Текст книги "Заложники"

Энн Пэтчетт
Бельканто

Карлу Ван Девендеру

 
Fonti e colline chiesi agli Dei;
m’udiro alfine,
pago io vivro,
ne mai quel fonte co ’desir miei,
ne mai quel monte trapassero
 
 
Молил я богов о холмах и водах,
И вот они вняли
Моим молитвам.
Мир в моем сердце. Теперь никогда я
Гору сию и родник не покину.
 

Винченцо Беллини.

Меланхолия, нежная нимфа

Sprecher: Ihr Fremdlinge! was sucht oder fordert ihn von uns?

Tamino: Freundschaft und Liebe.

Sprecher: Bist du bereit, es mit deinem Leben zur erkämpfen?

Tamino: Ja.

Оратор. Чужестранец, чего ты ищешь?

Тамино. Дружбы и любви.

Оратор. Готов ли ты? Это может стоить тебе жизни.

Тамино. Я готов.

Вольфганг Амадей Моцарт.

Волшебная флейта

Глава первая

Когда свет погас, аккомпаниатор ее поцеловал. Может быть, он успел подняться за секунду до того, как стало темно, а может, только начал подниматься. Но какое-то движение он сделал, потому что все, находившиеся в гостиной, запомнили, что он ее поцеловал. То есть самого поцелуя они, конечно, не видели, потому что темнота наступила кромешная, но могли поклясться, что поцелуй был, и даже точно его описывали: глубокий, страстный, захвативший ее врасплох. В тот момент, когда лампы погасли, все смотрели именно на нее. Вскочив на ноги, все продолжали аплодировать, не жалея ладоней. Ни один человек в гостиной не испытывал ни малейшей усталости. Итальянцы и французы кричали: «Браво! Браво!» Японцы выражали свое восхищение молча. Интересно, а если бы свет не погас, он бы точно так же ее поцеловал? Неужели он был так ею переполнен, что бросился к ней в тот самый миг, как наступила темнота? Неужели решился на это мгновенно? А может быть, все эти мужчины и женщины в комнате сами хотели того же самого и потому стали жертвой коллективной галлюцинации? Они настолько были захвачены красотой ее голоса, что все вместе жаждали припасть к ее губам, испить их. А может, и правда музыку можно присвоить, уловить, поглотить? Что бы это значило: поцеловать губы, которые издают такие звуки?

Некоторые из них обожали ее долгие годы. Они собрали все ее диски. Они завели себе специальные блокноты, где записывали все сцены, на которых ее видели, все музыкальные произведения, которые она исполняла, все составы исполнителей и имена дирижеров, с которыми она выступала. Конечно, в эту ночь здесь присутствовали и такие, кто раньше вообще не слыхал ее имени. Кто считал оперу бессмысленным набором кошачьих воплей и с бóльшим удовольствием провел бы три часа в кресле дантиста. Но теперь некоторые из них плакали открыто, не стесняясь, и сами не понимали, как они могли так ошибаться.

Никто из зрителей не испугался темноты. Они ее едва заметили. Они продолжали хлопать. Приехавшие из других стран подозревали, что здесь подобные вещи случаются постоянно – свет то погаснет, то включится. Местные жители к такому уже привыкли. Кроме того, электричество пропало на редкость эффектно и вовремя, как будто напоминая: «Здесь главное – не смотреть. Здесь главное – слушать». И никто не задумался, отчего свечи на столах тоже погасли, почти в тот же миг, что и лампочки. Воздух наполнился приятным ароматом потушенных фитилей, сладковатым и умиротворяющим. Ароматом, который говорил о том, что уже поздно и пора спать.

Они продолжали аплодировать. Они воображали, что поцелуй длится в темноте.

