Текст книги "Почтовые открытки"

11
Желтоцветы

Ронни с красными после похорон глазами наклонился и поставил фарфоровую собачку в центр стола, на почетное место. Потек от портвейна у него на подбородке был какого-то густого цвета, словно он угодил подбородком в блюдо с раздавленной черникой.

– Когда поняла, что умирает, – пробормотал он, обращаясь к Мернель сквозь распухшие губы, – она сказала, что хочет, чтобы это было у тебя. Сказала, что твой пес был на правильном пути, когда обнюхивал землю под ступеньками крыльца. Может, если бы кто-нибудь обратил тогда на него внимание, все обернулось бы по-другому, так она сказала. – Он подвинул собачку вперед указательным пальцем, потом повернулся и пошел к машине.

На подоконнике тикал будильник Лояла. Все смотрели на фарфоровую собачку. Ее бесстрастная морда и неуместно розовая блестящая окраска обвиняли. Миссис Ниппл молча взывала: если бы только вы заметили, что́ пытался показать вам пес, я была бы сегодня жива, а не лежала бы в закрытом гробу из-за того, что лицо у меня почернело от заражения крови.

– Не думаю, что пес учуял что-то, кроме метки, оставленной другой собакой, – сказал Минк. Он похлопал Мернель по руке, это, насколько помнила Мернель, было первым ласковым жестом с его стороны с тех пор, как она заболела свинкой и у нее так кружилась голова от высокой температуры, что она не могла идти, тогда он на руках отнес ее наверх по лестнице и уложил в постель. Джуэл убрала собачку в кладовку, засунув ее за какие-то пустые банки.

* * *

После полудня Мернель пошла к ферме Нипплов. В нижней части фермы, там, где стоял, пока не сгорел, их старый дом, расстилалось поле. Несколько золотарников сбежали когда-то из цветника и, не встречая препятствий, за тридцать лет захватили три или четыре акра тощей земли. Миссис Ниппл называла их желтоцветами.

Сейчас они были в цвету – волнующийся океан желтых метелок. Мернель пошла через плещущее поле, оставляя за собой дорожку сломанных стеблей. Примерно в середине она остановилась и представила себя точкой на колышащемся желтом просторе, подумала о миссис Ниппл, которая никогда больше не проедет мимо своих желтоцветов, никогда больше не будет сидеть рядом с Ронни на пассажирском сиденье и никогда больше не скажет ему: «Как же тут красиво».

Мернель посмотрела на небо, безоблачное и синее. Пока она на него смотрела, синеву усеяли фиолетовые точки. Она услышала медленное мощное дыхание. Небо.

«Миссис Ниппл теперь ангел», – сказала Мернель и представила себе прозрачного, окруженного сияющим ореолом ангела, восстающего из закопанного под землю черного тела миссис Ниппл, но не смогла удержать этот образ в воображении, переключившемся на тело, разлагающееся в земле, на микроскопических, невидимых клещей, пожирающих гниющие останки, обгладывающих до блеска кости умерших животных, высасывающих огонь из заготовленных бревен и росу из травы, она как будто видела все испарения, идущие от растений и животных, камней и дождя. Куда все это уходит, подумала она, все эти реки менструальной крови и крови, пролившейся из ран от сотворения мира? Она представила глубокое неподвижное озеро свернувшейся крови. Быть убитой ржавыми гвоздями! Она побежала сквозь желтоцветы, срывая на ходу цветочные головки, топча слабые, гнущиеся стебли, выдергивая и отбрасывая их с корнями, с которых веером осыпа́лась земля. Прибитые растения безмолвно пригибались и восставали снова, сливаясь с колышущейся массой.

12
Билли

Из далекого далека Лоял думал о Билли, о граде ее жалящих поцелуев, о ее маленьких туфельках с бантиками, ее острых ногтях и локтях, о коленях, которые она подтягивала к груди каждый раз, когда, взяв его руку, вела ею вниз по своему животу, к развилке, о том, как его заскорузлые пальцы цеплялись за волокна ее вискозного платья.

