Текст книги "Прощальный фокус"
Автор книги: Энн Пэтчетт
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Я сделаю вам укол, – сказала доктор, в доказательство своих слов наполняя шприц, – и когда рука онемеет и потеряет чувствительность, мы наложим швы, хорошо? – Все в процедурной, даже Сабина, были бодры и сосредоточенны, словно забыли, что на дворе ночь.
Встав с места, миссис Феттерс взяла невестку за другую, здоровую руку.
– Сейчас будет самое болючее, – сказала она. – Сожмите мою руку крепче.
Все шло как положено, согласно хорошо отработанной процедуре. Доктор действовала умело, хотя доктором стала всего полгода назад. Казалось, она делает все не спеша, но с ее появления и вплоть до наматывания последнего бинта прошло не более десяти минут. После того как были подписаны все положенные документы и выданы копии, Сабина и миссис Феттерс ступили на резиновый коврик возле выхода, и двери тут же открылись, выпустив их на свободу.
– Спасибо, что поехали со мной, – сказала Сабина уже в машине. Шел второй час ночи, но на улицах было полно народу. В темноте мелькали силуэты пальм.
– Я всегда рада помочь ближнему, да и с вами хотелось еще раз повидаться.
Сабина кивнула, но ничего не сказала в ответ. В машине Фана была автоматическая коробка передач, и ее левая рука праздно лежала на колене ладонью вверх.
– Терпеть не могу, когда швы накладывают. Сколько раз приходилось для этого и самой в больницу ездить, и ребят туда таскать. То и дело надо было кого-то зашивать. – Дот помолчала минуту, словно мысленно листая свой семейный каталог травм: разрыв аппендикса, перелом лучевой кости, бесконечный список страданий плоти. – Помните, что я вам рассказала – о том, как Гай упал на садовые ножницы? – спросила она, словно Сабина могла за какой-то час забыть эту историю.
Сабина, на секунду отвернувшись от дороги, взглянула на свекровь и кивнула. Машин вокруг было немного.
– Это был сущий кошмар, с начала и до конца, и я поедом себя ела, думала, что все я виновата, что это из-за меня у него будет шрам на лице, но я ни секунды не боялась, что он может умереть. Даже в голову такое не приходило.
Так уж всегда бывает – рискнешь выйти за порог, и начинаются разговоры. Куда ни кинешь взгляд, повсюду люди. Лосанджелесцы не спят – и говорят, говорят. Склоняют головы друг к другу на передних сиденьях проносящихся мимо машин и теснятся на тротуарах. Перешептываются и орут издалека. Ну а те, кому сказать нечего, предусмотрительно остаются дома, в постели.
– Мне тоже не верится, что он умер, миссис Феттерс, если вы об этом.
Сабина въехала на круглую площадку перед входом в «Шератон», предназначенную для прибывающих на регистрацию, к числу которых они не принадлежали. Женщины молча сидели в машине.
– Так почему же? – сказала Сабина, поскольку было уже поздно и мучения, причиняемые незаданным вопросом, по силе уже сравнились со страхом его задать. – Почему вы не виделись с сыном целых двадцать семь лет?
– А что он вам говорил?
– Он говорил, что вы умерли.
Миссис Феттерс затихла. Похоже, она держала в уме немало версий того, что мог сказать Парсифаль, но такой среди них не было.
– Ox, – наконец печально вздохнула она. – А правду-то он вам когда сказал?
– Никогда. Правду узнала я от адвоката, который нашел ее в бумагах. А раньше и он ее не знал.
– Господи боже… – пробормотала миссис Феттерс. Она крепко прижала руки к бокам, словно собираясь с духом. – Иными словами, получается, все это время… – Она помолчала, пытаясь собрать в единую картину все, что свалилось на нее в последние дни. – Пойдемте в бар, выпьем. Мне надо выпить.
– Но поздно же, – возразила Сабина.
– Поставьте машину, – сказала она. – Или так оставьте. Все равно! А о сестрах что он говорил? Что и они тоже умерли? Нет, он не мог сказать о Китти, что она умерла!
– Хелен, – сказала Сабина. – Он называл только одну сестру, Хелен. Говорил, что все вы погибли в автокатастрофе в Коннектикуте.