Роксана Косс, лирическое сопрано, была единственной причиной, по которой господин Хосокава приехал в эту страну. Господин Хосокава был единственной причиной, по которой все остальные явились на этот прием. Вообще-то это было не то место, куда являются охотно. Причина, почему эта страна (кстати, весьма бедная) решила пойти на столь бессмысленные издержки и устроить прием в честь дня рождения иностранца, которого к тому же пришлось долго уговаривать и задабривать, заключалась в том, что этот иностранец был основателем и главой корпорации «Нансей», крупнейшей электронной корпорации в Японии. Сокровеннейшее желание принимающей стороны заключалось в том, что господин Хосокава обратит на них милостивое внимание, окажет столь необходимую им помощь: к примеру, в образовании или налаживании торговли. Или в строительстве завода (мечта столь заветная, что о ней даже боялись говорить вслух), причем дешевый труд принесет прибыль всем участникам сделки. Развитие индустрии столкнет экономику страны с мертвой точки, то есть с выращивания листьев коки и опийного мака, создаст иллюзию, будто страна стремится завязать с производством кокаина и героина, да и сама готовность принять иностранную помощь сделает наркотрафик не столь заметным. В прошлом подобные замыслы никогда не выходили за рамки прожектов, потому что японцы по природе своей перестраховщики. Они верили в существование опасностей или в слухи об опасностях в странах, подобных этой, и только приезд господина Хосокавы – разумеется, не в качестве исполнительного директора корпорации и не в качестве политика – внушал надежду на то, что протянутая за помощью рука не будет отвергнута. Что ей что-то перепадет из бездонного кармана приезжего японца. Да, возможно, карман раскроется не сразу, придется его улещивать и упрашивать. Но этот визит, отмеченный торжественным праздничным обедом, украшенный присутствием оперной звезды, заполненный многочисленными запланированными встречами и осмотром возможной стройплощадки будущего завода, неожиданно сделал эти мечты реальными, как никогда, и атмосфера в зале была исполнена сладких надежд. Не ведая об истинных намерениях господина Хосокавы, на приеме присутствовали представители более десятка стран. Все эти инвесторы и послы, которые сами наверняка не посоветовали бы своим правительствам вложить в эту страну даже цент, но охотно поддерживали подобные попытки со стороны корпорации «Нансей», сегодня передвигались по залу в черных смокингах и вечерних платьях, угощались тостами и смеялись.

Что же до самого господина Хосокавы, то целью его приезда не были ни бизнес, ни дипломатия, ни укрепление дружбы с президентом, как об этом позже напишут в газетах. Господин Хосокава не любил путешествовать и не был знаком с президентом. Свои намерения – или, вернее, отсутствие таковых – он выразил вполне ясно. Он совершенно не собирался строить здесь завод. Он бы никогда не согласился на путешествие в чужую страну, чтобы праздновать там свой день рождения в присутствии чужих людей. Он никогда особо не любил его праздновать даже с теми, кого знал, а пятьдесят три года и вовсе считал цифрой, не заслуживающей никакого внимания. Он успел отклонить с полдюжины настойчивых приглашений этих самых людей на этот самый прием, когда они вдруг пообещали ему присутствие Роксаны Косс.

Как же можно отказаться от такого подарка? Неважно, что это далеко, некстати и может быть превратно понято. Кому под силу ответить на подобное предложение: «Нет»?