«Нет, ни за что! Я не дам себя поймать. Я выберусь отсюда и кем-нибудь стану. Я не собираюсь закончить свою жизнь на вашей проклятой ферме, задавая помои свиньям и в сорок лет став похожей на столетнюю старуху с огромным животом и кучей детей. Я зашла с тобой достаточно далеко, а теперь, если я тебе нужна, остаток пути ты пройдешь со мной. Лоял, там, снаружи, столько денег, что ты даже не можешь себе представить. Они падают с неба, единственное, что ты должен сделать, это встать в нужном месте и подставить руки. А здесь – не то место, которое нам нужно, мой дорогой».

Несмотря на острые колени и локти, Билли излучала жар, как раскаленная сковорода. Ее ярко-рыжие волосы, когда она их расчесывала, потрескивали от накопленного в ней электричества; ладони у нее всегда были горячими, даже зимой, и когда она облизывала губы острым язычком, этот скользящий лучик выстреливал прямо ему в пах струей желания. Она могла стать лучшей в мире, если бы так упорно не сопротивлялась этому.

До Билли он встречался со школьной учительницей Мэй Спаркс, крупной, широкозадой, с волосами почти такого же цвета, как у Билли, но Мэй начесывала их крупными завитками на уши, как наушники. Что-то привлекало его в девушках с рыжими волосами. Все думали, что он женится на Мэй. Он вспомнил ее плоские низко свисающие ягодицы и полные веснушчатые груди, похожие на блюдца со сметаной, обрызганной медом. Она легко заваливалась на спину, как кресло-качалка на ветру. С ее щедрых губ никогда не слетало «нет». Своими кувырканьями они сломали переднее сиденье в машине. И вокруг Минка с Джуэл она растекалась, как тающее масло; всякий раз, приходя, помогала стряпать обед, чтобы показать, какой полезной может быть в хозяйстве, обнимала Мернель, спрашивала: «Какой город столица Небраски?» – и Мернель, опустив голову, смущенная тем, что ее учительница переместилась от школьной доски на кухню Бладов, словно была простым человеческим существом из крови и плоти, очень тихо отвечала: «Омаха», вдыхая сладкий аромат пудры, исходящий от кожи учительницы.

Билли он встретил перед домом Отта – Минк велел ему забрать оттуда Джуэл после карточной игры. И больше он ни разу не взглянул на Мэй, не ответил ни на одно ее письмо, а завидев ее в деревне, сворачивал с улицы.

Ветер дул тогда всю неделю, заметая пылью холодный солнечный свет. Желтые и багряные листья метались на деревьях, хотя срывалось еще не много. На седьмой день ветер утих, и в субботу к полудню, ко времени карточной игры, настал штиль, небо затянулось тонким слоем облаков, похожим на марлю, сквозь которую пробивался бледный свет.

В рассветной тишине с больших деревьев начали падать листья, они падали и падали весь день, ложились на молодые деревца и дальше соскальзывали с них по веткам и стволам. Листья, шурша, терлись друг о друга, срывались, и тяжелые черенки увлекали их вниз. На лету они задевали ветви, издавая едва слышный чмокающий звук.

Тогда он и увидел ее впервые. Под шорох опадающих листьев. Направляясь через этот медленный листопад к дому своего дяди.

– Поезжай к Отту, привези свою мать с этой дурацкой карточной игры. И побыстрей! – крикнул ему Минк из доильни. – Поторапливайся!

Под деревьями, упершись колесами в склон холма, стояло четыре пустых машины. В нижних окнах дома сиял свет, в коровнике было темно, но от ближнего пастбища доносились коровьи колокольчики и улюлюкающие голоса сыновей Отта.

Лоял накатом проехал мимо припаркованных машин, вырулил к началу дорожки и остановился перед синим «Студебеккером»-купе. Прислонившись к его крылу, стояла женщина, курившая сигарету и наблюдавшая за тем, как он подъезжает. Несмотря на тень, падавшую от деревьев, он рассмотрел все: заостренное лисье лицо, нарядное жоржетовое платье с круглым белым воротничком, маленький жакет с рукавами-фонариками, полные губы, накрашенные едва ли не черной помадой. Он не видел только волос, заправленных под золотистый тюрбан, накрученный на ее голове. У нее был необычно гламурный вид, как с журнальной рекламы, странный и прекрасный; разодетая до чертиков, она стояла перед деревом, с которого свисала шина, служившая качелями, на траве, заляпанной утиным пометом. Он вышел из машины.

