Текст книги "Заложники"

Гэн Ватанабе, молодой переводчик господина Хосокавы, наклонился к уху своего шефа и перевел ему все сказанное террористом на японский язык.

Нельзя сказать, чтобы это могло принести господину Хосокаве какую-либо пользу в данных конкретных обстоятельствах, но некогда он пытался учить итальянский язык с помощью аудиокурсов, которые прослушивал во время авиаперелетов. Для деловых целей следовало бы скорей изучать английский, но ему было важнее научиться понимать оперу. «Il bigliettaio mi fece il biglietto»[1]1
  Кассир оформляет мне билет (ит.).


[Закрыть], – говорила запись. «Il bigliettaio mi fece il biglietto», – беззвучно повторял он одними губами, не желая беспокоить соседей. Однако старался он совсем плохо, и к концу ауди-окурса не продвинулся в знании языка ни на йоту. Звук произносимых им слов заставлял господина Хосокаву вспоминать звук слов пропетых, и вместо учебного диска он вставлял в свой CD-плеер «Мадам Баттерфляй».

Еще в юности господин Хосокава осознал всю важность владения иностранными языками. Позже он жалел, что так и не взялся за их изучение. Ох уж эти переводчики! Сколько их прошло перед его глазами, порой неплохих, порой робких, как школьники, а порой и безнадежно тупых. Кое-кто и родным японским владел из рук вон плохо и постоянно прерывал переговоры, чтобы заглянуть в словарь. Попадались переводчики умелые, но по-человечески неприятные – путешествовать с такими было не в радость. Некоторые покидали его, как только произносилась последняя фраза деловой встречи, так что, если требовалось обсудить что-то еще, он оказывался совершенно беспомощным. Другие были, наоборот, слишком навязчивы, сопровождали его на завтрак, обед и ужин, не отходили ни на шаг во время прогулок и пересказывали в мельчайших подробностях все детали своего безрадостного детства. Сам господин Хосокава владел лишь несколькими простейшими обиходными фразами на французском и на английском. Так обстояли дела, когда появился Гэн.

Гэн Ватанабе был приставлен к нему на проходившей в Греции конференции по мировой торговле. Как правило, господин Хосокава старался избегать всяких неожиданностей, столь часто сопутствующих работе местных переводчиков, однако его секретарь не сумел найти в Японии специалиста с греческим языком, который согласился бы немедленно отправиться в путь. Во время перелета в Афины господин Хосокава и словом не перемолвился с сопровождавшими его двумя старшими вице-президентами и тремя менеджерами по продажам. Вместо этого он слушал через наушники, как Мария Каллас поет греческие песни, философски рассудив, что даже если он ничего не сможет понять на конференции, то по крайней мере увидит родину своего кумира. Выстояв очередь у стойки паспортного контроля и получив багаж, господин Хосокава увидел в холле молодого человека, который держал плакат с аккуратно выведенным «Хосокава». Молодой человек оказался японцем, и он вздохнул с облегчением. Лучше иметь дело с соотечественником, который немного говорит по-гречески, чем с греком, немного говорящим по-японски. Для японца переводчик был слишком долговязым. У него были густые волосы, слишком длинные спереди, так что они падали на оправу маленьких круглых очков, даже когда он пытался откинуть их в сторону. К тому же он выглядел очень молодым. Очевидно, все дело было в волосах. Волосы показались господину Хосокаве признаком несерьезности. А может, впечатление несерьезности возникло оттого, что молодой человек встречал его в Афинах, а не в Токио. Господин Хосокава приблизился и совершил легкий приветственный поклон – едва заметное движение шеей и плечами. Поклон означал: «Ты меня нашел».

