Текст книги "Заложники"

Рубен и сам хотел лечь, поэтому отошел без всяких разговоров. Он даже огорчился, когда Месснер его остановил.

– Эту рану надо зашить, – сказал Месснер. – Я позову сюда врача.

– Никаких врачей, никакого зашивания, – сказал командир Альфредо. – Он и так был не красавец.

– Нельзя его оставлять с кровотечением.

– Можно! – отрезал командир.

Вице-президент слушал. Он ничего не мог сказать в собственную защиту. И если начистоту, одна мысль об иголке сейчас, когда рана болела пуще прежнего, голова раскалывалась и что-то жгло и давило позади глаз, – нет, мысль об иголке не внушала ему никакой радости, и в этом споре Рубен Иглесиас, пожалуй, был на стороне террористов.

– Вы ничего не достигнете, если этот человек умрет от потери крови. – Месснер говорил спокойно, подчеркивая серьезность своих слов.

«Умрет?» – подумал вице-президент.

Командир Эктор, который до этого больше молчал, приказал няне подняться наверх и принести швейные принадлежности. Он дважды хлопнул в ладоши, как школьный учитель, призывающий детей к тишине, и она тут же встала и пошла, слегка спотыкаясь и приволакивая ногу, которую отлежала во сне. Как только она скрылась из виду, четырехлетний сын вице-президента Марко закричал и заплакал, потому что считал эту девушку своей мамой.

– Успокойте его, – сурово велел командир Эктор.

Рубен Иглесиас повернул распухшее лицо к Иоахиму Месснеру. Чего ему сейчас совсем не хотелось видеть, так это швейных принадлежностей. Он не пуговица и не подол рубашки. И не дикарь из джунглей. Дважды в жизни его уже зашивали – но в больнице, стерильными инструментами из блестящих кювет.

– Здесь есть доктора? – спросил Месснер Гэна.

Гэн не знал, но громко задал этот вопрос на нескольких языках.

– Кажется, мы приглашали по крайней мере одного доктора, – сказал Рубен Иглесиас, хотя он уже ни в чем не был уверен – голова болела все сильнее и сильнее.

Тут вернулась няня Эсмеральда с квадратной плетеной корзинкой под мышкой. Мало кто заметил бы ее в комнате, полной женщин в вечерних туалетах – деревенская девушка в форменной черной юбке и блузке с белым воротничком и манжетами, длинная коса толщиной в детский кулак колыхалась за ее спиной при каждом шаге. Но теперь все в комнате смотрели только на нее: как уверенно и непринужденно она идет, словно ничего особенного не случилось и это самый обычный день в ее жизни, просто надо кое-что заштопать. Живой взгляд, горделиво приподнятый подбородок. Внезапно все увидели, насколько няня красива, ее красота прямо-таки освещала мраморную лестницу, по которой она шла. Гэн повторил свой вопрос о докторе, а вице-президент позвал девушку по имени: «Эсмеральда!»

Никто из лежащих на полу руки не поднял, поэтому все решили, что докторов среди гостей нет. Но это была неправда. Доктор Гомес лежал на спине в столовой, и его жена больно впилась ему в бок накрашенными ногтями. Доктор Гомес оставил практику много лет назад и стал больничным администратором. Интересно, когда он в последний раз зашивал человека? По специальности он был пульмонолог, так что последний раз протаскивал нитку сквозь человеческую кожу во времена ординатуры. В этом смысле он был не более квалифицированным, чем его жена – любительница вышивать крестиком. Еще не сделав ни единого стежка, доктор Гомес прекрасно видел последствия: наверняка возникнет инфекция; нужных антибиотиков под рукой не окажется; позже рану все равно придется вскрывать, выкачивать гной, зашивать заново. И не чью-то рану, а вице-президентскую. Доктор поежился. Ничего хорошего ждать от этого дела не приходится, ответственность возложат на него, а потом все просочится в прессу. И может получиться так, что он, директор больницы, сам того не желая, убьет человека. Доктор Гомес почувствовал, как у него дрожат руки. Он ничего не делал, просто лежал, а они уже тряслись. Разве можно доверить таким рукам зашивать человеческое лицо, оставить на нем шрам, который их ославит? Есть ведь эта девушка, которая спускается по лестнице с корзинкой под мышкой и кажется воплощением надежды. Она ангел! Он никогда не мог найти таких славных девушек для работы в больнице, таких хорошеньких девушек, умеющих столь изящно носить униформу.

