Текст книги "Морган ускользает"

Третье представление в «Уздечке» отменилось, вместо них выступила подруга двоюродного брата владельца, исполнительница жестоких романсов. «Я и не знал, что они еще существуют», – признался Леон. Выглядел он подавленным. По словам Леона, он уже не был уверен, что получаемый им опыт ценен настолько, насколько он ожидал. Однако Барри Мэй, бывший более-менее лидером их группы, сдаваться отказывался. Он хотел попытать удачи в Балтиморе, где, говорил он, полным-полно баров. А кроме того, у одного из них, у Виктора Эппла, жила в Балтиморе мать, которая могла бесплатно их приютить.

Едва попав в Балтимор, Эмили поняла, что ничего у них тут не выйдет. Они долго колесили по городу (Виктор умудрился заблудиться), и тот показался ей тесным, зажатым: все эти сумрачные, стоящие вплотную однотипные дома, некоторые шириной всего в одну комнату; проулки, заваленные старыми покрышками, бутылками, кроватными пружинами; крылечки, на которых горбились никчемные с виду, бессмысленные люди. Зато мать Виктора понравилась ей сразу. Миссис Эппл была рослой веселой женщиной с размашистой походкой, короткими седыми волосами и обветренным лицом. Она владела магазином под названием «Мастера на все руки», равно как и домом, в котором тот находился, – в комнатах жили всякого рода ремесленники, и некоторые, пока не встали на ноги, платили за проживание деньги чисто символические. Она отвела актерам квартиру на третьем этаже, немеблированную, обветшалую, но чистую. Ее разделял надвое темный коридор, с одной стороны которого располагались гостиная и спальня, а с другой – кухня и еще одна спальня. Коридор упирался в старенькую ванную комнату, прямо перед окном которой давным-давно вырос другой дом. Ничего, кроме старых губчатых кирпичей, увидеть из этого окна было нельзя, что Эмили непонятно почему утешало. Только этот вид и внушал ей тогда уверенность в завтрашнем дне.

Ныне она думала, что, осваиваясь в новых местах, человек расходует какие-то фрагменты своей личности. И большие куски ее собственной были отломлены и оставлены в Нью-Йорке, Филадельфии, Хейтсвилле – в городах, где она аккуратно раскладывала по чужому облупленному комодику принадлежавшую когда-то ее матери серебряную расческу и щетку для волос и пыталась изобразить близкое знакомство с чужими облезлыми стенами и растрескавшимися потолками. Она хвостом ходила за миссис Эппл – просто ничего не могла с собой поделать. Вытирала в магазине пыль с резьбы мебели ручной работы, научилась управляться с кассовым аппаратом. Обслуживала в часы бойкой торговли покупателей – не за плату, а лишь ради солнечных запахов свежего дерева и только что сотканной ткани, ради живого, нецеремонного дружелюбия миссис Эппл.

Эмили с Леоном разложили свои спальные мешки в передней спальне, Виктор расстелил разномастные одеяла в углу гостиной. Барри, Паула и Дженис спали втроем поперек кровати в тыльной спальне (попытки разобраться в их отношениях Эмили давно оставила). Днем Барри отправлялся искать работу, а все прочие играли дома в карты. В скетчах они больше не упражнялись и даже не упоминали о них, хотя иногда, наблюдая за их партией в покер, Эмили думала, что этим ребятам все кажется скетчем. Проигрывая, они стонали и рвали на себе волосы, а выигрывая, подпрыгивали, бросали карты в потолок, трубили «Та-таа!» и раскланивались. Гласные звуки были у них протяжнее, чем у большинства людей, и они нередко как бы выделяли курсивом отдельные слова. Эмили приходилось говорить так же, чтобы пробиться сквозь создаваемый остальными шум и гомон. Она поймала себя на том, что и сама меняется. Услышала вдруг, как произносит слова с нажимом, растягивая их. А однажды увидела свое отражение в зеркале – маленькое, сухое лицо бледно, как у призрака, одна рука напыщенно выброшена вбок, как будто она, Эмили, стоит в плаще и шляпе посреди какой-то сцены. Она умолкла на середине фразы и руку опустила.