Молодой человек бросился вперед, согнулся пополам и взял из рук господина Хосокавы его портфель. Его поклон производил благоприятное впечатление, хотя, на взгляд двух вице-президентов и трех менеджеров по продажам, все же был недостаточно глубоким. Переводчик представился, спросил, как прошел перелет, сообщил, сколько времени займет дорога в отель и когда начнется первое заседание. В многолюдном афинском аэропорту, где, почитай, каждый второй мужчина носил усы и оружие, в этом столпотворении, среди гвалта пассажиров и пронзительных объявлений по радио, господин Хосокава услышал в голосе молодого человека нечто важное для себя, нечто знакомое и успокоительное. Этот голос нельзя было назвать музыкальным, однако он воздействовал на него как музыка. Хотелось слушать этот голос снова и снова.

– Откуда вы родом?

– Из Нагано, сэр.

– Очень красивый город, и к тому же там прошли Олимпийские игры…

Гэн кивнул, но не стал развивать тему Олимпийских игр.

Господину Хосокаве очень хотелось продолжить разговор. Перелет был долгим, и ему казалось, что за это время он разучился общаться с людьми. Он считал, что Гэн просто обязан вывести его из этого состояния.

– А ваша семья в Нагано?

Гэн Ватанабе минуту помедлил с ответом, как будто что-то вспоминал. Мимо них прошла большая компания австралийских подростков, все с маленькими рюкзачками за спиной. Все пространство аэропорта заполнилось их звенящими криками и смехом. «Вомбат!» – завопила одна девчонка, и другие тут же подхватили: «Вомбат! Вомбат! Вомбат!» На минуту смех смолк, они крепко схватили друг друга за руки.

– Да, все в Нагано, – ответил Гэн, внимательно глядя вслед уходящим подросткам. – Отец, мать и две сестры.

– А ваши сестры, они замужем? – Господину Хосокаве было совершенно не интересно, замужем сестры или нет, однако этот голос был так хорош, что его можно было спокойно поместить в увертюру первого акта… только вот какой оперы?

– Замужем, сэр. – Гэн взглянул прямо на него.

Внезапно этот скучный диалог затронул нечто неуместное, вышел за рамки благопристойности. Господин Хосокава отвернулся, Гэн подхватил чемоданы и повел всю компанию к выходу из аэропорта, прямо в лютый зной греческого полдня. Прохладный лимузин ждал с включенным двигателем, и мужчины уселись в него без промедления.

В течение следующих двух дней все, за что ни брался Гэн, шло как по маслу. Он напечатал написанный от руки доклад господина Хосокавы, следил за его распорядком дня, достал билеты на оперу «Орфей и Эвридика», хотя все места вроде бы были распроданы за шесть недель до спектакля. На конференции он переводил выступления господина Хосокавы на греческий, речи других участников – на японский и во всех делах проявил себя смышленым, расторопным и профессиональным помощником. Однако больше всего господина Хосокаву восхищало не то, сколько всего успевает молодой человек, а то, как незаметно это у него выходит. Гэн казался его собственным продолжением, невидимым вторым «я», которое постоянно предвосхищало его нужды и потребности. Господин Хосокава удостоверился в том, что на Гэна можно полностью положиться, что он вспомнит все, о чем забудет он сам. Однажды во время частного приема, на котором обсуждались вопросы морских перевозок, слушая, как Гэн подхватывает и переводит на греческий его слова, господин Хосокава наконец разгадал этот голос. До чего же знакомо звучит! – подумал господин Хосокава. Это же его собственный голос!

– В Греции я не веду большого бизнеса, – сказал Гэну господин Хосокава вечером, когда они сидели в баре афинского «Хилтона». Бар находился на последнем этаже отеля, и оттуда открывался вид на Акрополь. Казалось, легендарная возвышенность, издалека выглядевшая крохотной и сделанной будто из мела, поставлена тут лишь для услаждения взора выпивающих туристов. – А какими еще иностранными языками вы владеете? – Господин Хосокава слышал, как Гэн разговаривал по телефону по-английски.

Гэн написал список, время от времени задумываясь, не пропустил ли чего-нибудь. Все языки он разделил на категории по степени своего знания: абсолютно свободное, весьма беглое, беглое, удовлетворительное, только чтение. Молодой человек знал больше языков, чем было перечислено коктейлей в пластиковом меню на столе. Они оба заказали себе коктейль под названием «Ареопаг». Они чокнулись.

