Текст книги "Дар моря. Книга о том, как вернуть себе радость жизни"

Энн Морроу Линдберг
Дар моря. Книга о том, как вернуть себе радость жизни

Anne Morrow Lindbergh

GIFT FROM THE SEA: 20TH ANNIVERSARY

Copyright © 1955, 1975 by Anne Morrow Lindbergh, and renewed 1983 by Anne Morrow Lindbergh. Copyright renewed © 2003 by Jon Lindbergh, Land M. Lindbergh, Scott Morrow Lindbergh, and Reeve Lindbergh.

Introduction © 2005 by Reeve Lindbergh. All rights reserved.

This edition published by arrangement with Pantheon, an imprint of The Knopf Doubleday Group, a division of Penguin Random House LLC.

© Мельник Э.И., перевод на русский язык, 2023

© Карпова М.В., иллюстрации, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Предисловие к изданию в честь пятидесятой годовщины

Моя мать опубликовала эту книгу больше 50 лет назад, и не менее пяти десятков раз я перечитала ее. Это не преувеличение. «Дар моря» впервые вышел в свет, когда мне исполнилось десять лет. Тогда это событие прошло для меня незамеченным – примерно лет до двадцати я ни разу не потрудилась перевернуть хотя бы страницу. Однако теперь я открываю мамину книгу минимум раз в год, а иногда – два или больше.

Я читала «Дар моря» в разные сезоны и в разные моменты своей жизни. И ни разу у меня не возникло ощущения, что книга, написанная в 1955 году, утратила свою актуальность, я и теперь нисколько не сомневаюсь, что мудрость, которой полны ее страницы, применима не только к жизни моей матери, но и к моей собственной жизни тоже.

В те времена мама жила в маленьком домике на острове Каптива, у побережья Мексиканского залива. Люди часто говорят, что видели своими глазами и этот домик, и место, где он якобы стоит по сей день, однако я все же больше склонна верить нашим друзьям из Флориды, которые в свое время и подобрали для нее это временное жилище. По их словам, маминого домика давно нет.

Недавно я на неделю уехала на Каптиву, прихватив с собой экземпляр «Дара моря» со сделанной мамой в 1955 году дарственной надписью, очень простой: «Для Рив». Не домик писательницы искала я на берегах Мексиканского залива, а саму писательницу. Мне необходимо было в очередной раз «поговорить» с мамой.

После ее смерти прошло уже много лет, в течение которых мы участвовали в бесконечных процессах по разделу имущества и пытались пережить потрясения, связанные с нашей публичной семейной историей. И вот я снова вернулась к маме с просьбой о помощи. Мне казалось, что я нуждаюсь – в который раз! – в ее мудрости и ободрении, чтобы жить дальше. И она не подвела меня.

На какой бы странице ни открыли вы «Дар моря», вы найдете там слова, помогающие дышать и жить неспешнее. Эта книга дарит возможность обрести покой и умиротворение в настоящем, каковы бы ни были обстоятельства. Просто читать ее – значит хотя бы некоторое время существовать в ином, более безмятежном темпе.

Само движение и течение ее языка, ее ритм напоминают, как мне кажется, простые, неотвратимые движения моря. Не знаю, сознательно ли моя мать писала именно так или это явилось естественным результатом ее жизни на берегу во время работы над книгой. Однако, в любом случае, стоит мне прочитать всего пару-тройку страниц, как я начинаю расслабляться в текущем моменте и ощущать себя чем-то родственным волнам – обломком морского плавника, дрейфующим по воле великих океанических ритмов вселенной. Это само по себе приносит глубокое утешение.

И все же эта книга несет в себе не только безмятежность – в ней скрыта огромная целительная сила. Каждый раз, обнаруживая ее в «Даре моря», я поражаюсь. Удивительно, но при жизни матери я почему-то воспринимала ее умение находить слова поддержки как данность.

