Текст книги "Заложники"

Глава вторая

Всю ночь напролет внешний мир ревел, громыхал и горланил. Подъезжающие машины с визгом тормозили и с визгом же отъезжали. Сирены то замолкали, то снова принимались выть. Кто-то возводил деревянные баррикады, и за ними собирались люди. Удивительно, как много звуков улавливали заложники теперь, когда лежали на полу. У них было время прислушаться хорошенько – вот, шарканье ног, а вот дубинка похлопывает по ладони. Они уже вдоволь насмотрелись на потолок (светло-голубой с позолоченной лепниной, затейливой до безвкусицы, сплошные изгибы-завитки да три пулевых отверстия), так что закрывали глаза и обращались в слух. Голоса, многократно усиленные и исковерканные громкоговорителями, выкрикивали приказы тем, кто находился на улице, и категорические требования для тех, кто находился внутри. От них ожидали только безоговорочной и немедленной капитуляции.

– Положите оружие на землю перед дверями дома! – во всю мочь бесновался кто-то снаружи, из-за динамика казалось, будто голос его пробулькивает откуда-то со дна океана. – Немедленно откройте двери и выходите впереди заложников, руки за голову! Заложники пусть выходят через главный вход! В целях безопасности все заложники должны держать руки на голове!

Когда один выдыхался, громкоговоритель переходил в руки другого, который начинал все сначала с небольшими вариациями. Потом послышались громкие щелчки, и в окно гостиной холодным молоком хлынул, заставив всех зажмуриться, ослепительный голубовато-белый свет. Когда же об их беде узнали снаружи? Кто созвал всех этих людей и как случилось, что их собралось так много и прибыли они так быстро? Может, они все только того и ждали в каком-нибудь подвале полицейского участка, ждали ночи, подобной этой? Может, у них богатая практика в подобных делах: надрываясь что есть силы, орать через громкоговорители в пустоту? Даже заложники понимали, что ни один террорист не сложит оружие и не выйдет из дома только потому, что ему так велели. Даже они понимали, что чем дольше люди с громкоговорителем повторяют свои требования, тем меньше у них шансов получить ответ. Каждый гость мечтал только об одном: чтобы у него самого нашлось припрятанное оружие – и уж он точно не сложит его перед дверями дома. А через некоторое время лежащие на полу обессилели настолько, что не грезили даже о том, чтобы все происшедшее оказалось страшным сном. Все, чего они желали, – это чтобы люди на улице разошлись по домам, выключили свои громкоговорители и позволили им хотя бы на полу, но поспать. Иногда крики и впрямь прекращались, и в несколько мгновений хрупкого и ложного покоя до их ушей доносилось кваканье древесных лягушек, пение цикад и железное лязганье передергиваемых затворов или взводимых курков.

Позже господин Хосокава рассказывал, что не сомкнул глаз всю ночь напролет. Однако Гэн прекрасно слышал, как после четырех часов ночи он периодически похрапывал, тихонько и с присвистом, будто сквозняк гулял в дверных щелях. И это похрапывание вселяло в Гэна спокойствие. Храп раздавался в разных концах комнаты: люди проваливались в сон кто на десять минут, кто на двадцать, но при этом лежали покорно, вытянувшись на спине. Аккомпаниатор очень медленно, так, что никто даже и не заметил, стянул с себя пиджак и сделал из него нечто вроде подушечки, которую подложил под голову Роксаны Косс. Всю ночь напролет грязные ботинки переступали через них, становились между ними.

Когда накануне вечером гости укладывались на пол, волнение отвлекало их от раздумий об ожидающей их судьбе, но наутро вязкий страх завладел всеми. Люди просыпались с тяжелыми мыслями о том, что же будет дальше, и ничего хорошего на ум не приходило. Грубая щетина за ночь покрыла подбородки мужчин, лица женщин были перепачканы расплывшейся от слез косметикой. Нарядная одежда измялась, узкие туфли натерли ноги. Спины и бедра болели от долгого лежания на твердой поверхности, шеи затекли до невозможности. И всем без исключения хотелось в туалет.