Испанским языком Гэн владел «абсолютно свободно».

Теперь, на другом конце света, в стране, которая была для него еще более чужой, чем Греция, господин Хосокава снова вспомнил афинский аэропорт, всех этих людей с усами и автоматами, потому что они были очень похожи на нынешних вооруженных парней. В тот далекий день произошло его знакомство с Гэном. Когда это было? Четыре года тому назад? Пять? После той конференции Гэн вернулся с ним в Токио и начал работать на него постоянно. Когда переводить было нечего, Гэн просто брал на себя те дела, которыми до этого никому и в голову не приходило заняться. Для господина Хосокавы Гэн стал абсолютно необходимым, и порой он забывал, что сам не владеет языками, что голос Гэна – это не его собственный голос. Сейчас он тоже не понимал, о чем говорят люди с автоматами, и тем не менее ему все было совершенно ясно. В худшем случае их можно уже считать мертвецами. В лучшем – они стоят в начале длинного и страшного испытания. Господин Хосокава приехал в такое место, куда ему ни в коем случае не следовало приезжать, позволил этим иностранцам поверить в то, что отнюдь не являлось правдой, и все ради того, чтобы послушать пение женщины. Он бросил взгляд на другой конец комнаты, где стояла Роксана Косс. Он едва смог ее разглядеть: аккомпаниатор затолкал певицу между собой и роялем.

– Президент Масуда! – позвал человек с усами и с ружьем.

По рядам нарядных гостей прошло тяжелое шевеление: никто не хотел сообщать террористу неприятную новость.

– Президент Масуда, выйдите вперед!

Люди стояли, потупив глаза, и чего-то ждали, и тогда человек с ружьем опустил его так, что дуло теперь смотрело прямо в толпу и, казалось, было нацелено на блондинку лет пятидесяти по имени Элиз, банкиршу из Швейцарии. Та испуганно заморгала, а затем обеими ладонями прикрыла грудь, словно это было то самое место, куда, вероятнее всего, попадет пуля. Она приносила в жертву свои руки, как будто они могли на долю секунды защитить ее сердце. В толпе послышались вздохи – и только. Повисло гнетущее ожидание. Оно исключало любые проявления героизма или хотя бы рыцарства. И тут вице-президент принимающей страны сделал маленький шаг вперед.

– Я вице-президент Рубен Иглесиас, – сказал он человеку с автоматом. Он казался ужасно усталым. Он был очень маленьким человечком, низкого роста и хрупкого телосложения, и это сыграло при его избрании на должность роль не меньшую, чем его политические убеждения. Согласно царящим в правительстве извращенным понятиям при высоком вице-президенте глава государства кажется слабым и легко смещаемым. – Президент Масуда не смог прибыть на этот вечер. Его здесь нет. – Голос вице-президента звучал глухо. Слишком тяжелый груз свалился на его плечи.

– Врешь! – отрезал человек с автоматом.

Рубен Иглесиас печально покачал головой. Никто больше его не желал, чтобы президент Масуда сейчас оказался здесь, а не валялся в собственной постели, прокручивая в голове сюжет последней серии мыльной оперы. Командир Альфредо быстро перевернул в руках автомат и держал его теперь не за приклад, а за дуло. Он поднял автомат и ударил им вице-президента по лицу, около глаза. Раздался глухой удар – звук по сравнению с действием совсем не страшный, – приклад распорол маленькому человечку кожу, и тот рухнул на пол. Кровь полилась из раны несколькими ручейками. Один из них устремился к уху пострадавшего, словно стремясь снова вернуться в его голову. Тем не менее все, включая самого вице-президента, в полуобморочном состоянии лежавшего на ковре в собственной гостиной, где он всего десять часов назад возился со своим трехлетним сыном, были приятно поражены тем, что его не застрелили.

Человек с ружьем посмотрел на вице-президента, а затем, как будто удовлетворенный этим зрелищем, скомандовал всем остальным участникам вечера лечь на пол. Для тех, кто не говорил по-испански, все стало ясно, когда испаноговорящие гости один за другим принялись становиться на колени, а затем распластываться на полу.

