Текст книги "Заложники"

Она улыбнулась ему. Ее улыбка была ласковой, но сдержанной, сообразно с обстоятельствами.

– Вы можете мне сказать, почему они меня задержали? – спросила она шепотом.

Стоило ей заговорить, как священника охватило разочарование. Нет, не в ней, ни в коем случае, но в самом себе. Английский! Ему давно твердили, что надо учить английский язык. Как там говорят туристы? «Have a nice way»[3]3
  Отец Аргуэдас, очевидно, неправильно расслышал выражение «Have a nice day» – «Хорошего дня» (англ.). – Прим. ред.


[Закрыть]? Но, может быть, в данном случае это не совсем уместный ответ? Может, это вообще что-то оскорбительное? Или просьба, но о чем? Как пройти туда-то? Где купить пленку для фотоаппарата? Или даже «не найдется ли мелочи»? Он произнес про себя слова молитвы и грустно выговорил одно-единственное слово, в котором был уверен:

– English.

– А-а. – Сочувственно кивнув, она вновь вернулась к своим хлопотам.

Когда вдвоем они разместили аккомпаниатора поудобнее, отец Аргуэдас вынул носовой платок и стер бледную пену с его губ. Никакими особыми познаниями в медицине священник не обладал, но ему куда как часто случалось навещать больных и подавать причастие, которое оказывалось для них последним. И личный опыт подсказывал отцу Аргуэдасу, что этот человек, который еще недавно так чудесно играл на фортепиано, скорей нуждается в последнем причастии, чем в молитвах о выздоровлении.

– Он католик? – спросил он Роксану Косс, касаясь груди аккомпаниатора.

Она понятия не имела о том, в каких отношениях этот человек находится с Богом, и еще того меньше, какой церковью эти отношения регулируются. Она пожала плечами – ну, этот-то жест священник поймет.

– Católica?[4]4
  Католичка? (исп.)


[Закрыть] – спросил он снова, скорей ради собственного любопытства, и вежливо указал на нее.

– Я? – переспросила она, касаясь своей груди. – Да. – Она кивнула: – Si, católica[5]5
  Да, католичка (исп.).


[Закрыть]. – Всего два простых слова, но она была очень горда, что произнесла их по-испански.

Он улыбнулся. Что касается аккомпаниатора, тут было два главных вопроса: умирает ли он и католик ли он. Когда дело касается загробного упокоения души, действовать надлежит осмотрительно. Если он по ошибке прочитает католические молитвы над иудеем, то в случае его выздоровления отца Аргуэдаса обвинят, что он воспользовался бессознательным состоянием политического заложника. Он похлопал Роксану Косс по руке. Ладошка как у ребенка! Такая белая и мягкая, округлая. На пальце красовался темно-зеленый камень размером с перепелиное яйцо, в ободке из крошечных сияющих бриллиантов. Обычно он, видя женщину с такими украшениями, думал, что лучше бы она пожертвовала его на нужды бедных, но сейчас вдруг представил, какое же это наслаждение – взять такое кольцо и нежно, аккуратно надеть его на палец Роксане Косс. Совершенно неуместная фантазия – отец Аргуэдас почувствовал, как по лбу его заструился холодный пот. А он, как назло, остался без носового платка! Чтобы отвлечься, он отправился к командирам.

– Этот человек… – начал отец Аргуэдас, понизив голос. – Похоже, что он умирает.

– Ничего он не умирает, – возразил командир Альфредо. – Он пытается вытащить отсюда певицу. Притворяется.

– Не думаю. Пульс, цвет кожи… – Он посмотрел через плечо, на рояль, на огромные букеты лилий и роз, приготовленные специально для приема, на аккомпаниатора, лежащего на ковре огромным бесформенным кулем. – Такое не разыграешь.

– Он сам решил здесь остаться. Мы выставили его вон, а он вернулся. Умирающие так не поступают.

Командир Альфредо отвернулся. Потер изувеченную руку. Уж десять лет, как нет этих пальцев, а они все болят.