Но прежде вспомним другой день рождения, одиннадцатый, тот самый, когда Кацуми Хосокава впервые в своей жизни услышал оперу. «Риголетто» Верди. Вместе с отцом они поездом добрались до Токио и под проливным дождем отправились в театр. Стоял конец октября, 22-е число, так что ливень был холодным, и красные опавшие листья устилали улицы тонким мокрым ковром. Когда отец с сыном наконец явились в токийский Метрополитен Фестиваль-холл, рубашки у них были сырыми – не помогли ни плащи, ни свитеры. Отсырели и потеряли свой цвет даже билеты в отцовском бумажнике. Места были не самые лучшие, но хотя бы ничего не мешало видеть сцену. В 1954 году деньги доставались нелегко, поездка на поезде и поход в оперу были невообразимой роскошью. В другую эпоху «Риголетто» можно было бы счесть слишком сложным произведением для ребенка, но тогда, всего через несколько лет после войны, дети гораздо лучше разбирались в проблемах взрослых и, как правило, прекрасно понимали то, что недоступно детям сегодняшним. В тот вечер отец с сыном долго поднимались по лестнице к своему ряду, стараясь не глядеть вниз, в разверзшуюся под ними головокружительную пустоту. Они кланялись и просили прощения у всех, кто вставал, чтобы дать им пройти, и наконец откинули сиденья и опустились на свои места. Они пришли очень рано, но другие явились еще раньше, потому что роскошь спокойно посидеть в таком прекрасном месте была включена в цену билета. Отец с сыном в молчании ждали начала спектакля, и вот свет погас и откуда-то снизу зазвучала музыка. Из-за занавеса вышли крошечные человечки, настоящие букашки, и начали открывать рты. И вместе с их голосами все пространство вокруг наполнилось тоской, страданием и беспредельной, безрассудной и отважной любовью, которая каждого из них поочередно привела к краху.

Именно во время этого спектакля опера навеки запечатлелась в сознании Кацуми Хосокавы. Она стала посланием, записанным на внутренней стороне его век, посланием, которое мальчик читал во сне. Через много лет, когда бизнес завладел всей его жизнью без остатка, когда он, кажется, работал больше всех в стране, где усердный труд считается высшей добродетелью, он все еще верил, что жизнь, подлинная жизнь, находит выражение именно в музыке. Подлинная жизнь таится в нотных строчках «Евгения Онегина», пока ты выполняешь свой каждодневный долг перед этим миром. Разумеется, он осознавал (хотя и не совсем ясно), что оперное искусство – не для всех, но какая-то часть его, он надеялся, была для всех. Не жена, не дочери, не работа – те записи, что он бережно хранил у себя дома, те редкие спектакли, что ему удавалось посмотреть на сцене, служили ему мерой, которой он проверял собственную способность любить. Он никогда не думал, что отдает опере часть себя, которую следовало бы посвятить жизни. Напротив, он считал, что без оперы эта его часть исчезнет без следа. В начале второго акта, когда Риголетто и Джильда запели вместе и их голоса слились в победное гармоническое единство, Кацуми Хосокава схватил руку отца. Он понятия не имел о том, что персонажи говорили друг другу в тот момент, он не знал даже, что они играют отца и дочь. Он знал только одно: ему необходимо за что-то ухватиться. Впечатление от пения было столь сильным, что мальчику показалось, будто он падает вниз со своего парящего над пустотой сиденья.

Такая любовь требует верности, а господин Хосокава был верным человеком. Он никогда не забывал о значении Верди в своей жизни. Со временем, как у всех поклонников оперы, у него появились любимые исполнители. Он собрал коллекции записей Шварцкопф и Сазерленд. Но более всего он почитал гений Каллас. Свободного времени у него в жизни было очень мало, а уж тем более времени на такое серьезное хобби. Он взял себе за правило, отобедав с клиентом или закончив работу с документами, минут тридцать слушать музыку, а перед сном читать оперные либретто. До ужаса редко, может быть, пять воскресений в год, он освобождал себе несколько часов, чтобы прослушать какую-нибудь оперу от начала до конца. Однажды, когда ему было далеко за сорок, он поел несвежих устриц и три дня пролежал дома с тяжелым отравлением. Он вспоминал это время как счастливые каникулы, потому что именно тогда он непрерывно слушал «Альцину» Генделя – даже во время сна.