Помню, какой маленькой и хрупкой она мне всегда казалась. Помню ее ум и чуткость. Но когда я перечитываю «Дар моря», иллюзия хрупкости рассеивается, обнажая истину. Как я могла забыть?! В конце концов, она была женщиной, которая, после трагической потери первенца в 1932 году, вырастила еще пятерых детей. Первой женщиной в Америке, получившей в 1930 году лицензию летчика-планериста первого класса, и первой женщиной, удостоенной в 1934 году медали Хаббарда, присуждаемой Национальным географическим обществом США за достижения в области авиации и географических исследований. Помимо этого, в 1938 году она получила Национальную книжную премию за книгу «Поднимается ветер» – роман, в основу которого легли ее собственные приключения, и оставалась автором еще нескольких бестселлеров всю свою жизнь.

Она каталась со мной на лыжах в Вермонте, когда ей было шестьдесят пять, и уходила на долгие прогулки по Швейцарским Альпам в семьдесят. Пять лет спустя, в свои семьдесят пять, она участвовала в спуске в кратер Халеакала на гавайском острове Мауи, с последующей ночевкой в жерле вулкана в компании детей и друзей.

Помню, как из неровной чаши кратера я смотрела на ночное небо, усыпанное звездами, а рядом, в своих туристических ботинках пятого размера, стояла мама и называла вслух весь «навигаторский круг»: Капелла, Кастор, Поллукс, Процион и Сириус. По этим звездам она, первая летчица, пятьдесят лет назад училась прокладывать курс в темноте.

* * *

«Дар моря» предлагает своим читателям необыкновенный род свободы. Этой свободе трудно найти определение, но полагаю, что именно в ней и заключается истинная причина, по которой эта книга остается столь любимой и читаемой все эти годы. Моя мать обрела эту свободу, когда приняла решение открыто встречать жизнь, что бы она ни сулила – радости, печали, победы, поражения, страдания, утешения и, всегда и безусловно, перемены.

Честно размышляя о собственном опыте, стараясь сохранять внутреннюю спокойную неподвижность, которая, впрочем, не мешала ей с необыкновенной остротой ощущать красоту момента «здесь и сейчас», моя мать была свободна внутри своей жизни – и в жизни вообще. Это был ее способ жить в мире для себя и для других. И меня радует мысль, что благодаря этому юбилейному изданию целое новое поколение читателей сможет пойти по ее стопам.

Рив Линдберг

Сент-Джонсбери, Вермонт

Март 2005 года

Дар моря

Эти страницы я начала писать для себя, чтобы обдумать свой собственный особенный рисунок бытия, свой собственный индивидуальный баланс жизни, работы и человеческих отношений. А поскольку думается мне лучше всего с карандашом в руке, я, естественно, начала писать. Уложив некоторые свои мысли на бумагу, я вдруг подумала, что мой опыт сильно отличается от опыта других людей. (И разве не все мы соблазняемся время от времени подобной иллюзией?) По ряду причин я обладала большей свободой, чем многие известные мне люди, однако и дополнительные ограничения в моей жизни тоже присутствовали.

Не все женщины, думала я, ищут для себя иной образ жизни, и не всем им так уж необходим собственный уголок для размышлений. Многие вполне довольны тем, как все устроено. И справляются со своим житьем-бытьем на удивление ловко – намного лучше, чем я сама (во всяком случае, так мне казалось со стороны). С завистью и восхищением смотрела я на идеально гладкое, фарфоровое совершенство их размеренно текущих дней. Было похоже, что у них нет никаких проблем, а если и есть, то решения для них давным-давно найдены. Что ж, в таком случае все мои рассуждения будут представлять ценность только для меня самой.

Продолжая свой литературный труд, я параллельно беседовала с другими женщинами, юными и старыми, идущими разными жизненными путями и наживающими разный опыт. Некоторые из них с трудом добывали свой кусок хлеба, другие стремились сделать карьеру, третьи были прилежными домохозяйками и матерями, а четвертым все необходимое было дано изначально. Внезапно я обнаружила, что моя точка зрения не уникальна. Мне открылось, что – пусть в разной обстановке и в разных формах – многие женщины, равно как и многие мужчины, задавались теми же вопросами, что и я, и были полны горячего желания обсуждать их, спорить и искать возможные ответы. Даже те, чья жизнь, казалось, безмятежно отсчитывала секунды под улыбчивыми циферблатами настенных часов, пытались, как и я, найти иной ритм с большим числом творческих пауз, лучше приспособленный к их индивидуальным нуждам, новые и более живые отношения с самими собой и с другими людьми.