– Возвращайтесь на свое место, – сказал командир Бенхамин священнику. После того как половина людей ушла, его охватило обманчивое облегчение, как будто решилась половина его проблем. Он прекрасно понимал, что заблуждается, но все равно хотел, чтобы его хоть ненадолго оставили в покое и дали насладиться этим чувством. Комната казалась теперь почти пустой.

– Мне необходимо взять с кухни немного масла для соборования…

– Никаких кухонь, – замотал головой командир Бенхамин и специально, чтобы оскорбить священника, зажег сигарету. Больше всего он жалел, что оба они – и священник и аккомпаниатор – не убрались из дома тогда, когда им было велено это сделать. Нельзя разрешать людям по собственной инициативе оставаться в заложниках. Опыта оскорбления духовных лиц у командира не было, и сигарета потребовалась ему для храбрости. Он потушил спичку и бросил ее на ковер. Хотел было выпустить дым прямо в лицо священнику, но не смог.

– Хорошо, обойдусь без масла, – сказал отец Аргуэдас.

– Никаких соборований! – повысил голос командир Альфредо. – Он не умирает!

– Я спрашивал вас только о масле, – вежливо возразил священник. – О соборовании я вас не спрашивал.

Уже всем командирам хотелось заткнуть ему рот, врезать ему как следует по физиономии, позвать кого-нибудь из боевиков, чтобы тот, приставив автоматное дуло к его спине, загнал его обратно в шеренгу мужчин, но никто из них не мог решиться на подобное. Такова была власть церкви, а может быть, и власть оперной певицы, склонившейся сейчас над человеком, которого они считали ее любовником. Между тем отец Аргуэдас вернулся к Роксане Косс. Она расстегнула верхние пуговицы рубашки аккомпаниатора и прильнула ухом к его груди. Ее волосы так живописно разметались по плечам, что аккомпаниатор наверняка пришел бы в восхищение, будь он в сознании, но пробудить его певица не могла. Не смог этого сделать и священник. Отец Аргуэдас опустился рядом с ним на колени и начал соборование. Возможно, обряд выглядел бы торжественнее, будь он в облачении, будь у него масло, а вокруг свечи, но простая молитва в некотором смысле легче находит пути к Богу. Он надеялся, что аккомпаниатор все же католик. Он надеялся, что его душа поспешит в раскрытые объятия Христа.

– Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына Своего примиривший мир с Собою и ниспославший Святого Духа для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. – Отец Аргуэдас почувствовал прилив нежности к этому человеку, почти осязаемые узы любви. Ведь он играл для нее! Он день за днем слышал ее голос, находился под его волшебным воздействием. Священник от всего сердца прошептал в мертвенно-белое ухо: – И я отпускаю тебе грехи. – И правда, он прощал аккомпаниатора за все, что тот совершил в своей жизни. – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

– Соборование? – спросила Роксана Косс, сжав холодную и влажную руку, которая так долго и без устали трудилась для нее. Она не знала испанского, но католические обряды узнаваемы везде. Разрешительная молитва – плохой знак.

– Через святое таинство да освободит тебя Господь всемогущий от кары в этой жизни и жизни грядущей. Да откроет Он перед тобой райские врата и дарует тебе радость вечную.

Роксана Косс глядела на него с изумлением, словно на гипнотизера.

– Он был очень хорошим пианистом, – проговорила она наконец. Она хотела присоединиться к молитвам священника, но, если честно, уже их не помнила. – Он играл очень точно, – добавила она.

– Попросим Господа явить брату нашему свою милосердную любовь и даровать ему облегчение через это святое помазание. – Отец Аргуэдас приложил большой палец к своему языку – для совершения обряда нужно было что-нибудь влажное, а ничего другого он придумать не мог. Влажным пальцем священник дотронулся до лба аккомпаниатора и сказал: – Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа…

Пытаясь вспомнить какие-нибудь молитвы, Роксана Косс снова увидела склонившихся над ней монахинь. Увидела палисандровые четки, свисающие с их поясов, ощутила запах кофе от их дыхания и легкий запах пота от их одежд. Сестра Джоанна, сестра Мария Жозефа, сестра Серена. Она помнила их всех, но слова молитв забыла начисто.

