Текст книги "Когда все сказано"

Самым прибыльным делом, о чем я тогда и не подозревал, стала покупка земли на окраине Дублина, неподалеку от аэропорта. В шестидесятые я приобрел этот участок за гроши, а продал в итоге за кругленькую сумму. Первоклассная почва. Хотел оставить ее под пастбища, но когда понял, что мои коровы топчут золотую землю, решил посмотреть, клюнет ли кто на объявление о продаже.

– Это просто смешно, Морис. Пора уже остановиться, – ругала меня Сэди из-за разразившейся битвы за участок. Каждый покупатель предлагал все более высокую цену. – Поверить не могу, о каких деньгах идет речь! Всего за пару полей! Кевин в шоке. Говорит, ничего хорошего от такого бурного экономического роста ждать не стоит.

Ну, ты представляешь, как я отреагировал.

– Так вот как он запел в своей башне из слоновой кости? В следующий раз передай ему, что я ни хрена не намерен останавливаться.

– Следи за языком.

– Послушай, если этим ребятам хочется и дальше повышать ставки в борьбе за мою землю, так пускай повышают. И не важно, что по этому поводу думает наш маленький лорд Фонтлерой. Разве ты будешь возражать, если с этих денег я куплю тебе новую кухню, о которой ты так мечтала?

– Да у тебя столько денег, что можно весь Рейнсфорд обставить новыми кухнями. И не называй так своего сына, он заслуживает лучшего отношения.

В конце концов, я соврал. Назвал Сэди сумму на пятьсот тысяч фунтов меньше той, что на самом деле получил. О тебе я не волновался, просто хотел уберечь ее от угрызений совести. Зато папа и Тони наверняка радостно отплясывали на небесах, когда я положил эти деньжищи на банковский счет. Настоящее волшебство, сынок.

Спросишь, что же насчет земли Доллардов? Мне был двадцать один год, и я вместе со всеми жителями города вышел на главную улицу, где сквозь коридор из людей катафалк с телом Хью Долларда ехал к их семейной часовне. Народ склонил головы в память о человеке, на которого большинство из нас когда-либо работали. Когда гроб поравнялся со мной, я повернул голову в сторону и уставился на витрину мясного магазина О’Мэлли.

– И не стыдно тебе, Морис Хэнниган? – спросила миссис Рош, как только процессия скрылась из вида.

– Врать не стану, – ответил я. – И не надо на меня так смотреть. Вы долгие годы проклинали их семейство, как и все остальные.

– Твоя мать была бы в ужасе.

– Она в курсе.

Я начал пробиваться через толпу зевак, до которых постепенно доходила новость о моем «злодеянии». Об одном я умолчал: когда я предупредил маму о том, что собираюсь сделать, она лишь молча передала мне список покупок и ушла в дом.

– Никакого уважения к мертвым! – крикнула Рош мне вслед, играя на публику. Хотела, чтобы и другие присоединились к ее осуждающим высказываниям.

Я остановился и посмотрел в ее сторону.

– Вы надеетесь, что после его смерти к вам станут относиться лучше, миссис Рош? Нет, вам и дальше будут платить жалкие гроши за стирку.

– Ты просто мерзавец, Хэнниган. Ничего, кто-нибудь тебя еще проучит.

– Пусть попробует.

Я решил окончить нашу публичную перепалку и пойти домой.

– До брата тебе далеко. Вот он был воспитанный человек.

Я не обернулся в ответ на ее последнюю фразу, которая нанесла самый жестокий удар. Нет, я выпрямился во весь рост и ушел. Потом, вдалеке от всех, я закрыл глаза и понял: она была права. Брату я и в подметки не годился. А вдруг он со стыдом и отчаяньем наблюдает за мной с небес?

– Тони, ну как тут можно было притвориться скорбящим? – сказал я в свою защиту.

Зажав покупки под мышкой, я сел на велосипед и поехал домой.

Богатство начало ускользать от Доллардов еще до смерти отца семейства. Одни считали, что всему виной азартные игры, другие объясняли все неудачным вложением денег. Я же был уверен, что это расплата. К шестьдесят третьему мы уже купили землю у Морана, потом у Бирна и, наконец, у Стэнли, в результате чего мои владения окружили ферму Доллардов с трех сторон. Я постепенно к ним подбирался.