– Лицом вверх, – добавил человек с ружьем.

Те, кто первоначально лег неправильно, торопливо переворачивались. Двое немцев и один аргентинец вообще не желали ложиться, до тех пор пока не получили от солдат удар прикладом под колени. Лежащие гости занимали гораздо больше места, чем стоящие, так что некоторым пришлось занять места в коридоре и в столовой. Теперь на полу находился сто девяносто один гость, двадцать официантов, семь шеф-поваров и их помощников. Трое детей вице-президента вместе с гувернанткой были вытащены из своих спален и согнаны вниз, но, впрочем, несмотря на поздний час, они все равно еще не спали, потому что с верхних ступеней лестницы смотрели и слушали выступление Роксаны Косс. Им тоже пришлось лечь на пол. Серьезные и важные мужчины и женщины валялись, словно половые тряпки. Среди них были послы и дипломаты разных рангов, члены кабинетов различных правительств, президенты банков, главы корпораций, один епископ и одна оперная звезда, которая казалась теперь намного миниатюрнее, чем когда стояла на ногах. Аккомпаниатор потихоньку наползал на нее, стараясь полностью прикрыть Роксану Косс своей широкой спиной. Она поежилась. Женщины, которые верили, что все это очень скоро закончится и к двум часам ночи они окажутся дома в своих постелях, старались расправить и разгладить свои пышные юбки, чтобы те не слишком помялись. Другие, кто считал, что скоро их всех застрелят, позволяли шелку мяться и пачкаться. Когда все наконец окончательно разместились на полу, в комнате наступила поразительная тишина.

Теперь все присутствующие четко разделялись на две группы – стоячих и лежачих. Поступило новое распоряжение: лежачим вести себя тихо, пока стоячие проверяют их на предмет наличия оружия, а также на тот случай, если среди них все-таки прячется президент.

Можно себе вообразить, какой страх и унижение испытывали лежащие на полу люди. На них можно было наступить; их можно было пнуть ногой. Их можно было застрелить, при этом они не имели ни малейшего шанса спастись бегством. И тем не менее на полу люди чувствовали себя лучше. Им не надо было больше думать о сопротивлении, о том, как бы прорваться к выходу. Вероятность того, что их обвинят в чем-то, чего они не делали, теперь практически отпала. Они напоминали маленьких собачек, которые добровольно подставляют свои шеи и животы под острые зубы свирепых псов, словно говоря: сдаюсь! Даже русские, еще минуту назад шепотом обсуждавшие план бегства, почувствовали облегчение от собственной покорности и смирения. Многие гости закрыли глаза. Время было позднее. Желудки их были переполнены вином, рыбными деликатесами и телячьими отбивными. Как бы напуганы они ни были, устали они не меньше. Башмаки, которые топали вокруг них, перешагивали через них, были старыми и грязными. Грязь оставляла жирные следы на прекрасном узорчатом ковре (который лежал, к счастью, на хорошей подкладке). Башмаки были дырявые, сквозь дыры проглядывали пальцы ног – прямо у самых глаз гостей. Некоторые башмаки вообще успели развалиться и были перевязаны кусками изоленты, тоже грязной, обтрепавшейся по краям. Молодые люди ползали на четвереньках между гостями. Улыбок на их лицах не было, но не было и свирепости. Легко можно было себе вообразить, как развивались бы события, останься гости стоять на ногах: мальчишки, вооруженные до зубов, наверняка захотели бы продемонстрировать свое превосходство более взрослым, более высоким и прекрасно одетым людям. Теперь же мальчишеские пальцы двигались быстро, вполне уважительно. Они просматривали карманы, ощупывали брюки. С женщинами поступали совсем деликатно: только легкое похлопывание по юбкам. Иногда какой-нибудь парень наклонялся, некоторое время колебался, а потом отползал дальше. Они нашли очень мало интересного, ведь присутствующие собрались всего-навсего на ужин.