– Иногда мы заказывали сэндвичи и кофе после репетиции, – продолжала Роксана, хотя священник ее не понимал, а аккомпаниатор уже не мог слышать. – Тогда мы немного болтали.

Он рассказывал ей о своем детстве. Он из Швеции или из Норвегии? Он рассказывал, как холодно бывает там зимой, но ему казалось, что так и надо, ведь он там вырос. Мать строго-настрого запрещала играть в мяч – боялась за его руки. Как не бояться, когда столько денег отдано за уроки фортепиано.

Отец Аргуэдас помазал аккомпаниатору руки и закончил:

– …и избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания.

Роксана зажала между пальцев прядь его чудесных белокурых волос. Они казались безжизненными. Видно было, что это волосы человека, уже не принадлежащего к этому миру. По правде говоря, порой она ненавидела аккомпаниатора. Долгое время они отлично ладили. Он знал, что от него требуется. Играл с чувством, но никогда не пытался затмить ее. Роксане Косс нравились его скромность и сдержанность. Она ни разу не пыталась вызвать аккомпаниатора на откровенность – слишком мало места он занимал в ее мыслях. Потом было решено, что он поедет с ней на эти гастроли. И едва шасси самолета оторвались от взлетной полосы, как он схватил ее руку и признался, что живет под невыносимым бременем любви. Неужели она не догадывалась? О, эти дни, проведенные подле нее, под звуки ее пения! Он прижался к ней, попытался опустить голову на ее грудь, но она его оттолкнула. Это продолжалось в течение всех восемнадцати часов полета. Продолжалось и в лимузине, который вез их в отель. Он умолял и плакал, как ребенок. Перечислял все туалеты, которые она надевала на каждой репетиции. За окнами машины непроницаемой стеной из листьев и лиан высились джунгли. Куда она едет? Аккомпаниатор попытался коснуться ее пальцем, но получил шлепок тыльной стороной ладони.

Роксана опустила голову и закрыла глаза. Сложила вместе ладони с зажатой между ними прядью его волос.

«Молитва сама по себе может радовать, – говорила сестра Джоанна. Она была любимицей Роксаны: молодая и почти хорошенькая. В столе она держала шоколад. – Не обязательно что-то просить. Можно и благодарить за что-то». – Сестра Джоанна часто просила Роксану спеть для детей майский гимн «Прими же, Мария, цветочный венец – даже в разгар чикагской зимы».

– Он постоянно просил, чтобы я рассказывала ему о Чикаго. Я выросла в Чикаго, – шептала она. – Он хотел знать, каково это – родиться и жить рядом с оперным театром. Он говорил, что теперь, когда он оказался в Италии, уже никогда ее не покинет. Говорил, что холодных северных зим больше не вынесет.

Отец Аргуэдас глядел на певицу, не в силах понять, что она говорит. Может быть, исповедуется? Или молится?

– А если он съел что-то не то? – продолжала она. – Вдруг ему попалась еда, на которую у него аллергия? А может, он был болен еще до того, как мы сюда поехали? – Она совсем не знала этого человека.

Некоторое время все трое оставались неподвижны: аккомпаниатор с закрытыми глазами и пристально глядящие в эти закрытые глаза оперная певица и священник. Потом Роксана Косс словно очнулась и уверенным движением залезла в карман аккомпаниатора, вытащила оттуда бумажник, платок и коробку мятных конфет. Она наскоро просмотрела бумажник и бросила его на пол. Паспорт тоже нашелся – шведский. Роксана Косс запустила руки в карманы аккомпаниаторских брюк. Отец Аргуэдас прервал молитву и уставился на нее. Тут она нашла шприц для подкожных инъекций – распечатанный и использованный – и маленькую стеклянную ампулу с пластиковой пробкой, пустой, но на самом дне его перекатывались одна или две капли. Инсулин. Все дело в инсулине. Им обещали, что они вернутся в отель к полуночи, вот он и взял всего одну ампулу. Она вскочила на ноги, зажав это неопровержимое доказательство в руках. Отец Аргуэдас поднял голову, когда она кинулась к командирам.