Помимо страданий, которые испытывали все заложники, господина Хосокаву терзала мысль о собственной ответственности. Ведь все эти люди собрались на его день рождения. Согласившись на этот надуманный прием, он подверг опасности столько жизней! Приехали несколько служащих компании «Нансей», включая Акиру Ямамото, руководителя отдела развития, и Тецуа Като, старшего вице-президента. Приехали вице-президенты «Сумитомо Мицуи Банк» и Банка Японии, Сатоси Огава и Йосики Аои. Пришли из чувства уважения к нему, хотя господин Хосокава лично и неоднократно уведомлял их, что они не обязаны этого делать. Принимающая сторона прислала им отдельные приглашения, пояснив, что празднуется день рождения их самого ценного клиента – разве можно такое пропустить? Посол Японии тоже решил посетить прием. Теперь он лежал на половичке в дверном проеме.

Однако более всего господин Хосокава переживал из-за Роксаны Косс, хотя и понимал, что неправильно ставить одну жизнь выше другой. Она приехала в эти жуткие джунгли исключительно для того, чтобы для него петь. Каким тщеславием с его стороны было думать, что он заслуживает такого подарка. Ему вполне достаточно было слушать ее записи. Ему более чем достаточно было видеть ее в Ковент-Гарден и в Метрополитен-опера. С чего ему взбрело в голову, что еще лучше будет оказаться совсем рядом, вдохнуть запах ее духов? Ничем это оказалось не лучше. Акустика гостиной, если уж быть абсолютно честным, искажала ее голос. Он почувствовал крайнюю неловкость, когда заметил чрезмерно развитые мышцы ее широко раскрытого рта, а во рту – влажный розовый язык. Нижние зубы ее были неровными. Честь, оказанная ему, ничего не стоила в сравнении с той опасностью, которая грозила теперь ей и всем остальным. Господин Хосокава попробовал приподнять голову, чтобы увидеть Роксану Косс. Она лежала недалеко от него – во время концерта он стоял посреди комнаты. Сейчас ее глаза были закрыты, хотя ему показалось, что она не спит. Ее нельзя было назвать красивой женщиной, если взглянуть объективно, из положения лежа на полу. Все ее черты казались крупноватыми: нос длинный, рот слишком широкий. Глаза тоже были слишком большими, но это никак нельзя было поставить ей в упрек. Они напоминали господину Хосокаве синие цветы горечавки, растущие по берегам озера Нагано. Вспомнив об этом, он улыбнулся и хотел было поделиться своей мыслью с Гэном. Вместо этого он взглянул на Роксану Косс, лицо которой без устали изучал на программках ее концертов и на вкладышах дисков. Да, ее плечи несколько покаты. Да, ее шея, пожалуй, могла быть и подлиннее. Шея подлиннее? Он обругал самого себя. О чем он думает? Какое это имеет значение? К тому же ни один человек не способен смотреть на нее объективно. Даже тем, кто видел ее сегодня впервые, еще до того, как она начала петь, она показалась лучезарной, словно талант не вмещался в ее голос и просачивался, как свет, через кожу. Сейчас же он видел только блеск ее тяжелых волос, бледно-розовую щеку и прекрасные руки. Аккомпаниатор поймал взгляд господина Хосокавы, и тот быстро отвернулся. Террористы начали поднимать некоторых заложников и куда-то уводить. Господину Хосокаве было нетрудно притвориться, что он интересуется именно этим обстоятельством.

К десяти часам утра среди заложников началось перешептывание. Не так уж трудно перекинуться словечком-двумя с соседом, если с улицы доносится такой грохот, а гостей одного за другим выводят в холл. Именно по этому поводу все и начали шептаться. Вначале все решили, что их сейчас будут мало-помалу расстреливать, возможно в саду, за домом. Виктор Федоров нащупал пачку сигарет в кармане пиджака и задумался, позволят ли ему затянуться напоследок. Волосы у него слиплись от ручьями текшего пота. Ради сигареты Федоров уже и не прочь был получить пулю. Заложники смолкли в ожидании своей участи, но тут вернулась первая группа. Улыбаясь, вернувшиеся что-то шептали своим соседям, и слова «туалет», «уборная», «сортир» облетели все помещение.

