Текст книги "Почтовые открытки"

– Я собирался через пару месяцев бросить все это, – сказал Лоял. – Может, попробую то, чем занимался Дево, этой урановой фигней. Мне хочется наружу так же сильно, как ему хотелось снова под землю. Тут, внизу, у меня такое чувство, будто я провалился в вечную тьму.

– Это бывает. Ребята, которые раньше проводили много времени под открытым небом, капканы ставили или в лесу работали, в шахте себя никогда не чувствуют хорошо. Тебе повезло, что у тебя нет семьи. Дети – вот что держит нас в шахте. Я всегда думал, что у меня все получится, вот только разработаю хорошенькую жилу, но жила быстро иссякла, все навалилось на меня, и вот он я, застрявший в шахтах, наверное, уже до конца жизни. Эй, Огурец, Дево когда-нибудь рассказывал тебе, почему он ушел с урановых разработок?

Берг слишком легко сдался, подумал Лоял.

Огурец закулдыкал со своим комковатым акцентом:

– Я слыхал от него две версии. Что ему не понравилась местность: Нью-Мексико, Колорадо, Долина монументов[34]34
  Уникальное геологическое образование, расположенное вдоль границы между штатами Аризона и Юта, на территории резервации индейского племени навахо, часть плато Колорадо.


[Закрыть], Аризона, Юта – сплошной песчаник.

– Карнотит[35]35
  Вторичный минерал урана и ванадия. Является важным объектом разработки на плато Колорадо.


[Закрыть], – подхватил Берг. – Господи, парни там миллионы сколачивают. – Лоялу нравилось думать об этом: поиск, неожиданная удача – и до конца жизни делай что хочешь. – Помнишь Вернона Пика года два назад? Девять миллионов!

Берг много чего знал.

– А Дево нашел окаменелое бревно – почти чистый карнотит. На нем одном он поимел тринадцать тысяч. Да даже если тебе и не повезет найти что-то крупное, правительство гарантирует твердую цену до тысяча девятьсот шестьдесят второго года. В тех местах повсюду существуют пункты закупки руды. Господи, там столько преимуществ, тебя практически финансируют, обеспечивают любую помощь, какая только потребуется. Если бы на меня свалились такие деньги, я бы уехал на северо-запад, купил бы себе катер и ловил бы рыбу. Большого морского лосося. – В глазах – мерцание тоски, голос – словно трижды перекрученная узловатая проволока.

Огурец издал свой пульсирующий, как насос, смех.

– Ты – в лодке? Берг, тебе бы подошел только один вид судна: гребная шлюпка на приколе в гавани.

– Да что ты, черт возьми, в этом понимаешь?

– В судах-то я как раз хорошо разбираюсь. Я родился на море. На Шкипероге[36]36
  Шкиперог – остров в Германии, входящий в группу Фризских островов.


[Закрыть]. Ты даже не знаешь, где это. Рыбацкие лодки! Я работал на пассажирских лайнерах. До войны.

– Бьюсь об заклад, ты работал на «Титанике», разве нет? Господи, я бы скорее провез чемодан с динамитом через Йеллоустоун, чем сел бы в лодку, которой правил бы ты, Огурец.

– А что Дево сделал с деньгами? Этот сукин сын ведь стал богат, – сказал Лоял. Гневно.

Бур вонзился в камень и стал грызть его, выплевывая пыль.

– Про это разное говорят. Например, слыхал я, что он отдал их миссис Доулвуди, вложился в Мэри-Магг. А еще я слышал, будто он в одночасье все проиграл в блек-джек в Лас-Вегасе. Огурец, ты когда-нибудь бывал в казино?

– На кой мне это черт? С меня хватило неприятностей, чтобы заработать деньги, стану я искать способ выбросить их на ветер. – Он надолго закашлялся. Где-то позади него послышалась легкая дробь мелких каменных осколков.

– Плохо, – сказал Огурец. – Не огородили как следует. Если как следует огородить, осколки не сыплются. – Он очень осторожно постучал рейкой в потолок.

– Все огорожено, – возразил Берг. – Эй, какого черта ты вообще уехал со своего Сквипе-Рога или как там его?