Невозмутимый командир Эктор занес в свою записную книжку следующие находки: шесть серебряных перочинных ножей в брючных карманах, четыре ножа для обрезания сигар на часовых цепочках, один крохотный, чуть больше расчески, пистолет с инкрустированной рукояткой в вечерней дамской сумочке. Они было подумали, что это зажигалка, и даже попытались высечь из нее огонь, но пистолет выстрелил, оставив маленькую выбоину на поверхности обеденного стола. В ящике стола нашли нож для разрезания писем с эмалевой ручкой, на кухне – множество ножей и вилок разных размеров и форм. На стойке возле камина – кочергу и совок. Нашли тупоносый «смит-и-вессон» 38-го калибра в ночном столике вице-президента – тот даже не стал отпираться. Все это они заперли в один из бельевых шкафов наверху. Часы, бумажники и драгоценности они не тронули. Один парень взял мятную жевательную резинку из женской сумочки, однако предварительно подержал ее перед лицом владелицы, как бы прося разрешения. Женщина слегка кивнула, и он с улыбкой стащил с упаковки целлофан.

Один из бойцов напряженно вглядывался в лица Гэна и господина Хосокавы – посмотрел, отошел, вернулся, чтобы взглянуть еще раз, наступил при этом на ладонь лежащего рядом официанта – тот сморщился и быстро отдернул руку. «Командир!» – позвал парень, слишком громко в такой тишине. Гэн придвинулся поближе к своему шефу, как бы говоря своим движением, что они вместе, что их надо рассматривать как одно целое.

Перешагивая через теплые и трепещущие тела гостей, приблизился командир Бенхамин. На первый взгляд могло показаться, что его лицо изуродовано большим родимым пятном винно-красного цвета, однако через секунду становилось ясно, что это не пятно, а буйный лишай. Красным ручейком он стекал из-под густой черной шевелюры по левому виску и останавливался где-то возле глаза. От одного взгляда на эту хворобу пробирала жалость. Командир Бенхамин посмотрел в ту сторону, куда указывал пальцем мальчишка, и тоже долго рассматривал господина Хосокаву. «Нет», – наконец произнес он. Он уже собрался отойти, но потом снова повернулся к господину Хосокаве и непринужденно пояснил: «Он подумал, что вы президент».

– Он подумал, что вы президент, – быстро перевел Гэн, и господин Хосокава кивнул в знак понимания. Действительно, президент тоже был японцем лет пятидесяти и носил очки. Кроме того, вокруг лежало еще с полдюжины японцев.

Командир Бенхамин приставил винтовку к груди Гэна и надавил на нее. Дуло было не шире пуговицы на манишке у японца и давило резко и сильно. «Не разговаривать!» – произнес командир.

Гэн сказал, что он переводчик. Командир несколько мгновений обдумывал эту информацию, как будто ему сообщили, что господин Хосокава был глухим или немым. Затем убрал винтовку от груди Гэна и отошел. Наверняка, подумал Гэн, от болезни этого человека есть какое-то лекарство. Когда он вздыхал, в груди, там, куда уперлось дуло винтовки, возникала пульсирующая боль.