– Он диабетик! – закричала Роксана Косс.

Слово «диабетик» звучит более или менее одинаково на всех языках. У медицинских терминов латинские корни, они понятны любому. Она взглянула на мужчин у стены. Те смотрели на нее, словно Роксана Косс просто разыгрывала очередную сцену из оперы, из трагедии о смерти пианиста. «Il Pianoforte Triste»[6]6
  Печальный рояль (ит.).


[Закрыть].

– Он диабетик! – сказала она Гэну.

Гэн, до этого момента стоявший тихо, чтобы не мешать священнику, теперь выступил вперед и разъяснил командирам то, что они, должно быть, и сами уже прекрасно поняли: человек находится в диабетической коме, а значит, его может спасти лекарство, если он, конечно, еще жив. Террористы решили взглянуть поближе. Командир Бенхамин выбросил сигарету в мраморный камин – такой большой, что в него без труда поместились бы трое упитанных детей. И действительно, трое детей вице-президента обожали играть в камине, особенно после того, как из него выгребли всю золу и отдраили камни: они воображали, что их украли ведьмы и собираются здесь изжарить. Отец Аргуэдас совершил положенный обряд и теперь просто стоял на коленях возле аккомпаниатора, сложив руки, склонив голову и молясь про себя о том, чтобы усопший обрел утешение и радость в вечной божественной любви.

Открыв глаза, он увидел, что возле аккомпаниатора он уже не один. Отец Аргуэдас ласково улыбнулся столпившимся вокруг людям.

– Кто отлучит нас от любви Божией? – сказал он, будто это все объясняло.

Стоя на коленях на полу, Роксана Косс являла собой прелестное зрелище: бледно-зеленые складки ее шифонового платья напоминали весеннюю листву, волнуемую нежными порывами апрельского ветра. Она взяла руку аккомпаниатора, ту самую руку, которую так берегла его мать, руку, которая умела без устали, час за часом играть романсы Шумана. Рука была уже холодной, а краски лица, уже давно внушавшие тревогу, становились совсем зловещими: вокруг глаз появилась желтизна, вокруг губ синева. Галстук и запонки с аккомпаниатора сняли, но он все еще был в черном фраке и белом жилете, все еще был одет для концерта. Никогда, ни одной минуты в своей жизни она не считала его плохим человеком. А пианистом он был блестящим. Его не в чем было винить – разве что не надо было ему тянуть с любовным признанием и обрушивать на Роксану Косс свои чувства, когда их закупорили в самолете. Но как упрекать его теперь, когда он мертв?

Мужчины отошли от своей стены и переместились на другую сторону комнаты, где столпились вокруг аккомпаниатора, практически плечом к плечу с террористами. Аккомпаниатор раздражал всех – и своим музыкальным талантом, и своей близостью к Роксане Косс. Но теперь, когда он умер, они почувствовали горечь утраты. В конце концов, он умер ради нее. Они уловили смысл разыгравшейся драмы даже с другого конца комнаты, даже не понимая языка действующих лиц. Он не признался ей, что болен диабетом. Остался с ней, вместо того чтобы попросить инсулин, который мог спасти ему жизнь. Бедный аккомпаниатор, их товарищ по несчастью. Он был одним из них.

– Ну вот, человек умер! – провозгласил командир Бенхамин, вскидывая руки.

При мысли о смерти его собственная хворь разыгралась не на шутку – словно кто-то принялся раскаленными иголками сшивать нервные окончания на лице.

– Как будто другие люди не умирают! – холодно возразил командир Альфредо. Он столько раз бывал на волосок от смерти! Пуля в животе с тяжелыми последствиями, отстреленные пальцы всего через полгода после первой раны, еще одна пуля, насквозь прострелившая шею.

– Мы пришли сюда не для того, чтобы убивать этих людей. Мы пришли захватить президента и уйти.