– Шкиперог. Остров. Это остров в Северном море. Я там работал на судах, ясно? Много лет. Был счастлив. Но один раз в Осло я проходил мимо гадалки, там их называют «дукер». Она говорит: «Ты умрешь из-за воды». А она свое дело знает. Поэтому я уехал в Америку и нанялся работать на шахту.

– И ты веришь в это дерьмо?

– Да, Берг, верю. Эта гадалка сказала одному матросу: «Берегись вина». Он рассмеялся, потому что не пил ничего, кроме воды, чая и кофе. А в Палермо они стояли под погрузкой, и на него упал ящик. А в ящике были бутылки с вином. Вот и не верь после этого. – Более глубоких соображений он приводить не стал.

– Свисток на обед, – сказал Берг, имитируя режущий звук фабричного гудка. Они уселись втроем под Берговой стенкой. Когда была охота, он умел подражать звукам, издаваемым мулами, лошадьми и всеми автомобилями всех марок на любой скорости.

– Эй, а сколько вообще правительство платит за уран?

– Я слыхал, что гарантированный максимум семь долларов двадцать пять центов за фунт. А сколько фунтов приходится на тонну, зависит от месторождения. В среднем получается четыре фунта на тонну. Но в Канаде есть богатое месторождение, где выколачивают по восемьдесят фунтов из тонны. У меня есть журнал со статьей про это, «Аргоси» называется, тебе будет интересно взглянуть.

Лоял посветил фонарем на ряд шурфов, просверленных на двенадцать футов внутрь скалы.

– Не сла́бо. Думаю, Бергу хватило бы на лодку, – сказал он.

– Ага. А тебе – на ферму. Если ты до сих пор маешься дурью купить ее.

– Я просто хочу иметь небольшое местечко, где смогу работать на себя.

– Таких не бывает, – ответил Берг, открывая свой ланч-бокс и доставая термос. Едва он успел открутить крышку, как они почувствовали, что земля под ними вспучилась и послышался рев обваливающегося туннеля. Пол взбрыкнул. Поднялась удушающая пыль. Крышка от термоса Берга звякнула, ударившись о камень.

Налобный фонарь Огурца шмякнулся о стену и потух. Лоял лежал на спине, и на него в облаке пыли сыпались мелкие камни. Берг ругался, луч его фонаря метался из стороны в сторону – видимо, он старался оглядеться. Лоял почувствовал ледяной холод и подумал: может, у меня сломан позвоночник? Он слышал, что, когда ломается спина, человек не испытывает особой боли, но чувствует онемение и холод, не может двигаться. Он не хотел пробовать. Берг продолжал суетиться, ругаясь и освещая фонарем обломки. Послышался страшный стон. Лоял подумал было, что это Огурец, но потом понял, что звук доносится из-под вентилятора, глухой, будто на его источник навалились тысячи тонн камней.

– Огурец? Ты жив? У тебя кровь?

– Я уронил свою свиную отбивную, – ответил Огурец. – В воду уронил.

Тут Лоял понял, что холод – это ледяная вода, которая на дюйм затопила туннель и в которой он лежит.

– Черт побери, откуда эта проклятая вода? – В его голосе слышалась паника. Он встал, дрожа всем телом. Вроде ничего у него сломано не было. Вода доходила ему до щиколоток, одежда на спине насквозь промокла. Саднило колени. Вода прибывала отовсюду: проступала на потолке и стенах тысячами крохотных капель словно пот собиралась в струйки, стекала на пол и скапливалась под ногами.

– Господи, господи, господи, – стонал Огурец. – О Господи Иисусе, вода! Утонуть, да еще в темноте!

– Мы не знаем пока, насколько все серьезно. Возможно, там, наверху, все в порядке и нас уже стараются достать отсюда. – Голос Берга звучал напряженно, но без паники. Они на несколько секунд задержали свое прерывистое дыхание и прислушались, не доносится ли сверху ухающий звук молотков. Скала заскрипела. Тяжелые капли все падали и падали, эхом отдаваясь по всему продолжавшему затопляться забою. Лоял вдруг почувствовал неестественное спокойствие. Интересно, они утонут или их раздавит камнями? В любом случае они умрут под землей.