– Разрази меня гром, – сказала она. – Разрази меня гром, если это не мистер Лоял Блад собственной персоной. У меня нет слов.

Он никогда прежде ее не видел.

– Спорим, что ты меня не помнишь. Спорим, что ты не знаешь, кто я. – Она сверкнула мелкими острыми зубками и подмигнула ему. – Вспомни-ка пикник в восьмом классе. В Берде, у пруда Рок. Лесная земляника. Несколько человек собирали дикую землянику, ту девочку, что собирала ее рядом с тобой, звали Беатрис Хэнди, это была я. Из Боннет-Сорнерс. Я тогда сразу втюрилась в тебя. Но теперь меня зовут Билли. Не называй меня Беатрис, если тебе жизнь дорога. А я бы тебя всегда узнала. Во всей округе нет другого такого красавца.

И он вспомнил ту землянику. Господи, да, он ее вспомнил, вспомнил облегчение, которое испытал, улизнув от хихикающих и пронзительно кричавших странных детей из других местных школ, вертевшихся у переносных столов со стопками картонных тарелок, придавленных баночками с горчицей и пикулями. Он ушел в березовую рощу, только бы быть от них подальше, и нашел там полянку красных звездочек. Он помнил, что долго собирал ягоды. В стороне от остальных. Ему было тринадцать лет, и он собирал ягоды один. Съел ли он тогда хоть один хот-дог? Он покачал головой.

На крыльце Отта уже стояли женщины, тянувшие руки назад, к рукавам подаваемых им пальто.

Билли затянулась сигаретой, блеснув накрашенными ногтями.

Он тоже вытряс сигарету из своей пачки и прикурил.

– Ты ведь в старших классах не училась в Крим-Хилле? Я бы тебя не забыл.

– Не-а. Мы два года прожили в Олбани, там живут мои тетя и дядя. Олбани, штат Нью-Йорк. Цивилизация. Но когда мне исполнилось шестнадцать, мы вернулись сюда. Я бросила школу и пошла работать. С тех пор сама зарабатываю себе на жизнь. Работала в «Хорас-Питтс» в Барре, «У Мичема» в Монпелье, в магазине скобяных товаров, в «Корсетах от «Лакост», чаще всего продавщицей, но в «Лакосте» – помощницей помощника закупщика, потом я снова работала в Барре, в «Бифштексах с кровью» у Бобби, и официанткой в «Ла фуршете». В Монпелье я работала у адвоката, мистера Стоувела, выполняла обязанности секретарши до прошлой весны, когда мистер Стоувел попытался навязать мне еще кое-какие секретарские обязанности, тогда я ушла. Той весной я начала заниматься тем, чем занимаюсь и сейчас и чем хотела заниматься с тех пор, как мне исполнилось десять лет. Пою. Я пою в вечернем клубе. Куда и направлюсь после того, как отвезу маму домой. Это на всякий случай, чтобы ты не подумал, что я всегда хожу такой расфуфыренной. «Клуб-52». Ты должен приехать послушать меня. И сказать, что ты думаешь о моем пении. Дам тебе подсказку: я чертовски хорошо пою и собираюсь куда-нибудь отсюда слинять.

В коровнике Отта зажегся свет.

– Ты женат, Лоял? Может, у тебя уже полдюжины детишек, а?

Он хотел шутливо ответить: «Нет, пока бог миловал», но не смог, сказал только:

– Нет. А ты?

– Нет. Я чуть было не вышла замуж, но не случилось. Я вовремя соскочила.

Джуэл и миссис Ниппл уже плыли к ним, не переставая махать еще остававшимся на крыльце и просовывающим руки в рукава пальто дамам и крича: «До свиданья, до свиданья!»

По какой-то причине она выбрала его.

* * *

Лежа на больничной койке, он невольно вспоминал. Сначала он просматривал записную книжку индейца и не позволял себе думать о доме, но образы фермы, как огромные рекламные щиты вдоль дороги, наплывали, стоило лишь на миг забыться болезненным сном, в который он погружался и из которого тут же выныривал, и в этом сне он никак не мог свернуть с дороги, чтобы избавиться от этих видений.