– Но президента нет! – напомнил ему Альфредо.

Командир Эктор, не доверявший никому, опустился на пол и собственноручно пощупал у мертвого яремную вену.

– Пожалуй, стоит в него стрельнуть и вынести тело наружу. Пусть знают, с кем имеют дело!

Отец Аргуэдас, погруженный в свои молитвы, вскинул голову и посмотрел прямо на командиров. Услышав, что террористы собираются стрелять в их скоропостижно скончавшегося друга, испаноговорящие заложники пришли в ужас. Те, кто не знал, что Роксана Косс не говорит по-испански, теперь поняли это, потому что она никак не прореагировала на богохульные слова Эктора и даже не изменила позы: голова опущена на руки, юбка красивыми волнами раскинулась вокруг.

Немец по имени Лотар Фалькен, знавший испанский язык достаточно, чтобы понять суть происходящего, протиснулся к Гэну и попросил перевести его слова:

– Скажите им, что ничего не выйдет! Из раны не польется кровь! Даже если выстрелить прямо в голову, снаружи все равно поймут, что смерть наступила не от огнестрельного ранения! – Лотар был вице-президентом фармацевтической компании «Хёхст», но до этого учился на биолога. Он больше всех переживал по поводу этой смерти, потому что именно инсулин составлял львиную долю продукции компании. По существу, «Хёхст» являлась ведущим немецким производителем этого лекарства. В офисе компании инсулина было в избытке, под рукой у сотрудников всегда лежали бесплатные образцы всех видов медикамента, рефрижераторы были набиты им до отказа. Лотар Фалькен приехал на этот прием, посчитав, что если «Нансей» собирается строить в этой стране завод электроники, то почему бы и их компании не открыть здесь свое производство. Теперь он стоял и смотрел на человека, который умер, не дождавшись инсулина. Он не смог спасти ему жизнь, но мог, по крайней мере, избавить его от посмертного надругательства.

Гэн перевел сказанное, стараясь подбирать слова так, чтобы задумка террористов выглядела как можно хуже, ведь он тоже не желал видеть, как стреляют в несчастного аккомпаниатора.

Командир Эктор вытащил пистолет и задумчиво посмотрел на пол.

– Это смешно, – сказал он.

Роксана Косс подняла на него глаза.

– В кого он собирается стрелять? – спросила она Гэна.

– Ни в кого, – заверил ее Гэн.

Она вытерла пальцами глаза.

– Но он же не чистить вытащил свой пистолет? Может, он теперь собирается убивать нас? – Голос ее был усталым, будничным, как будто Роксана Косс сверялась со списком хозяйственных дел.

– Вам лучше сказать ей всю правду, – прошептал Гэну вице-президент. – Если кто и может остановить это безобразие, то только она.

В компетенцию Гэна не входило решать, что для Роксаны Косс лучше, а что хуже, что говорить ей, а что нет. Он ее совсем не знал. Он понятия не имел, как она воспримет такое известие. Но тут она тронула его колено точно так же, как человек, стараясь убедить собеседника, легонько трогает того за локоть. Гэн взглянул на знаменитую руку, касавшуюся его ноги, и смутился.

– По-английски! – потребовала она.

– Они хотят стрелять в него, – признался Гэн.

– Но он же мертвый! – уточнила она на тот случай, если командиры этого еще не поняли. – Как сказать по-испански «мертвый»?

– Difunto, – ответил Гэн.

– Difunto! – Голос ее взлетел до самых верхних регистров. Она встала. В какой-то момент она совершила ошибку, сняв с ног туфли, и теперь в комнате, полной мужчин, казалась совсем крошкой. Даже вице-президент был выше ее на несколько сантиметров. Но когда Роксана Косс расправляла плечи и гордо поднимала голову, она, казалось, вырастала, как будто за годы, проведенные на сцене, научилась менять не только голос, но и свою сущность. А на этот раз бушевавший в ней гнев словно возвысил певицу над всеми окружающими. – Учтите, – обратилась она к командирам, – каждая пуля, выпущенная в этого человека, прежде пройдет через меня!