Постепенно главы этой книги, питаемые беседами, спорами и откровениями людей из самых разных слоев общества, перестали быть моей собственной индивидуальной историей. И тогда я решила вернуть ее людям, которые служили мне источником и вдохновением.

С благодарностью возвращаю я свой дар моря всем вам, идущим похожим путем.

1. Пляж

Пляж – это не то место, где можно работать: читать, писать тексты или думать. Мне следовало бы помнить об этом по прошлым годам. Слишком уж жарко, слишком влажно, слишком спокойно для сколько-нибудь серьезной интеллектуальной сосредоточенности или стремительных полетов духа.

Но ничему-то в этой жизни не учишься. Поэтому снова тащишь с собой полинялую сумку из соломки, набитую книгами, чистой бумагой, письмами, давным-давно требующими ответа, да так без него и оставшимися, остро отточенными карандашами, списками и благими намерениями. И вот книги остаются непрочитанными, у карандашей обламываются кончики, а стопки бумажных листов так и лежат в корзине – гладкие, словно безоблачное небо. Ни чтения, ни письма, ни даже мыслей – по крайней мере, поначалу.

В первые дни существует только твое усталое тело. Стоит опуститься в шезлонг, как, вопреки всем продуманным планам, погружаешься в первобытные ритмы морского побережья. Мерно накатывающие волны, ветер в соснах, цапли, взмахивающие крыльями над песчаными дюнами… Ты подпадаешь под их чары, расслабляешься, растягиваешься, лежа ничком. Распластанная морем, обнаженная, открытая, пустая, как пляж, с которого прибой дня нынешнего стирает все надписи дня минувшего.

Однако примерно на второй неделе разум просыпается. Не в городском ритме – нет! – но в ином, особом, пляжном. Он принимается плавать, играть, перекатываться мягкими кувырками, будто лениво набегающий прибой. Никогда не знаешь, какие случайные сокровища может выбросить он на гладкий белый песок сознания, какую идеально скругленную гальку, какую редкую раковину с морского дна. Изящного трубача, или панцирь лунной улитки, или аргонавта?

Сокровища не следует нарочно искать или – упаси Бог! – выкапывать. Ведь это убило бы всю цель затеи. Море не вознаграждает того, кто чересчур рьян или излишне жаден. Терпение, терпение, терпение – вот чему учит море. Терпение и вера. Следует быть пустой, открытой, свободной от выбора, как и сам пляж, в ожидании дара моря.

2. Трубач

Раковина в моей руке пуста. Когда-то в ней обитал брюхоногий моллюск – создание, похожее на улитку. Затем, после кончины первого жильца, ее на время занял рак-отшельник, но затем и он сбежал, оставляя за собой на песке следы, похожие на изящную лиану. Я переворачиваю раковину и заглядываю в широко раскрытый проем, из которого он выбрался. Зачем? Стало ли временное обиталище для него обузой? Почему он скрылся бегством? Может, надеялся обрести лучший дом, лучший способ бытия? А ведь я тоже сбежала, вдруг понимаю я, сбросив с себя раковину своей жизни. И только поэтому у меня есть эта пара недель отпуска.

Раковина в моей руке проста, обнажена и прекрасна. Она миниатюрна, но архитектура ее идеальна, вплоть до последней тончайшей детали. Круглая, точно груша, в центре, раковина свивается изящной спиралью к заостренной вершинке. Ее цвет, тусклое золото, отбелен соленой морской водой. Каждый завиток, каждый бугорок, каждый из пересекающихся желобков известковой текстуры вылеплен так же четко, как в день творения. Я окидываю взглядом всю миниатюрную винтовую лестницу, по которой некогда поднимался таинственный жилец.

Моя раковина совсем не похожа на эту – внезапно думаю я. Какой неряшливой она стала! Обросшая мхом, бугристая от морских желудей, так что различить ее первоначальную форму уже почти невозможно. А ведь она была. И все еще существует в моем сознании. Так какова же она, форма моей жизни?

Сегодня она начинается с семьи. У меня есть муж, пятеро детей и дом в пригороде Нью-Йорка. Помимо этого существует еще и мое ремесло, писательство, а значит – работа, которой я хочу заниматься.