При покупке их земли я использовал все ту же стратегию «предлагай по минимуму». В случае с Доллардами это приносило еще больше удовольствия. Они продавали часть своей земли каждые пару лет. Участки становились все крупнее, а денег я давал все меньше. Однако в последний раз все было по-другому.

Как-то вечером (дело было в начале семидесятых) ко мне зашел парень, которого я никогда прежде не видел.

– Добрый вечер, мистер Хэнниган, – сказал он с такой сияющей улыбкой, что я аж поморщился. – Обычно все решается через риелторов, но я подумал, что лучше сам зайду обсудить ваше недавнее предложение о покупке земли Доллардов.

– А вы, простите, кто?

– Забыл представиться. Джейсон Брутон. Муж Хилари.

Он протянул руку.

– Какой еще Хилари?

– Дочери Рейчел Доллард.

Позволь немного прояснить ситуацию, сынок. Рейчел, сестра Томаса, которая видела, откуда взялся шрам у меня на лице, покинула родительский дом, едва ей исполнилось шестнадцать. Вышла замуж за какого-то английского щеголя по имени Регги, но он оказался не таким богатым, как она думала, поэтому через несколько лет, уже после смерти Долларда-старшего, они вернулись и стали жить с Амелией, матерью Рейчел. У них родилась дочка Хилари, а вот этот Джейсон Брутон как раз был ее мужем. В общем, я никак не отреагировал на его слова, и парень, неуверенно убрав руку, продолжил:

– Так вот, как я уже сказал, насчет продажи земли…

– Вот именно, продажи. Надеюсь, ты не за подаянием пришел.

Он кашлянул.

– Скрывать не стану, других покупателей у нас нет. Только вы. Я мог бы наврать, что кто-то еще интересовался участком, но вас же не обдуришь. Поэтому я пришел просить вас немного поднять цену… не до рыночного уровня, конечно, но хотя бы до каких-то разумных пределов.

– Знаешь что, Джексон…

– Джейсон. Меня зовут Джейсон.

– И с чего бы мне поднимать цену?

– Может, я войду и обсудим все наедине, мистер Хэнниган? – Парень огляделся, хотя поблизости не было других домов.

– Нет, – уверенно ответил я и прикрыл за собой дверь, чтобы Сэди ничего не услышала.

– Понятно. – Он задумчиво вздохнул и рассмеялся. – Рейчел и Регги говорили мне, что это пустая трата времени. Зря я их не послушал.

– Как поживает дядя жены?

– Дядя жены? А, вы про Томаса. Понятия не имею. В семье редко о нем говорят. Вы хорошо его знали? – спросил он, пытаясь ухватиться за последнюю соломинку.

– Можно и так сказать.

– Он в Лондоне. Женился второй раз.

– Неужели? А первую угрохал, что ли?

– Я… я…

– Послушай, Джон. Ты невероятно храбрый парень, раз пришел просить денег у меня ради них, – перебил я его, показывая пальцем в сторону дома. Мы молча переглянулись. – Но с чего бы мне вдруг предлагать более высокую сумму за эту землю? Разве я что-то еще о ней не знаю?

Я думал, что после этого парнишка заткнется, однако он громко сглотнул, приготовившись к неохотному переходу в наступление.

– Я взываю к вашей порядочности, мистер Хэнниган. Предложенная сумма ничтожно мала.

Такого я не ожидал.

– Думал, поговорим с вами по-мужски, и вы согласитесь на более справедливую цену. Только я ошибался. Признаю свое поражение. – Он развернулся и пошел обратно.

А парень неплох.

– Пять! – крикнул я в темноту.

– Что, простите? – отозвался Джейсон и вновь ступил на освещенное крыльцо.

– Накину еще пять тысяч. Исключительно за твою смелость, которой не мог похвастаться ни один другой мужчина из семейства Доллардов.

Надеюсь, в тот момент Тони меня слышал.

Мы оба знали, что земля сто́ит куда больше. На мгновение мне захотелось пригласить этого парня в дом и подробнее обсудить все за стаканом виски, но желание быстро прошло. Джейсон все стоял на пороге и ошеломленно смотрел на меня.

– Утром позвоню риелтору и сообщу о нашем джентльменском соглашении. А ты иди домой и хвались, что вытряс из меня еще немного денег.