Балтиморским барам актеры оказались не нужны. Люди заходят туда, чтобы выпить, говорил Барри, это пьющий город. Однажды он едва не наступил на валявшегося поперек входной двери человека, не то бесчувственного, не то мертвого, так Барри и заходить в этот бар не стал – какой смысл? Прошла неделя, потом две. Питались они дешевыми консервами из тунца, миссис Эппл быстро перестала приглашать их к ужину. Их коробка с гримом как-то сама собой развалилась. Похожие на толстые палочки мела тюбики с жутковато-розовым телесным тоном закатились в угол комнаты да там и остались, испуская стародевичьи ароматы увядших цветов. Дженис с Паулой больше не разговаривали, Дженис перетащила свой спальник на кухню.

Затем Барри нашел работу, но только для себя. Знакомый его знакомого ставил пьесу собственного сочинения. Когда Барри объявил об этом, Эмили отсутствовала – помогала в «Мастерах на все руки». К ее возвращению Барри уже укладывал свои вещички в рюкзак. Нижняя губа у него распухла. Леона не было, все остальные сидели на полу, глядя, как Барри трясущимися руками сворачивает джинсы.

– Твой муж – сумасшедший, – сказал он Эмили. У него даже голос дрожал.

– Что случилось? – спросила Эмили, и все заговорили одновременно. Барри не виноват, сказали они, в этой жизни каждому приходится думать прежде всего о себе, чего еще ожидал Леон? В частностях случившегося Эмили так и не разобралась, но основную идею ухватила. И удивилась, обнаружив, что почти не огорчена. В повреждении, полученном Барри, было даже что-то приятное, на взгляд Эмили. В самой середке припухлости губа треснула, приобретя сходство с перезрелой сливой.

– Ну ладно, – сказала Эмили, – полагаю, все к лучшему.

– Попомни мои слова, – предостерег ее Барри, – ты живешь с опасным человеком. Не понимаю, как ты его не боишься?

– О, меня он никогда не тронет, – ответила Эмили. Она не могла понять, почему Барри относится к этой истории так серьезно. Разве драма, преувеличенные жесты – не рядовое в жизни этих людей явление? Она вынула из волос несколько шпилек, заколола пару прядей повыше. Остальные смотрели на нее. А она чувствовала себя грациозной, и на сердце у нее было легко.

Дженис и Паула вернулись в Нью-Йорк; Дженис собиралась принять сделанное ей когда-то предложение руки и сердца. «Надеюсь, оно еще остается в силе», – сказала она. Что думает делать Паула, Эмили не знала, да ее это и не интересовало. Она устала от коллективной жизни. Ладила со всеми хорошо, до самого конца, и попрощалась достаточно любезно, хотя втайне раздражало каждое их слово.

Остался Виктор. Вполне симпатичный юноша. Ему было всего семнадцать, а выглядел он еще моложе. Худощавый, сутуловатый, робкий, с едва пробившимися усиками, которые Эмили очень хотелось сбрить. Когда остальные разъехались, он перенес свои одеяла в дальную спальню. Приходил ко времени еды, застенчивый, неизвестно на что надеющийся. Он им вроде сына, думала Эмили.

Денег не осталось совсем, и Эмили начала работать в «Мастерах на все руки» продавщицей. Леон нашел почасовую работу в «Тексако», заправлял машины бензином. Ну а Виктор просто занимал деньги у миссис Эппл. Деньги она ему давала, но сопровождала их нотациями. Она хотела, чтобы Виктор вернулся в школу или, по крайней мере, сдал экзамены на аттестат зрелости. И угрожала отправить его к отцу (Эмили думала поначалу, что тот давно умер). После таких разговоров Виктор слонялся по квартире, пиная ногами плинтусы. Эмили жалела его, но думала, что миссис Эппл права. Эмили вообще не понимала, как все могло зайти столь далеко; ей казалось, что они ведут здесь какую-то бесформенную, бесхребетную жизнь.