В кошмаре полузабытья он охотился за куропаткой, а за ним гналась снежная лавина. Он преследовал птицу, раз за разом спугивая ее, она отлетала далеко, увлекая его в глубину густого хвойного леса, поглощавшего свет. Снег замел все ориентиры, выбелил ястребиные утесы. Он не мог понять, где находится, и окоченевшими руками сжимал старое ружье.

Оказавшись на краю неизвестного болота, он стал подниматься на какую-то возвышенность, продираясь сквозь заросли дикой ежевики и кленов в десять футов обхватом, почти мертвых, если не считать уцелевших верхних ветвей. Снег прорывался сквозь мертвую листву. Лоял съехал в овраг, по которому протекал ручей, пошел вдоль него на тусклый свет вдали и уперся в забор из колючей проволоки, проржавевший и кое-где порванный буреломом.

Это был забор, сделанный Минком: проволока в четыре ряда, на один больше, чем у всех других, знакомые плоские скобы, торчавшие из бочки у коровника. Чувство своего места, до́ма захлестнуло его. Пройти вдоль забора не составляло труда. С близкого расстояния он даже в полутьме узнал дальний угол лесного угодья и ощутил слабый запах дыма от яблоневых дров, исходивший от кухни, находившейся в миле оттуда.

Лежа на больничной койке, он стоял посреди невидимого пейзажа и ощущал озоновый дух свежевыпавшего снега на своей шерстяной куртке – последние памятные белизна и запах снега.

Его кровь, моча, фекалии и семя, его слезы, волосы, блевотина, чешуйки кожи, его молочные зубы, срезанные ногти, все выделения его организма остались в той земле, стали ее частью. Трудом его рук она изменила свой рельеф: запруды на крутом рве, тянущемся вдоль дороги, сам ров, сглаженные поля – все это было эхом его самого́ в ландшафте местности, ибо ви́дение и сила труженика остаются и после того, как труд свершен. Воздух был заряжен его возбуждением. Подстреленный им олень, лиса, попавшая в капкан, умерли по его воле, по его свершению, и их отсутствие в пейзаже – дело его рук.

И Билли.

Последняя встреча с Билли прокручивалась у него в голове, как растрескавшаяся пленка, дергающаяся в старом проекторе. Изображение вибрировало, в дрожащем свете плыла бесконечная череда деревьев, нависавших над полем.

13
Что я вижу

Май. Джуэл через кухню выносит корзину мокрого выстиранного белья, выходит через грязное крыльцо во двор. Бельевая веревка, вся в узелках, провисла, на голом столбе, словно осиное гнездо – мешочек с прищепками.

Она развешивает рабочие комбинезоны и голубые рубашки, поглядывая на свои поднятые руки, потом на привычный пейзаж вдали: все те же разбегающиеся поля, заборы, зубчатые горы на востоке – все то же самое, что она увидела, первый раз развешивая здесь белье тридцать лет назад. По ветвям пенсильванской черемухи скачут птицы, моясь под стекающей с листьев дождевой водой. Коровник потемнел от дождя, как черная патока; к стене доильни прислонены разные инструменты. Окно затянуто паутиной, на которую осела мякина. Вороны носятся и галдят в лесу, таская перья из гнезд друг у друга. Джуэл снова вспоминает старую учительницу музыки из Беллоуз-Фоллс, которая утопилась в гостиничной ванне, навалив на себя тяжелые тома энциклопедии и пристегнув поясом руки к груди.

Даб с Минком выгоняют коров на выпас; Даб, в рваной растрепанной одежде, сдвигает столбцы ограды, отделяющей скотный двор от пастбища, Минк стегает коров по заляпанным присохшим навозом бокам медным шестом для штор. Он медленно наклоняется, поднимает из навоза оброненный шест и возвращается в коровник, приволакивая ногу. Прищепка ломается, когда она силой старается насадить ее на черные джинсы, на которых заплатки выделяются, как свежевспаханные поля.

Часть II

14
В Мэри-Магге

Механически переставляя ноги широким шагом, взбираясь вверх по тропе, Лоял прокачивал через себя горный воздух, который немного отдавал озоном, как бывает после разряда молнии. Он обжигал легкие и запускал его утренний кашель, вместе с которым Лоял отхаркивал каменную пыль.

