Текст книги "Шесть собак, которые меня воспитали"

Что еще? Бу был очень умен, но чтобы жить в этом мире, недостаточно иметь просто хорошие мозги. Нужно уметь оценивать ситуацию (не говоря уж о других, более тонких нюансах), устанавливать связь между причиной и следствием: «Если я буду нападать на других собак, то не смогу с ними играть. Если я буду рычать на тех, кто меня любит, они десять раз подумают, стоит ли меня ласкать и баловать». Несмотря на свой ум, некоторые причинно-следственные связи Бу выявить так и не сумел.

Все это было важно, но самые жестокие уроки ждали меня впереди.

Летом 1996 года я закрыла Грин Виллидж.

Решение оставить магазин далось мне нелегко. После восемнадцати лет непрерывной работы я мечтала, как все люди, иметь два выходных в конце недели. Лекси подрастала. По субботам она играла в баскетбол, а по воскресеньям в софтбол, ее приходилось провожать на эти занятия. Я планировала написать книгу, а при шестидневной рабочей неделе это невозможно. Понятно, что писательскую деятельность имеет смысл начинать при наличии свободного времени; обрести его я смогу, лишь закрыв магазин. Но как же мне жаль было с ним расставаться!

Я начинала мой бизнес с нуля, он помог мне вырастить дочь и дал возможность – почти нереальную в условиях большого города – брать с собой на работу собак. Но сожаления отступили на второй план, когда возникла потребность писать. Кроме того, я получала возможность совершать длительные, с хорошей нагрузкой (слишком хорошей для Дэзи) прогулки в парке с Бу. Я с нетерпением ждала того момента, когда наконец смогу не спеша, подолгу гулять с ним – только он и я в окружении деревьев и травы.

Но этому не суждено было осуществиться.

В первые же недели моей новой жизни я обнаружила, что в движениях задних лап Бу появилась скованность. Возможно, это из-за слишком больших нагрузок, или так повлияли наши регулярные пятикилометровые прогулки в быстром темпе по асфальтированной дорожке вокруг Проспект-Парка. Асфальт не причинял неудобств моим обутым в спортивную обувь ногам, но мог оказаться слишком жестким для собачьих лап. Вначале я не сильно обеспокоилась, просто дала ему несколько таблеток аспирина (засунув их в кусок ветчины, который он тут же проглотил) и изменила маршрут прогулок. Теперь мы ходили по мягкой траве в парке, и не так долго, как раньше. Но скованность становилась все заметнее. Решив, что это последствия какой-то травмы, я совсем прекратила занятия и выводила пса на пять минут, чтобы он мог опорожнить кишечник и мочевой пузырь. Однако его хромота все усиливалась. Мне не хотелось думать, что у Бу серьезные проблемы, – страшнее, чем сломанный коготь на лапе, – раньше с ним никогда ничего не случалось. Но все-таки меня посетила мысль о возможной дисплазии. На следующий день, в субботу, мы с Лекси повезли Бу на рентген в ветеринарную клинику. Доктор Турофф отсутствовал, и нас приняла доктор Кристин Нортон. (В последующие семь дней я смогла в полной мере оценить как ее опыт, так и милосердие).

Я побыла с Бу, пока не подействовал наркоз. Ближайший час мы с дочерью намеривались посвятить походу по окрестным магазинам и уже направились к выходу из клиники… Но тут открылась дверь кабинета, и один из ассистентов попросил меня вернуться. Что-то в его тоне подсказало мне, что Лекси лучше подождать снаружи.

Я вошла в кабинет, где на столе лежал Бу совершенно неподвижный с открытым ртом. Подойдя ближе, я ахнула: на задней части десен, между зубами, видна была алая, пламенеющая опухоль. Доктор сказала, что они удалят опухоль и отправят ее на биопсию. Через семь дней Бу не стало.

Я получила один из самых жестоких в моей жизни уроков: все мы, и самые физически сильные, и самые стойкие духовно рано или поздно можем оказаться жертвой непредсказуемых обстоятельств. Подобно тому, как гигантскую дамбу смывает мощный поток, начавшийся с одной-единственной капли, так вся физическая мощь и железная воля Бу не помешали одной-единственной раковой клетке превратиться в опухоль, которая погубила его в самом расцвете сил. И произошло это не через год, не через полгода и даже не через месяц. Рак убил его за неделю.

В воскресенье и в понедельник Бу еще мог ходить. Я надевала на него поводок и осторожно спускалась с ним по ступенькам. Мы медленно шли до первого дерева или куста. На обратном пути ноги начинали отказывать, я подбадривала его, мы так же медленно возвращались и поднимались по лестнице.