– В Коннектикуте… – тихонько повторила миссис Феттерс название штата, которого в глаза не видела. – Вы, наверное, гадали, что такого я могла сделать ужасного, что могла сотворить мать, чтобы сын объявил ее мертвой и всю семью свою объявил мертвой? – Казалось, она готова была пешком отправиться обратно в Форест-Лоун и голыми руками выкопать Парсифаля из могилы. Словно он был их убийцей.
– Он хотел освободиться от прошлого, – сказала Сабина. – Вот все, что я знаю. Никто не говорит, что это из-за чего-то, что сделали вы.
И добавила про себя: хотя на самом деле это именно из-за вас.
Удивительно – бар работал до двух часов ночи. Сейчас тут было тише, пианист уже ушел, гостей обслуживала одна официантка. Бармен радостно помахал им, точно друзьям, которых сто лет не видел, поманил к стойке и, ни слова не говоря, налил то, что они пили, прежде чем уйти. Бармен, который помнит клиентов, – просто чудо природы какое-то!
– Выпьем за вашего мужа и моего сына, – предложила миссис Феттерс, и они чокнулись. – За Гая, – сказала миссис Феттерс.
– За Парсифаля.
Выпили. В первые восхитительные секунды виски, налитый поверх кубиков льда и еще сохранявший тепло, показался Сабине чуть ли не сладким – она с трудом оторвалась от стакана. Она понятия не имела, с чего начать, – слишком о многом надо было поговорить. Но миссис Феттерс выбрала совершенно неожиданную отправную точку:
– Расскажите мне о том пареньке, что на кладбище.
– О Фане?
Миссис Фаттерс кивнула, но кудельки ее даже не дрогнули.
– Это наш друг. Друг Парсифаля и мой друг.
– Но больше – друг Гая, да?
Сабина очертила тонкой красной соломинкой край стакана.
– Парсифаль с ним познакомился первый.
– А чем он занимался?
– Компьютерами. Разрабатывал компьютерные программы. И добился больших успехов. Он придумал «Безделушку».
– Безделушку?
– Игру «Безделушка», – пояснила Сабина.
Миссис Феттерс это название ничего не говорило. Спросить любого в этом баре, и он пустится в рассказы о том, как полжизни угробил на эту игру. Сабина наблюдала за миссис Феттерс, сосредоточенно обдумывавшей услышанное. Мужчина за соседним столиком что-то шепотом втолковывал женщине, а та, понурившись, плакала. «Слушай, – уловила Сабина его слова. – Ты меня слушай!»
– О Парсифале я ничего не знаю, – сказала миссис Феттерс. – Слишком долго меня не было в его жизни. Но я знаю кое-что про моего сына Гая, и это «кое-что» изрядно все усложняет… – Миссис Феттерс замялась, точно слово, которое требовалось для объяснения, было из шведского языка, а шведский она подзабыла. – Гай был гомосексуалистом.
Сабина глотнула виски, чувствуя своего рода облегчение. Чего она не обрела в нем при его жизни, того не обнаружилось в нем и после смерти. Что ж, справедливо.
– Да, – сказала она. – И Парсифаль тоже.
Миссис Феттерс кивнула с удовлетворенным видом следователя, чья версия подтвердилась.
– Но кем же вы ему были в таком случае? Вы слишком красивая, чтобы просто служить прикрытием.
– Мы были очень близкими людьми, – тихо сказала Сабина.
Казалось, все в баре прислушались, а бармен даже перегнулся через полированную стойку, притворившись, что тянется за вазой с солеными орешками. Ответа на вопрос миссис Феттерс не было – если только, как кино, просмотреть с начала до конца всю историю их полупризрачных отношений…
– Мы вместе работали, мы дружили. Когда умер Фан, думаю, нам обоим стало одиноко, и мы поженились.
– Но почему вы не вышли замуж за кого-нибудь другого?
На столике между ними теплилась в светло-оранжевом стакане свечка. Перед мысленным взором Сабины вереницей прошли «другие» – мужчины, влюбленные в нее, умолявшие ее внять голосу разума. Архитекторы, иллюзионисты, торговцы коврами, парень из отдела упаковки в супермаркете – никто ей не приглянулся, всех она отвергла.
– Я любила его, – сказала Сабина. – Это все знали.