– Вставай! – шипела жена. – Или я сама подниму твою руку!

Доктор закрыл глаза и тихонько покачивал головой, стараясь не привлекать к себе внимания. Пусть случится то, что должно случиться. Наложение шва не сможет ни спасти человека, ни убить его. Карта уже разыграна, и им ничего не остается, как только ждать исхода.

Эсмеральда передала корзинку Иоахиму Месснеру, но на свое место возвращаться не стала. Она открыла крышку, обитую с внутренней стороны пестрой, в розочку, тканью, из подушечки в форме помидора вынула иголку, достала моток черных ниток и вдела конец в иголку. Затем ловко откусила нитку и сделала аккуратный маленький узелок. Все мужчины, даже командиры, смотрели на нее так, словно она делала что-то сверхъестественное, такое, чего сами они никогда бы не смогли сделать. Затем Эсмеральда вытащила из кармана своей юбки пузырек протирочного спирта, опустила туда иголку с ниткой и несколько раз встряхнула. Она вспомнила про стерилизацию – простая деревенская девушка. Необычайная рассудительность! Она вынула нитку с иголкой, держа только за узелок, и протянула их Иоахиму Месснеру.

– Хм… – сказал он, сжав узелок между большим и указательным пальцами.

Затем последовала небольшая дискуссия. Сначала было решено, что оба должны стоять, затем – что вице-президенту лучше сесть, а еще через некоторое время – что ему следует лечь под настольной лампой, где светлее всего. Двое мужчин никак не решались приступить к делу – страшно было обоим. Месснер трижды протирал руки спиртом. Иглесиас думал, что лучше бы ему еще раз врезали прикладом. Наконец он улегся на ковер подальше от жены и детей. Месснер склонился над ним, понял, что заслонил себе свет, подался назад, стал поворачивать голову вице-президента туда-сюда. Вице-президент попытался заставить себя думать о чем-нибудь приятном и тут же подумал об Эсмеральде. Какая же она умница! Может быть, это его жена ее всему научила? Рассказала про бактерии, про необходимость содержать все в чистоте. Как же ему повезло, что такая девушка смотрит за его детьми. Кровь из раны текла уже не так сильно, лишь слегка сочилась, и Месснер прекратил промокать ее салфеткой. Принимая во внимание обстоятельства, вопли громкоговорителей с улицы, сирены, распростертых кругом заложников, сонных террористов с винтовками, можно было ожидать, что никто не проявит интереса к щеке Рубена Иглесиаса. Тем не менее присутствующие начали вытягивать шеи наподобие черепах, стремясь получше разглядеть, как иголка войдет в кожу и что из этого получится.

– Тебе на все дается пять минут, – сказал командир Альфредо.

Иоахим Месснер соединил левой рукой края раны, а правой вонзил в них иголку. Решив, что быстрое движение будет менее болезненным, и переоценив толщину кожи, он попал прямо в кость. Оба мужчины тихо и тоненько вскрикнули, и Месснер поспешно вытащил иголку. Теперь надо было все начинать сначала. Кроме того, отверстие от иголки само начало кровоточить.

Никто не просил ее помощи, но Эсмеральда тщательно вымыла руки. На ее лице появилось выражение, которое вице-президент замечал, когда она возилась с детьми. Она поняла, что у мужчин ничего не получается и это безобразие пора кончать. Она взяла из рук Иоахима Месснера нитку с иголкой и снова окунула их в спирт. Месснер уступил ей место с большим облегчением. Не думая о том, что она собирается делать и справится ли, он просто смотрел, как девушка склоняется под лампой.