Во вторник ему и это уже оказалось не под силу. Когда мы после короткой прогулки поднимались по лестнице, ноги отказали Бу, он упал. Я пыталась поддержать его. Собрав силы, Бу кое-как с моей помощью дошел до двери. У меня из глаз катились слезы, было понятно, что он выходил на улицу в последний раз. Я осторожно подвела его к большой желтой диванной подушке на полу в гостиной, здесь теперь было его место. На этой подушке Бу предстояло провести свои последние дни. Так мы могли видеть друг друга, я с ним разговаривала, когда возилась на кухне или садилась за стол с намерением поработать. Хотя с работой ничего не получалось, в это время я была не в состоянии делать даже самые неотложные дела.

Весь день я то ухаживала за псом, то рылась в ветеринарных справочниках и несколько раз звонила доктору Нортон. Она с пониманием отнеслась к моим страхам, одобрила мое стремление создать для Бу максимальный комфорт, и сообщила, что на следующий день будут готовы анализы крови, а также более информативные результаты биопсии, и тогда мы «будем знать, на каком мы свете».

Вечером Бу начал скулить. Я опять позвонила доктору, сказала, что у собаки начались боли и необходимо обезболивающее. Дэвид по дороге домой заехал в клинику и забрал лекарство. Я положила таблетки в еду для Бу, и ему стало легче.

В среду пришел результат биопсии. Самые худшие мои опасения подтвердились. Опухоль во рту оказалась злокачественной, и видимо, не единственной. Определенные признаки указывали на множественный характер новообразований, скорее всего, имелись раковые опухоли и в других частях тела, в том числе в позвоночнике, этим и объяснялось такое стремительное ухудшение самочувствия Бу. Стало ясно, что надежды нет.

У меня разрывалось сердце. Как такое могло случиться? Бу обладал отменным здоровьем и ни разу в жизни не болел. Он никогда не дрожал от холода, даже в сильный мороз. Эти собаки когда-то в любую погоду охраняли стада и возили тележки мясников, а потом одна из них «шагнула» сквозь века, чтобы целый день катать Лекси и Элис на санках по глубоким сугробам. Бу совершил восхождение на гору Вашингтон. Он был непобедим. С ним ничего не могло случиться.

Но я смотрела на Бу, а он – на меня. В его взгляде застыл вопрос… За день до этого он три раза упал, пытаясь пересечь гостиную: ноги не держали его. В среду Бу оставил попытки подняться. Теперь он просто сидел, смотрел на меня, слушал и начинал радостно дышать, услышав мое «какой хороший мальчик». На вопрос: «Хочешь водички?» пес настораживал уши, а его морда озарялась улыбкой.

Бу так похудел, что у него проступил позвоночник, а ноги стали казаться длиннее. Он отказался от еды. Я предлагала ему различный корм, ветчину, снова и снова исследовала содержимое холодильника, но Бу ничего не хотел. Я опять лезла в холодильник: ну должно же хоть что-то там найтись! На этот раз мне попалась упаковка хотдогов. Разорвав пакет, я поспешила к Бу с хот-догом в руке. И он его съел! Я метнулась на кухню за остальными. Медленно, по одному, он съел их все. Мне пришлось его оставить, чтобы сходить в магазин за новыми хот-догами. Но на следующий день и они потеряли для него привлекательность. А потом эта полная достоинства собака утеряла контроль над своим телом. Бу и так-то расстраивали и вынужденная неподвижность, и полная беспомощность. А тут… Я поспешно все убрала, повторяя: «Ничего страшного, все в порядке».

Но что теперь было в порядке для Бу? Ему отказывалось подчиняться тело, но не голова. Он оставался все тем же Бу, его личность и интеллект не пострадали. В его взгляде читалась не жалость к себе (собаки, в отличие от людей, не умеют себя жалеть), а то, что делало его положение еще более трагичным – на его большой умной морде отражалось изумление и обескураженность: «Что со мной происходит?»

За семь лет до этого я вынуждена была принять неизбежное решение в отношении Тимбы. Чудесных исцелений не бывает. Иногда продолжение жизни означает лишь продление страданий. В четверг, на исходе 1996 года, мне стало ясно: все, что можно сделать для Бу, – это облегчить ему уход. Я сняла трубку, позвонила доктору Нортон и попросила ее подготовить все к утру субботы.