– Этого мальчика все любили, – ответила миссис Феттерс, низводя ее признание до общего места. – Но разве между вами никогда не было… – Она склонила голову набок, словно вслушиваясь в слово. – Близости?
– Нет.
– И вас это устраивало?
– О господи, не знаю… Нет, поначалу очень не устраивало. – Даже после смерти Парсифаля тема эта смущала ее. – В молодости, думаю, я надеялась, что он передумает, что надо только проявить терпение. Иногда я злилась на него, а он на меня. Однажды мы даже разбежались. Мне тогда было лет двадцать пять. Но врозь мы оставались всего неделю, а потом… – Она замолчала, глядя на Дот. Черты Парсифаля еле заметно прогладывали в материнском лице, в очертаниях губ. – Вот когда мы разошлись, во мне и произошла перемена. Я так скучала по нему, что решила, ну лучше пусть будет все как есть. Решила смириться. Я верю, что он любил меня, ведь любовь бывает такая разная.
– По-моему, вы приняли неверное решение, – сказала миссис Феттерс.
– А по-моему, абсолютно верное, – возразила Сабина и осушила стакан.
Миссис Феттерс уважительно кивнула:
– Может, вы и правы. В мире столько вещей, которых мне никогда не понять.
– Вы понимаете, почему Парсифаль говорил мне, что вы умерли?
Миссис Феттерс одним глотком прикончила свой виски и поискала глазами бармена, впрочем, искать долго не пришлось.
– Понимаю.
– Хорошо, – сказала Сабина. – Поделитесь со мной. А то я устала откровенничать.
Миссис Феттерс кивнула. Вид у нее был усталый, похоже, начала сказываться бессонная ночь.
– Я в Аллайансе родилась и всю жизнь там прожила. Если бы в детстве мне кто сказал, что бывают мужчины, которые любят других мужчин… – Она помолчала, видимо попытавшись вообразить что-нибудь столь же немыслимое – собак, любящих кошек? – но подходящего сравнения так и не придумала. – Ну, просто у нас такого быть не могло. Жили у нас, помнится, двое, на железной дороге работали, поселились вместе, на отшибе, за городом. Многие мужчины с железной дороги жили вместе, но тут было другое, и эти двое всех как-то смущали, беспокоили. Они вскорости уехали, но люди, думается мне, так до конца и не поняли, что между ними было такое. Мы все там отсталые были, косные, а я из всех косных самая косная! Я уж взрослая была, замужняя женщина, когда мне объяснил кто-то про геев, да и тогда не сразу поверила. Но что Гай не такой, как другие, я всегда понимала. Ему было года три-четыре, когда я разобралась что к чему. Я и сама себе в этом не признавалась, а другим и подавно, но знать – я знала.
Подошел бармен с двумя новыми стаканами.
– Предлагаю сделать последний заказ, – сказал он, собирая пустую посуду и грязные салфетки.
– Мы подумаем, – ответила миссис Феттерс.
Сабина терпеливо ждала, пока она осушит свой стакан.
– Я все никак до сути не доберусь. Это потому, что добираться до нее – мне как нож острый. Гаю исполнилось четырнадцать, начались неприятности – пошли друзья, какие-то игры с ними, которые мне казались вовсе и не играми. Я отправила его в Библейский лагерь – о душе подумать. Только натура его все равно наружу лезла. Я думала, что это как болезнь, которую можно одолеть. И вот, когда я была беременной, Берти носила, я его отослала в исправительное заведение для мальчиков в Небраске, в Лоуэлле, чтобы вылечили его там. Отправила в настоящий ад, чтоб выбили там из него дурь эту, это зло. В тот же день, как ему исполнилось восемнадцать, он явился домой, собрал вещи и уехал. Вот так. Больше он знать нас не желал. Прошло сколько-то времени, и я перестала его за это корить. Я пятнадцать лет не знала, где он и как он, а потом увидела вас вдвоем на шоу Джонни Карсона. Вы и представить себе не можете, каково это – думать, что твой ребенок, может, бедствует, страдает где-то, и все из-за тебя, и вдруг ты видишь его в телевизоре, видишь, что он фокусник и знаменитый. Я чуть с ума не сошла! Я написала на это шоу и попросила передать мое письмо Гаю – фокуснику Парсифалю то есть. О, я так раскаивалась, и я писала ему об этом, и писала, как мы все хотим, чтоб он вернулся домой. Каждый день бегала к почтовому ящику, и каждый день сердце замирало. И наконец получила письмо – как и следовало ожидать, без обратного адреса и со штампом Лос-Анджелеса. Очень вежливое письмо. Он писал, что все прощено и забыто, что прошлое осталось в прошлом и не надо его оттуда вытаскивать. Писал, что больше никогда в жизни не хочет вспоминать о том, что было, и просит меня отнестись к этому с пониманием. Он слал нам деньги, с годами все больше и больше, но писать не писал. Ни мне, ни даже Китти, что, по-моему, было с его стороны дурно – как бы он на нас ни злился.