Рубен Иглесиас отметил, что лицо у нее доброе и блаженное, какими бывают лица святых, хотя Эсмеральда почти не улыбалась. Он с благодарностью смотрел в ее серьезные карие глаза, которые оказались теперь совсем рядом. Сам он глаз закрывать не стал, хотя искушение было велико. Вице-президент понимал, что вряд ли когда-нибудь еще кто-то будет смотреть ему в лицо с такой сосредоточенностью и состраданием, – даже если он благополучно вытерпит это испытание и доживет до ста лет. Когда иголка снова приблизилась к его ране, он даже не шелохнулся и только вдыхал травяной аромат, исходивший от ее волос. Он чувствовал себя оторванной пуговицей или парой детских штанишек, которые она вечерком разложила на своих теплых коленях, чтобы заштопать. Право, не такое уж и плохое чувство. Он стал для Эсмеральды просто еще одной вещью, которая порвалась и нуждается в починке. Конечно, немножко больно. Неприятно, когда иголка проплывает мимо глаз. Неприятно, что в конце каждого стежка Эсмеральда чуть дергала нитку – он чувствовал себя пойманной на крючок форелью. Но он был благодарен судьбе за то, что оказался так близко к девушке, которую видел каждый день. Вот она сидит на газоне под деревом, играя с детьми, поит их чаем из стареньких кружек с отбитыми краями. Марко у нее на коленях, а девочки, Роза и Имельда, играют в свои куклы. Вот она вечером, уложив детей, выходит из детской, приговаривая: спокойной ночи, спокойной ночи, нет, водички больше пить нельзя, закрывай глазки, пора спать, спокойной ночи. Сейчас она, сосредоточившись, молчала, но одно воспоминание о ее голосе успокаивало. И хотя Рубену Иглесиасу было очень больно, он понимал, что, когда все закончится, когда ее талия больше не будет касаться его бока, он будет жалеть. Вот она уже закончила и сделала последний узелок. Как будто для поцелуя, она наклонилась над ним и перекусила нитку. Ее губам пришлось коснуться шва, который только что сделали ее руки. Он услышал легкое клацанье ее зубов, звук разрываемой нити, а потом она выпрямилась и положила руку ему на голову – награда за все, что он перетерпел. Милая Эсмеральда!

– А вы храбрый, – сказала она.

Все, кто лежал поблизости, вздохнули с облегчением и заулыбались. Она отлично поработала, ровными стежками вышила на вице-президентской щеке такую славную черную лесенку. Сразу видно, что девушка училась рукоделию чуть ли не с колыбели. Марко забрался к ней на руки, как только она к нему подошла. Малыш прижался к ее груди и удовлетворенно засопел, вдыхая нянин запах. Вице-президент не двигался. Боль и удовольствие боролись в нем, и он позволил себе на минутку расслабиться. Он закрыл глаза, как будто ему дали настоящую анестезию.

– Вы оба, – сказал командир Месснеру и Гэну, – идите ложитесь. Мы должны кое-что обсудить. – Винтовкой он указал им места на полу, на расстоянии друг от друга.

Месснер даже не пытался снова вступать в переговоры.

– Я не лягу, – сказал он, хотя его усталый голос заставлял предположить, что на самом деле прилег бы он с удовольствием. – Я подожду на улице. И вернусь через час. – После этого он вежливо кивнул Гэну, открыл дверь и вышел из дома.

Гэну захотелось сделать то же самое: объяснить, что он подождет на свежем воздухе, и выйти вон. Но он прекрасно понимал, что с Месснером ему не равняться. Что-то было в Месснере трудноуловимое, отчего стрелять в него не хотелось. Он держался так, словно в него палили каждый день и это ему уже изрядно надоело. А вот Гэн, перед глазами у которого до сих пор стояли швы на вице-президентском лице, ощущал себя чрезвычайно смертным. Смертным и верным. И поэтому беспрекословно занял свое место возле господина Хосокавы.