К каждому был приставлен сопровождающий – заляпанный грязью, вооруженный до зубов юный террорист. Одни конвоиры просто шли вслед за заложниками, другие держали своих подопечных за руку повыше локтя, кто поаккуратнее, кто погрубее. Парень, приставленный к Роксане Косс, сжал ее ладонь, так что, выходя из гостиной, они напоминали влюбленных, отыскивающих пустынный уголок на берегу моря. Этот мальчишка был далеко не так хорош собой, как тот, что держал ее руку вчера вечером.

Некоторые все еще были уверены, что их вот-вот убьют, и снова и снова воображали, как террористы выводят их в ночи за дверь и пускают им пулю в затылок. Но Роксана Косс не думала ни о чем подобном. Может быть, кому-то и уготована такая участь, но только не ей. Кто же расстреляет оперную певицу? Она приготовилась быть любезной, не отнимала свою руку, но была уверена, что в нужное время выйдет на свободу. Обязательно. Она улыбалась, когда парень открывал перед ней дверь туалета. Она даже не удивилась бы, войди он за ней следом. Но он не вошел. Она заперла дверь, села на стульчак и разрыдалась. Намотала волосы на ладони и, громко, судорожно всхлипывая, прикрыла ими глаза. Будь проклят ее агент, который убедил ее, что ради таких денег стоит согласиться на это выступление! Шея ее затекла, Роксана Косс чувствовала, что находится на грани простуды, да и попробуй не простудись, проведя целую ночь на полу. Но разве она не играла Тоску? Разве она не прыгала несчетное число раз со стены замка Сант-Анджело? Играть Тоску тяжелее, чем спать на полу. После освобождения она будет петь только в Италии, Англии и Америке. «Италия, Англия, Америка», – она повторяла эти три слова снова и снова, пока не овладела собой и не перестала плакать.

Сесар, вооруженный мальчишка, который ждал ее в холле, не ломился в дверь, чтобы поторопить, как поступали с другими гостями. Он прислонился к стене и воображал себе, как она склоняется сейчас над краном, как полощет рот, как моет лицо и руки маленьким кусочком мыла в форме морской ракушки. Мысленно он все еще слышал ее пение и, чтобы скоротать время, даже пытался напевать запомнившиеся слова: «Vissi d’arte, vissi d’amore, non fece mai male ad anima viva!»[2]2
  Я лишь пела, нежно любила, зла я никому не делала в жизни! (ит.) – слова из арии Тоски.


[Закрыть] Удивительно, как четко отпечатались эти звуки в его сознании. Да, она не торопится с умыванием, но что можно спрашивать с такой женщины? Она подлинный самородок. Ей нельзя мешать. Когда она наконец вышла из ванной, ее рука на ощупь была чуть влажной и волнующе-прохладной. «Vissi d’arte», – хотел он ей сказать, но не знал, что это значит. После того как он проводил ее на место возле рояля, увели аккомпаниатора, но тут же возвратили обратно. Он выглядел значительно хуже остальных гостей: мертвенно-бледное лицо, красные глаза. Хильберто и Франсиско, самые крупные из бойцов, крепко держали его с двух сторон и буквально волочили за собой. Все решили, что он попытался совершить побег через окно или дверь, и его скрутили, но, когда аккомпаниатора довели до места и отпустили, ноги у него подогнулись, точно бумажные. Он рухнул на пол без чувств. Террористы что-то объясняли Роксане Косс по-испански, но она по-испански не понимала.