Миссис Феттерс заглянула Сабине в глаза, и та не отвела взгляда.
– Ну да, – ответила она.
– Я не жду от вас прощения, – продолжала миссис Феттерс. – Я и сама-то себя простить не могу. Просто рассказываю, что знаю. Зря он вам не говорил. Вы славная девушка и заслуживаете того, чтобы знать, как все было.
– Я ценю ваше доверие, – сказала Сабина.
Парсифаль в застенке. В аду.
А затем в последний раз за этот вечер миссис Феттерс удивила Сабину. Потянувшись через стол, она взяла ее здоровую руку и крепко сжала ее в своих ладонях.
– Скажу вам прямо, Сабина. Открою, чего бы мне хотелось, чтобы вы сделали. Уделите нам с Берти еще один день. Покажите нам места, где он бывал. Которые любил. Я хочу увидеть это его глазами, пусть мне потом будет что хорошего вспомнить, в кои-то веки. И даже если увижу что-то нехорошее, оно станет хорошим, потому что все это будет настоящее. Я стану помнить его таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким я его воображала. Мне это надо, чтобы увезти с собой в Небраску. – Она улыбнулась Сабине доброй, материнской улыбкой. – Там зимы, знаете ли, долгие. Будет время вспоминать.
Сабина, опустив глаза, разглядывала свою плененную руку. Внезапно на нее навалилась усталость – такая тяжкая, что хотелось плакать. Или провалиться в сон. Она предчувствовала, что рано или поздно до этого дойдет.
– Мне надо… – выдавила Сабина, но не смогла докончить фразы.
– Вам надо подумать. – Миссис Феттерс еще крепче сжала ей руку. – Конечно, конечно. Вы знаете, где меня отыскать.
Сабина кивнула.
– Утром я сообщу вам. Было бы неправильно соглашаться, не подумав.
– Конечно, милая, – согласилась миссис Феттерс.
Опершись на стол, Сабина встала.
– Спокойной ночи, – сказала она. Подождала, но, по-видимому, миссис Феттерс уходить не собиралась и размышляла над последним заказом.
– Я рада, что вы приехали, – ответила миссис Феттерс.
Сабина кивнула и направилась к двери. У самого выхода она остановилась. Бар был пуст. Только бармен маячил за стойкой. Музыка смолкла. Теперь тут даже голос повышать не нужно было – говори, как у себя в гостиной.
– Вам спасибо, что поехали со мной, – сказала Сабина, указывая на свою руку.
– Вы об этом? Какие пустяки…
В машине Сабина громко включила музыку. Бардачок у Парсифаля был набит кассетами, по преимуществу – операми, трескучими записями двадцатых годов. Он любил Карузо. Любил Вагнера. Историю Парсифаля, в честь которого взял свой псевдоним, он узнал еще раньше, чем прослушал всю оперу целиком. В такой транскрипции это имя казалось более подходящим для иллюзиониста, чем в традиционной – Персиваль. Отважный рыцарь-простец, который обретает Грааль. По дороге домой Сабина не думала о Лоуэлле. Не думала о нем и въехав на Сансет-бульвар, вечно бессонный, горящий рекламами новых фильмов, безучастно взирающий на тебя глазами двадцатифутовых знаменитостей. Не думала, взбираясь и петляя по улицам с птичьими названиями, запирая машину в отныне принадлежащий ей гараж, проходя по темным коридорам отныне принадлежащего ей дома. Не думала, пока не легла в постель и не закрыла глаза. Небраска. Исправительная колония для мальчиков – для тех, кто каждый день воровал еду в магазинах; тех, кто от большой любви к огню поджигал сухую траву на полях летом, и сено в сараях – зимой; тех, кто в драках ломал носы и челюсти ребятам помладше. Для тупых и злобных мальчишек, в упор не видящих разницы между плохим и хорошим; для тех, кто на семейных сборищах тащил двоюродных сестриц к реке и там насиловал их, а потом топил этих девчонок, чтоб не проболтались. Для мальчишек, хорошо знающих, как обращаться со свинцовой трубой и как смастерить нож из гребенки. Власти собрали их и заперли всем скопом в Лоуэлле, предоставив им воспитывать друг друга. И уж они воспитали так воспитали!