Не успел он сойти с крыльца, как я добавил:

– Всего один вопрос, Джейсон. Что будете делать, когда и эти деньги закончатся? Земли-то осталось немного.

Помолчав, он глянул на меня с прищуром и наконец ответил:

– Откроем гостиницу.

– Гостиницу? Обалдеть. У нас же тут столько туристов, что без гостиницы никак не обойтись.

– Между прочим, мистер Хэнниган, моя семья уже больше века занимается гостиничным бизнесом. Если кто и способен превратить эту богом забытую глушь в популярное туристическое направление, так это я.

Джейсон понравился мне еще больше.

Я с улыбкой зашел в дом и прижался спиной к двери. Вот Долларды и лишились очередного куска своего состояния.

– Кто там приходил, Морис? – Сэди выглянула из кухни, следом за ней ковылял ты.

– Джейсон, специалист по гостиничному бизнесу. У него большие планы на наш городок. Скоро, моя дорогая, здесь будет отель.

Твоя мать, когда я с ней познакомился, заполнила пустоту в моем сердце, которая осталась после смерти Тони. Хоть немного смягчила боль. Я по-прежнему хранил память о брате, но она больше не причиняла мне страданий. И как бы безумно это ни звучало, я немного злился на Сэди за то, что она лишила меня этой боли.

Скажу честно: не прошло и дня после смерти брата, чтобы я не поболтал с ним о коровах или о ценах на корм, не спросил совета о продаже или покупке земли. А уж воскресная игра точно без него не обходилась. Он без умолку жаловался на игроков, которые бегут не туда. Во всем, что касается хоккея на траве, Тони был чертовым перфекционистом. С ума сходил по этой игре, каждое воскресенье, а летом и вовсе каждый вечер, торчал на площадке у церкви и меня всегда водил с собой, а я все не отваживался сказать, что не разделяю его увлечения. Получалось у меня неплохо, но с Тони я не шел ни в какое сравнение. Он отдавался игре со всей душой, со всей страстью, будто это была борьба за свободу Ирландии.

– Можешь не ходить со мной, Здоровяк, если не хочется. Я все понимаю, – сказал он мне однажды в воскресенье, когда мы собирались идти на площадку. Мне тогда было лет четырнадцать.

– Что ты такое говоришь? Мой брат будет выставлять себя на площадке полным идиотом – ни за что не пропущу!

Тони хлопнул меня по спине, и мы пошли вперед с клюшками через плечо.

За пару недель до того, во время матча между Карлоу и Уэстмитом он вдруг заявил:

– Знаешь, Морис, ты ведь, если постараешься, можешь играть даже лучше меня. Только тебе лень. Вот бы мне твои способности.

А как-то вечером Сэди обнаружила меня в машине у дома. Я просто сидел внутри и с беспокойным видом смотрел куда-то вдаль. К тому времени мы были женаты довольно давно, хотя не помню, родился ты уже или нет. Мне показалось, что Тони навсегда покидает мой разум. Видишь ли, я ехал и глядел на поля, тянувшиеся вдоль дороги перед нашим поворотом, когда вдруг увидел его. Он был одет в свою любимую коричневую майку и копался в земле. Я вдарил по тормозам. Вылез из машины, пешком прошел обратно… Тони исчез. Когда я наконец добрался домой, то понял, что не вспоминал о брате целых два дня, пока передо мной не мелькнуло это видение в поле.

– Что стряслось, Морис? – спросила Сэди, выйдя на улицу. Наверное, она услышала, как я подъехал, и наблюдала за мной из окна кухни.

Только когда она провела рукой по моей щеке, я осознал, что плачу.

– Да ничего. – Я покашлял и отвернулся, чтобы она не видела моих слез. – Все в порядке. Это из-за ветра.

Я не мог даже взглянуть на Сэди. Думал, что она полностью заменила мне брата – и что я этого не вынесу. Не смогу потерять то малое, что осталось от него в моей голове. Я ушел к ангарам – мол, надо проверить трактор или вроде того – и там уже не стал больше сдерживать катившиеся градом слезы. Колени подкосились, и я привалился к колесу, чтобы не упасть. Опять скрипнула задняя дверь. Через какое-то время я все же взял себя в руки, вернулся в дом и поужинал, хотя весь вечер не смотрел на жену. Опухшие глаза и усталость списал на простуду.