– Если откровенно, – говорила она Виктору, – удивительно, прежде всего, что мать отпустила тебя в Нью-Йорк. Думаю, она очень… неординарная женщина.

– Для тебя – конечно, – ответил Виктор. – Чужие матери всегда кажутся такими милыми. А подойдешь поближе – сухи, занудливы и лишены чувства юмора.

Затем миссис Эппл подбросила Эмили идею. Чувствовала, наверное, что если обратиться к Виктору, то он ее автоматически отвергнет. Раз уж вы так помешались на сцене, сказала миссис Эппл, почему бы вам не играть на детских праздниках, на днях рождения? Можно поместить в газете объявление, обзавестись телефоном, взять у нее на время «Зингер» и сшить несколько костюмов. Матери будут звонить и заказывать «Красную Шапочку» или «Рапунцель»; из Эмили, при ее длинных светлых волосах, получится прекрасная Рапунцель. Она уверена, им с удовольствием станут платить приличные деньги, потому что дни рождения детей – непростое испытание для всех родителей.

Эмили поделилась этой мыслью с другими, поскольку думала, что сама-то справиться могла бы. Перед несколькими малыми детьми она коченеть, выходя на сцену, точно не станет. Виктор сразу высказался за, а вот Леон засомневался.

– Только мы трое? – спросил он.

– Мы сможем часто менять костюмы. А если персонажей будет больше, то исполнителей всегда найдем.

– Мама может играть ведьму, – сказал Виктор.

– Ну не знаю, – сказал Леон. – Я бы, если хотите знать мое мнение, не стал называть это театральной игрой.

– Ох, Леон.

На несколько дней Эмили эту тему отставила. Просто наблюдала, как та вызревает в его голове. Он возвращался со станции «Тексако» с черными руками, оставлявшими пятна на дверных ручках и стенных выключателях, и даже после мытья чернота сохранялась в складочках кожи и под ногтями. Сидя на кухне в ожидании тунца, Леон укладывал руки на колени и осматривал ладони, а потом переворачивал и осматривал снова. И в конце концов сказал:

– Насчет детских представлений. Думаю, как временное решение они сойдут.

Эмили промолчала. Леон продолжил:

– Попробовать можно, вреда не будет, главное не увязнуть в этом надолго.

Надо сказать, Эмили с Виктором, уверенные, что Леон передумает, уже составляли планы. Они заказали телефон, который будет стоять на кухне, и его установили на следующий после капитуляции Леона день. Поместили в газетах объявление и приготовили желтый плакат, чтобы вывесить его в «Мастерах на все руки». На плакате значилось: «Рапунцель, Золушка, Красная Шапочка. Или… назовите сказку сами». («Так нам хоть тысячная труппа не понадобится», – сказал Леон.)

И стали ждать. Ничего не случилось.

Только на шестой день позвонила женщина и спросила, не дают ли они кукольные представления.

– Мне не нужна пьеса с актерами, мне нужен кукольный спектакль, – сказала она. – Дочь без ума от кукол. А обычные спектакли ей не по душе.

– Ну, к сожалению… – начала Эмили.

– В прошлом году я обратилась в «Куклы Питера», ей понравилось, они взяли тридцать два доллара, но теперь, говорят, переехали в…

– Тридцать два доллара?

– Четыре доллара с ребенка, семеро гостей и Мелисса. Мне кажется, это недорого, а вам?

– Совсем недорого, – согласилась Эмили. – Мы берем за кукольные спектакли по пять долларов с ребенка.

– О боже, – сказала женщина. – Ладно, наверное, мы сможем обойтись без детей Макинтоша.

За две недели, которые оставались до дня рождения, Эмили, позаимствовав у миссис Эппл швейную машинку, соорудила Красавицу, двух ее сестер, отца и Чудовище, коим стала варежка из искусственного меха с пришитыми к ней глазами. «Красавицу и чудовище» она выбрала потому, что это была ее любимая сказка. Виктор сказал, что она и ему нравилась. Леону, похоже, было все равно. Для него все это явно оставалось разновидностью работы в «Тексако». Когда Эмили впервые превратила свою ладонь в Красавицу и важно прошлась перед ним, он на куклу почти и не посмотрел.