Бергу уже доводилось попадать под завалы. Он знал правила.

– Надо беречь батареи. Не включайте фонари, их нам должно хватить на несколько дней.

– Дней?! – ахнул Огурец.

– Да, старый ты сукин сын. Под завалом можно продержаться и несколько недель, если у тебя есть вода. А она у нас есть. Давайте пробираться к верхнему концу забоя, как можно выше над водой.

В темноте они шли вброд по затопленному дну штрека, пока не достигли сухой полоски скалы в том его конце, где работали утром. На ощупь они определили, что ширина сухой части пола – около трех футов, едва хватит, чтобы присесть. Лоял выудил из кармана шнурок, измерил им ширину суши и сделал узелок. Берг шарил руками в поисках инструментов. Вода неумолимо прибывала. Капли барабанили вокруг и сливались, грозя смертельной опасностью. Вода наступала на полоску суши.

– Глубина этого забоя тридцать футов. Чтобы его полностью затопить, требуется чертовски много воды, – сказал Берг.

– Ага, и что надо делать? Проползти вверх по стене, как муха, и засесть там, наверху? Или плавать по кругу? Можно устроить соревнования по плаванию. Я тебе скажу, что мы будем делать – изображать «поплавок мертвеца»[37]37
  Способ держаться на плаву, опустив лицо в воду и широко раскинув в стороны руки и ноги.


[Закрыть]. Никто никогда нас не откопает. Мы – в могиле, Берг. Говорил я тебе: брать третьего человека – плохая примета. Теперь сам видишь! – Огурец говорил раздраженно, потом смачно сплюнул в темноте, словно Берг обманом заманил его в эту смертельную дыру.

Они стояли лицом к воде, спиной к стене. Лоял старался не прислоняться. Камень высасывал тепло из тела. Когда ноги у него начали подгибаться, он сел на корточки. Вытянув руку, можно было коснуться воды. Час проходил за часом. Огурец что-то жевал и причмокивал. Должно быть, нашел свою отбивную.

– Ты бы приберег еду. Неизвестно, сколько нам здесь торчать, – сказал Берг. Огурец ответил зловещим молчанием.

Лоял очнулся в обморочном страхе. В онемевших ногах начинало покалывать, колени были словно чурбаки с загнанными в них клиньями. Огурец мычал какую-то песню на незнакомом языке. Чтобы сохранить равновесие, Лоял вытянул руку, до воды оставалось не больше дюйма. Она уже подступала к стене.

– Берг, я собираюсь включить фонарь – посмотреть, есть ли еще сухое место. – Он знал, что другого сухого места нет. Колеблющийся свет налобного фонаря отражался в море, раскинувшемся до са́мого тупика, где камни завалили проход. Прежде чем снова выключить свет, он навел его на Огурца, тот стоял, опершись предплечьями о стену и прижав лоб к мокрым ладоням. Вода заливалась ему в ботинки, кожа на них почернела от влаги и блестела, как лак.

– Экономь свет, черт тебя подери, – рявкнул Берг. – Дня через два ты готов будешь убить за свет. Не понимаешь, что сейчас ты расходуешь его зря?

Невозможно было понять, сколько времени прошло с тех пор, как они очутились в завале и выключили свет. Часы были только у Берга. Вода уже залила их обувь. Лоял чувствовал, как разбухли его ступни в осклизлых ботинках, плотно забив их вонючей плотью. Суставы стали узловатыми, мышцы от холода сводило судорогой. Послышался какой-то нарастающий звук. Сначала Лоял подумал, что сыплется каменный щебень, но потом сообразил, что камешки входили бы в воду беззвучно, как ножи. Чуть позже он догадался, что́ это была за «трещотка»: Берг и Огурец мелко клацали зубами, его и самого холод пробирал насквозь, пока тело не начало дрожать.

– Вода такая ледяная, что вытягивает из нас все тепло. Холод убьет нас прежде, чем мы утонем, – сказал Берг. – Если бы удалось найти какие-нибудь инструменты, молоток и зубило, например, у нас был бы шанс выдолбить площадку, на которой можно было бы стоять, а потом высекать ступеньки, чтобы выбираться из воды.