Первую запись Роксаны Косс ему подарила на день рождения старшая дочь, Кийоми. Помня, как невыносимо трудно подбирать подарки отцу и увидев в музыкальном магазине диск незнакомой певицы, она решила попытать счастья. Однако больше всего ее привлекло даже не имя, а лицо женщины на обложке. Обычно Кийоми раздражали фотографии певиц сопрано. Они вечно прятались за вуалями и раскрытыми веерами. Роксана Косс глядела прямо на зрителя, ее глаза были широко распахнуты, подбородок приподнят. Кийоми потянулась к ней даже раньше, чем прочла название оперы: «Лючия ди Ламмермур». Сколько уже записей «Лючии ди Ламмермур» имелось у ее отца? Неважно. Кийоми не колеблясь отдала деньги продавцу.

В тот вечер, вставив диск в плеер, господин Хосокава уже не возвращался к работе. Он снова превратился в мальчишку, руку которого в токийском Метрополитен Фестиваль-холле сжимает большая и теплая рука отца. Он ставил диск снова и снова, нетерпеливо перескакивая места, где ее голос не звучал. Такой возвышенный, парящий и теплый голос, совершенно бесстрашный. Как могло случиться, чтобы голос был одновременно таким сдержанным и безрассудным? Он позвал Кийоми. Она пришла и остановилась в дверях его кабинета, собираясь произнести «Да?» или «Что, папа?» – но тут сама услышала голос. Голос женщины, которая смотрит с фотографии вам прямо в глаза. Отец не сказал ни слова, он просто указал ей рукой на плеер. Кийоми почувствовала невообразимую гордость оттого, что совершила столь правильный поступок. Музыка словно звучала ей похвалой. Господин Хосокава закрыл глаза. Он грезил.

С тех пор прошло пять лет, и он видел Роксану Косс в восемнадцати оперных спектаклях. В первый раз это произошло по удачному стечению обстоятельств, потом он нарочно подстраивал свои дела так, чтобы в нужное время оказываться в тех городах, где она выступала. «Сомнамбулу» он слушал три вечера подряд. Он никогда не искал с ней встреч, не старался выделиться из общей массы зрителей. Он не считал, что восхищается ее дарованием сильнее прочих, – скорее верил, что только дураки не испытывают от ее пения тех же чувств, что и он. Разве может человек удостоиться большей чести, чем сидеть и слушать пение Роксаны Косс?

Отыщите в каком-нибудь бизнес-журнале статью о Кацуми Хосокаве и вглядитесь в нее повнимательнее. Господин Хосокава не демонстрирует собеседнику своих чувств, потому что чувства – это частное дело человека, закрытое от чужих глаз. Но он неизменно упоминает оперу, и упоминания эти придают ему человечности. Другие VIP-персоны обычно предстают на фотографиях со спиннингами в руках на каких-нибудь горных шотландских реках или за штурвалами собственных спортивных самолетов на пути в Хельсинки. Господина Хосокаву фотографировали в домашней обстановке – он сидит в кожаном кресле, в котором обычно слушает музыку, и за его спиной виднеется новейшая стереосистема фирмы «Нансей». Журналисты не могли не спросить: «Кто ваш любимый исполнитель?» И господин Хосокава не мог не ответить.

За цену, которая значительно превышала все прочие расходы на прием (еда, сервис, транспорт, цветы, охрана), Роксану Косс убедили принять приглашение, это было как раз между окончанием сезона в «Ла Скала» и началом гастролей в аргентинском «Колоне». Было условлено, что на обед она не приедет (перед выступлением она никогда не ест), но прибудет к концу трапезы и исполнит шесть арий со своим аккомпаниатором. Господин Хосокава был уведомлен письмом, что в случае его согласия посетить прием он сможет заблаговременно выслать свои предложения по репертуару, и, хотя никаких обещаний мисс Косс не давала, эту заявку ей все-таки передадут на рассмотрение. Когда свет погас, она исполняла арию из «Русалки» – ту самую, что предложил господин Хосокава. На этом ее программа заканчивалась, однако, если бы свет не погас, кто мог бы поручиться, что она откажется спеть на бис?