Разумеется, форму моей жизни определяют и многие другие важные вещи: мое происхождение и детство, мой разум и образование, мои совесть, сердце и устремления. Я хочу дарить себя мужу и детям и получать ответные дары, делиться с друзьями и обществом, выполнять свои обязательства перед этим миром.

Но прежде всего я хочу быть в ладу с самой собой. Я хочу единства взглядов, чистоты намерений и ощущения некоего внутреннего стержня, который даст мне возможность исполнять свои обязательства настолько хорошо, насколько это в моих силах. На языке праведников это называется жизнью «в благодати», но я использую это выражение не в его теологическом смысле. Под благодатью я подразумеваю внутреннюю гармонию, в основном – духовную, которая может претворяться в гармонию внешнюю. Думаю, о чем-то в этом роде просил в своей молитве Сократ из «Федра»[1]1
  «Федр» Платона – сократический диалог о постижении прекрасного и природе истинной любви.


[Закрыть]: «То, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри». Мне хотелось бы достичь состояния внутренней духовной благодати, в котором я могла бы действовать и отдавать так, как предназначено мне в глазах Божьих.

В жизни многих из нас случаются периоды, когда мы живем «в благодати», и те, когда мы от этой «благодати» отпадаем. В первом счастливом состоянии нам кажется, что все дела спорятся с легкостью, одно за одним, словно несомые на гребне огромной волны. Зато в противоположном и шнурки-то едва завяжешь. И вот тогда вместо того, чтобы тратить силы на изучения новых способов завязывания шнурков, лучше пуститься на поиски «благодати» и освоить само искусство жить.

Существуют обстоятельства и правила поведения, которые вернее ведут к внешней и внутренней гармонии, нежели другие. Есть определенные дороги, которым можно следовать. Одна из них – простота.

Как заманчиво было бы выбрать простую раковину и нести ее с легкостью, как рак-отшельник. Но нет! Мой образ жизни никак не способствует простоте.

В нем есть хлеб и кров, приготовление пищи, планирование, закупки, оплата счетов и умение свести концы с концами тысячей разных способов. Мясник, пекарь, свечник и другие многочисленные специалисты по поддержанию моего современного дома с его «упрощениями»: электричеством, водопроводом, холодильником, газовой плитой, мазутной топкой, посудомоечной машиной, радиоприемниками, автомобилем и прочими устройствами, избавляющими от ручного труда. Врачи, дантисты, назначения, лекарства, рыбий жир, витамины, поездки в аптеку. Образование – духовное, интеллектуальное, физическое; школы, родительские собрания, договоренности с другими родителями, кто и куда сегодня везет отпрысков, дополнительные поездки в баскетбольную секцию или на репетиции оркестра; репетиторство; лагеря, подготовка снаряжения и доставка туда и обратно. Одежда, магазины, стирка, уборка, починка, отпускание подолов и пришивание пуговиц – или поиски человека, который будет все это делать. Наконец, друзья – моего мужа, моих детей, мои собственные – и бесконечные договоренности встретиться всем вместе; письма, приглашения, телефонные звонки и поездки.

Вся сегодняшняя жизнь в Америке зиждется на идее вечно расширяющихся кругов связей и общения. Она включает не только запросы семьи, но и требования общества, требования государства, международные требования, предъявляемые к добрым гражданам посредством социальных и культурных правил, через газеты, журналы, радиопрограммы, политические движения, благотворительные воззвания и прочая, и прочая. Голова от этого идет кругом. Что за цирковые номера мы, женщины, исполняем каждый день своей жизни! Мы бегаем по канату, балансируя с кипой книг на макушке. Детская коляска, зонтик, кухонный стул – ничего не роняем. Плавнее!

Это не жизнь в простоте, а жизнь в том сложном многообразии, против которого предостерегали мудрецы. И ведет она не к единению, а к распаду. Она не несет благодати – она разрушает душу. К сожалению, все это относится не только к моей жизни: такова жизнь миллионов женщин в Америке. Я особо подчеркиваю – в Америке, поскольку сегодня американка в большей мере, чем другие женщины, терпящие войну, нищету и разруху, имеет привилегию выбрать себе такую жизнь. Но как долго удастся ей удерживать это завидное и шаткое положение, никому не известно.