Но невозможно было просто отвезти Бу в ветеринарную лечебницу, где врач приблизится к нему, наложит жгут и сделает укол. Да, разрушалось тело Бу, однако оставалась его железная воля. Я знала: Бу окажет сопротивление каждому, кто попытается к нему приблизиться; будет сражаться, как и подобает доминирующему кобелю, каковым он всегда себя ощущал. Нельзя было допустить, чтобы пес видел все происходящее, чувствовал прикосновения чужих людей и при этом сознавал свою беспомощность.

На протяжении шести лет он защищал меня. Теперь пришла моя очередь защитить Бу, спасти его от него самого. Мы договорились с доктором, что Дэвид заедет в клинику и заберет транквилизаторы. Я должна буду дать их псу рано утром в субботу, тогда он не будет сопротивляться, когда его привезут в ветлечебницу и наступит время сделать роковой укол.

И еще один звонок – в крематорий для животных, чтобы забрали тело Бу из клиники, кремировали и позаботились о прахе.

Голос женщины в телефонной трубке казался добрым и успокаивающим; ей не впервые приходилось разговаривать с рыдающими людьми. Несколько раз я прерывала разговор, потому что не могла говорить, но когда наконец нашла в себе силы, она все мне детально объяснила. Когда речь зашла об оплате, о том, что она зависит от веса собаки, который подразделяется на категории, ей опять пришлось ждать, прежде чем я смогла выдавить из себя, что мой некогда 60-килограммовый ротвейлер теперь подходит под категорию «меньше 50 килограммов».

В ту ночь я не могла заснуть, ни на секунду не забывая о лежавших на кухонном столе таблетках. А на следующее утро поднялась в шесть часов. В ветеринарной клинике нас ждали в девять. В семь часов требовалось дать Бу шесть таблеток, которые должны были подействовать через два часа. Но еще не было семи, еще оставалось время. Я взяла чашку с кофе, села на пол в двух шагах от того места, где лежал Бу на своей желтой подушке, и начала с ним разговаривать – да, только разговаривать. Никакой рак не сумел превратить его в собаку, которую можно просто так погладить. Бу остался таким же, каким был, мое прикосновение он и теперь воспринял бы как посягательство на его независимость. Все-таки я три раза погладила его по загривку. И три раза он заворчал в ответ, требуя соблюдения дистанции. Разговаривая с ним, я боялась, как бы он силой своего интеллекта не постиг смысла слез, текущих из моих глаз.

Накануне, ложась спать, Лекси попросила меня разбудить ее «вовремя», до того как нужно будет давать таблетки. Я уже собиралась будить ее, как она сама, очень бледная, вошла в гостиную, постояла минуту и села на пол рядом со мной. Через некоторое время спустился Дэвид. Он примостился на диване с чашкой в руке, но так и не смог выпить свой кофе в атмосфере глубокой печали, воцарившейся в комнате.

В тот момент, когда часом раньше я вошла в комнату, пришло ясное осознание того, что жизнь Бу подошла к концу. Вот в последний раз мы с ним обменялись утренними приветствиями. Сейчас я в последний раз наполню водой его миску и буду смотреть, как он пьет. Я взглянула на Бу. Истекали последние минуты, которые ему оставалось провести в этой комнате и в этом доме – его доме. Уходили последние мгновения, когда он мог видеть и узнавать нас – свою семью. Время приближалось к семи, пора было давать таблетки.

Я отправилась на кухню, открыла пакет и достала два хот-дога. Дрожащими руками взяла нож, проделала по три отверстия и в каждое положила по две таблетки. Этих шести таблеток, по словам доктора, хватило бы, чтобы «свалить лошадь».

Вечером я осторожно объяснила Лекси, что произойдет с Бу, когда транквилизаторы подействуют, что случится в ветеринарной клинике, и как это тяжело. Чтобы пройти через это, сказала я ей, мы должны думать только о Бу. Дочь ответила, что все понимает. Сейчас, вернувшись в комнату, я спросила, готова ли она. Лекси кивнула головой.

Я подошла к Бу и протянула ему хот-дог. Он взял, сделал пару жевательных движений и проглотил. Горло у меня сжалось, я протянула ему второй. Все было кончено.

Я опустилась на пол рядом с Бу. Через некоторое время Лекси попросила: «Погладь его, мама. Ему это нужно».

«Нет, еще рано, – ответила я. – Надо подождать».

Пока я давала собаке начиненные транквилизаторами хот-доги, я не думала о том состоянии странного покоя, в которое впадет Бу, когда таблетки подействуют. Но вот это началось, и сердце сдавило от горя и безысходности. Тело собаки стало расслабляться. Бу начал ускользать. Тело его вытянулось, глаза были открыты, он еще смотрел на меня, но постепенно эти глаза заливала пустота. Какой-то миг… и моей собаки в них больше не стало. Полчаса назад я убеждала его не сопротивляться и принять лекарство. Теперь же мне хотелось кричать: «Вернись, не уходи! Вернись!».