Сэди засела перед телевизором, а я поднялся в спальню и вытащил из-под кровати ветхую обувную коробку. Достал оттуда фотографии и негативы, разложил их на полу и стал рассматривать любимый снимок, на котором мы с Тони сидим у маслобойки перед окнами старого дома. Загибающиеся уголки нечеткого фото я развернул пальцами, чтобы получше рассмотреть брата. Левой рукой он прикрывал глаза от солнца. Я вглядывался в лицо Тони, желая запечатлеть его в памяти, но все усилия были напрасны. Довел себя до такого состояния, что Сэди выдала мне и парацетамол, и мазь, и чай от простуды. В итоге я сдался, принял все лекарства разом и лег спать. Ночью мне приснилась фотография: Тони сидит на кухонном стуле, я стою позади. Ниже пояса меня закрывает маслобойка, зато видно, как выпячена моя грудь. С гордой улыбкой я держу руку на плече Тони, не давая ему встать, как бы он ни пытался. И его слова звучат так отчетливо, будто он и правда стоит рядом со мной:

– Пусти меня, Здоровяк. Никуда я не денусь.

Утром я проснулся с мыслью, что брат больше никогда меня не покинет. Мое скорое выздоровление поразило Сэди, и она пристала с вопросом, в какой пропорции я смешал лекарства – чтобы знать на будущее. Потом еще долгие годы мы следовали моим выдуманным инструкциям по лечению гриппа или простуды.

После кончины твоей матери мне стало особенно недоставать присутствия Тони. Сколько бы я ни разговаривал с ним у себя в голове, ничто не заменит живого человека из плоти и крови, с которым можно выпить пива в баре. Я бы все отдал, лишь бы провести еще хоть час в его обществе. Не стал бы даже особо тратить время на болтовню. Мы просто сели бы рядом за барной стойкой, взяли бы по бутылке стаута и притопывали ногами в такт музыке или, поглядывая в окно, смеялись бы над безумием нашего мира. Хорошо находиться в компании человека, которому бесконечно доверяешь. Он понимает тебя без лишних слов, с ним не нужно притворяться, будто все в порядке. Не нужно скрывать свои чертовы проблемы. Когда он пройдет мимо меня по дороге в туалет, то обязательно похлопает по плечу. Неужели я о многом прошу?

И все же я благодарен за те годы, что Тони был рядом. Я ведь поэтому здесь и сижу, верно? Выражаю признательность человеку, который сформировал меня, направлял по жизни, заботился обо мне и, что самое главное, научил никогда не сдаваться. Но вот сегодня, сынок, он на удивление молчалив. За весь день еще ни слова не сказал. Может, лишился дара речи, узнав о том, что я замышляю?

Глава 3

19:47

Второй тост: за Молли

Стакан виски «Бушмиллс» 21 летней выдержки

Я никогда не говорил об этом Эмили, но в баре отеля хорошо продумано освещение. Пожалуй, стоит все-таки сказать. Вечерний свет как-то по-особенному проникает внутрь через длинные узкие окна от пола до потолка. Раньше я видел такие только в современных церквях. Кстати, рамы не оригинальные, и они не открываются. Поначалу они мне не нравились, а теперь не могу насмотреться на солнечные лучи, струящиеся под косым углом, на кружащуюся пыль. Часами мог бы любоваться, такое завораживающее зрелище.

Народу в баре прибавилось. Мужчины подходят к стойке, упираются в нее локтями и, кивнув мне, делают заказ. На подмогу Светлане пришли Эмили и еще какой-то парень. Работают не покладая рук, быстро и слаженно. Не успеваешь достать бутылку, как уже надо подставить бокал под разливное пиво. За этим можно наблюдать бесконечно.

Многие посетители мне знакомы. Ты бы тоже их узнал, сынок. Подходит Кримменс, опирается на стойку, весь такой серьезный, словно чем-то взволнован. Я делаю глоток прекрасного виски и перевожу на него взгляд. А, все дело в костюме. Мне бы тоже было неудобно в таком наряде.

– Позвольте вас угостить, мистер Хэнниган.

– Не надо, мне пока и этого хватит.

– Виски, да?