Парсифаль в белом смокинге, в рубашке из тончайшего египетского хлопка. Парсифаль, который ушел из кинотеатра, когда инопланетянин вылез у астронавта из живота. Парсифаль, жертвовавший деньги Гринпису. Где, интересно, был Гринпис, когда семеро подростков в душе специально обувались, чтобы сподручнее молотить его ногами по животу и спине? Но он хранил свой секрет, ни разу за все эти годы не проговорился. Выписывал чеки, валял дурака, ложился за полночь. В Лос-Анджелесе он ничего не боялся. Возможно, поэтому и не рассказывал ей ничего. Возможно, так было лучше – отгородиться от прошлого, никогда больше не видеть людей, которые помнят то, что ты отчаянно пытаешься забыть.
Но наверняка ничего не скажешь. Сабина получила еще одно наследство. О нем ей тоже предстояло заботиться.
Поле такое плоское, что не поймешь, где кончается. Убегает прямо за горизонт, и куда ни глянь – совершенно ровное. Не за что зацепиться глазу – сплошная зелень, такая нежная, что так и тянет набить ей рот. Сабина стоит в теплой воде, молодые зеленые ростки касаются щиколоток, ступни утопают в мягкой грязи и невидимы. Все вокруг такое немыслимо ровное и зеленое.
– Сабина! – окликает Фан и машет ей. В руках его букет лилий «Мона Лиза». На изящных листьях играют солнечные блики. Фан шагает к ней, и видно, что он привык передвигаться по рисовым полям. Он идет не спотыкаясь, не сминая побеги. Брюки аккуратно подвернуты до колен. Они сухие и чистые.
Милый Фан! Кажется, Сабина никому в жизни так не радовалась. «Я не одна», – говорит она. Слова эти вырываются у нее невольно и вызывают у Фана широкую улыбку. Воздух влажен и благоуханен. Как и вода, он кажется живым.
– Я дурно поступил, – говорит Фан. Наклоняется и, пустив по воде тяжелый букет, берет ее руки в свои, но Сабина высвобождает их, чтобы обнять Фана за шею. Прижимается губами к его уху, почти ощущая аромат солнца на его коже.
– Прости, пожалуйста, – говорит она, – что я тебя в чем-то обвиняла! Я ведь знаю, что ты хотел как лучше.
– Мне надо было объяснить.
– Ш-ш, не будем об этом.
Сабину переполняет восторг: это такое счастье – быть с Фаном, человеком, который все понимает, счастье быть не одной, что на секунду ей даже кажется, что она влюбилась. Влюбилась в мертвого гея – любовника мертвого гея, которого она любила. Сабина смеется.
– Что? – спрашивает Фан.
– Просто радуюсь.
Сабина отступает, чтобы рассмотреть его. Фан стал еще краше. Он великолепно смотрится на этом поле, между бескрайней зеленью побегов и синевой небес.
– Где это мы?
– Во Вьетнаме, – горделиво говорит Фан. – Я собирался вернуться, но подумал: надо показать это Сабине.
– Вьетнам… – произносит Сабина. – Кто бы мог подумать, что здесь так красиво. – Никто из тех, кто говорил при Сабине о Вьетнаме, не упоминал, что там красиво. Да и самой ей это в голову не приходило. – Просто не верится!
– Мой отец в сорок шестом приехал сюда из Франции. Я это тебе рассказывал?
Фан берет ее за руку и ведет по влажной тропе среди бескрайних полей.