Внимательно следя за выражением глаз Бу, я дотронулась до его спины. Я бы заметила даже малейший признак того, что он осознает происходящее. Но никакой реакции не было, только выражение абсолютного покоя на морде.

Я повернулась к Лекси. «Можешь погладить его».

Она протянула руку и начала очень осторожно гладить собаку, повторяя: «Бу хороший мальчик. Я с тобой, Бу».

Мы, Лекси и я, сидели и нежно гладили Бу, наши прикосновения были такими же ласковыми, как и наши слова. А когда мы начинали плакать, то отодвигались от него и крепко обнимали друг друга, понимая, что нам надо быть сильными ради Бу. Мы не могли допустить, чтобы он слышал или чувствовал, как мы горюем. Это могло взволновать и побеспокоить его. Когда все закончится, у нас будет время выплакать свое горе. А в тот момент нужно было думать только о нем и не мешать ему погрузиться в глубокий сон, который превратится для него в вечный покой. К нам присоединился Дэвид, и следующий час стал часом печали. Но в этой печали были моменты близости, когда мы, разговаривая с Бу, прикасались к нему и гладили все еще крепкие мышцы на шее и плечах. Потом моя рука нашла его маленькие мягкие уши. Щенком он весь был покрыт вот такой же мягкой шерстью, а когда вырос, то шерсть у него, как у всех ротвейлеров, стала жесткой и лишь слегка волнистой. Но на ушах она всегда (и память об этом сохранилась на кончиках моих пальцев) оставалась такой же мягкой и нежной, как и в тот день, шесть лет назад, когда я внесла его в этот дом и в свою жизнь. Я гладила его огромную голову, не отводя глаз от морды, прежде необыкновенно выразительной. Ротвейлер ничего не может выразить с помощью хвоста, только радость, – хвост у этих собак слишком короток. Но его морда – открытая книга, правда, столь же сложная, как и ее хозяин. Глядя на нее в тот день, я испытывала боль. Что-то похожее на неровное пламя догорающей свечи появилось в глазах моего Бу.

Всю неделю Бу лежал на подушке с вытянутыми прямо перед собой передними ногами, согнув задние. Голову, когда не спал, он держал поднятой, стремясь видеть все происходящее. Сейчас он вдруг начал беспокоиться, и я поняла, что ему надо: он хотел лечь на бок. Я поспешила помочь, потянула его за задние ноги, и он с ворчанием перекатился на бок. В моей голове пронеслись кадры из документальных фильмов. Дикий кабан, пронзенный отравленными стрелами, лежит на боку на покрытой травой земле. Слон в саванне с пулевым ранением в голову опускается на колени и, не в силах более противиться судьбе, перекатывается на бок. Животные так поступают, когда готовы умереть.

Было восемь тридцать. Я позвонила доктору и описала состояние Бу.

«Так и должно быть, – сказала она. – Теперь он готов».

Мы с Дэвидом взяли одеяло, осторожно перенесли на него Бу, вынесли его из дома и положили в машину.

Через двадцать минут мы так же осторожно опустили собаку на стол в ветеринарной клинике. Бу очень медленно дышал. Его глаза были открыты, но он не воспринимал окружающее. Поэтому и не увидел, как игла вошла в вену на передней лапе, как ветеринар нажал на поршень шприца, чтобы ввести препарат, который должен был остановить его сердце. Если бы он мог что-то чувствовать или слышать в этот последний момент, то ощутил бы наши прикосновения к своей голове и услышал бы, как я сказала: «Прощай, Бу».

Пес еще недолго дышал, а потом его не стало.

Несколько преисполненных печали минут мы постояли над его распростертым, неподвижным телом. Потом надо было заставить себя уйти. Мы собрались с духом, сказали последнее «прости» и двинулись к выходу, но я возвратилась и поцеловала Бу в голову. Лекси сделала то же самое. Уже оказавшись в холле, я все продолжала оглядываться, чтобы еще раз увидеть своего прекрасного ротвейлера, лежащего на холодном металлическом столе.

Сознание того, что ты поступил правильно, служит некоторым утешением. Это не уменьшит боль и не заставит вас перестать плакать, но слезы кажутся не такими горькими, они словно вселяют в вас какую-то надежду. Еще задолго до того, как утихнет сердечная боль, эта надежда заставляет вас начать работать головой (чему до этого вы активно сопротивлялись), принуждает искать смысл в происшедшей трагедии. И в результате вы обретаете то, что редко приходит без боли. Это как компенсация за перенесенную боль – новое понимание.