– Что они говорят? – тут же прошептал тот.

– По-моему, они собираются освободить женщин. Это еще не решено, но такое намерение у них определенно есть. Они говорят, что нас слишком много. – Со всех сторон их окружали люди, до ближайших соседей было не более шести сантиметров. Словно в восемь утра едешь в токийском метро по ветке Яманотэ. Гэн пошевелился и слегка ослабил узел своего галстука.

Господин Хосокава закрыл глаза и почувствовал, как его теплым одеялом окутывает спокойствие.

– Хорошо, – сказал он.

Значит, Роксана Косс скоро будет на свободе. Как раз вовремя, чтобы петь в Аргентине. Через несколько дней все страхи для нее останутся позади, и за судьбой остальных заложников она будет следить из безопасного места, с помощью газет. Она будет пересказывать всю эту историю на приемах, и толпящиеся вокруг люди будут удивляться и ужасаться. Люди всегда ужасаются. В Буэнос-Айресе в первую неделю она будет петь Джильду. Господину Хосокаве это показалось удивительным совпадением. Она поет Джильду, а он – маленький мальчик, который приехал с папой в Токио. Он смотрит на нее с высоты галерки, но все равно голос ее звучит чисто и нежно, как будто она совсем рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Ее театральные жесты, ее грим издалека кажутся очень красивыми. Вот она поет арию вместе со своим отцом, Риголетто. Она рассказывает, как его любит, и на галерке в это время маленький Кацуми Хосокава сжимает отцовскую руку. Опера разыгрывается на гобеленовых скатертях обеденного стола, среди недопитых хрустальных бокалов, она заслоняет собой провалившееся празднование дня рождения, неудавшийся план строительства завода. Вот она взмывает ввысь, описывает круг над этой страной, а затем мягко опускается на сцену, где становится самой собой, чем-то отвлеченным и прекрасным. Теперь Роксана Косс поет в сопровождении оркестра, ее поддерживают другие голоса, они поднимаются вверх, но прекрасный голос примы звучит только для маленького Кацуми Хосокавы. Ее голос вибрирует в его ушах, поселяется внутри его, становится его частью. Она поет партию Джильды специально для него и для тысяч других людей. Он чувствует себя безымянным, равным, любимым.

В противоположных концах комнаты лежали на полу два священника Римско-католической церкви. Монсеньор Роллан расположился у той же самой софы, что и чета Тибо, только с другой стороны, рассудив, что лучше находиться подальше от окон на случай, если начнется стрельба. Ради паствы ему следовало заботиться о сохранении своей жизни. Католические священники очень часто становятся мишенями в политических распрях – если не верите, почитайте газеты. Одеяние монсеньора было мокрым от пота. Смерть – это священное таинство, и час ее известен одному Господу. Но у монсеньора Роллана были веские основания желать продления своих дней. Считалось, что ему гарантировано место епископа после того, как нынешний, дряхлый епископ Ромеро закончит свое земное существование. Ведь именно монсеньор Роллан исполняет его функции, печется об усилении и расширении влияния их церкви. Ничто в этих измученных нуждой джунглях нельзя считать незыблемым, даже католичество. Чего стоит только нашествие мормонов с их деньжищами и толпами проповедников. Что за наглость засылать своих миссионеров в католическую страну! Как будто здесь дикари необращенные! Голова монсеньора покоилась на маленькой диванной подушечке, которую он благоразумно прихватил, когда укладывался на пол, однако ноги и поясница все равно ныли, и он стал думать о том, как, когда все закончится, он примет горячую ванну, а потом не меньше трех дней проведет в своей мягкой постели. Разумеется, во всем можно обнаружить положительную сторону. Так, например, если террористы окажутся вменяемыми и монсеньор будет освобожден с первой партией заложников, то это приключение, пожалуй, даже укрепит его репутацию. То обстоятельство, что он побывал в заложниках, может превратить его в святого мученика, даже если здоровье его не пострадает.