Вверху, у входа в шахту, слышалось цоканье копыт Берговой мулицы. На западе красным светом горела вершина Медного пика. Деревянные шпалы старой дороги для рудных вагонеток отражали фиолетовые и розовые лучи. Сама гора, черная, скошенная, как сдвинутая карточная колода, вспыхивала оранжевым светом.

Берг при желании мог въезжать наверх в своем грузовичке, но ездил на мулице по имени Перлетт, названной в честь старшей дочери. Каждый раз, произнося «Перлетт», Лоял представлял себе его маленькую дочку, худенькую печальную девочку с заплетенными в косички рыжими волосами, глядящую из чердачного окошка на дорогу, ведущую к Мэри-Магг. Интересно, нравилось ли ребенку зваться одним именем с мулицей?

Сменный мастер Дево тоже находился наверху, чуть в стороне от входа в шахту варил кофе в жестяной кастрюльке. Он мог бы взять бумажный стаканчик с кофе в столовой, но предпочитал варить его сам, кичась трудными послевоенными урановыми временами, когда он бродил по плато Колорадо со счетчиком Гейгера за спиной. Подождав, пока осядет гуща, он начинал пить прямо из кастрюльки, пачкая губы сажей; потом, пытаясь стереть, он только втирал ее глубже в бледную кожу и желтую бороду. Из-за короткой шеи и сутулых плеч Дево чем-то напоминал мышь-полевку.

– Для меня возвращение в Мэри-Магг, – говорил он своим особым голосом, сладким и зернистым одновременно, как мякоть груши, – было облегчением после этих красных аргиллитовых пластов на Плато и после наушников. До сих пор слышу во сне их треньканье.

Дево вернулся оттуда с лицом цвета дубленой кожи, в отличие от бледных, как земляные черви, шахтеров. Он не был тут новичком, протрубил на Мэри-Магге все чертовы тридцатые. Когда Рузвельт во время войны закрыл золотые рудники, Дево пошел в армию взрывником. Шахты открыли снова в 1948-м, но к тому времени он был пристегнут лямками к своему счетчику Гейгера, тревожным сном спал под открытым небом с койотами, мечтая во сне о затишье под землей и слыша, как поскрипывает кровать, когда его жена переворачивается на другой бок. Компактный, как складной нож, он отупел от такого образа жизни.

– Господи Иисусе, с семнадцатилетнего возраста я столько лет провел под землей, что на том Плато чувствовал себя так, будто с меня содрали кожу до самого мяса. Миссис Доулвуди думает, что я вернулся в порядке одолжения ей, но, богом клянусь, я бы работал тут и за просто так, лишь бы больше не торчать под открытым небом. У меня весь день перед глазами плавали красные пятна, мои старые вечно прищуренные глаза стали слезиться. Слишком ярко, слишком жарко, и словно все вокруг за тобой наблюдает. Ветер не прекращается никогда, как приставучий ребенок, который все время дергает тебя за рукав и канючит: «Папа, купи конфетку». Вот это я ненавидел и на ферме. Попытался было – пять лет на фермерство положил. Целый день сидишь на тракторе или натягиваешь проволочный забор, а ветер швыряет всякий мусор тебе в лицо, залепляет волосами глаза, срывает с тебя шляпу, уносит ее в соседний округ и смеется, глядя, как ты стараешься ее догнать. – Он опустил голову и пробормотал куда-то себе в колени: – В шахте не так уж плохо. И я скучал по своей старушке. По крайней мере, теперь я могу ездить на выходные домой и спать со всеми удобствами, а не в грязи на голой земле.

В девичестве миссис Доулвуди звали Мэри Магг. Престарелая, хромая, с набегающими на уши волнами седых волос, она приходила на шахту каждую пятницу и с хозяйской величавостью сидела позади кассира, пока тот раздавал чеки. Ее муж Девитт Доулвуди погиб еще до войны в автокатастрофе в Покипси, штат Нью-Йорк. В ходе поездки по сбору денег направлялся к своему кузену, производителю табельных часов «Хронос». Шахте требовалось новое оборудование. Миссис Доулвуди сочла, что то была рука Бога, выразившего таким образом свое отношение к новому оборудованию. Как-то накануне грозы она велела Дево установить два насоса на Медном пике: один допотопный, с двойными ручками, другой – новый, электрический, фирмы C. J. Brully. «Пусть Господь решит, нужно ли нам новое оборудование», – сказала она. Однако молния за целый месяц не ударила ни в один из насосов. В конце концов Дево приколотил оба к столбу в горах и взорвал старый небольшим зарядом динамита, чтобы продемонстрировать необходимость установки электрических насосов. Но миссис Доулвуд все равно не сомневалась, что это глупая затея.