Она слегка приподнялась, не зная, можно ли ей садиться, поправила его ноги. Аккомпаниатор был крупным человеком, не массивным, но высоким, и ей пришлось повозиться, чтобы уложить его как следует. Сперва Роксана Косс подумала, что он просто прикидывается. Она слышала, что в подобных ситуациях некоторые заложники притворяются слепыми, чтобы ускорить свое освобождение, однако вряд ли возможно нарочно так побледнеть. Голова аккомпаниатора, когда она его трясла, безвольно моталась из стороны в сторону. Один из официантов, лежавший рядом на полу, вытащил руки несчастного из-под туловища и уложил вдоль боков.

– Что с тобой? – прошептала она. Мимо протопали грязные ботинки. Она вытянулась рядом с аккомпаниатором и сжала пальцами его запястье.

Наконец он пошевелился и вздохнул, затем повернулся к ней. Он моргал так, словно только очнулся от глубокого и прекрасного сна. «Ничего с тобой не случится», – сказал он Роксане Косс, но его посиневшие губы при этом едва двигались, а голос звучал отстраненно и вымученно.

– Наверняка они потребуют выкуп, – сказал господин Хосокава Гэну.

Они вместе наблюдали за Роксаной и аккомпаниатором, причем несколько раз им казалось, что он уже умер, но тут он как раз шевелился или вздыхал.

– Компания «Нансей» должна выплатить выкуп, причем любой, из своего страхового фонда. Они выплатят его за нас обоих. – Он говорил так тихо, что его речь нельзя было назвать даже шепотом, однако Гэн его прекрасно понял. – Они также заплатят выкуп за нее. Только так. Она здесь за мой счет.

Аккомпаниатора, особенно если он болен, вряд ли будут держать тут долго. Хосокава вздохнул. Вообще-то в некотором смысле все присутствующие находились здесь за его счет. Сколько же придется в итоге заплатить выкупа?

– Я чувствую, что это я навлек на нас этот кошмар.

– Но у вас же нет в руках оружия, – возразил Гэн. Беседа на родном языке, столь тихая, что ее едва можно было расслышать даже в двадцати сантиметрах от говорящих, успокоила обоих. – Это все из-за президента, это его они хотели похитить ночью.

– Жаль, что не похитили, – сказал господин Хосокава.

В другом конце комнаты, возле софы, отделанной золотой парчой, лежали, держа друг друга за руки, Симон и Эдит Тибо. Они держались особняком от других французов. Выглядели очень гармоничной парой, напоминали даже брата и сестру, оба голубоглазые и черноволосые. Они расположились на полу с таким достоинством, с такой грацией, что невозможно было представить, будто их принудили к этому под прицелом автомата. Они напоминали людей, которые прилегли отдохнуть, устав от долгого стояния на ногах. В то время как другие коченели и дрожали от страха, супруги Тибо тесно прижимались друг к другу, она положила голову ему на плечо, его щека терлась о шелк ее волос. Куда больше террористов Симона Тибо волновало то, что волосы его жены – удивительно! – пахнут сиренью.

В Париже Тибо тоже любил свою жену, хотя не всегда хранил ей верность и не слишком баловал вниманием. Они были женаты двадцать пять лет. Двое детей, летние каникулы на море вместе с друзьями, разные должности, разные собаки, Рождество в семейном кругу, в компании множества старших родственников. Эдит Тибо была элегантной женщиной, но в городе, где элегантных женщин тысячи, это не имеет особого значения. Случались дни, когда Симон Тибо вообще не вспоминал о жене. Он даже не задумывался, что она делает и счастлива ли она – пусть даже не как человек, а как супруга посла.