И все бы хорошо, если бы не другой священник, что лежал на холодном мраморном полу прихожей. Монсеньор Роллан уже встречался с отцом Аргуэдасом, когда присутствовал при рукоположении последнего два года тому назад, но с тех пор совершенно забыл о его существовании. В этой стране не было недостатка в молодых людях, готовых посвятить себя церкви. Для него все эти местные парни с коротко остриженными черными волосами и в одинаковых грубых черных рубашках были на одно лицо, как дети, пришедшие к первому причастию. Монсеньор Роллан понятия не имел о том, что на приеме присутствует еще один священник, за весь вечер отец Аргуэдас ни разу не попался ему на глаза. Да и как простой молодой священник мог попасть на прием к вице-президенту?

Отцу Аргуэдасу было двадцать шесть лет, он служил в одном из самых захудалых приходов столицы, зажигал свечи, проводил причастия и исполнял обязанности не намного серьезнее тех, что исполняет квалифицированный алтарный служка. В те редкие моменты своей жизни, когда он не служил Господу молитвой или пастве делами, отец Аргуэдас ходил в университетскую библиотеку и слушал там оперу. Он спускался в подвальное помещение, уютно устраивался в специальной кабинке и слушал записи через гигантские черные наушники, сжимавшие голову до боли. Университет нельзя было отнести к числу процветающих, и опера не относилась к числу его приоритетов, поэтому хранились записи не на компакт-дисках, а на допотопных пластинках. Некоторые личные предпочтения у отца Аргуэдаса, конечно, были, но по большей части он слушал все подряд, от «Волшебной флейты» до «Волнений на Таити». Он закрывал глаза и повторял про себя слова, которых не понимал. Он проклинал своих предшественников, которые оставляли на пластинках отпечатки грязных пальцев, царапали их или, хуже того, просто крали, так что «Лулу», например, осталась без третьего акта. Вспоминая, однако, что он священник, отец Аргуэдас в раскаянии падал на цементном полу библиотечного подвала на колени.

Очень часто, слушая оперу, он ощущал, как его душа наполняется странным восторгом. Он не мог точно назвать это чувство, но оно его беспокоило… неужели то было желание? Или, может быть, любовь? Еще во время учебы в семинарии он решил отказаться от оперы, как другие молодые люди отказываются от женщин. Он считал, что в подобной страсти есть нечто греховное, особенно для духовного лица. В отсутствие других достойных исповеди грехов он вообразил, что грех оперы является его самым тяжким грехом и он должен принести эту страсть в жертву Иисусу Христу.

– Верди или Вагнер? – спросил его голос из-за исповедальной перегородки.

– Оба! – ответил отец Аргуэдас, но, оправившись от вызванного вопросом удивления, поправился: – Верди!

– Ты еще молод, – сказал голос. – Приходи ко мне через двадцать лет, если, конечно, до тех пор Господь не призовет меня к себе.

Молодой священник напрягся, стараясь узнать голос. Он знал весь клир церкви Святого Петра.

– Это грех?

– Искусство не грех. Конечно, оно не всегда добродетельно. Но это не грех. – Голос минуту помолчал, и отец Аргуэдас чуть оттянул пальцем воротничок своей рубашки, чтобы впустить немного густого теплого воздуха под одежду. – Конечно, некоторые либретто довольно-таки… в общем, сосредоточься на музыке. Музыка – вот суть оперы.

Отец Аргуэдас исполнил возложенную на него весьма условную епитимью, на радостях прочитав каждую молитву по три раза. Значит, ему не надо отказываться от своей любви! По существу, после этого случая он совершенно изменил отношение к опере и пришел к выводу, что такая красота не может быть не от Бога. Музыка есть молитва, он теперь это знал совершенно точно, и пусть слова очень часто говорили о людских грехах, но разве сам Иисус Христос не говорил о них? Когда отец Аргуэдас чувствовал, что его охватывает непонятное волнение, то просто прекращал читать либретто. В семинарии он учил латынь, но не пытался с ее помощью понять итальянский. Чайковский в этом смысле был особенно хорош, ведь русский язык был недоступен ему совершенно. К сожалению, бывали случаи, когда страсть звучала в музыке еще откровеннее, чем в словах. Незнание французского не спасло молодого священника от пагубных чар «Кармен». «Кармен» завораживала, навевала грезы. Однако отец Аргуэдас укреплял свой дух тем, что воображал, будто в любой опере все мужчины и женщины поют так сладко и чудесно лишь потому, что поют они о кроющейся в их сердцах любви к Богу.