Мэри-Магг была шахтой, работавшей в месте залегания твердых пород. Старинная дробилка откалывала низкосортную руду от пласта, а полотно конвейера доставляло ее в помещения, где золото отделяли от блестящих фрагментов скалы. Много золота миновало толчею[29]29
  Толчея, или ударная мельница – агрегат для измельчения руды.


[Закрыть]. На всех крупных разработках уже перешли на новые шаровые или стержневые дробилки. Мэри-Магг была не из тех шахт, где работали высокооплачиваемые «братцы Джеки»[30]30
  «Братец Джек» – прозвище уроженца Корнуолла, особенно горняка.


[Закрыть], все эти твердолобые корнуольцы трудились где-нибудь в Южной Дакоте, на Хоумстейке[31]31
  Хоумстейк – подземный золотой рудник, расположенный в городе Лид, штат Южная Дакота. До своего закрытия в 2002 году был крупнейшим и самым глубоким золотым рудником Северной Америки.


[Закрыть], где своими белыми, не знающими солнечного света ртами выговаривали себе условия, чтобы озолотиться от тамошних скал, подчиняли остальных горняков своей воле и заставляли их выколачивать металл из камня, пусть даже кровавой ценой; или в Мичигане, на Анаконде, выдалбливая из камней медь со свойственной им суровой неукротимостью: вместо сердца – горящий уголек, кулаки – из гранита, сами – сладкоречивые и охочие до крови. Никто из них не работал на Мэри-Магге. Для нее их труд был слишком дорог.

Магг, маленькая разработка, которая привлекала к себе изгоев и калек, была на 30 процентов пустопорожней – и в смысле золота, и в человеческом смысле, как выражался Дево. Но никогда нельзя было сказать заранее, на что здесь можно наткнуться и кто в итоге может стать миллионером. «В том-то и беда», – сказал Берг, когда Дево его не слышал; они-то знали: маленькая Мэри-Магг сама была калекой.

Берг привязал Перлетт к сосне и налил ей в таз воды из бурдюка. Он молча смотрел мимо Лояла. В облике Берга было нечто брутальное, притом что он обращался с мулицей ласково и вечно что-то бормотал ей. У него были выцветшие усы, как два увядших буковых листка, свисавших из-под ноздрей. Таз все лето имел и второе предназначение. В нем он мылся вечером, перед тем как спускаться вниз. Лоял скорей бы сдох, чем стал мыться в Перлеттовых слюнях, но Берг не мог обойтись без мытья в конце рабочего дня. Для человека, когда-то занимавшегося фермерством, он был слишком привередлив. Утверждал, будто его веснушчатая кожа свербит после целого дня, проведенного среди камней. Однажды, ясным февральским днем, когда светлое время суток заметно удлинилось, он вышел из шахты в конце смены и развел костер на груде камней, потом, когда огонь затух, выгреб угли и воздвиг над раскаленными камнями навес из жердей и двух кусков брезента, которыми обычно накрывал Перлетт. Его голые ноги и руки длиной своей напоминали поршни от колес локомотива. Все наблюдали, как он в сумерках выскочил из своей доморощенной сауны – светящийся столб, окутанный пропахшим мулицей паром. Бросившись на землю, он стал кататься в снегу, пока не покрылся инеем и не стал похож на обсыпанный сахаром пончик.

– Одно слово – варяг, – сказал тогда Дево.