Потом, на волне правительственных обещаний, которые легко даются и столь же легко берутся назад, они были отправлены в страну, которую между собой называли не иначе, как «ce pays maudit» – «эта проклятая страна». Оба встретили новое назначение с ужасом, однако не теряя головы. А через некоторое время после приезда случилось необыкновенное: Симон словно обрел жену заново, как песню юности, которую, казалось, давным-давно забыл. Внезапно он снова увидел ее двадцатилетней. Нет, не такой, какой она была много лет назад, она казалась ему сейчас гораздо прекраснее, чем тогда, – вернулись забытые чувства, биение сердца, безудержные вспышки желания. Он смотрел на нее дома, когда она резала свежие газеты, чтобы устелить ими полки на кухне, когда она лежала на животе поперек кровати и писала письма дочерям, студенткам парижского университета, и у него перехватывало дыхание. Неужели она всегда была такой, а он просто не замечал? А может, он знал об этом всегда, но по небрежности забыл? В этой стране с грязными дорогами и желтым рисом он открыл для себя, что любит ее, что он с ней одно целое. Возможно, этого не случилось бы, стань он послом в Испании. Не случись в его карьере неожиданного поворота, не окажись он в этом кошмарном краю, он, может быть, так никогда бы и не понял, что его единственная в жизни любовь – это она, его жена.

– Что-то они не особенно торопятся нас убивать, – прошептала Эдит Тибо своему мужу, и ее губы при этом коснулись его уха.

Казалось, вокруг нет ничего – только белый песок и ярко-голубая вода. Эдит входит в океан спиной к нему, вода плещется у ее бедер… «Хочешь, я поймаю тебе рыбку?» – кричит она ему, а затем исчезает в волнах.

– Они нас разлучат, – сказал Симон.

Она крепко схватила его за руку:

– Пусть только попробуют!

В прошлом году в Швейцарии проводился обязательный семинар для дипломатов по правилам поведения во время захвата посольства. Он прекрасно понимал, что те же правила подходят и для данного случая. В скором времени террористы уведут от них женщин. Потом они… Он велел себе не думать дальше. Если честно, он не очень помнил, что произойдет потом. Он только гадал, разрешат ли ему, когда они уведут Эдит, оставить у себя какую-нибудь ее вещь, например серьгу. «Как же быстро мы свыкаемся с худшим!» – подумал Симон Тибо.

После того как все вернулись из туалета, тихий шепот по углам превратился в несмолкаемый гул. Поднявшись и размяв ноги, люди уже не чувствовали себя на полу такими униженными и покорными. То тут, то там возникали робкие разговоры, шепот становился все громче и оживленнее, пока обстановка не стала напоминать коктейльную вечеринку, с той лишь разницей, что все участники лежали плашмя. В конце концов командир Альфредо вынужден был прострелить еще одну дыру в потолке, и это положило болтовне конец: несколько сдавленных всхлипываний – и тишина. Не более чем через минуту после выстрела раздался стук в дверь.

Все повернули головы на звук. Снаружи орал громкоговоритель, шумела толпа, лаяли собаки, стрекотали зависшие над крышей вертолеты – но никому еще не приходило в голову постучать. Все в доме насторожились, как насторожится любой, к кому заявились на порог непрошеные визитеры. Юные террористы нервно переглядывались, сглатывали слюну и нащупывали спусковые крючки своих автоматов, словно показывая, что готовы всадить в кого-нибудь пулю. Три командира после короткого совещания выстроили солдат в две шеренги по обе стороны от входа. Командир Бенхамин вытащил свою винтовку и, пнув вице-президента башмаком в плечо, заставил его встать и отправиться к двери.