Сцену она вырезала из большого картонного ящика и купила для задника черную газовую ткань. Они с Виктором дурачились, разговаривая тоненькими голосами, под стать круглым кукольным личикам. Сестры Красавицы пели дуэты и вальсировали на подоконнике. Леон лишь мрачно взирал на них. Он подсчитал расходы на подготовку и понял, что большая часть их заработка уже потрачена.

– Сильно мы на этом не разбогатеем, – сказал он.

– Ты подумай о следующем разе, – ответила Эмили, – к нему у нас уже все будет готово.

– Ох, Эмили, давай лучше обойдемся без следующего раза.

В день праздника, зимний, дождливый, они погрузились после полудня в машину матери Виктора и поехали на север к украшенному лепниной дому миссис Тиббет в Хоумленде. Миссис Тиббет провела их через гостиную в большую холодную «клубную» комнату, где Леон и Виктор расставили на пинг-понговом столе картонную сцену. Эмили тем временем распаковывала кукол. Затем она и Виктор изобразили, как перешептываются и хихикают две сестры, и постарались вовлечь в эту игру Леона. Ему предстояло поработать Чудовищем, которого он еще и на руку ни разу не надевал, – с сюжетом они познакомили его по пути. Леон уверял, что из всех сказок знает только «Золушку». Теперь он не обращал на кукол никакого внимания, а беспокойно расхаживал взад-вперед, иногда останавливаясь и приподнимая штору, чтобы выглянуть в сад. Это все из-за родителей, думала Эмили. Дом напоминает ему родительский, она однажды побывала там между семестрами. Гостиная здесь тоже была оцепенелой, холодной, со светлыми коврами, на которые, похоже, никто не ступал, пустыми вазами, тикающей тишиной и обтянутыми полосатым атласом креслами, явно не предназначенными для того, чтобы на них садились дети. Даже миссис Тиббет немного походила на миссис Мередит – такая же изящная и вкрадчивая, с тронутыми сединой волосами, плотно сжатыми губами и чем-то несчастливым в голосе, хоть этого Леон мог и не расслышать. Эмили потянулась к нему, чтобы похлопать по руке, но удержалась и даже пальцы поджала.

Дверной звонок сыграл целую мелодию. «Не дом, а кафедральный собор, черт его подери», – пробормотал Леон. Появились первые гости. Мелисса Тиббет, тонколицая невзрачная девочка в синем бархате, вышла поздороваться с ними. Дети все пятилетние, заранее сообщила миссис Тиббет, ну, некоторым только-только исполнилось шесть. Достаточно маленькие, чтобы прийти раньше времени, успев дорогой помять или еще как-то попортить свои праздничные наряды, но и достаточно большие, чтобы не цепляться со слезами на глазах за принесенные подарки. Эмили помогала разворачивать. Миссис Тиббет куда-то исчезла, а двое мужчин сочли, по-видимому, что возиться с детьми – обязанность Эмили. Она запомнила два существенных имени – главной баламутницы (Лайза) и пугливой девочки, все норовившей укрыться в каком-нибудь углу (Дженнифер). И наконец рассадила всех перед сценой.

Виктор изображал отца. Эмили – каждую из дочерей, по очереди. Укрытая задником, она никакого страха сцены не испытывала.

– Что ты хочешь, чтобы я привез тебе, доченька? – проскрипел Виктор.

– Привези мне ларчик с жемчугами, – тоненько пропищала Эмили.

Леон закатил глаза к потолку.

– Что ты хочешь, чтобы я привез тебе, Красавица?

– Только розу, отец. Одну прекрасную розу.

Она различала сквозь задник очертания детских лиц. Дети слушают, но им не сидится на месте, думала она. И нервничала. Ей казалось, что спектакль того и гляди сорвется. Во время длинной сцены – отец бродит один по дворцу – она увидела расплывчатый силуэт миссис Тиббет, та вошла и стала наблюдать за происходящим. Как неудачно, явилась во время самой скучной части.