Не так далеко от них, возле рояля, двое террористов винтовками тыкали в аккомпаниатора до тех пор, пока он не скатился с Роксаны Косс. Ее волосы, недавно собранные в изящный пучок на затылке, совсем растрепались. Она осторожно вытащила из прически шпильки и сложила в аккуратную пирамидку на животе – если кто-то сочтет их оружием, пусть забирает. Теперь волосы, длинные и вьющиеся, свободно раскинулись вокруг ее головы, и все молодые террористы сочли нужным пройти мимо нее и полюбоваться. Некоторые, самые нахальные, даже дотрагивались – не гладили, конечно, лишь легонько касались пальцем завитых кончиков. Когда они наклонялись над ней, то ощущали аромат ее духов, совсем непохожий на духи других обысканных ими женщин. Поразительно, но от примадонны исходил запах маленьких белых цветочков, которые росли в саду на их пути к вентиляционным трубам. Даже в такую ночь, когда головы бойцов были заняты тяжелыми думами о том, что их ждет – свобода или смерть, они уловили запах этих крохотных колокольчиков у подножия оштукатуренной стены и, встретив его вновь – так скоро, в волосах прекрасной женщины, расценили как доброе предзнаменование. Они слышали ее пение, когда, скрючившись, ждали своего часа в вентиляции. Всем им дали четкие, строгие указания. Лампы должны были погаснуть после шестой песни. Никто из них до сего дня понятия не имел о том, что такое концерт и что значит вызывать артиста на бис. Никто из них не знал, что такое опера и чем оперное пение отличается от обычного, беззаботного выражения своих чувств во время рубки дров или таскания воды из колодца. Никто им никогда этого не объяснял. Даже командиры, успевшие в своей жизни побывать в больших городах и имевшие некоторое образование, сидели затаив дыхание, только чтобы лучше слышать Роксану Косс. Юные же боевики, ожидающие своего часа в вентиляционных отдушинах, были людьми простыми и верили в простые вещи. Когда какая-нибудь девушка из их деревни хорошо пела, старухи говорили, что она проглотила птичку. Так бойцы и повторяли про себя, глядя на пирамидку из шпилек, возвышавшуюся на фисташковом шифоне ее платья: она проглотила птичку. Но они знали, что это неправда. При всем их невежестве, при всей их дикости они прекрасно понимали, что таких птичек на свете не существует.

Парни все подходили и подходили, один опустился на корточки и взял ее за руку. Он держал ее очень легко, не сжимал, а лишь подложил свою ладонь под ее, так что она могла в любую минуту убрать руку, но она этого не делала. Роксана Косс прекрасно знала, что чем дольше она позволит мальчику касаться своей ладони, тем больше он ее полюбит. А если он ее полюбит, то, вполне возможно, попытается защитить от остальных террористов, да и от себя самого тоже. Он выглядел невероятно молоденьким и даже красивым. Под длинным козырьком кепки виднелись глаза, обрамленные длинными шелковистыми ресницами. На узкой груди висел патронташ, мальчик сутулился под его тяжестью. Грубая деревянная рукоятка самого простого кухонного ножа высовывалась из его башмака, а пистолет едва не выпадал из кармана. Роксана Косс подумала о Чикаго, о студеных октябрьских ночах. Если бы этот парень жил в другой стране и совершенно другой жизнью, на следующей неделе он пошел бы выпрашивать конфеты на Хеллоуин – ну и что, что он уже большой? Нарядился бы террористом, нацепил на ноги старые садовые башмаки, смастерил из гофрированного картона патронташ, а вместо пуль набил его футлярчиками из-под маминой помады. Он не смотрел на нее, только на ее руку. Изучал ее так, словно та существовала сама по себе, отдельно от Роксаны Косс. В других обстоятельствах Роксана наверняка бы вырвалась, но, учитывая крайне необычные обстоятельства этого вечера, оставила свою руку в руке бойца. Пусть изучает.

Аккомпаниатор поднял голову и сверкнул на мальчишку глазами. Тот отпустил руку Роксаны Косс и поднялся с пола.

* * *

Бандиты оказались перед двумя непреложными фактами: ни у кого из гостей не было оружия и среди них не было президента Масуды. Вооруженные мальчишки группами обыскивали подвал, чердак, обходили высокую оштукатуренную стену, окружавшую сад, дабы убедиться, что в общей суматохе никто из гостей не спрятался. И возвращались ни с чем. Через открытые окна доносилось пронзительное стрекотание насекомых. В гостиной вице-президентского дома стояла тишина. Командир Бенхамин присел возле вице-президента, из раны которого кровь текла, не переставая, на обеденную салфетку, заботливо приложенную к его голове лежавшей рядом женой. Вокруг глаза вице-президента образовался весьма зловещий синяк. Но даже ему было далеко до командирского лишая.