Они принялись шарить по дну вдоль стены, там, где работали утром, но попадались лишь бесполезные сверла, потом ланч-бокс Лояла, набитый размокшей бумагой и хлебным мякишем, однако кусочки ветчины все еще были съедобны, и он сжевал один, а другой положил в карман куртки. Молотки для дробления камня, зубила и прочее нужное лежало в деревянном плотницком ящике с ручкой-перекладиной. Все они это знали, но не находили ящика, даже когда вошли в воду по колено и стали осторожно водить ногами по дну.

– Если я на него и наткнусь, я ничего не почувствую, – сказал Лоял. – Господи, у меня так болят ноги, что я не понимаю, хожу я или стою на месте.

– Я сам нес сюда этот ящик, – сказал Огурец. – Прямо ощущаю его тяжесть в руке. Но не помню, где поставил. Может, там, за рельсовым путем? Хорошо помню, как мы по нему ехали.

Лоял едва не физически ощущал всю тяжесть нависающей над ними и оседающей каменной массы толщиной в полмили.

Огурец бормотал:

– Должен быть где-то здесь. Может, я подумал, что нам инструменты сегодня не понадобятся?

В темноте они напрягали невидящие глаза в направлении рельсового пути в надежде разглядеть ящик с инструментами, наверняка погребенный теперь под завалом. В кромешной тьме красные пятна и вспышки плясали у них перед глазами. Вода медленно прибывала.

Спустя долгое время, не меньше восьми или десяти часов, как казалось Лоялу, он заметил, что боль в ступнях, икрах и бедрах сменилась холодным онемением, которое подступало к паху. В полуобмороке, он прислонился к стене, потому что уже не мог стоять. Берга мутило в темноте, а между рвотными позывами он так сильно дрожал, что голос вырывался из него мелкими толчками. Огурец, по другую сторону от Лояла, в той же темной сырости дышал тяжело и медленно. Повсюду вокруг продолжалась монотонная капель.

– Берг, включи фонарь и скажи, который час. Это поможет нам сохранять хоть какое-то представление о времени.

Непослушными пальцами Берг нащупал кнопку на фонаре, но не мог рассмотреть циферблат, потому что часы дергались и скакали на его трясущейся руке.

– Господи! – сказал Лоял, придерживая пляшущую руку Берга. Часы показывали десять минут третьего. Дня? Ночи? Два часа утра после обвала или на сутки больше?

– Огурец, как ты думаешь, сейчас два часа дня или ночи? – спросил он и посмотрел на Огурца, широко расставившего ноги, прижавшего руки к скале, чтобы снять с ног вес тела, и опустившего голову. Огурец обернулся на свет фонаря, и Лоял увидел кровавые потеки под его черными ноздрями, пропитавшуюся кровью рубашку и доходившую ему до колен воду, окрашенную кровью. Огурец открыл рот, и между окровавленными зубами показался бледный язык.

– Тебе легче. У тебя детей нет.

Лоял отвел фонарь, ему не оставалось ничего, кроме как стоять в своем полуобморочном состоянии и ждать, слыша, как кровь капля за каплей вытекает из Огурца.

Теперь он знал: во время последних вспышек сознания, когда спина ее выгибалась дугой, что он принимал за исступление страсти, но что на самом деле было судорожной попыткой сбросить с себя его смертоносное тело, в те долгие-долгие секунды каждым умирающим атомом своего тела Билли проклинала его. Она желала ему сгнить заживо – страдание за страдание, – прожить худшую из всех возможных жизней. И она уже увела его из родного дома, заставила жить среди чужих, в чуждой обстановке, лишила шанса иметь жену и детей, обрекла на нищету, всадила в него индейский нож, а теперь гноит ему ноги в воде посреди кромешной тьмы. Она искорежит и изломает его до последней клеточки. «Билли, если бы ты могла вернуться, ничего этого не было бы», – прошептал он.