Господин Хосокава выбрал «Русалку» в знак глубокого уважения к госпоже Косс. Исполнение этой арии, жемчужины ее репертуара, не потребовало от певицы никаких особых приготовлений – она и так наверняка включила бы ее в программу, даже если бы господин Хосокава не попросил. Он не стал хвастаться своей эрудицией и включать в заявку совсем малоизвестные партии вроде арии из «Партенопы». Он лишь хотел побыть рядом с ней, в одной комнате, и послушать, как она поет «Русалку». «Если чья-нибудь человеческая душа томится обо мне во сне, то пусть она вспомнит обо мне при пробуждении!» Ему перевели эту фразу с чешского много лет назад.

Электричество не включалось. Овации потихоньку пошли на спад. Все, напрягая зрение, щурились, пытались разглядеть примадонну в темноте. Прошла минута, другая, но общество оставалось в беззаботном спокойствии. Потом Симон Тибо, французский посол, которому перед приездом в эту страну обещали гораздо более перспективный пост в Испании (но подло передали его другому лицу в качестве награды за какие-то важные политические услуги в тот самый момент, когда Тибо и его семья упаковывали чемоданы), заметил свет в щели под кухонной дверью. Он был первым, кто начал кое-что понимать. Его словно пробудили от глубокого сна, в который он погрузился под воздействием ликера, обильной еды и Дворжака. Он подхватил под руку жену и, хотя она все еще продолжала аплодировать, потащил ее сквозь толпу. Он врезался в невидимые тела. Он прокладывал себе дорогу к стеклянной двери, которая, насколько он помнил, находилась в дальнем конце комнаты и вела в сад. Вертел головой, стараясь разглядеть звезды на небе – для ориентации. Но увидел только узкий, скользящий по стенам и потолку луч карманного фонарика – один, потом другой, – и ощутил, как его сердце падает куда-то вниз. Его охватила тоска – по-другому нельзя было назвать это чувство.

– В чем дело, Симон? – спросила жена шепотом. Невидимая сеть была уже сплетена, раскинута вокруг всего дома, и его первым, вполне естественным побуждением было броситься вперед и попробовать прорваться, но элементарная логика удержала посла от этого опрометчивого поступка. Лучше не привлекать к себе внимания, не создавать прецедента. Где-то посреди комнаты аккомпаниатор целовал оперную диву, и посол Тибо сжал свою жену Эдит в объятиях.

– Я спою вам в темноте, – раздался голос Роксаны Косс. – Если кто-нибудь даст мне свечу.

Тут присутствующие замерли, и овация захлебнулась, так как все вдруг заметили, что свечи тоже не горят. На этом прием и закончился. Охранники уже мирно дремали в лимузинах, как большие, откормленные псы. Мужчины начали шарить по своим карманам, но находили там только аккуратно сложенные носовые платки и денежные купюры. Потом послышался гул голосов, шарканье ног, а потом, как по волшебству, зажегся свет.