Она чувствовала себя ужасно виноватой перед аккомпаниатором. Тогда, в самолете она потребовала у стюардессы, чтобы та нашла ей другое место в самолете, но салон был набит до отказа. В попытках его успокоить она проявила немалую жестокость.

Роксана Косс указала пальцем на Гэна, который помялся, но все-таки перевел им то, что она сказала.

Стоящие вокруг, словно на выставке, мужчины горячо одобрили происходящее. Такая любовь! Он умер за нее, она умрет за него!

– Вы захватили женщину, американку и человека, известного во всем мире, и если вы меня убьете, а вам, уж поверьте, придется… Вам все понятно? – повернулась она к переводчику. – То гнев Божий падет на вас и на весь ваш народ!

Гэн переводил четко и дословно, но все присутствующие и без того прекрасно понимали, о чем она говорит. Точно так же они понимали Роксану Косс, когда она пела Пуччини по-итальянски.

– Уберите его отсюда! Выбросьте его, если вам надо, за ворота, пусть те, кто там стоит, отправят его домой в гробу! – На лбу у Роксаны Косс проступил пот, и ее лицо сияло, точно у Жанны д’Арк перед сожжением. Закончив свою тираду, она вздохнула во всю глубину своих могучих легких и снова села на пол – спиной к командирам – и склонила голову к груди своего аккомпаниатора. Грудь была совершенно неподвижной. Роксана Косс с удивлением обнаружила, что ей приятно прикасаться к телу аккомпаниатора, и в недоумении спрашивала себя: неужели именно теперь, после его смерти, она начинает его любить? Чтобы поддержать в себе это чувство, она его поцеловала. Губы аккомпаниатора были дряблыми и холодными, а зубы под ними – твердыми, неподатливыми.

Откуда-то из середины толпы выступил господин Хосокава и достал из кармана чистый и выглаженный носовой платок. Как дико, подумал он, оказаться в таком унизительном положении, что можешь предложить женщине лишь такую малость. Тем не менее Роксана Косс охотно взяла платок, словно только о нем и мечтала, и приложила к глазам.

– Вы все, давайте назад! – приказал командир Бенхамин, не желавший становиться свидетелем еще одной душещипательной сцены. Сам он тоже отошел, сел в кресло у камина и зажег сигарету. Делать было нечего. Он не мог ее ударить, как следовало бы – после этого в комнате наверняка начался бы бунт, и командир не был уверен, что его юные бойцы не встанут на защиту сопрано. Он не понимал только одного: почему ему жалко аккомпаниатора? Альфредо был прав, люди умирают сплошь и рядом. Частенько ему казалось, что половина всех людей, которых он в жизни знал, уже мертва. Вся штука была в том, что друзья и знакомые командира не просто скончались, но были убиты разнообразными чудовищными способами, и гибель их являлась командиру в ночных кошмарах. Но этот человек, аккомпаниатор, умер сам по себе, просто умер, а это совершенно другое дело. Командир Бенхамин подумал о своем брате: тот сидел в тюрьме и тоже почти что умер, потому что день за днем проводил в холодной, темной дыре. Хоть бы брат продержался еще немного, пару дней, пока их требования не будут удовлетворены и он не сможет выйти на свободу. Смерть аккомпаниатора взволновала командира. Оказывается, люди могут умирать просто оттого, что другие люди вовремя не приходят им на помощь.

Он посмотрел на дым своей сигареты.

– Отойдите оттуда сейчас же! – вновь скомандовал он толпе, и на этот раз все подчинились. Даже Роксана поднялась на ноги и выполнила команду вместе с остальными. Она выглядела очень усталой. Командир велел бойцам вернуться на прежние позиции. Заложникам было велено рассесться на стульях и ждать.

Альфредо подошел к телефону и нерешительно взял его в руки, как будто не совсем точно знал, что с ним делать. Все-таки сотовым телефонам не место на войне, с ними все выглядит как-то несерьезно. Он пошарил в одном из многочисленных карманов своих защитных штанов, достал карточку Месснера и набрал номер. Он сообщил ему, что у них тут появился больной, вернее мертвый, и необходимо переговорить об эвакуации тела.