Булькающие звуки двигателя эхом метались туда-сюда между Медным пиком и плоскостью горной выработки под Мэри-Маггом. Грузовики и легковые машины судорожными рывками взбирались на уровень выше Лемона. Разворотный круг и стоянка для машин находились на сотню футов ниже входа в шахту. Грубые ботинки горняков топотали по тропе, слышались смех, кашель и звуки плевков. Сначала появлялись шляпы, потом головы и плечи, подпрыгивающие на каждом шагу. Лоял видел блестящие струйки крови, уже вытекавшие из мясистых ноздрей Огурца, и его руку, держащую пропитанную кровью тряпку, которой он промокал их. Никто не мог выговорить его неудобопроизносимого иностранного имени. Ближе всего по звучанию было слово «огурец». Дево бросил окурок на землю и затоптал его своей маленькой ступней, но дым все еще поднимался вверх.

– Ему надо бы найти другую работу, раз он не переносит высоты, – сказал он. – Меня тошнит, глядя на его красные сопли. – Дево сказал это, когда Берг не мог его услышать, тот утаптывал свою «кофейную» площадку и протирал изнутри кастрюльку пучком травы. Дево повысил голос: – Это поденщики. Те, которые на подряде, знают, где работают.

Берг и Огурец два года протрубили вместе. Лоял был новичком, перешел к ним из породоуборочной бригады с почасовой оплатой, договорившись с Дево.

– Мне нужен шанс заработать больше, чем я зарабатываю сейчас. Я коплю на ферму. Возьмите меня в бригаду контрактников, а? – Он не мог сдержать дерзости в голосе, давая понять Дево, что Мэри-Магг для него лишь промежуточное звено между сегодня и завтра.

– Ну, не знаю, эти ребята сами составляют свои бригады. Кстати, тебе должно хватать того, что ты зарабатываешь, у тебя ведь ни жены, ни детей. – Тем не менее, он сказал что-то Бергу, и тот кивнул.

Разговоры Берга сводились к воспоминаниям о погоде, земле и сезонным работам на его бывшей ферме, он вел их с буйволоподобным Огурцом; ворчливый фриз[32]32
  Фризы – национальное меньшинство, проживающее на территории современных Нидерландов и Германии.


[Закрыть], в свою очередь, заикаясь, талдычил что-то про корабли, детей и дом. У него был расщепленный большой палец, огромный, широкий, с двумя грязными ногтями, налезающими друг на друга. Лоял помалкивал.

Жене ненасытного Огурца редко удавалось накормить его досыта. Он съедал громадные куски свинины, крекеры, клинья сыра, потом жадно набрасывался на бутерброды в ланч-боксах с выпуклыми крышками и, проглотив кусок, всегда облизывался, как собака на пикнике. Как-то Лоял угостил его овсяным печеньем, которое принес с собой из пансиона, от Дэйва. Старик Дэйв, продавец аккордеонов и гармоник, хорошо зарабатывал на этом, пока его не охватила золотая лихорадка и он не ударился в золотоискательство. Пьяное падение закончилось переломом таза.

– А что еще делать в субботу вечером, кроме как напиться и сломать себе задницу? – вопрошал он.

Кости срослись неподвижно, как отлитая из металла конструкция, поэтому он ходил, словно цирковая собака на задних лапах. Всю оставшуюся жизнь ему было суждено работать поваром в лемонском пансионе. В печенье он добавлял кедровые орехи.

– Это придает ему вкус ничуть не хуже ваших снобских фаршированных оливок и черной икры, – говаривал он.

Несколько дней спустя Лоял нашел печенье на каменном выступе у тропы, ведущей вниз по склону. Сначала он сказал себе, что Огурец положил его там и забыл, но потом припомнил, как Огурец и Берг сдавленно хихикали на обратном пути, и в горле у него застряло злобное ругательство. Мое угощение недостаточно хорошо для него, видите ли! Проклятый иностранец.

У Огурца была куча странных привычек. Возвращаясь в Лемон после смены, они заглядывали, бывало, в «Ульманс пост», промыть горло от каменной пыли.

– Принесите-ка мне «Рыжую лису», – сжимая деньги в кулаках, засунутых в карманы, рассеянно бормотал Огурец в спину тем, кто выходил из машины. Кто-нибудь приносил ему бутылку. Огурец брал пиво, прикладывал край крышки к рамке спущенного окна, сшибал крышку ребром мясистой ладони, двумя глотками опорожнял бутылку и сидел с недовольным видом, зажав пустую бутылку между колен. А в другой раз мог выскочить из машины, вбежать в паб, вытащить деньги из обоих карманов и вернуться, волоча ящик пива.

