока жена Долларда что-то бормотала, я думал о своем отце. Представлял, как он склонил голову к гробу, желая в последний раз коснуться светлых волос сына, и закрыл глаза, мысленно прогоняя эту бесчувственную женщину. Его руки напряглись и покраснели под тяжестью смерти. Я едва не выкрикнул: «Уходи! Перестань кривляться и лицемерить!» – и вскоре Амелия развернулась и ушла. Загудел двигатель – и автомобиль умчался прочь. Отец Моллой дал знак, что можно двигаться дальше.

Мне было шестнадцать, когда тем жарким днем мы хоронили Тони. Мы слушали молитвы, говорили «Аминь» в нужных местах, сдвигали бусины на четках. А потом земля поглотила его, и мы пошли домой.

После этого мало что осталось от моей матери и от ее доброй души. К Доллардам мы больше не возвращались. Решили, что справимся и без их денег. Я работал на ферме с отцом, а мама почти не выходила из дома. Исключением стали только наши свадьбы, моя, Мэй и Дженни, да и там мать не проронила ни слова, даже не улыбнулась. Смотрю теперь на фотографии и вижу ее измученное лицо. Вот бы коснуться его, смягчить боль. Отец всегда стоял рядом с мамой, придерживая ее рукой за талию, и смотрел в камеру с немым вопросом: «А вы заметили, что кого-то здесь не хватает?» Интересно, о чем разговаривают муж и жена, потерявшие ребенка? О чем говорили бы мы с Сэди, если б ты остался лишь в воспоминаниях? Придумывали бы тебе будущее, жалели бы о том, чего никогда не случится? Или, может, в нашем доме воцарилась бы тишина? Своего рода защитный слой, изолирующий от страшной правды жизни и смерти, от ее зияющих и дурно пахнущих ран?

Терять лучшего друга всегда нелегко, а в таком юном возрасте и вовсе жестоко. В шестнадцать я вступал во взрослую жизнь. Раньше Тони постоянно был рядом, но теперь самые важные годы мне придется преодолевать одному. Без его наставлений, без его лести и критики.

– Он всегда будет с нами, Морис, – сказал мне отец, когда мы вернулись после похорон.

Глядя на опустевшую кровать Тони, он прижал руку к сердцу. Когда папа ушел к маме и сестрам на кухню, я повторил его жест. Давил на грудь со всей силы, стараясь добраться до Тони, найти переключатель, который поможет его услышать.

– Ну ты и придурок, Здоровяк, – раздался вдруг громкий и отчетливый голос.

Я смеялся с закрытыми глазами, смеялся всем телом до кончиков пальцев, радуясь, что нашел брата. И вот я сижу здесь, держу бутылку в сухих сморщенных руках, а он по-прежнему со мной.

После смерти Тони земля по наследству переходила ко мне. Самый главный урок, что я вынес из работы с отцом, – не стоит противиться переменам. Перед войной он убрал все ограждения, сделав пашню. Когда все закончилось, снова поставил забор и в один миг устроил пастбище. Он тогда грезил молочным хозяйством. На шкуре любой коровы, в каждой капле молока ему мерещились значки фунтов стерлингов. У меня сердце кровью обливалось из-за вопросов папы о том, как было устроено разведение молочного скота у Доллардов. Я не имел ни малейшего желания вспоминать о них, а отец продолжал расспрашивать, пока не узнал все необходимое. Он сделал подсчеты, и вскоре у нас появилось собственное небольшое стадо.

– К началу нового века мы станем крупнейшей молочной фермой в Лейнстере и будем кормить весь Дублин! Обеспечим молоком каждое чаепитие! – утверждал отец, считая, что его ждет вечная жизнь. Крепкий был мужчина. Мне и самому иногда казалось, что он всех переживет. И все же до двадцать первого века папа недотянул. Умер в шестьдесят три. Ставил забор в поле и вдруг упал. Мама же дотянула до семидесяти пяти. Жила с нами до самого твоего рождения, а потом мы отправили ее в дом престарелых – к тому времени она перестала нас узнавать. Когда мы навещали ее, мама постоянно спрашивала, скоро ли вернется Тони. Каждый раз один и тот же вопрос, на который мы всегда отвечали:

– Да, скоро придет.

Она успокаивалась, но через пару секунд опять повторяла:

– А где Тони? Надо приготовить ему чай.

Лучше бы милосердный Господь забрал ее раньше. Не знаю, каким образом она справлялась со смертью отца все то время, пока была в уме. Я никогда не спрашивал, как мама пережила уход человека, которого она знала лучше всех на свете. Человека, принимавшего ее со всеми достоинствами и недостатками. Человека, который беззаветно любил ее и всегда был готов поддержать. Я никогда не спрашивал, а зря.

Рейнсфорд граничил с городом, расходы на перевозку были невысокими, поэтому мы сумели составить конкуренцию крупным закупщикам молока. Наша продукция пользовалась спросом. Мы даже заключили контракт с воинской частью Горманстона, чем обеспечили себе необходимую стабильность. Таким образом, мы получили преимущество и смогли брать ссуды на дальнейшее развитие. Хотя после смерти отца цены на молоко в некоторые годы сильно падали, я все равно сумел удержаться на плаву, продавая маленькие клочки земли.

Видишь ли, в конце пятидесятых мы начали скупать небольшие наделы у фермеров, которые уезжали в Англию и были рады выручить за них даже самые скромные суммы. Рассчитывая, что со временем цены вырастут и дело обернется в нашу пользу, мы брали ссуды и платили уезжающим ничтожные деньги, спрашивая напоследок, не продается ли поблизости еще какой-нибудь участок. Если нам давали наводку, мы сразу направлялись туда с банкнотами в карманах. Кто-то считал наше предложение оскорбительным и громко хлопал дверью, другие же соглашались, готовые променять фермерский быт на работу барменом или шахтером. Я частенько задумывался: не скучают ли их руки по земле, ведь теперь они касаются лишь гладкого стекла, холодного бетона или угля? Не снится ли им, как они косят траву или успокаивают корову перед дойкой?