– О, для меня здесь стол накрыт, какая дивная еда, – произнес отец. – И глянь-ка: прекрасная золотая кровать с атласными простынями. Хотел бы я знать, кому все это принадлежит.

Миссис Тиббет перенесла вес тела с одной ноги на другую.

И тут появилось Чудовище. Эмили ожидала, что оно будет рычать, однако Чудовище удивило ее, заговорив глубоким, раскатистым голосом и временами пофыркивая.

– Это кто же сожрал всю мою еду? – грустно поинтересовалось оно. – И кто спал в моей постели? – О господи, подумала Эмили, не допусти, чтобы он перепутал эту сказку со «Златовлаской». А Чудовище простонало: – В моей прелестной постели с атласным бельем, от которого прическа не мнется!

Дети засмеялись.

Зрители. Она увидела: Леон понял. Увидела, как Чудовище подняло косматую голову и устремило взгляд на детей. Теперь их очертания замерли, шеи вытянулись вперед.

– А вы знаете, кто это был? – спросило Чудовище.

– Он! – закричали, указывая, дети.

– Что вы говорите?

– Отец! Он!

Чудовище медленно повернулось.

– Ага! – сказало оно, и кукла отца съежилась, как будто ее опалило горячее дыхание Чудовища.

После представления горничная принесла торт и пунш, но дети были слишком заняты куклами и есть не стали. Эмили показала им, как управлять ртом Чудовища, и заставила Красавицу спеть Мелиссе «С днем рожденья тебя». Миссис Тиббет сказала:

– Сегодняшний спектакль был намного лучше прошлогоднего «Панча и Джуди».

– «Панча и Джуди» мы не играем, – серьезно ответил Леон. – Там слишком много гротеска. Мы отдаем предпочтение сказкам.

– Я только одного не поняла, – сказала миссис Тиббет.

– Чего?

– Ну, насчет Чудовища. Оно так и не превратилось в принца.

Леон оглянулся на Эмили.

– Принца? – переспросила та.

– У вас она долго и счастливо жила с Чудовищем. Но в сказке же не так, в сказке оно изменяется. Красавица говорит, что любит его, и оно превращается в принца.

– О. – Теперь Эмили все вспомнила. И как ее угораздило забыть? – уму непостижимо. – Ну…

– Наверное, это потребовало бы слишком много кукол.

– Дело не в этом, – возразила Эмили, – просто мы используем более аутентичный текст.

– О, понимаю, – кивнула миссис Тиббет.

3

К весне они уже показывали один-два кукольных спектакля в неделю, сначала у знакомых миссис Тиббет, потом у знакомых этих знакомых. По-видимому, в Балтиморе молва значила многое. Они зарабатывали достаточно, чтобы начать платить миссис Эппл за жилье и чтобы Леон оставил бензоколонку в «Тексако». Эмили продолжала работать в «Мастерах на все руки», но лишь потому, что ей там нравилось, однако денег она теперь выручала почти в два раза больше, выставляя на продажу кукол, которых делала в дополнение к необходимым для представлений. Постепенно они стали получать приглашения на школьные ярмарки и церковные мероприятия по сбору средств. Однажды Эмили пришлось просидеть ночь напролет, торопливо сметывая крошечные библейские костюмы. Частная школа пригласила их дать представление, посвященное гигиене зубов. «Гигиене зубов? – спросила у Леона Эмили. – Что о ней можно сказать?» Однако Леон придумал персонажа по имени Помойный Роток, дурного мальчишку, который объедался конфетами, смачивал, чтобы обмануть свою маму, зубную щетку под краном, а зубную нить использовал как скакалку. Кончил он, разумеется, плохо, но детям понравился. На следующей неделе приглашения поступили еще из двух школ, а модный детский дантист заплатил им пятьдесят долларов за утреннее субботнее выступление, на которое он собрал двадцать своих особо халатных пациентов с матерями, заплатившими (как потом узнала Эмили) по двадцать пять долларов за себя и ребенка.