Проделал он это для того, чтобы под пули находившегося за дверью человека, если тому придет в голову стрелять, первым попал Рубен Иглесиас. Вице-президент поднялся со своего лежбища возле пустого камина, где рядом с ним лежали жена и трое детей (две ясноглазые девочки и один маленький мальчик с лицом, раскрасневшимся от глубокого сна). Няня Эсмеральда тоже была с ними. Она была уроженкой севера и бесстрашно смотрела террористам прямо в глаза. Иглесиас взглянул на потолок: он опасался, что последний выстрел повредил какую-нибудь трубу. Чинить потом замучаешься. Припухлость на правой скуле постоянно увеличивалась и меняла цвет, сейчас она была красно-желтой. Правый глаз полностью заплыл. А кровь все текла и текла, ему уже дважды пришлось поменять столовую салфетку. Когда Рубен Иглесиас был мальчиком, он по многу часов молился на коленях в католическом храме о том, чтобы Господь даровал ему высокий рост – то, что не счел нужным даровать никому из его многочисленного семейства. «Господь лучше знает, чем ему тебя одарить», – говорили священники, ни капли не сочувствуя его беде, но они оказались правы. Маленький рост помог ему стать вторым человеком в государстве, а вчера, по всей вероятности, уберег от серьезного ранения, когда удар прикладом пришелся по твердым костям черепа, а не снес Иглесиасу, скажем, челюсть. Его вид свидетельствовал, что у террористов не все шло по плану в минувшую ночь, – недурной знак для находившихся снаружи. Когда вице-президент встал, пошатываясь от боли, командир Бенхамин начал подталкивать его к двери дулом винтовки. От стресса его лишай неизменно обострялся, и сейчас командирские нервные окончания набухали крохотными шариками боли. О горячем компрессе он мечтал едва ли не больше, чем о революции. Стук в дверь повторился.

– Иду! – проговорил Рубен Иглесиас, обращаясь не столько к стучавшему, сколько к вооруженному человеку за спиной. – Я еще помню, где находится моя дверь. – Он знал также, что его жизнь, возможно, подошла к концу, и понимание этого вселяло в него какую-то безрассудную смелость, которую он находил даже полезной.

– Медленно! – приказал командир Бенхамин.

– Медленно, как же, рассказывайте мне, как я должен открывать мою дверь! – пробормотал вице-президент сквозь зубы и открыл дверь по своему усмотрению, ни быстро, ни медленно. Человек, стоящий у парадного входа, производил впечатление в высшей степени странное. Длинные желтовато-белые волосы разделены на пробор и зачесаны назад, белая рубашка, черный галстук, черные брюки – он выглядел типичным протестантским миссионером. Пиджак он не надел то ли из-за жары, то ли специально для того, чтобы видна была нарукавная повязка Красного Креста. Его лицо раскраснелось от жары, и Рубену Иглесиасу захотелось пригласить гостя внутрь – укрыться от солнца. Вице-президент взглянул за его спину, на ворота своего сада или того, что считал своим садом. На самом деле дом ему не принадлежал, точно так же как сад, персонал, мягкие кровати и пушистые полотенца. Все это служебное и будет принято по описи, когда его отправят в отставку. Его собственное имущество хранилось на складе, и временами он с надеждой думал, что оно так там и останется, а он со своей семьей благополучно переедет в президентский дворец. Сквозь слегка приоткрытые ворота он увидел сердитую толпу: полицейские, военные, репортеры. Кое-где на деревьях поблескивали вспышки фото– и телекамер.

– Иоахим Месснер, – представился человек, протягивая руку. – Я из Международного Красного Креста. – Он говорил по-французски и, когда вице-президент растерянно замигал в ответ, повторил фразу на посредственном испанском.

От него веяло таким спокойствием, словно он даже не подозревал о царящем вокруг хаосе, словно зашел для сбора пожертвований. Красный Крест постоянно действовал в этой стране и помогал жертвам землетрясений и наводнений – тем самым, которых постоянно приходилось утешать вице-президенту. Рубен Иглесиас пожал руку гостю, а потом жестом попросил его подождать.

– Красный Крест, – произнес он, повернув голову в сторону стоящих за спиной террористов.

И снова между тремя командирами произошло совещание, на котором было решено, что посетителя можно впустить.

– Вы уверены, что хотите войти внутрь? – спросил вице-президент по-английски. Его английский был тоже не ахти, примерно как испанский миссионера. – Они не пообещали, что выпустят вас отсюда.

– Они выпустят меня, – сказал человек и шагнул внутрь. – У них и так перебор заложников. Вряд ли им надо еще больше. – Он окинул взглядом террористов, а затем снова обернулся к вице-президенту: – С лицом у вас нехорошо.

Рубен Иглесиас пожал плечами, как бы говоря, что относится к этому философски – все ж таки винтовка повернулась к нему более гуманной стороной, но Месснер решил, что тот его просто не понял.