Лоял очнулся от того, что окунулся под воду. Не мог стоять: распухшие ступни не чувствовали опоры. Он понимал, что нужно снять ботинки, эту расползавшуюся кожу, стискивавшую плоть, распустить стягивавшие ее шнурки – наверное, их придется разрезать. Хватая ртом воздух, он пригнулся к воде и нащупал правый ботинок. Раздутая нога выпирала над ним, как квашня. Корчась от судорог, он стал под водой тянуть кончики шнурка, пытался развязать мокрые узлы. Спустя долгое время, много часов, как ему показалось, он вытащил-таки шнурок из дырочек и начал высвобождать ногу из ботинка. Боль была адская. Нога забила собой ботинок плотно, как кол, вогнанный в землю. Господи, если бы он мог видеть!

– Берг! Берг, мне нужно включить фонарь. Чтобы снять ботинки. Берг! У меня ноги раздулись до невозможности.

Берг молчал. Лоял включил налобный фонарь и увидел, что он, припав к стене, наполовину повис над маленьким выступом, опираясь на него коленями, принявшими на себя часть тяжести его тела.

Под мутной водой Лоял почти не видел своих ботинок, а их надо было разрéзать. Встав на ноги, он выключил фонарь, пока нащупывал нож в кармане. Открыть складной нож оказалось очень трудно, а еще трудней сесть – скорее, упасть – обратно в воду и разрéзать толстую кожу. Он старался как можно меньше пользоваться фонарем, пока, задыхаясь, со стонами, пилил ее. Наконец проклятые ботинки были сняты, и он отшвырнул их в темноту, где они с тихим всплеском шлепнулись в воду; Берг справа от него тяжело вздохнул. Ноги онемели. Они ничего не чувствовали.

– Берг! Огурец! Снимите ботинки. Мне свои пришлось разрезать.

– С-с-с-лишк-к-к-к-ом холодно, – сказал Берг. – Ч-ч-ч-ерт-т-т-овски холодно. Н-н-не могу.

– Огурец, скинь ботинки. – Огурец не ответил, но было слышно, как кровь капает в воду: кровь-кровь-кровь-кровь-кровь-кровь…

Говорить, думать стало трудно. Лоялу снились длинные изнуряющие сны, от которых он старался, но не мог очнуться. Несколько раз ему казалось, что он сидит в кресле-качалке возле кухонной плиты, прижав к груди спящего ребенка, у которого от его свистящего дыхания на головке шевелятся светлые волосики. У него сердце щемило от нежности к младенцу, пока его мать, вороша дрова в очаге, не сказала небрежно, что это не его ребенок, что это – дочка Берга и что из его собственной жизни все подобные радости вырваны, как листки из календаря, и навечно для него потеряны.

Потом он будто бы спросил у Берга, который час, но свет от фонаря был тусклым, а часы всегда показывали десять минут третьего.

– Остановились, – сказал Берг. – Часы ос-с-становились.

– Как ты думаешь, сколько мы здесь уже пробыли? – Теперь он разговаривал только с Бергом и стоял ближе к нему.

– Несколько дней. Пять, м-м-может, четыре. Если ты их услышишь, нам нужно будет стучать, чтобы они поняли, что мы тут еще живы. Перлетт. Надеюсь, они з-з-за ней присмотрят.

– Перлетт, – повторил Лоял. – Она твой единственный ребенок?

– У меня их трое. Перлетт. Джеймс. Абернети. Д-д-для краткости – Берни. Кроха еще. Каждую зиму болеет. – Берг направил слабый свет на стену. Уровень воды понизился на два дюйма. – У нас есть ш-ш-шанс, – сказал он. – Так или иначе, шанс еще есть.

В умирающем свете, направленном туда, где стоял Огурец, была пустота. Они звали его, стуча зубами, но в ответ не доносилось ни звука. Огурец находился за пределами круга света и был безмолвен.

Когда наконец послышался глухой отдаленный стук, они, заплакав, принялись колотить мокрыми обломками камней в стену. В темноте, чуть в стороне от них, Огурец перекатывался в восьмидюймовой шахтной воде, снова и снова, словно в поцелуе, касаясь губами каменного пола, как будто благодарил за то, что обрел дом.