Могут пройти дни, месяцы, годы и даже целая жизнь прежде, чем вам откроется вся глубина этого нового понимания. Понимание вдруг приходит к вам, и вы меняетесь. И с этого момента (и в большом, и в малом) вы становитесь другим человеком. Страдание, если оно достигает цели, меняет человека в лучшую сторону: он становится мудрее, добрее, и окружающий мир видится ему по-другому.

Мы еще не сели в машину, а я уже осознала всю иронию этого заполненного страданием субботнего утра. Как бы в ответ на то, что я помогла Бу спокойно покинуть этот мир, пес по-своему отблагодарил меня: в течение этих последних, трагических часов Лекси, Дэвид и я смогли получить то, о чем мечтали с самого первого дня, когда маленьким щенком Бу забился под сиденье автомобиля. Мы стали ближе ему. Обнять его, нежно погладить большую голову и повторять снова и снова, как сильно мы его любим. Надеюсь, что он нуждался в нашей ласке так же, как нуждался в нашем с ним ежедневном утреннем ритуале поглаживания лап. Я очень на это надеюсь.

Прошли недели, прежде чем я полностью поняла одну из самых суровых истин, преподнесенных мне Бу: нет таких барьеров, которые могут оградить от беды в этой жизни. Со смертью Бу умерли все иллюзии относительно каких-либо гарантий безопасности. Когда сильнейший среди нас – собака или человек – терпит поражение, пропадает уверенность, что сила может защитить или спасти.

Исчезла также наивная вера в справедливость утверждения, что «каждому отпущен свой срок»: Бу было отпущено больше, чем он прожил. Конечно, на него, как гром среди ясного неба, обрушилась коварная болезнь и приблизила день, который еще не должен был наступить. Так где же справедливость? Ее нет. Единственным противоядием от смерти является сама жизнь, дающая нам шанс и право полноценно прожить ее, – понять это помогли мне мои собаки, этот же урок преподал мне Бу.

Но какой же насыщенной была его жизнь! Да, она рано закончилась; но она била ключом, и в ней было столько событий, как плохих, так и хороших. Этот пес был феноменально умен, даже когда не лучшим образом использовал свой ум; и он был яркой индивидуальностью, пусть не всегда это шло ему на пользу. Бу, как и Делла, был личностью.

И эта личность никогда не предлагала нам свою безграничную любовь, которую мы, люди, ожидаем от всех, кто передвигается на четырех лапах, лает и ходит на поводке, – потому что нас это устраивает, нам это нравится, и именно поэтому мы и заводим собак. Кто, кроме собаки, может дать вам такую любовь? Я наслаждалась ею целых четырнадцать лет, пока жила вместе с Деллой, которая считала, что солнце встает рядом с тем местом, где я стою. А Бу казалось, что солнце встает и садится буквально там, где стоит он. Если Бу и проявлял свою любовь, то требовал при этом соблюдения множества условий: не подходи слишком близко, не смотри так, не дыши так, не путай меня с другими собаками, потому что я МОГУ укусить даже того, кто меня любит. Мы, люди, можем приспособиться, измениться, подстроиться под наше окружение и ждем того же от наших собак. Но в любом случае это притворство. Каждый все равно остается самим собой. Некоторые из нас любят безоговорочно, а другие так не могут. Мы с Бу прожили шесть лет, и в какой-то момент я наконец поняла, что он, так же как и я, хотел быть самим собой.

Бу любил меня, как мог, а я любила его настолько, насколько он позволял мне. Но это была любовь, скрепляющая наш союз.

Мне хочется закончить рассказ о моем ротвейлере эпизодом, который я храню в своем сердце. Это было в гостинице для собак около фермы Календарь, где мы как-то оставили его на выходные.

Бу отвезли туда вечером в пятницу. А в полдень воскресенья мы приехали забрать его. Разговаривая в приемной с хозяевами, я выглянула в окно и увидела Бу, стоящего в дальнем конце уличного вольера, примыкавшего к дому. Через минуту его позвали, он повернул голову, увидал нас, и мгновенно все его мощное тело пришло в движение. Но в моей памяти осталось то, что было до этого, – пока он не знал, что мы здесь. Бу спокойно стоял на фоне ясного, тихого дня, ни с кем не воевал, никого не пытался себе подчинить, он просто стоял в солнечных лучах и смотрел на мир.