Своим успехом они были обязаны главным образом Леону. Он по-прежнему ворчал перед каждым представлением, однако на деле с самого начала знал, что им нужно: достойные, эксцентричные персонажи (без писклявых голосов) и самое активное участие зрителей. Его герои без конца что-нибудь теряли, удивлялись, куда что подевалось, и дети в буйном восторге указывали им на промахи; эти разини вечно не замечали очевидного, и приходилось им все объяснять. Эмили же больше всего интересовали сами куклы. Ей нравилось придумывать их, нравилось шить им одежду и подыскивать для них аксессуары. Она любила мгновение, в которое кукла словно бы оживала, – обычно это происходило после того, как ей пришивали глаза. Единожды изготовленная, кукла, обнаружила Эмили, обзаводилась явственной личностью. Изменить ее или затушевать было нельзя, как нельзя было и повторить. Если куклу непоправимо повреждали – или крали, что также временами случалось, – Эмили могла лишь сделать для ее роли новую, точно такая же не получалась никогда.

Леон находил это нелепым.

Эмили считала, что люди делятся на две категории: создателей и исполнителей. Она была создательницей, Леон – исполнителем. Она сидела дома и делала кукол, Леон, талантливый и деятельный, выходил с ними на сцену. Правда, она тоже наделяла героинь своим голосом, но лишь вынужденно, в силу обстоятельств.

Виктор не был ни создателем, ни исполнителем, или был и тем и другим, или застрял где-то посередке между ними, или… С Виктором что-то происходило, но что? Сначала он притих и выдерживал паузу, перед тем как ответить на что-либо, сказанное Эмили, словно ему приходилось отвлекаться от неких более важных размышлений. Он тоскливо бродил по квартире, печально смотрел, поглаживая усики, на Эмили. Когда она поинтересовалась, чем он расстроен, Виктор ответил, что не в том году родился.

– Как это? – спросила Эмили, подумав, что он, похоже, увлекся какой-то разновидностью астрологии. – Не все ли равно, в каком году родиться?

– А тебя такие мысли не беспокоят?

– С чего бы?

Он кивнул и как будто сглотнул что-то.

В тот вечер за ужином он отодвинул свою тарелку с тушеной фасолью, встал и объявил:

– Я должен вам что-то сказать.

Мебели у них все еще не было, и ел он, сидя на подоконнике. И теперь стоял перед окном, словно в раме из оранжевого заката, и им, сидевшим на полу, пришлось щуриться, глядя на него. Виктор переплел пальцы, размял их так, что защелкали костяшки.

– Я никогда не действовал исподтишка. Я хочу сказать, Леон, что люблю Эмили.

– Да? – отозвался Леон.

– Не буду ходить вокруг да около. По-моему, ты ей не подходишь. Ты такой брюзга. Всегда такой сердитый, а она такая… несердитая. Ты считаешь ее кукол ерундой, лишней возней, чем-то навязанным тебе на время, до того, как ты займешься своим настоящим делом, игрой на сцене. Но если ты актер, почему не играешь? Разве в городе нет театральных трупп? Я знаю почему: когда ты пошел на прослушивание, то поругался с этим, как его, Бронсоном, Брансоном. Ты же всегда со всеми ругаешься. А попробоваться в пьесе Чехова ты не можешь, потому что в ней играет Барри Мэй, и он рассказал всем, что ты собой представляешь. Но ты все равно называешь себя актером, только тебе не дают ходу, не дают развернуться, вот и приходится тратить свои таланты здесь, когда ты мог бы делать совсем другое. Но что другое-то?

Леон перестал жевать. У Эмили стеснило грудь. Виктор был мельче Леона и до того молод и мягок, что не смог бы ответить ударом на удар. Эмили представила, как он съежится у окна, прикрывая руками голову, но не знала, как предотвратить драку.