Разумеется, проблема усложненности жизни стоит не только перед женщиной-американкой, но и перед мужчиной-американцем тоже. Более того – это забота всей нашей современной цивилизации, поскольку жизнь в сегодняшней Америке в значительной части остального мира преподносится как идеал. И все же женщин она касается в гораздо большей степени.

Ибо быть женщиной – значит иметь интересы и обязанности, которые лучами расходятся от центральной материнской сути, точно спицы в колесе. Рисунок нашей жизни, в сущности, представляет собой окружность. Мы должны быть открыты на все стороны света – мужу, детям, друзьям, дому, обществу. Должны быть оголены, чувствительны, точно паучья сеть, к каждому дуновению ветерка, каждому призыву. И как же трудно нам достичь баланса посреди этих противодействующих натяжений! Сколь многое нам нужно, чтобы обрести устойчивость. Как желанен и как далек от нас идеал мыслителя, художника или святого – внутренний неколебимый стержень, «чистое око» (аллюзия на Священное Писание, напр. Евангелие от Матфея 6:22, Евангелие от Луки 11:34).

Неудивительно, что праведницы редко бывали замужними. И дело тут вовсе не в целомудрии, как полагают многие, а в отвлечении. Вынашивание, взращивание, кормление и обучение детей; домоводство с тысячью его составляющих; отношения с мириадом их составляющих– все эти обычные женские занятия плохо сочетаются с творчеством, созерцанием или жизнью праведной. Эта проблема не укладывается только в рамки таких понятий, как «женщина и карьера», «женщина и дом», «женщина и независимость». Она фундаментальнее: как остаться цельной посреди отвлечений жизни, как остаться уравновешенной, какие бы центробежные силы ни старались оттянуть тебя, как остаться сильной, какие бы удары ни сыпались с периферии, грозя разломать ступицу колеса.

Так что же нам делать? У меня нет простого ответа – есть лишь догадки, раковины из моря. Голая красота панциря трубача говорит, что первый шаг заключается в упрощении жизни, отсечении части отвлечений. Но как это сделать? Ведь полное удаление от мира невозможно.

Я не могу избавиться от своих обязанностей. Не могу жить словно на необитаемом острове. Не могу быть монахиней в гуще семейной жизни. Да я этого и не захотела бы. Ни полное отречение от мира, ни полное в нем растворение для меня невозможны. Я должна найти баланс, поймать ритм чередования этих двух крайностей, ощутить, как качается маятник между одиночеством и единением. Возможно, между уходом и возвращением.

В периоды ухода я наверняка смогу узнать нечто, что можно будет принести с собой в мирскую жизнь. По крайней мере, я могу попрактиковаться в упрощении внешней жизни – для начала. Я могу пойти за поверхностной подсказкой и увидеть, куда она ведет. Здесь, на пляже, я попробую сделать это.

* * *

Очутившись у моря, в первую очередь учишься искусству отбрасывания и узнаешь, сколь малым можно обходиться, сколь немногим. Начиная с физического разоблачения, которое затем таинственным образом распространяется и на другие сферы. Сначала – одежда. Разумеется, на солнце ее нужно гораздо меньше. Да и вообще ее нужно меньше. Не полный шкаф – лишь небольшой чемодан. И какое же это облегчение! Меньше подшивания и отпускания подолов, меньше штопки и – самое главное – меньше переживаний из-за того, что надеть. Ловишь себя на том, что сбрасываешь с себя не только одежду, но и тщеславие.

Далее – кров. На севере я живу в непроницаемой крепости, а здесь – в домике, похожем на голую морскую раковину. Ни отопления, ни телефона, ни сколько-нибудь существенного водопровода, ни горячей воды, ни двухконфорочной печи-плиты на мазуте и никаких устройств, способных сломаться. Никаких ковриков. В смысле, коврики-то были, но я скатала их в первый же день: так легче сметать песок с пола. А потом и вовсе перестала суетиться из-за уборки. Пыль больше не попадается мне на глаза. Я отбросила свою пуританскую совестливость и стремление к абсолютной опрятности и чистоте. Может, это тоже материальное бремя?