* * *

Прием был великолепным, хотя позже об этом, естественно, никто не вспоминал. На ужин подавали белую спаржу в голландском соусе, камбалу с поджаренными до хрустящей корочки сладкими луковками, маленькие отбивные – на три-четыре укуса, не больше – с клюквенным соусом. Обычно так называемые развивающиеся страны, пытаясь произвести впечатление на важных иностранных гостей, пускают в ход русскую икру и французское шампанское. Обязательно русскую и обязательно французское, как будто это единственный способ продемонстрировать свое благополучие. На каждом столе стояли букеты крохотных – не более наперстка – желтых орхидей, что трепетали при малейшем вздохе гостя. Представить невозможно, сколько сил ушло у организаторов на этот вечер, на идеальную расстановку мебели, на роскошные гостевые карты, надписанные каллиграфическим почерком. Картины доставили из национального музея: над каминной доской темноглазая Мадонна кончиками пальцев держала крохотного Иисуса с удивительно мудрым и взрослым лицом. Сад, которым гости, скорее всего, полюбовались бы лишь мимоходом, преодолевая короткое расстояние от машины до парадной двери или случайно выглянув из окна до наступления темноты, был приведен в образцовый порядок: в нем порхали райские птицы, цвели свернутые в тугие трубочки канны, красовались островки овечьего ушка и изумрудного папоротника. Джунгли подходили к городу совсем близко, так что даже в самых ухоженных двориках цветы оживляли беспорядочной красотой подстриженные газоны бермудской травы. В течение нескольких дней с раннего утра до позднего вечера в саду трудились молодые рабочие. Мокрыми тряпками они стирали пыль с кожистых листьев растений и сгребали опавшие цветы бугенвиллий, что гнили у подножья живых изгородей. За три дня до приема они заново побелили высокую оштукатуренную стену, со всех сторон окружавшую дом вице-президента, тщательно проследив за тем, чтобы куски побелки не падали на траву. Продумана была каждая деталь: хрустальные солонки, лимонный мусс, американский виски. Танцев не предусматривалось, оркестра тоже. Музыкальным сопровождением должно было стать выступление Роксаны Косс и ее аккомпаниатора – не то шведа, не то норвежца, светловолосого красавца лет тридцати с длинными тонкими пальцами.

* * *

За два часа до начала приема в честь дня рождения господина Хосокавы президент Масуда, сын японских эмигрантов, прислал письмо, с сожалением извещая устроителей о том, что неотложные дела, отменить которые не в его власти, не позволяют ему присутствовать на вечернем мероприятии.

Позже, когда вечер обернулся несчастьем, по этому поводу начались разные спекуляции. Может быть, президенту просто повезло? Или то была воля Божья? А может, он получил предупреждение? Или все это был тайный сговор? К сожалению, такое здесь случалось довольно часто, можно сказать – сплошь и рядом. Вечер должен был начаться в восемь часов и закончиться за полночь. Любимая мыльная опера президента начиналась в девять. Среди членов президентского кабинета и его советников существовала негласная договоренность, что в государственных делах наступает часовой перерыв с двух часов дня в понедельник, среду, четверг и пятницу и во вторник с девяти вечера. В этом году день рождения господина Хосокавы пришелся на вторник. С этим ничего нельзя было поделать. Почему-то никто не додумался перенести прием на десять вечера или, наоборот, на более ранний срок, чтобы к восьми тридцати мероприятие уже закончилось и у президента осталось время вернуться домой и спокойно включить телевизор. Конечно, передачу можно записать, но президент ненавидел видеозаписи. Хватит и того, что ему приходилось довольствоваться ими в командировках! От своего окружения он требовал только одного: чтобы названные часы у него оставались безусловно свободными. Споры вокруг злосчастного дня рождения господина Хосокавы длились несколько дней. После долгих уговоров президент наконец смягчился и пообещал прийти. Но вот наступил день приема, и он – по всем понятной, хотя и не высказанной вслух причине – решительно и бесповоротно отказался.

Страстная привязанность президента Масуды к сериалам была хорошо известна узкому кругу приближенных лиц, но каким-то непостижимым образом оставалась совершенной тайной для прессы и для народа. На мыльных операх была помешана вся страна, однако беззаветная преданность президента своему телевизору была чревата столь неприятными политическими коллизиями, что даже болтливая любовница была бы меньшим злом. Члены правительства только обрадовались бы, променяй президент мыльные оперы на болтливую любовницу. Даже министры, которые сами были не раз замечены за просмотром тех же самых сериалов, не могли спокойно глядеть на одержимость, угнездившуюся в самом сердце государства. В свете вышесказанного многие работающие с президентом и присутствующие на приеме в честь господина Хосокавы восприняли его отсутствие хотя и с разочарованием, но без особого удивления. И когда другие гости спрашивали: «Случилось что-то непредвиденное?» или «Здоров ли президент Масуда?» – они отвечали значительно и конфиденциально:

– Дела в Израиле.