– Он был подрядчиком. Работал по контракту – строил здесь дороги. Через два года он должен был вернуться на родину. Но он все не уезжал и не уезжал. Женился на моей матери, обзавелся семьей. В душе он вьетнамец. Он любит эту страну.
– Твой отец все еще здесь живет? – спрашивает Сабина. Пальцы ее ног оставляют в грязи борозды.
Фан смеется.
– Господи боже, да он умер еще бог знает когда!
Сабина кивает. Судя по всему, соболезнования не нужны.
– А ты когда уехал отсюда?
– В шестьдесят пятом. Родители отправили меня учиться в Париж. Это был тяжелый год. Обратно я вернулся только сейчас. – Он молчит, глядя вдаль. – У меня была беленькая собачка. С красным ошейником. – Когда Фан поворачивается к Сабине, в его глазах стоят слезы. Кончиками пальцев он касается ее волос. – Забавно, и ведь не угадаешь, по чему будешь тосковать сильнее всего, от чего будет разбиваться сердце…
– Как звали твою собачку? – спрашивает она.
– Кон-Шуот. Это значит «мышка». Отец сказал, что взять ее с собой я не могу, и подарил мышь – игрушку, на память о Мышке, что осталась дома. Ты ее не выкинула?
– Нет, конечно.
– Я берег ее, – объясняет Фан, – всюду брал с собой. И все время скучал по моей собачке. – Вздохнув, он улыбается: – Мне хорошо во Вьетнаме, Сабина. Здесь такой покой. Мы все время говорим, что, когда все уляжется, надо будет проводить здесь больше времени.
Сабина оглядывается. За нею – никого, спрятаться тут негде.
– И Парсифаль здесь?
Фан протягивает руку и гладит ее затылок как раз там, где Сабине никогда не нравилось.
– Сейчас нет. Он в Лос-Анджелесе. Совсем рядом с тобой. Но ему так неловко, он… так смущен всем этим.
– Напрасно! Господи, по сравнению с тем, что с ним произошло…
– Брось, – возразил Фан. – Много чего произошло с тобой, со мной. Не надо было Парсифалю это скрывать. Я его понимаю, но все-таки поступок необдуманный.
– Мне кажется, ты недооцениваешь серьезность ситуации, – говорит Сабина, но говорит мягко. Очень важно не спугнуть Фана, ничем его не обидеть. Начать с того, что она не знает, как выберется из Вьетнама.
Фан улыбается ей:
– Смерть учит смотреть на вещи широко.
– В таком случае и Парсифаль должен был бы уже понять, что может говорить со мной и должен ко мне прийти.
– Он придет, – говорит Фан. – Он собирается.
Сабина, наклонившись, проводит тыльной стороной ладони по верхушкам рисовых ростков. Подол ее ночной рубашки мокрый и липнет к ногам.
– Но, кажется, ты хочешь поговорить со мной о его матери.
– Тут тоже надо смотреть шире, – говорит Фан. – У этой женщины доброе сердце. Может быть, не всегда она поступала верно, иной раз лгала, но, если подумать, кто из нас без греха?
– Но если Парсифаль не хотел с ней знаться, то почему я должна? Она милая, честное слово, но как вспомнишь все это… – Сабине было мучительно трудно даже думать об этом: представлять Парсифаля не на небесах, не во Вьетнаме, в аду!
– При жизни Парсифаль, как и его мать, делал что мог. Но после смерти ему этого мало. Оглядываясь назад, он видит, где мог бы проявить милосердие, примириться, простить. Все это вспоминается потом. Но что теперь он может? – Фан глядит куда-то в сторону, словно видит там, вдали, шагающего к ним по полю Парсифаля, и Сабина тоже смотрит туда. – Все, что может, – попросить тебя сделать это за него, но и попросить тебя он не может, зная, что это было бы слишком. Так что же ему остается? Только попросить меня к тебе обратиться. В чем мы с тобой похожи, так это в том, что оба неспособны отказать Парсифалю. Сердце-то у него золотое. Он не желает садиться на шею ни тебе, ни мне, просто единственное, чего он желает, он не может сделать сам, потому что умер. – Сделав паузу, Фан пристально глядит на Сабину, проверяя, внимательно ли та слушает. – Вот и решай.