– Я понимаю, что Эмили старше меня, – продолжал Виктор, – но я смог бы заботиться о ней гораздо лучше, чем ты. Я лучше обходился бы с ней, ценил бы ее, если хочешь знать, я бы целыми днями любовался ею. Мы с ней жили бы настоящей жизнью, не такой, как нынешняя – она гнет спину над швейной машинкой, а ты сидишь в углу, о чем-то думаешь и не обращаешь на нее никакого внимания, вынашиваешь никому не известные обиды… Так вот, говорю прямо: я хочу забрать у тебя Эмили.

Леон повернулся к ней, и Эмили увидела, что он вовсе не сердит, но спокоен, позабавлен и улыбается добродушной, снисходительной улыбкой.

– Ну что, Эмили? – спросил он. – Ты хочешь уйти к Виктору?

И она вдруг почувствовала себя разбитой.

– Спасибо, Виктор, – сказала она, сжимая ладони. – Ты очень мил, но мне и так хорошо, спасибо.

– О, – выдавил Виктор.

– Я благодарна тебе за заботу.

– Ладно, – сказал он, – я просто хотел, чтобы все было ясно.

Он присел на подоконник и взял с него тарелку с фасолью.

А на следующее утро исчез – и сам Виктор Эппл, и его одеяла, и брезентовый рюкзак, и картонная коробка с долгоиграющими пластинками. Он даже с матерью не попрощался. Что же, это стало облегчением – в своем роде. После такого разговора вести себя естественно оказалось бы трудно. Да и Эмили с Леоном пора было зажить самостоятельно. Все-таки супружеская пара, а они уже и вправду стали ощущать себя парой. Эмили начала подумывать о ребенке. Леон детей не хотел, но со временем согласился бы. Теперь они могли превратить комнату Виктора в мастерскую, а после отвести ее ребенку. В общем, им повезло, что Виктор ушел.

Эмили не нравилось только, что его лесной, сумеречный запах долго еще стоял в опустевшей комнате.

Нечто подобное происходило в жизни Эмили не один раз. Мужчины вроде бы привязывались к ней, но не к ней самой, думала она. Им нравились их представления о ней. Она помнила юношу, которого встречала на занятиях по логике, – он посылал ей записки с просьбами распускать для него волосы. Ее волосы – масса мертвых клеток, никакого отношения к ней самой не имеющих. «Думай о них как о длинных и тонких ногтях», – холодно писала она в ответ. Эмили не нравилось, когда ее так вот оценивали со стороны – девушка со светлыми волосами, девушка со старомодным лицом. В Нью-Йорке один мужчина пристрастился что ни вечер заявляться, чтобы поесть, в ресторан, где она работала, и каждый раз, как она хотя бы проходила мимо его столика, принимался рассказывать о своей бывшей жене, которая тоже заплетала косы и укладывала их на макушке. Это была история с продолжением. Эмили приносила заказанный им рулет, и он говорил: «Во время нашего второго свидания мы пошли в зоопарк». Она доливала ему в чашку кофе и слышала: «Я совершенно уверен, что на первых порах она меня любила». Через пару недель он перестал появляться, но забыть о его бывшей жене Эмили так и не смогла. Та была ее вторым «я», они поняли бы друг дружку, однако эта женщина улизнула и оставила Эмили отдуваться за нее. Теперь же, вспоминая Виктора, Эмили силилась понять, кто у него был на уме. Не она сама, в этом сомнений нет, – не женщина в старой одежде с прилипшими пушинками, та, что топталась поблизости, подыскивая носы для кукол. Какая-то другая, которая выглядела как Эмили, но могла впустить в свою жизнь большее число людей. Бедный Виктор! Какая жалость, думала Эмили. И удивлялась, как сильно скучает по нему. Вообразить себя любящей кого-то, кроме Леона, она не могла, однако, заканчивая куклу, мечтая, чтобы кто-нибудь опробовал ее, Эмили думала о Викторе и о писклявых дуэтах с ним. Она вспоминала, как сестры Красавицы скоморошничали на том первом дне рождения, пока Леон расхаживал рядом.

С Леоном не очень-то поскоморошничаешь.