– В Израиле! – шептали пораженные гости. Они даже вообразить себе не могли, что президент Масуда может быть задействован в переговорах по делам Израиля.

Таким образом, почти две сотни гостей разделились на тех, кто знал, где находится президент Масуда, и на тех, кто этого не знал, и так продолжалось до тех пор, пока обе стороны напрочь не забыли о существовании президента. Господин Хосокава вообще едва заметил его отсутствие. Он не придавал никакого значения своей предполагаемой встрече с главой государства. Что может значить президент на вечере, где должна выступать Роксана Косс?

В отсутствие президента роль хозяина торжества вынужден был взять на себя вице-президент Рубен Иглесиас. Дело нетрудное – прием устраивался в его доме. Между коктейлем и закуской, между обедом и сладостным пением его мысли неизменно возвращались к президенту. Иглесиас легко представил себе, что тот делает в данный момент, ведь он видел это тысячи раз. Вот президент сидит в темноте на краю кровати в спальне президентского дворца, сложенный пиджак переброшен через ручку кресла, ладони обеих рук сжаты между колен. Он смотрит маленький телевизор, стоящий на туалетном столике, в то время как его жена расположилась этажом ниже перед громадным экраном. Красивая девушка, привязанная к стулу, отражается в его очках. Она дергает запястьями туда-сюда, снова и снова, и вот наконец веревки ослабевают, и она освобождает одну руку. Мария свободна! Президент Масуда облегченно откидывается назад и беззвучно хлопает в ладоши. Подумать только: его едва не заставили пропустить такое зрелище после целой недели ожидания! Девушка на экране быстро оглядывает комнату, затем наклоняется вперед и развязывает стягивающую ее ноги веревку.

Но тут картина освобождения Марии, возникшая перед мысленным взором Рубена Иглесиаса, улетучилась, и он понял, что в его гостиной снова зажегся свет. Он только успел отметить, что на одном из столов перегорела лампочка, как вдруг в комнату из всех окон и дверей повалили какие-то мужчины. Вице-президент вертел головой во все стороны, и ему казалось, что стены сошли со своих мест, стремительно надвигаются на него и пронзительно кричат. Тяжелые башмаки грохотали в вентиляционных трубах, дверные проемы ощетинились ружейными дулами. Гости сбились в кучу посреди комнаты и тут же бросились врассыпную в животной панике. Дом словно превратился в терпящий бедствие корабль, поднятый на гребень волны, а потом тут же брошенный в кипящую штормовую бездну. Столовое серебро полетело в воздух, зубцы вилок сплелись с лезвиями ножей, вазы с дребезгом разбивались о стены. Люди скользили, падали, бежали, но все это продолжалось лишь одно мгновение – до тех пор, пока их глаза не привыкли к свету и они не увидели полную бесполезность своих усилий.