– Я говорю по-английски, по-французски, по-немецки и по-итальянски, – сказал он по-английски. – Сам я швейцарец. По-испански говорю чуть-чуть. – С помощью большого и указательного пальцев он показал это «чуть-чуть». – Вообще-то здесь не мой регион. Не поверите, я приехал сюда в отпуск. У вас потрясающие развалины. Отдыхаю себе, и тут вдруг зовут работать. – Держался Иоахим Месснер как-то чрезмерно непринужденно, как сосед, который зашел, чтобы занять несколько яиц, но заболтался. – Если общаться будем по-испански, давайте я позову переводчика, он ждет за воротами.

Вице-президент кивнул, однако, по правде сказать, половины сказанного не уловил. По-английски он понимал, но только при условии, что слова произносятся четко и раздельно, а в затылок ему не смотрит автоматное дуло. Он вспомнил, что переводчики на приеме должны быть. Но даже если их тут нет, все равно лучше сказать об этом командиру.

– Нужен переводчик, – сказал он.

– Переводчик, – повторил командир Бенхамин и оглядел лежавших, припоминая, что сегодня ночью уже шла речь о переводчиках. – Переводчик?

Гэн, который был весьма услужливым, но отнюдь не героическим по натуре человеком, минуту лежал, не шевелясь и вспоминая острую боль от упершегося в грудь дула винтовки. Но молчать было бесполезно: рано или поздно все равно выяснится, что он переводчик.

– Вы не возражаете? – прошептал он господину Хосокаве.

– Валяй, – ответил тот и тронул Гэна за плечо.

Гэн Ватанабе полежал еще мгновение, а затем робко поднял руку.

Командир Альфредо велел ему подняться. Гэн, как и большинство мужчин, лежал разувшись и теперь принялся натягивать на ноги ботинки, но Альфредо сурово на него зыркнул. Гэн прошествовал между гостями в одних носках. Перешагивать через людей казалось ему грубостью, и Гэн извинялся на разных языках: «Perdon, perdonare, pardon me».

– Иоахим Месснер, – представился человек из Красного Креста и пожал Гэну руку. – Вы что предпочитаете: английский, французский?

Гэн пожал плечами.

– Тогда французский, если вам все равно. Вы в порядке? – Месснер спрашивал по-французски. Лицо его являло собой замечательное сочетание красок: пронзительно-синие глаза, ослепительно-белая кожа с ярко-красными солнечными ожогами и желтые-прежелтые, как американская кукуруза, волосы.

Здесь есть все основные цвета, подумал Гэн. Такое лицо может стать началом какой угодно картины.

– Мы в порядке.

– С вами дурно обращались?

– По-испански! – приказал командир Альфредо. Гэн перевел на испанский, а затем, скосив глаза на вице-президента, повторил, что у них все хорошо. По вице-президенту никак нельзя было сказать, что он в порядке.

– Скажите им, что я могу выполнять роль переговорщика. – Месснер немного подумал и сам произнес – довольно неплохо – эту же фразу по-испански. Потом улыбнулся Гэну и сказал по-французски: – Лучше мне не пробовать. А то еще скажу что-нибудь неправильно, и мы все вляпаемся в ужасные неприятности.

– По-испански! – снова приказал Альфредо.

– Он говорит, что ему трудно говорить по-испански.

Альфредо кивнул.

– Разумеется, мы желаем безусловного освобождения всех заложников, целых и невредимых. А для начала давайте вы выпустите тех, кто вам не нужен. – Месснер оглядел пол, усеянный хорошо одетыми людьми и официантами в белых пиджаках; все, выворачивая шеи, глазели на него. Картина в гостиной была совершенно дикая. – Здесь слишком много народа. А у вас наверняка кончается еда, а уж к вечеру точно кончится. Вам совершенно не нужно такое количество людей. Предлагаю освободить женщин, персонал, больных и тех, без кого вы можете обойтись. Начнем с этого.