Успокоенный исповедью, отец Аргуэдас больше не пытался скрывать свою любовь к музыке. Казалось, никто не интересуется его увлечением, тем более что от исполнения основных церковных обязанностей оно не отвлекало. Конечно, страна, в которой жил отец Аргуэдас, была не слишком передовой, как и религия, которую он исповедовал, но времена были все-таки не старинные. Прихожане относились к молодому священнику с большой симпатией, отмечали рвение, с которым он полировал церковные скамьи, его привычку каждое утро подолгу стоять на коленях, дожидаясь начала ранней мессы. Среди обративших внимание на молодого священника была женщина по имени Анна Лойя, любимая кузина жены вице-президента. Она тоже очень любила музыку и щедро одалживала отцу Аргуэдасу пластинки. Прознав о приезде Роксаны Косс, она тут же позвонила своей кузине и спросила, нельзя ли устроить, чтобы на приеме присутствовал один молодой священник. Разумеется, его не надо приглашать на обед. Во время обеда он может посидеть на кухне. Если на то пошло, священник может даже выступление Роксаны Косс послушать из кухни, но если ему разрешат в это время побыть в доме или хотя бы в саду, она будет страшно благодарна. Как-то после одной весьма посредственной репетиции церковного хора отец Аргуэдас признался Анне, что никогда не слушал оперу вживую. Величайшая любовь его жизни – разумеется, после Господа – была явлена ему лишь в черном виниле. Более двадцати лет тому назад Анна потеряла сына. Мальчику было всего три года, когда он утонул в ирригационной канаве. У нее родились другие дети, которых она тоже очень любила, и о своей потере она ни с кем не говорила. И если начистоту, теперь она вспоминала о погибшем ребенке, лишь когда видела отца Аргуэдаса. Она вновь спросила кузину по телефону: «Можно ли отцу Аргуэдасу прийти послушать сопрано?»

* * *

Ничего подобного он не мог себе даже вообразить. Этот голос казался чем-то осязаемым, видимым. Он чувствовал его даже в самом дальнем углу комнаты. Голос трепетал в складках его сутаны, касался его щек. Отец Аргуэдас и помыслить не мог, что на свете существует женщина, стоящая к Богу так близко, что Божий глас исходит из нее. Как же сильно, думал он, должна певица погрузиться в самое себя, чтобы обрести этот голос. Казалось, звук таился глубоко в недрах земли, и лишь невероятным старанием и напряжением душевных сил она сумела извлечь его оттуда, заставить пройти сквозь толщу скал и земную поверхность, сквозь фундамент дома и оказаться у своих ног, а затем – проникнуть в тело, заполнить его, впитать его тепло и, излившись из белого, как лилия, горла, устремиться к Господу на небеса. То было чудо, и отец Аргуэдас заплакал, счастливый, что ему довелось стать свидетелем.

Даже теперь, после стольких часов, проведенных на мраморном полу, голос Роксаны Косс все еще звучал, жил в мозгу насквозь продрогшего священника. Если бы ему не приказали лечь, он, скорее всего, сам попросил бы об этом. Он нуждался в отдыхе, и мраморный пол подходил как нельзя лучше. Этот пол заставлял его обращаться мыслями к Богу. Окажись он сейчас на мягком ковре, то наверняка полностью забылся бы. Отец Аргуэдас был рад провести ночь среди воплей громкоговорителей и сирен, потому что те заставляли его бодрствовать и думать. Он был рад (хотя и попросил за это у Господа прощения), что, пропустив утреннюю мессу и причастие, смог остаться в этом доме. Чем дольше он здесь оставался, тем дольше длилось волшебство, словно ее голос все еще эхом отдавался в оклеенных обоями стенах. К тому же она и сама была здесь, лежала где-то на полу. Он не мог видеть Роксану Косс, но понимал, что она не так уж далеко. Он молился о том, чтобы ночь прошла для нее спокойно и чтобы кто-нибудь догадался предложить ей лечь на одну из кушеток.