– А сам-то что пьешь? Эмили, налей ему пива.

– Не слушай его. У меня уже есть.

Как же зовут этого парня? Не могу вспомнить, хоть убей. Ты бы наверняка подсказал. С именами у меня просто беда, зато с памятью на лица никаких проблем. Он из Лиссмана. Пару лет назад мы сотрудничали. Кримменс – парень продвинутый, занимается всякими органическими штуками, кукурузными кормами для скота и так далее. Покупал у него кое-что, но в последнее время как-то забросил. Тем не менее надо отдать должное этим молодым фермерам: сколько энергии, сколько преданности делу и земле! Отец бы порадовался.

– Слышали что-нибудь про солнечные панели, мистер Хэнниган? – спрашивает он после небольшой паузы. – Вот думаю попробовать. В Англии, говорят, целое состояние можно заработать, отдав под эти батареи свои поля. Что скажете? Безумная затея?

– Упустить шанс – вот это безумие. Будь я помоложе, давно бы установил такие панели, а овцы пусть бы паслись прямо под ними.

– Правда? Значит, надо узнать подробности, – говорит Кримменс, кивая в сторону барной стойки.

И мы оба опять впадаем в задумчивое молчание, размышляя о фермерской жизни, о том, как мы кормим других людей, отчего сердце наполняется радостью, а банковский счет – деньгами. Где-то раздается звук гонга, и от неожиданности я едва не проливаю виски. Понятия не имел, что тут есть гонг. И естественно, вся толпа, верная ирландским традициям, не обращает внимания на призыв. Работники гостиницы вынуждены подходить к каждому столику, так как народ не готов самостоятельно оторваться от напитков и бросить беседу на полуслове. Их уводят на ужин, как стадо овец, закрывая все пути к отступлению. Рычаг был бы в восторге. Он бы не угомонился, пока все задницы не расселись по своим местам.

– Мне пора, мистер Хэнниган. – Кримменс протягивает руку и жмет мою ладонь с силой, которой можно только позавидовать.

– Удачи, – говорю я, наблюдая за тем, как оставшиеся посетители выходят из бара.

– Не могу поверить, что начнем вовремя! – с гордостью восклицает Эмили, радуясь, что все идет по плану. Из ее тугого пучка выбился локон, ниспадающий на лицо. Сейчас она напоминает мне Сэди.

– Побоялись опоздать, – с улыбкой отвечаю я и слезаю со стула, чтобы спокойно отправиться в туалет. – Не вздумай отпить, пока я не вижу, – добавляю, глядя на «Бушмиллс».

Мне было не больше двадцати, когда я понял, что хочу попробовать виски. Отец и капли в рот не брал, а меня всегда манили дорогущие бутылки, выстроившиеся рядами в пабе «У Хартигана». И вот как-то раз я отважился и заказал себе стаканчик. Горло зажгло огнем, я закашлялся. Миссис Хартиган чуть со смеху не умерла. Я тотчас же поклялся никогда больше не пить эту гадость. Однако мерзкий вкус со временем забылся, так что я дал напитку еще один шанс. И, попробовав двадцатиоднолетнее односолодовое виски, снял перед ним шляпу в знак почтения. Теперь, сынок, я поднимаю тост за Молли – сестру, которую ты никогда не видел.

В кармане моего пиджака лежит фотография с твоего крещения: мать стоит перед домом и держит тебя, завернутого в белый кокон сорочки, на руках. Снимок сделан перед тем, как мы отправились в церковь. К тому времени я давно уже разобрал старое здание и выстроил новый большущий дом. Тогда я, кажется, ездил на красном «форде-кортина». На Сэди был розовый твидовый костюм и шляпка-таблетка в тон. Она обожала этот наряд, надевала его только по особым случаям. До недавних пор он так и висел в шкафу, а теперь сложен в коробки вместе со всеми остальными ее вещами. На фотографии мама смотрит на тебя так, словно ты центр вселенной, словно нет в жизни ничего важнее. Точно такой же взгляд я видел лишь однажды, тремя годами ранее, когда ты еще не появился на свет.