– А что в обмен? – спросил командир.

– В обмен – еда, подушки, одеяла, сигареты. Что вам нужно?

– У нас есть требования.

Месснер кивнул. Вид у него был серьезный, но усталый, как будто подобные диалоги ему приходится вести каждое утро перед завтраком или все дни рождения, на которые он попадает, заканчиваются подобными заварушками.

– Я не сомневаюсь, что они у вас есть, и не сомневаюсь, что они будут услышаны. Но я говорю о том… – Он обвел рукой помещение, показывая, что имеет в виду лежащих на полу людей. – Я говорю о том, что вот это вот никому не надо. Освободите тех, кто вам не нужен, и это будет воспринято как жест доброй воли. Вы уже и так показали себя разумными людьми.

– А кто это считает нас разумными? – спросил командир Бенхамин Гэна, который все перевел.

– Вы уже двенадцать часов держите здесь людей, и никто из них не умер. Ведь правда, никто не умер? – спросил Месснер Гэна. Тот кивнул и перевел первую фразу. – По моим понятиям, это значит, что вы вменяемы.

– Скажите, чтоб они прислали сюда президента Масуду. Мы пришли сюда за президентом, и в обмен на него мы отпустим всех. – Командир размашистым жестом обвел комнату. – Посмотрите на этих людей! Я даже не знаю, сколько их тут всего! Двести? А может, больше? Попробуйте сказать, что один человек в обмен на двести – это неразумно!

– Президента они вам не отдадут, – сказал Месснер.

– Мы прибыли сюда за ним.

Месснер кивнул и стал очень серьезным.

– А я прибыл сюда в отпуск. Похоже, никто сегодня не получит того, за чем прибыл.

Все это время Рубен Иглесиас стоял рядом с Гэном и молча слушал, словно разговор его не касался. Среди присутствующих в комнате он был политиком самого высокого ранга, и тем не менее никто не воспринимал его как важную персону или равноценного заместителя президента. Если спросить среднестатистического гражданина этой прекрасной страны, столь мало охваченной средствами массовой коммуникации, кто у них вице-президент, скорей всего, он просто пожмет плечами да отвернется. Что такое вице-президент – проходная фигура, все они на одно лицо, никакой разницы. Еще ни одна война не была начата или выиграна благодаря зажигательной речи вице-президента, и Рубен Иглесиас понимал это лучше других.

– Вам придется уступить, – спокойно сказал Рубен, обращаясь к командирам. – Этот человек прав. Масуда никогда сюда не придет. – Самое забавное, что, когда он говорил «сюда», он подразумевал именно этот дом, его дом. Масуда всегда игнорировал Рубена. Не интересовался его детьми. Не приглашал на танец госпожу Иглесиас во время приемов. Простых людей президент желал видеть в партийных списках, но не у себя за столом. – Я знаю, как делаются подобные дела. Отдайте им женщин, случайных людей, и они убедятся, что с вами можно работать. – Когда года два тому назад террористы захватили Первый федеральный банк, они не захотели уступать ни в чем, не отдали ни одного клиента, ни одного служащего. Они повесили управляющего перед входной дверью – специально для прессы. Все помнят, чем это закончилось: всех террористов расстреляли прямо у мраморных стен банка. Рубен пытался объяснить командирам, что этот номер никогда не срабатывает. Никто никогда не выполняет требования террористов, даже если обещает выполнить. Еще ни один злоумышленник не ушел с деньгами или со своими товарищами, освобожденными из тюрьмы строгого режима. Вопрос лишь в том, сколько времени силовикам понадобится, чтобы их одолеть, и сколько людей при этом будет убито.

Командир Бенхамин поднял палец и ткнул им в окровавленную салфетку, которую вице-президент прижимал к своему лицу. Рубен почти не поморщился.

– Тебя что, спрашивают?

– Но это же мой дом, – сказал он, чувствуя, как от вновь нахлынувшей боли идет кругом голова.

– Отправляйся на пол!