Теперь стало понятно, кто всем этим руководит: пожилые мужчины, выкрикивающие приказания. Друг с другом они не разговаривали, и первое время гости различали их не по именам, а по наиболее заметным признакам. Бенхамин – на лице красный мясистый лишай. Альфредо – усы, на левой руке нет указательного и среднего пальцев. Эктор – очки в золотой оправе без одной дужки. С командирами прибыло около пятнадцати бойцов в возрасте от четырнадцати до двадцати лет. Таким образом, в зале стало на восемнадцать гостей больше, но пересчитать их в тот момент не смог бы никто. Они быстро рассредоточились по всему дому. Они двигались, двоились и троились, возникали из-за гардин, спускались с лестниц, исчезали на кухне. Сосчитать их было невозможно, потому что, казалось, они были везде – и похожи друг на друга, как пчелы в улье. Одеты они были в поношенную темную одежду: кто в черную, кто в грязно-зеленую, кто в джинсовую. Кроме одежды их прямо-таки покрывало всевозможное оружие: патронташи, ножи, сверкающие из задних карманов, автоматы, пистолеты разных марок и калибров; самые маленькие покачивались в набедренных кобурах или небрежно торчали из-за пояса, самые большие парни сжимали в руках, как детей, размахивали ими, как палками. На головах у бойцов красовались кепки с опущенными на самые глаза козырьками, хотя никто не интересовался их глазами, всеобщее внимание было приковано исключительно к их винтовкам, к их ножам, похожим на акульи зубы. Мужчина с тремя автоматами невольно воспринимался как трое мужчин. Общей у нападавших была и худоба, объяснявшаяся, быть может, недостатком питания, а быть может, периодом юношеского роста. Одежда явно была им тесна в плечах. Кроме того, все они были ужасающе грязными. Даже в этих страшных обстоятельствах невозможно было не заметить, что их лица и руки заляпаны так, словно они пробрались в особняк, вырыв в саду подземный ход и разобрав пол нижнего этажа.

Само вторжение заняло не более минуты, но всем казалось, что оно длится дольше, чем четыре смены блюд во время обеда. Каждый успел разработать стратегию спасения, тщательно ее обдумать и отбросить. Мужья отыскивали своих жен по разным углам комнаты, иностранцы жались друг к другу, в панике тараторя на своих родных языках. Присутствующие единогласно решили, что стали жертвами не «Семьи Мартина Суареса» (названной так по имени десятилетнего мальчика, которого застрелили полицейские, когда он раздавал листовки с приглашениями на политический митинг), а куда более знаменитой террористической группировки – так называемой «Истинной власти», отряда революционно настроенных убийц, которые вот уже лет пять наводили на всех ужас своей беспрецедентной жестокостью. Каждый, слышавший об этой организации или хотя бы знакомый с этой страной, был теперь уверен, что он обречен, хотя на самом деле погибнуть суждено было самим злоумышленникам. И тут террорист без двух пальцев на руке, одетый в мятые зеленые штаны и совершенно не гармонирующую с ними куртку, поднял свой громадный автомат 45-го калибра и двумя очередями выстрелил в потолок. Оттуда отделился внушительный пласт штукатурки и шлепнулся об пол, обдав гостей густым облаком пыли. Женщины завизжали, испуганные как выстрелом, так и тем, что на их голые плечи что-то посыпалось.

– Внимание! – сказал человек с автоматом по-испански. – Это захват. Мы требуем беспрекословного повиновения и внимания.

Примерно две трети гостей испуганно замерли, остальные выглядели не только испуганными, но и озадаченными. Вместо того чтобы отпрянуть от человека с автоматом, они придвинулись к нему ближе. Это были те, кто не понимал испанского. Они принялись перешептываться с соседями. Слово «внимание» повторялось на множестве языков. Это слово было понято всеми.

Командир Альфредо ожидал, что после его обращения немедленно воцарится напряженная, настороженная тишина, но тишины не наступило. Перешептывание заставило его снова выстрелить в потолок, на этот раз не глядя. Он угодил в световую арматуру, которая взорвалась. Комната погрузилась в полумрак, осколки стекла попали гостям за воротники рубашек и в волосы.

– Захват! – повторил Альфредо. – Задержание! Это могло бы показаться удивительным – такое количество людей, не говорящих на языке принимающей страны, но не стоит забывать, что сборище затевалось для продвижения интересов иностранного государства, а два главных гостя не знали по-испански и десяти слов, и если Роксана Косс все же прекрасно поняла слово «захват», то для господина Хосокавы оно не значило ровным счетом ничего. Они оба подались вперед, словно это помогло бы им лучше понять своего врага. Примадонну, впрочем, сразу же заслонил собой аккомпаниатор. Его тело готово было принять на себя все пули, которые будут выпущены в ее сторону.