Я видел Молли всего один раз и провел с ней пятнадцать минут, не больше. С тех пор прошло сорок девять лет, но она по-прежнему живет в моем истерзанном сердце. Видимо, нам с мамой не суждено было иметь много детей. Тут уж нас жизнь обделила. Ты родился довольно поздно: мне было тридцать девять, а Сэди – около тридцати четырех. Она долго пыталась забеременеть. Все вокруг заводили малыша за малышом, а у нас никак не получалось. Я вымещал свою досаду на работе, уходил на поле, в хлев, лишь бы подальше от дома. Месяцами и годами мы молча несли это бремя, все глубже впадая в уныние. Сэди отказывалась говорить об этом, несмотря на все мои неуклюжие попытки завести беседу. По правде говоря, так было даже легче. Не представляю, что бы я сказал ей, если и свою боль не мог обратить в слова. И все же молчание тяготило. Мысль о собственной неудаче неотступно следовала за мной по пятам, настигая и в поле, и за рулем трактора, и на церковной службе.

Считается, что женщины те еще болтушки. Что ж, если так, значит, твоя мама – исключение из правила. Знакомых у нее хватало, а вот близких подруг не было. Когда мы только поженились, Сэди, возможно, обсуждала нашу проблему со своей матерью, но и в этом я не уверен. Отношения у них были не очень уж доверительные. Они любили друг друга, однако, как и все ирландцы, проявляли свои чувства довольно сдержанно. Сейчас люди только и делают, что разговаривают. Хотят снять груз с души. Ага, как будто это так легко. Особенно сильно за неразговорчивость ругают мужчин. А что до ирландцев, с возрастом все становится еще хуже. Мы словно погружаемся в свое одиночество, самостоятельно решаем все проблемы. Мужчины сидят в барах по одному и мысленно обдумывают волнующие их вопросы. Конечно, если бы ты сидел сейчас рядом, сынок, то ничего такого и не заметил бы. Я бы не знал, с чего начать. В голове у меня все вырисовывается довольно складно, но чтобы высказать это вслух, живому человеку? Нет, к подобному мы не привыкли. Нас не учили такому ни дома, ни в школе, ни в церкви. Вот и неудивительно, что в возрасте тридцати, сорока и уж тем более восьмидесяти лет нельзя просто взять и открыться кому-то. Инженеры ведь не умеют от рождения проектировать мосты – они учатся. Тем не менее, несмотря на всю боль и пустоту, что заполняли тогда нашу жизнь, я решил попробовать.

Однажды в ванной я увидел пропитанную кровью салфетку – свидетельство очередной неудачи – и с трудом выдавил из себя что-то вроде:

– Ну, ты как?

– Не надо, Морис.

– Сэди…

– Прошу, Морис, не надо. Я не могу сейчас об этом говорить.

Она выставила вперед руку, как бы пресекая мои дальнейшие попытки, и просто вышла из кухни. Я уселся на стул и начал водить пальцем вокруг узелка на поверхности деревянного стола. Бесконечное тиканье часов над плитой вдруг показалось настолько раздражающим, что я едва не швырнул в них газетой. Как же я мучился от собственной бесполезности! Для мужчины, привыкшего, что любую проблему можно решить большой суммой денег, это была настоящая пытка.

Заводить разговор с твоей мамой я больше не пытался. Мы стали обходить друг друга стороной и встречались только в постели, где, стараясь избавиться от нашего тяжкого бремени, предпринимали еще одну тщетную попытку. Как-то вечером Сэди отвернулась от меня, и наши попытки прервались на несколько недель. Измученная совместным несчастьем, она не хотела пробовать снова. Молчаливая пропасть между нами становилась все шире и глубже, и вот вскоре нам уже не о чем было поговорить за чаем.

А потом в Данкашеле появился доктор Артур Макрори. Не успел он открыть запись на прием, как мы уже стояли в очереди. Понятия не имею, с чего Сэди взяла, будто он лучше доктора Мэтьюса в Рейнсфорде. Вот как все было. Однажды вечером я вернулся домой, а она уже ждала меня у двери. Помогла снять пальто и ботинки, усадила за стол, сама села напротив.

– Морис, мы с тобой пойдем к врачу.

– Куда?

– В Данкашел, там теперь новый доктор.

– И зачем нам идти к нему? – спросил я, поглядывая на плиту – нет ли там ломтика ветчины к чаю.

– Ну, чтобы он посмотрел, – ответила Сэди, кивком показывая куда-то вниз.