Но, кроме Роксаны Косс, мысли отца Аргуэдаса занимали и юные бандиты. Многие из них сейчас стояли, прислоняясь к стенам, расставив ноги и опершись на свои винтовки, как на посохи. Временами головы мальчишек запрокидывались назад, и они засыпали на несколько секунд, а затем, когда их колени подгибались, вздрагивали и едва не падали на свое оружие. Отец Аргуэдас часто выезжал вместе с полицией освидетельствовать тела самоубийц, и очень часто складывалось впечатление, что они совершили последнее в своей жизни действие именно в такой позе: нажав пальцем ноги на спусковой крючок.

– Сын мой, – прошептал он одному из парней, который стоял на карауле в прихожей. Здесь в основном находились официанты, повара и вообще заложники низшего ранга. Отец Аргуэдас сам был молодым человеком, и ему порой было неловко называть своих прихожан «сыновьями», но этот парнишка действительно вызывал в нем отеческие чувства. Он выглядел, как его двоюродный брат, как вообще всякий мальчик, который радостно выбегает из церкви после причастия с гостией во рту. – Подойди ко мне, сын мой.

Юноша покосился на потолок, как будто голос послышался ему во сне. Он предпочел вообще не замечать священника.

– Сын мой, подойди ко мне, – повторил отец Аргуэдас.

Теперь мальчик взглянул вниз, и на его лице отразилось недоумение. Как же можно не отвечать священнику? Как же можно не подойти, если он зовет?

– Да, отец? – прошептал он.

– Подойди сюда, – одними губами произнес священник, похлопав по полу рядом с собой – еле заметно, даже не ладонью, а одними пальцами. На мраморном полу прихожей лежало не так много людей. В отличие от устланной ковром гостиной, здесь можно было свободно вытянуться. А тому, кто всю ночь простоял, опираясь на винтовку, и мрамор покажется не хуже пуховой перины.

Парнишка испуганно оглянулся на занятых совещанием командиров.

– Мне нельзя, – прошептал он.

Парнишка был индейцем. Говорил он на северном наречии – так же бабушка отца Аргуэдаса говорила с его матерью и тетками.

– А я говорю, что можно, – властно, но ласково возразил отец Аргуэдас.

Секунду юноша размышлял, потом поднял голову, словно изучал затейливые узоры потолочной лепнины. Глаза его наполнились слезами, и, пытаясь их удержать, мальчишка отчаянно заморгал. Он очень давно не спал, руки дрожали на холодном стволе винтовки. Парнишка уже не понимал толком, где кончаются его пальцы и начинается серовато-зеленоватый металл.

Отец Аргуэдас вздохнул и не стал упорствовать. Попозже надо будет снова поговорить с мальчиком, просто чтобы напомнить ему – всякий грешник может обрести покой и прощение.

У заложников было множество различных потребностей. Некоторым снова нужно было в туалет. Другим требовалось принять лекарство, и всем без исключения хотелось встать, размяться, поесть, попить воды, прополоскать рот. Люди расхрабрились от собственных тревог, но более всего их ободряло то обстоятельство, что прошло уже более восемнадцати часов, и никто еще не умер. Заложники начинали верить, что их не убьют. Когда человек больше всего на свете хочет жить, о прочих потребностях он обычно помалкивает, зато ощутив себя в безопасности, принимается жаловаться на все подряд.

Виктор Федоров из Москвы в конце концов не выдержал и закурил, хотя в самом начале от заложников потребовали сдать все зажигалки и спички. Федоров пускал дым прямо в потолок. Ему было сорок семь лет, а курил он с двенадцати, даже в самые тяжелые времена, даже когда приходилось выбирать между сигаретами и хлебом.