Без аккомпаниатора атмосфера изменилась. Кто-то может подумать, что тут следовало бы сказать: «После освобождения ста семнадцати заложников атмосфера изменилась». Или: «После того как террористы пообещали, что никого не убьют, атмосфера изменилась». Но это было неправдой. Все переживали именно смерть аккомпаниатора, даже те, кто совсем недавно разлучился с женой или любовницей, кто с тоской смотрел им вслед, когда они шагали к свободе в своих великолепных вечерних туалетах. Теперь они думали только об умершем. Они совсем его не знали. Многие думали, что он американец. И вот они стояли в гостиной, преспокойно вырабатывая в своих организмах инсулин, а он умер без инсулина, не желая расставаться с женщиной, которую любил. Каждый задавал себе вопрос, смог бы он сам поступить так же, и каждый решал для себя – пожалуй, нет, не смог бы. Было в аккомпаниаторе какое-то любовное безрассудство – их оно покинуло вместе с молодостью. Заложники не знали только одного: у Роксаны Косс, которая теперь сидела в уголке громадного дивана и тихонько плакала, уткнувшись в платок господина Хосокавы, никогда не было романа с аккомпаниатором, как человека она совсем его не знала, а когда он попытался открыть ей свои чувства, это обернулось катастрофой. Любовь, во имя которой столь легко и глупо жертвуют жизнью, всегда безответна. Симон Тибо никогда бы не погиб таким бессмысленным образом ради Эдит. Совсем наоборот: он бы пустился на любые унижения. Лишь бы только провести с любимой женщиной остаток дней. Но, не зная фактов, никто толком не понимал, что же случилось на самом деле, и поэтому все думали, что аккомпаниатор был лучше и храбрее их, что любил гораздо сильнее, чем способны любить они.

Дом охватил упадок. Цветы, в огромном количестве украшавшие помещение, начали увядать, на лепестках белых роз появилась тонкая коричневая кайма. Шампанское в недопитых бокалах выдохлось и потеплело. Юные террористы вымотались настолько, что засыпали прямо у стен и сползали на пол, не просыпаясь. Заложники по-прежнему находились в гостиной, некоторые перешептывались, но большинство сидело молча. Люди устраивались поудобнее в креслах и тоже засыпали. Своим стражам они не доставляли ни малейшего беспокойства. Разбирали с диванов подушки и растягивались на полу – почти так же, как в предыдущую ночь, только гораздо удобнее. Все понимали, что выхода у них нет, что они должны оставаться в этой комнате, вести себя тихо, избегать резких движений. Никто даже не помышлял о том, чтобы сбежать через окно ванной комнаты, куда все ходили теперь без охраны, – может быть, по какому-то негласному джентльменскому соглашению. И все выказывали особое преувеличенное уважение к телу аккомпаниатора, их аккомпаниатора, ведь теперь им предстояло жить, по мере сил равняясь на него.

Когда появился Месснер, он спросил перво-наперво о Роксане Косс. Губы его теперь казались тоньше, выражение лица непреклоннее; говорить он стал внезапно по-немецки. Гэн тяжело поднялся со своего кресла и начал переводить командирам его слова. Те указали на женщину на диване, с платком, прижатым к глазам.

– А сейчас она должна отсюда уйти, – сказал Месснер тоном, не терпящим возражений.

– А что, появился президент? – спросил командир Альфредо.

– Она должна сопровождать домой тело. – Перед командирами стоял теперь совсем другой Месснер. Вид комнаты, усеянной лежащими на полу заложниками, покалеченного вице-президента и парней с автоматами – все это вызывало у него в прошлый раз тягостное ощущение. Но теперь он был по-настоящему зол. И не вооружен ничем, кроме маленького красного значка, что красовался у него на руке для защиты от направленных на него автоматов.

Командиры встретили его гнев со сверхъестественным терпением.