– Ладно, – говорит Сабина, – я их прогуляю. И получается, что прощу. Она говорит, что ей мое прощение не нужно, но я знаю, что нужно. Если Парсифаль этого хочет – чтобы простила и повозила их денек по Лос-Анджелесу, то я могу. Так ему и передай.
Фан подносит два пальца ко рту, но потом, словно вспомнив, что теперь грызть ногти ему нет нужды, опускает руку.
– Хорошо, – говорит он. – А если… если понадобится еще что-нибудь, что тебе по силам, ты ведь сделаешь это, правда?
– Звучит туманно.
– Будущее мне неведомо. Могу только догадываться, а наверняка – кто же знает! Пока самое важное – что мы понимаем друг друга. Ты знаешь, чего хочет Парсифаль – простить, поддержать. И если понадобится время, то…
Сабина ждет, но он не доканчивает фразы.
– Конечно, – говорит она.
Фан вновь обнимает ее.
– Он верит, что это все и для тебя полезно будет. Как верю и я. – Сабина слышит в его голосе нотки облегчения. – Мы беспокоимся о тебе. Ты слишком много времени проводишь в одиночестве. Слишком отдаешься скорби.
– Всего две недели прошло, – возражает она.
– И все-таки, – говорит Фан. Он переводит взгляд на раненую руку Сабины, трогает белый бинт. – Бедненькая. Я ведь видел, как нож тебе прямо в руку вонзился. Очень больно было?
Сабина пытается вспомнить, но это произошло будто сто лет назад.
– Даже не знаю. Наверное, не очень.
– Вот и хорошо, – говорит Фан и целует повязку. – Мы рады это слышать.
Спала Сабина долго, не замечая ни заливавшего комнату солнца, ни тычущегося в бок голодного кролика. Проснулась она лишь в десятом часу, а проснувшись, подумала, что все не так уж страшно. И потом – какие у нее были на сегодня дела? Клеить торговый центр? В который раз разбирать ящики? Спать? Почему бы и не позвонить Дот и Берти? Единственное, что Сабина знала точно, – история эта сложная, запутанная, произошла бог знает когда, а ей известна лишь частично. Парсифаль позаботился о них в завещании, помогал им долгие годы. Разве это не знак, не свидетельство своего рода прощения? К тому же это всего на день. Завтра они уже вернутся в Небраску.
В трубке не раздалось и двух гудков, как ответила Берти. «Алло?» – опасливо шепнула она.
Сабина и думать забыла о сестре Парсифаля, мирно проспавшей всю бурную, полную откровений прошлую ночь.
– Берти, это Сабина.
– Сабина? – сказала она. – Как вы себя чувствуете?
– Я в порядке. Ваша мама и я вчера вечером договорились, что я покатаю вас по городу. Я могу показать вам любимые места Парсифаля.
– Мама еще не вставала, – прошептала девушка. – Совсем на нее непохоже, но в комнате темно плюс разница во времени. Наверное, это ее подкосило.
В Небраске сейчас было на час больше.
– Мы вчера засиделись с ней допоздна. – Сабина поймала себя на том, что тоже шепчет, и продолжила уже громче: – Когда вы легли, мы с ней встретились и долго беседовали. Вы что, еще не выходили? Вы же не сидите там просто так в темноте?
– Я будить ее не хочу, – сказала Берти.
Сабина припомнила, как часто и сама сидела в сумраке очередного гостиничного номера, дожидаясь пробуждения Парсифаля. Не было числа этим номерам, где она все ждала, ждала. Наверное, это их фамильная особенность – половина членов семьи спит, половина ждет.
– Попросите маму к телефону.
– Но она спит!
– Знаете, она мне велела позвонить утром и разбудить, чтобы мы могли двинуться. Я только выполняю то, что обещала. – Хватит этого вечного ожидания вечно спящих Феттерсов!
– Эм-м, – раздалось в трубке. Затем последовало молчание, как будто Берти сосредоточенно обдумывала услышанное. – Ладно, – сказала она наконец. – Не разъединяйтесь. – Она тихонько отложила трубку, и Сабина услышала звук шагов в узком промежутке между кроватями. – Мама? – раздалось по-прежнему шепотом. – Мам, проснись. Сабина звонит. Говорит, что нам надо ехать.