– А, понял.

– Так ты пойдешь со мной?

– Допустим.

– Отлично. Тогда во вторник в четыре. Не забудь принять накануне ванну.

Нас встретил молодой и уверенный в себе врач, такой отзывчивый, что я даже насторожился. Сам-то я привык проявлять доброту только по отношению к близким людям, поэтому не ожидал подобного от незнакомца. Зато Сэди поверила каждому его слову и загорелась надеждой. Она отвечала на вопросы доктора, я же все время молчал. Макрори пытался вовлечь меня в беседу, но у меня в горле будто застрял огромный валун. В отличие от жены, я не мог вот так запросто делиться с врачом деталями нашей интимной жизни. Как только Макрори обращался ко мне с вопросом, Сэди клала руку на мое колено и отвечала вместо меня. Доктор дал нам несколько указаний и пообещал следить за развитием ситуации, если мы снова обратимся к нему за помощью.

– Прежде всего, анализы, – сказал он.

Перед уходом я все-таки сумел вымолвить одну фразу:

– И во сколько все это нам обойдется?

Сэди выставила меня за дверь.

На протяжении следующих месяцев наша жизнь превратилась в сплошные анализы, графики и приемы у врача. Я чуть с катушек не съехал из-за всех этих долбаных периодов и циклов. Вообще не понимал, о чем идет речь. Просто делал то, что от меня требовалось. Выполнял задачу по расписанию и не лез не в свое дело, когда в календаре стоял жирный крест.

– Что ж, Сэди, должен сказать, что результаты довольно обнадеживающие, – с улыбкой сообщил доктор Макрори в один из наших визитов весной. – Анализы не выявили никаких проблем. Если мы продолжим действовать по плану («Мы?» – изумленно подумал я), то вскоре нас будут ждать радостные вести. Да, все очень даже неплохо.

И он не соврал. Спустя три недели после его громкого заявления наши чаепития оживились. Сэди наконец-то забеременела и не могла сдержать радость. Как и я. Мир, казалось, стал прекраснее, люди – добрее ко мне, а я – к ним. Я начал подшучивать над Лэвином, улыбаться Нэнси Реган и даже приподнимать шляпу при встрече с управляющим банком.

Нашей малютке Молли предстояло родиться девятого января 1966 года. Правда, мы еще не знали, что это будет девочка. Точнее, я не знал, а вот Сэди была в этом твердо уверена. По дороге из Данкашела накупила розово-желтого постельного белья и пару крошечных платьиц. На каждом приеме доктор утверждал, что маленькое сердечко бьется громко и четко. Крошка резво дергала ручками и ножками, чем приводила свою маму в полный восторг. Не зря говорят, что женщины во время беременности как бы светятся. Помню, Сэди просто сияла. Все вокруг нее искрилось в радостном предвкушении.

И у меня с работой ладилось. И с коровами, и с покупкой земли дела шли успешнее, чем я ожидал. Я начал сдавать комбайны и тракторы в аренду, вкладывал в это много сил и времени, и результат не заставил себя ждать. Нанял пару надежных ребят, на чьи плечи переложил всякие повседневные заботы, пока сам занимался развитием бизнеса. Счастливая жена, новый дом, малыш – о чем еще можно мечтать? Я всем воздавал по справедливости, чтобы никому не пришлось беспокоиться или чего-то просить. По крайней мере, так мне казалось.

Как-то вечером я вернулся домой и обнаружил Сэди на кухне. Она внимательно смотрела на свой восьмимесячный живот.

– Я ее не чувствую, Морис, – сказала она, взглянув на меня.

– Значит, она спит. – Я сел рядом с ней на корточки, положил руки на ее ладони поверх живота, поверх Молли. – Решила немного вздремнуть.

– Не может такого быть, Морис. В это время она обычно вовсю кувыркается.

– Не волнуйся. Давай-ка я заварю нам чай, а ты пойди приляг.

Сам я думал совсем о другом – о встрече с Джимом Лоури, юристом из Навана, который продавал землю на севере Мита от лица недавно скончавшегося фермера. В той части графства тогда еще никто не сдавал оборудование в аренду, и я решил стать первопроходцем. Участок был не очень большой, но меня прежде всего интересовали ангары для сельскохозяйственной техники, просторные и современные. Как раз то, что надо. Ферма располагалась близ границы с графствами Каван, Монахан и Лаут, поэтому хороший доход был обеспечен. Такую возможность не упускают.