Командир Бенхамин щелкнул пальцами, и один из его подчиненных бросился отнимать у Федорова сигарету. Но тот только глубже затягивался. Мужчина он был крупный. Одолеть такого, пусть даже лежащего на полу и вооруженного лишь сигаретой – задача не из легких.

– Только попробуй, – сказал он солдату по-русски. Юный террорист, разумеется, не понявший его слов, медлил, не зная, как приступить к делу. Он попытался унять дрожь в руках, затем вытащил из-за пояса пистолет и без особой охоты направил его Федорову в живот.

– Ну, отлично! – воскликнул Егор Лебедь, еще один русский, приятель Федорова. – Помрем за курево!

Что за наслаждение была эта сигарета! Насколько же приятнее закурить после целого дня воздержания. Снова чувствуешь табачный аромат, любуешься синеватым дымком. Снова ощущаешь легкое приятное головокружение, как в мальчишеские годы. Одного этого достаточно, чтобы решиться бросить – только ради того, чтобы потом начать заново. Федоров докурил сигарету до самого конца, она уже обжигала ему пальцы. Какая жалость! Он сел, напугав вооруженного мальчишку своими размерами, и потушил окурок о подошву своего ботинка.

К большому удовольствию вице-президента, Федоров положил окурок в карман своего смокинга, а парень неловко засунул пистолет обратно за пояс и скользнул прочь.

– Я больше не выдержу ни минуты! – раздался пронзительный женский крик, но когда все оглянулись кругом, то так и не поняли, кто кричал.

Через два часа после ухода Иоахима Месснера командир Бенхамин поднял с пола вице-президента, велел ему открыть дверь и позвать посредника обратно.

Неужели Месснер провел все два часа, стоя в ожидании за дверью? Его нежная кожа обгорела еще сильнее.

– Все в порядке? – спросил Месснер вице-президента по-испански, как будто все это время он, торча на солнцепеке, совершенствовал свои лингвистические навыки.

– Изменений очень мало, – ответил вице-президент по-английски, стараясь быть любезным. Он еще не совсем утратил ощущение того, что является хозяином дома.

– С лицом у вас не так уж и плохо. Она хорошо вас… как это сказать… – Он попытался подобрать нужное слово. – Починила, – наконец произнес он.

Вице-президент поднес было руку ко лбу, но Месснер удержал ее.

– Не надо его трогать. – Он оглядел комнату. – А этот японец еще здесь?

– А куда он мог деться? – спросил Рубен.

Месснер снова оглядел тела под ногами, теплые и дышащие. Воистину он видал в своей жизни картины куда хуже.

– Я должен снова попросить переводчика, – обратился вице-президент к командирам, которые смотрели в сторону, словно не замечая присутствия Месснера. Наконец один из них поднял глаза и сделал какое-то быстрое движение бровью, что Иглесиас понял как знак одобрения: мол, вперед, действуй.

Он не позвал Гэна, но пошел за ним через всю комнату. Так можно было, во-первых, размять ноги, во-вторых – произвести осмотр гостей. На лицах большинства из них при виде вице-президента появлялось нечто среднее между гримасой отвращения и улыбкой. Безо льда половина лица у него распухла самым ужасающим образом. Швы едва не лопались. Лед – дело нехитрое, это не пенициллин какой-нибудь. В доме было полно льда. На кухне по обе стороны от холодильника стояли два морозильника, в подвале – еще один для всяких припасов. На кухне имелся также специальный агрегат, который целыми днями производил лед и ссыпал его в пластиковый ящик. Но вице-президент прекрасно понимал, что не пользуется расположением командиров и, рискни он попросить у них кубик льда, немедленно получит фонарь под вторым глазом. А как приятно было бы просто постоять, прижавшись к белой прохладной металлической дверце морозильника! Даже льда не нужно, достаточно будет просто прижаться.