– Пейте. Пейте! Не обижайте меня отказом!

Однажды Лоял даже видел, как Огурец подрался с человеком, который не хотел пить его пиво.

* * *

Вентиляционная дверь шахты ниже по склону запотела, пыль на площадке перед нею была истоптана следами. Отвесные скальные стены блестели. Поношенная джинсовая одежда на людях обвисла вялыми складками. Все прислушивались к слабому поскрипыванию деревянных опор. Рычал вентилятор. Берг начал ломом оббирать стенки забоя, молясь, чтобы сверху не обвалилась рыхлая порода, которая могла образоваться после вчерашнего взрыва. Вторая смена откатчиков вытаскивала руду наружу. Пока он работал, мелкие осколки камней сыпались на крупные обломки под ногами, а потом огромная плита, каменный монолит весом в двести фунтов, грохнулась вниз, подняв клубы пыли.

– Господи Иисусе, вот уж вечная головная боль, черт ее побери, – рассмеялся Берг, продолжая мысленно молиться. Скала заскрипела.

– Эти проклятые скалы – главная причина, по которой все хотят работать с корнуольцами, – в сотый раз сказал Берг Огурцу. – Они смыслят в руде и в скалах так, словно те с ними разговаривают. И когда они говорят, что что-то не так, лучше прислушаться к ним, потому что они свое дело знают. Я работал с одним парнем, Поуисом, на «Двух птицах» в Мичигане. На медном руднике. Это была моя первая работа после того, как я потерял свою ферму. В тридцать шестом году. Шахта была мокрая, грязная, опасная как черт-те что, и платили всего ничего. Но Поуис был хорош, умен, как дьявол. Понятия не имею, что он делал на рудниках. Он мог стать кем угодно. Родом из Корнуолла. Цитировал Шекспира, стихи. Говорил, что работает на рудниках с тех пор, как научился сам штаны надевать. Занятно, некоторые из этих парней такие умные – читают на латыни, рассуждают о философии, а все равно лезут под землю, в шахты. Однажды мы бурили пласт, и вдруг возник негромкий трескучий звук, как будто кто-то картон рвал, мы и внимания не обратили. А Поуис как завопит…

– Берг, я слышал это уже двести, может, триста раз. Это про то, как он спасся благодаря тому, что пускал ветры? Или про то, как он одной рукой поддерживал крышу, а другой ковырял в носу?

– Ага, – сказал Берг. – Ладно, давай немного поработаем и заработаем. Надо сегодня это доделать.

Желтый свет от налобного фонаря плясал по камням. Лоял надел было респиратор, но эта штуковина, похожая на резиновое рыло, мешала ему, и он снял ее, оставив болтаться на шее. Вот что за черт: двое парней работают рядом, один весь день в респираторе и все равно у него силикоз, а другой никогда его не носит, и у него все в порядке. Он видел это собственными глазами.

Знакомый запах мокрой скалы, металлический привкус наэлектризованного воздуха, грохот дробилки, ряды глубоких отверстий вдоль плоскости забоя, расплывающиеся вдали, часы, проведенные в холоде. Лоял посмотрел на Берга. Даже в грибного цвета конусе шахтерского фонаря он видел, что Берг снова разговаривает сам с собой. У Берга были какие-то «повернутые» идеи. Например, он верил, что мертвые горняки возвращаются из ада в те шахты, где они погибли, их бесплотные искореженные тела слоняются по ним, а иногда, если резко обернуться, можно на миг увидеть, как кто-то из них, выпорхнув из скалы на свою дневную экскурсию, кривляется у него за спиной, насмешливо указывая в сторону сокровищ. Время от времени он так и делал: подпрыгивал и резко оборачивался.

– Все хорошо? – спросил Лоял.

Если он заговаривал первым, они отвечали.

– Ну, во всяком случае, шурфов много. Завтра увидим, когда разберем. Им придется закрыть этот забой на реградацию[33]33
  Реградация – процесс восстановления эффективности чего-то под воздействием благоприятных естественных факторов.


[Закрыть] довольно скоро, может, на следующей неделе. Те ребята, которых мы видели, думаю, готовят нас к переводу на уровень Б.