Никаких занавесок. Для уединения они не нужны: сосны, окружающие дом, хорошо защищают меня. Мне хочется, чтобы окна были открыты все время, я больше не переживаю из-за возможного дождя. Я начинаю избавляться от суетности, свойственной евангельской Марфе. Мебельные чехлы, которые можно стирать, линялые и старые – я их едва замечаю, мне безразлично, какое впечатление они произведут на других людей. Я отбрасываю и гордыню. Мебели – как можно меньше, мне ее много и не нужно. Я буду впускать в свою раковину только тех, с кем смогу быть абсолютно честной. Я обнаруживаю, что отбрасываю лицемерие в человеческих отношениях. Какой отдых это сулит! Ведь самая изнурительная вещь на свете – это неискренность. Вот почему нас лишает сил социальная жизнь: приходится носить маску. Я свою маску сбросила.

Я обнаружила, что вполне счастливо живу без тех вещей, которые считала необходимыми зимой на севере. И в этой связи вспоминаю слова одного моего друга из Франции, который провел три года в немецком концентрационном лагере. Узников кормили скудно, они подвергались жестокому обращению, были лишены физической свободы. При этом, несмотря на всю чудовищность такого сравнения, тюремная жизнь показала моему другу, сколь малым может обходиться человек и какую необыкновенную духовную свободу и покой может нести упрощение.

Сегодня мы можем позволить себе роскошь выбирать между простотой и сложностью жизни. И чаще всего выбираем сложность. Война, тюрьма и невзгоды навязывают человеку простоту. Монахи выбирают ее по собственной воле. Но тот, кто находит ее случайно – как я, в своем доме у моря – обнаруживает и безмятежность, которую она несет.

Но разве не уродлива эта простота? – можете спросить вы. Ведь человек собирает вокруг себя вещи не только ради безопасности, удобства или тщеславия, но и ради красоты. Не слишком ли наг твой дом-раковина?

Нет, он прекрасен, мой дом. Он наг, но ветер, солнце и запах сосен наполняют его наготу. Необработанные балки крыши увешаны вуалями паутины. Они чудесны, думаю я, потому что смягчают резкие линии стропил, как седина смягчает морщины старика. Я больше не выдергиваю седые волоски и не сметаю паутину. Что до стен, действительно, поначалу они выглядели отталкивающе. В своей бесстрастности они теснили и ограничивали меня. Мне хотелось наделать в них дыр, придать им другое измерение с помощью картин. И тогда я приволокла домой с пляжа серые коряги плавника, до шелковой гладкости вылизанные ветром и водой. Я принесла ползучие зеленые лианы с поникшими красными листьями. Собрала выбеленные скелетики раковин-конусов, чьи пустотелые формы походили на абстрактные скульптуры. Развесив все это по стенам и расставив по углам, я удовлетворилась. У меня есть перископ во внешний мир. У меня есть окно, вид, точка взлета с моей наземной базы.

Я довольна. Я сижу за своим столом, голым кухонным столом с промокательной бумагой, пузырьком чернил и панцирем плоского морского ежа, нужного для того, чтобы прижимать уголок листа. Плоская раковина служит подставкой для ручки, а другую раковину, с обломанной розовой верхушкой, я верчу в руках, когда думаю.

Мне нравится мой дом. Жаль, что я не могу жить в нем всегда. Жаль, что я не могу увезти его с собой. В него не поместятся муж, пятеро детей и всяческие надобности и ловушки повседневной жизни. Я могу забрать в другую жизнь только маленький домик трубача. Он будет лежать на моем письменном столе в Коннектикуте, напоминая об идеале простоты, подбадривая продолжать игру, в которую я играла на пляже. Спрашивая, сколь малым, сколь немногим я могу обойтись. И возвращая к недвижимому центру всякий раз, когда очередная сила потащит меня прочь.

Я знаю, что внешней простоты недостаточно. Окончательный ответ на все вопросы спрятан глубоко внутри. Но мне надо с чего-то начать. И пусть внешнее даст мне необходимую подсказку. Человек волен, как рак-отшельник, сменить свою раковину.

Трубач, я откладываю тебя в сторону, но ты заставил меня задуматься о многом. И моя мысль еще не раз будет возвращаться на твою волшебную лестницу-спираль.