Сэди послушно пролежала в кровати весь вечер, глядя на живот с притихшей Молли.

В восемь я заглянул в спальню и сказал жене, что отлучусь всего на полчасика.

– Попробуй заснуть, я скоро приду.

Я не дождался ответа, не обратил внимания на взволнованное выражение ее лица. Без зазрения совести завел машину и уехал заключать очередную сделку.

Вернулся я около одиннадцати, довольный благоприятным исходом дела. На цыпочках пробрался в комнату, однако Сэди еще не спала.

– Где ты был? – дрожащим голосом спросила она. – Я обзвонила все ближайшие гостиницы. Ты же сказал, что скоро вернешься.

– Я и сам не думал, что так задержусь, – ответил я, снимая носки.

– Ее больше нет, Морис. – Теперь Сэди говорила более уверенным тоном, почти лишенным эмоций. Никаких слез, никакой истерики. Не помню, звучал ли в ее голосе упрек. «Ее больше нет» – и все. – Поехали в больницу.

Мы сели в машину и отправились в Дублин. За всю дорогу не сказали друг другу ни слова. На следующий день стимулировали искусственные роды. Пятнадцать минут… Всего пятнадцать минут мы подержали на руках нашу фарфоровую куколку с золотистыми волосами. Пухлые щечки, ямочка на подбородке, губа с красным родимым пятном, будто малышка беспрестанно сосала ее, пока находилась внутри. Девочка лежала тихо и неподвижно, но твоя мама все равно начала ее укачивать, напевая что-то себе под нос. На желтое одеяльце капали слезы.

– Молли, вот как тебя зовут. Наша прекрасная Молли.

Мне пришлось забрать ее у мамы. Надеюсь, сынок, ты никогда подобного не испытаешь. Из меня словно выдернули все внутренности, оставив лишь безжизненную оболочку. Я осторожно сдвинул в сторону мамину руку и забрал у нее сверток с младенцем, превозмогая реальную, физическую боль. Молли, наша прекрасная Молли. Я коснулся губами мягкой щеки, и все мое тело содрогнулось от горя при мысли о том, что мне не суждено было по-настоящему узнать ее.

– Прости меня, – шепнул я на ухо Молли, чувствуя запах чистого хлопкового одеяльца. Я просил прощения за то, что не помчался с ее матерью в больницу еще вчера вечером – может, тогда малышку успели бы спасти.

Хотя ее глаза были закрыты, а меня страшно мучили угрызения совести, я все равно улыбнулся перед тем, как отдать девочку акушерке. Этой улыбкой я хотел выразить Молли свою безграничную, безоговорочную любовь. Незнакомка унесла нашу дочь из палаты. Я взял маму за руку, встал рядом с ней на колени и склонил голову. Она провела ладонью по моим волосам и прижалась ко мне лбом.

Похороны были скромными. Молли лежала в крошечном белом гробу, и ближе всего к ней стояла твоя мама. Я поддерживал ее сзади на случай, если она упадет. Пришли моя мать и твоя тетя Мэй (Дженни не успела, через месяц приехала к нам в гости на несколько дней), бабушка Мэри и дедушка Майкл, а еще тетя Норин, доктор Макрори и Роберт Тимони-старший, тот самый юрист. Несмотря на цветы и ароматические свечи, в больничной часовне, расположенной на цокольном этаже, пахло лекарствами. Свет проникал внутрь лишь через три небольших окошка под потолком. Стоял ясный морозный день, по голубому небу наперегонки плыли белоснежные облака, будто стремясь в прекрасную невидимую даль. Помню, я наблюдал за ними под гул молитв и проезжающих мимо машин. Поминальную службу совместно провели капеллан при больнице и отец Форрестер, приходской священник из Рейнсфорда. Затем мы поехали на кладбище и похоронили Молли в той могиле, где сейчас покоится твоя мама, в пяти рядах от Тони и моего отца. За все время я не проронил и слова: ни в обращении к Господу, ни в ответ на соболезнования тех, кто пришел проститься с Молли. Со смертью дочери я лишился всех сил.