– Мертвым, – объяснил Эктор, – все равно, кто находится рядом с их гробом.

– Вы сказали «всех женщин»!

– Мы прошли через вентиляционные ходы, – напомнил ему командир Бенхамин, а затем, после паузы, добавил образное выражение: – Как кроты.

– Я должен убедиться, что могу вам доверять, – сказал Месснер. Гэн изо всех сил старался передать его напористые интонации, манеру произносить каждое слово так, что оно звучало ударом колотушки по барабану. – Вы мне тут говорите всякие вещи… А почему я должен вам верить?

– Мы отпустили слуг, больных и всех женщин, кроме одной. Похоже, она представляет для вас наибольший интерес? Задержи мы другую, вы не придали бы этому такого значения?

– Так я могу вам доверять?

Бенхамин с минуту обдумывал его слова. Потом поднял руку, словно для того, чтобы потрогать свою болячку на щеке, но передумал.

– Мы с вами по разные стороны баррикад.

– Швейцарцы никогда не встают на чью-либо сторону, – оборвал его Месснер. – Мы держим только сторону Швейцарии.

Никто из командиров не нашел, что еще сказать Месснеру. Тому не требовались доказательства, что аккомпаниатор, лежащий у его ног, мертв. Священник накрыл его тело скатертью, и скатерть была совершенно неподвижна. Месснер без дальнейших церемоний вышел из дома и вернулся через час в сопровождении помощника. Они привезли с собой медицинскую каталку, которыми пользуются сотрудники скорой помощи, нагруженную коробками и пакетами, а сняв поклажу, отрегулировали высоту каталки и попытались взгромоздить на нее крупное тело аккомпаниатора. В конце концов им пришлось призвать на помощь нескольких юных террористов. Смерть делает человека очень тяжелым, как будто все его прежние деяния, все каждодневные труды возвращаются к нему в последние мгновения и ложатся свинцовым грузом на грудь. Когда аккомпаниатора все-таки уложили и пристегнули, из-под узорчатой скатерти выскользнули его красивые руки. Наконец его увезли из зала. Роксана Косс отвернулась, словно разглядывая диванные подушки. Господину Хосокаве показалось, что она воображает себя Брунгильдой и мечтает о коне, который унес бы ее в огонь вслед за телом возлюбленного.

– Мне представляется, что не следовало доставлять нам еду таким способом, – заметил вице-президент сидящему рядом с ним незнакомцу, хотя был голоден и хотел поскорее ознакомиться с содержимым ящиков. – Мне представляется, из уважения к смерти они могли бы сделать две отдельные ходки. – Предзакатный свет пробивался сквозь высокие окна гостиной и рисовал на полу золотые полосы. До чего же красивая комната, подумал Рубен, особенно в это время дня. Он очень редко возвращался домой до темноты, а часто и вовсе не бывал дома, замещая президента то в одной поездке, то в другой. Лед в полотенце почти полностью растаял, и рукав его крахмальной рубашки насквозь промок от постоянно стекающей по руке воды. Впрочем, влажная прохлада полотенца все равно приносила облегчение распухшему лицу. Вице-президент размышлял, где будут спать сегодня ночью его жена и дети: может быть, президент и его жена пригласят их к себе, чтобы сделать на этом рекламу? А может, их разместят под охраной в отеле? Хорошо бы они нашли приют у кузины Анны. Анна утешит жену, развлечет детей, выслушает отчет девочек о нападении бандитов. Конечно, придется спать в кроватях по двое, а кому-то придется лечь и на раздвижной софе, но тут нет ничего страшного. Все лучше, чем в чопорных гостевых покоях у Масуды, тем более что Эсмеральду он наверняка пошлет спать на половину слуг.

Гэн и господин Хосокава устроились на другом конце комнаты возле окон, подальше от своих соотечественников. Строгие правила вежливости не позволяли другим мужчинам присоединиться к ним без приглашения. Даже в таких чрезвычайных обстоятельствах субординация оставалась нерушимой. В своем нынешнем настроении господин Хосокава не нуждался в компании.