Повисла тишина – вероятно, Берти легонько трясла мать за плечо.
Интересно, сколько миссис Феттерс просидела вчера в баре? Хоть бармен и объявил последний заказ, но к клиентке он явно проникся. Возможно, лучше было дать миссис Феттерс выспаться.
– Мам!
– А?
– Сабина звонит.
– Сабина?
– Она говорит, что повезет нас куда-то. И хочет поговорить с тобой.
Что-то зашуршало, щелкнул выключатель. Сабине показалось, что она даже слышит, как похрустывают позвонки потягивающейся в постели Дот.
– Алло, – протянула миссис Феттерс голосом типичной засони, из тех, кто, даже встав и одевшись, еще как минимум час пребывают в полудреме.
– Это Сабина. Простите, что разбудила вас.
– Вы меня не разбудили, – заверила миссис Феттерс.
Совсем как Парсифаль – тот тоже вечно спал без просыпу, а потом врал, что глаз не сомкнул.
– Я только хотела сказать, что с удовольствием покатаю вас с Берти по городу, если вам еще хочется этого.
Теперь, после того как они узнали друг о друге хоть что-то, разговаривать стало легче.
– Как ваша рука?
Сабина взглянула на руку и даже на секунду удивилась тому, что та забинтована. О порезе она попросту забыла.
– Прекрасно. – Подняв кисть, Сабина повертела ею туда-сюда. – Гораздо лучше.
Даже в таких непростых обстоятельствах Сабина была рада показать им свой город. Лос-Анджелес, как она считала, хают просто оттого, что не понимают. Очернять Лос-Анджелес – все равно что очернять прекрасную девушку, которой от природы достались ровные зубы, чистая кожа и учтивый характер, а от родителей – богатое наследство. Девушке, которая всем на удивление танцует на свадьбе аргентинское танго. Пока Айова изнемогала от лютых морозов, Нью-Йорк тонул в пучине криминала, а Юг коснел в отсталости и рознях, Лос-Анджелес зарывал свои стройные ступни в пески Тихоокеанского побережья и нежился на солнце. Прочая Америка по средам выставляла за порог мешки с мусором, регулярно раскошеливалась в платной прачечной и долгими вечерами ждала, когда же с города молочных рек и кисельных берегов собьют спесь. О, как радовалась прочая Америка, когда такое случалось! Она сказывалась больной, отпрашивалась с работы, не пускала детишек в школу, чтобы всей семьей усесться перед телевизором и всласть насмотреться, как злой рок настигает безобразно благословенный Лос-Анджелес, как бушуют пожары в каньонах, как размывает фундаменты домов по Тихоокеанской автостраде в Малибу. А еще там бывали землетрясения. И общественные беспорядки. «Говорила же я вам, – шептала детям прочая Америка, – нехорошее это место!» И правда – молодые парни в образцовом городе сбивались в банды, резали друг друга, а потом и сами себя на буйных празднествах. Появились районы, куда не стоило заглядывать вечерами, и районы, куда лучше не заходить и днем. Город точно затаился. «Он уже не тот, что прежде», – твердили все вокруг.
Но Сабине не было нужды спрашивать себя, верна или не верна она своему городу. Она любила Лос-Анджелес и не покинула бы его никогда и ни за что. Каких только ужасных и позорных событий не пережила она вместе с городом – и это лишь укрепило их связь. Как жила бы Сабина без этих пальм, без Голливудских холмов? Она родилась в Израиле, но выросла среди аккуратных, тщательно политых квадратиков газонов и густых фиолетовых плетей бугенвиллей, цветущих на крышах гаражей. Она слушала речь на непонятных языках, звучащих словно музыка. Вдыхала запах океана. Обожала водить машину. Отработав шоу и отправляясь домой, они с Парсифалем часто выбирали длинный путь через Малхолланд, чтобы полюбоваться огнями в каньоне. «В Северной Дакоте такого не увидишь», – говаривал он. Они жили в великолепии обильно орошаемой пустыни, где чудесным образом росло и процветало то, что по законам природы ни расти, ни процветать не могло. Жили на самом краю страны, которая плевать на них хотела, но были обласканы ею. Это был их дом. Не говорите дурно о Лос-Анджелесе ни Парсифалю, ни Сабине.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?