– Где президент Масуда? – спросил командир, как будто только сейчас заметил его отсутствие.

– Дома. – Вице-президент взял из рук жены окровавленную салфетку и сам приложил ее к голове.

– Почему его нет на вечере?

По существу, командир интересовался, нет ли в его организации крота. Не шепнул ли кто президенту о готовящемся нападении? Однако вице-президента, почти ослепшего от удара, переполняла горечь, а горечь, как известно, двоюродная сестра правды.

– Он хотел посмотреть мыльную оперу, – сказал Рубен Иглесиас, и в комнате, полной покорно молчащих людей, его голос донесся до каждого уха. – Он хотел увидеть, освободится ли сегодня Мария.

– А почему мне сказали, что он должен быть здесь?

Вице-президент ответил без запинки и без всяких угрызений совести:

– Сначала он согласился, а потом передумал.

Лежавшие на полу взволнованно зашевелились. Те, кто ничего не подозревал, были потрясены ничуть не меньше, чем те, кто знал обо всем. В этот самый момент закончилась политическая карьера Рубена Иглесиаса. Между ним и президентом Масудой никогда не существовало особой симпатии, а теперь Масуда скинет его наверняка. Вице-президент всегда усердно работал, потому что надеялся, что в один прекрасный день управление страной перейдет в его руки, как собственность переходит по наследству от отца к сыну. Стиснув зубы, он брал на себя всю грязную работу, выстаивал на церемониальных похоронах, выезжал в места землетрясений. Он одобрительно кивал в продолжение всех бесконечных президентских речей. Но в эту ночь уверенность в том, что он когда-нибудь станет президентом, его покинула. Ее сменила уверенность в том, что он будет убит вместе со всеми своими гостями и собственными детьми. А раз так, то пусть мир узнает, что Эдуардо Масуда, человек, ростом всего на сантиметр выше его самого, во время столь важных государственных событий смотрит дома телевизор.

Католические священники, сыновья испанских миссионеров-убийц, любили повторять своей пастве, что правда делает их свободными, и применительно к данному конкретному случаю они были совершенно правы. Командир по имени Бенхамин уже поднял винтовку и приготовился отправить вице-президента в мир иной, однако рассказ о мыльной опере его остановил. Хоть он и был взбешен тем, что пять месяцев тщательной подготовки к похищению президента и, возможно, свержению всего правительства оказались безрезультатными и теперь ему надо что-то делать с двумястами двадцатью двумя заложниками, лежащими перед ним на полу, – в слова вице-президента он поверил безоговорочно. Такую жалкую глупость нарочно не выдумаешь. Командир Бенхамин никогда не останавливался перед убийством и тем более не испытывал потом ни малейших угрызений совести, потому что прекрасно знал из своего личного опыта, что человеческая жизнь представляет собой не более чем череду мучительных страданий. Если бы вице-президент сказал, что у президента простуда, он бы его застрелил. Если бы вице-президент сказал, что у президента неотложные дела, касающиеся национальной безопасности, он бы его застрелил. Если бы вице-президент сказал, что все это просто уловка и президент даже не собирался приходить на это мероприятие, – бабах, и не стало бы вице-президента. Но Мария! Даже в джунглях, где телевизоры встречаются редко, связь ненадежна, где электричество включается от случая к случаю, люди обсуждали Марию. Даже Бенхамин, который ничем не интересовался, кроме свободы бедных и угнетенных, знал кое-что про Марию. Этот сериал шел по телевизору днем с понедельника по пятницу, но во вторник вечером давали особую, обзорную серию для тех, кто днем работает. Если Марию предполагалось освободить, то ничего удивительного нет в том, что это произошло вечером во вторник.

Согласно разработанному плану президента Масуду должны были захватить за семь минут. Сейчас заговорщики уже должны были быть далеко за пределами города, спешно уходить по опасным дорогам, что вели в джунгли.

И тут за окнами стали возникать ярко-красные всполохи и раздался пронзительный и мерзкий вой сирены. В нем слышался приговор. С пением он не имел ничего, совсем ничего общего.