15
Записная книжка индейца

Он несколько лет носил записную книжку индейца с собой, пока не начал писать в ней. Книжка была в мягкой обложке – узкие полоски змеиной кожи, сшитые швом в крупную елочку, страницы – со скругленными уголками. Почерк у индейца был кошмарным; буквы с наклоном в разные стороны, без верхних линий, но с длинными болтающимися подстрочными хвостиками, слова наползали друг на друга, пропущенное вставлялось над уже написанными предложениями. Некоторые страницы выглядели странно. На одной, например, Лоял прочел:

жертвоприношения

плач

голодание

тюрьма

сны и видения

путешествия

На другой ломаные предложения гласили: «Мертвые живы. Власть приходит от жертвоприношений. Пошли мне хорошие мысли, умерь мои необузданные желания, укрепи мое тело, не позволяй мне есть неправильную пищу. Солнце и луна будут моими глазами. Дай мне увидеть белый металл, желтые стебли, красный огонь, черный север. Прокрути мои руки 36 раз».

Интересно, жертвоприношения – это скальпы? – промелькнуло в голове Лояла под ковбойской шляпой.

Фраза о мертвецах, продолжающих жить, привела на память Берга, с его идеей о возвращающихся призраках шахтеров, и его дочку, какой он ее себе представлял, реальней, чем в любых рассказах Берга. Дети Берга со вкусом снега во рту, подумал он. И сам Берг, ковыляющий где-то на алюминиевых ногах. Он слышал, что в маленькой больнице в Афрейтсе, куда доставили Берга, медсестра разрéзала шнурки на его ботинках, потом начала снимать левый с его ноги. Ботинок хлюпнул, и вместе с ним, прилепившись к стельке, отвалилась разбухшая, как губка, нижняя часть ступни, оголив блестящую кость. Лоял не помнил, отвезли ли его самого в ту же больницу. По крайней мере, он все еще мог довольно хорошо ходить, во всяком случае, он не потерял ни ступни, ни пальцы на ногах, хотя было ощущение, что боль навсегда поселилась в костях его ног.

Были в книжке рисунки птиц, сделанные выцветшими теперь чернилами, страница с рисунками оказалась мятой и испачканной, как будто раскрытая на ней книжка когда-то упала на пол и ее несколько дней, пока кто-то не поднял, топтали ногами. Но бо́льшая часть книжки оставалась свободной, словно индеец недавно начал ее в продолжение того, что было написано в предыдущих. Заголовки некоторых страниц представлялись весьма полезными:

Доход

Расходы

Места, где я был

Достопримечательности

Сны

Дни рождений и похороны

Фокусы

Медицинские соображения

Неприятности

На странице про дни рождений индеец написал: «Мой сын Ральф родился 12 августа 1938 года, умер от диареи 11 августа 1939 года». Из достопримечательностей он отметил только «костры у дороги» и «маленькие блестящие штучки».

Лоял зачеркнул записи индейца. На странице «Дни рождений» он написал собственные имя и дату рождения, а потом имена и дни рождений своих родственников. Ему было тридцать шесть лет. Неуверенно, едва касаясь бумаги карандашом, он вывел: «Билли», но тут же стер запись. Сидя в исподнем на краю кровати, он хотел написать что-нибудь про часы, но на целой пустой странице смог накарябать только неуклюжую обкромсанную фразу: «Часы, которые я ей подарил».

У нее были дрянные маленькие часики, которые плохо ходили. Он подарил ей нечто потрясающее, стоившее ему половины денег, вырученных за добытый в течение зимы мех, – «Леди Лонжин» с циферблатом не более десятицентовика в диаметре и крохотными бриллиантиками, отмечающими каждый час. Шесть лисьих шкурок он отнес миссис Клонч, которая сшила ей меховой жакет в качестве его рождественского подарка, Билли называла его «пушистик». Она любила прийти куда-нибудь в этом жакете и сделать так, чтобы из-под рукава были видны часики на ее запястье. Выглядела на миллион. И очень следила за своими вещами, постоянно чистила их.

Он тогда помогал Туту с сеном. Старый хрен все еще цеплялся за своих лошадей – Дождя и Облако. Они таскали подводу вдоль валков. Он сам и Ронни вилами подавали сено Туту, а тот укладывал его на подводе. Жара была невыносимая, все обливались по́том. Мернель шла за ними и граблями подбирала оставшиеся пучки. Тут пообещал ей пятьдесят центов за день работы. Тут с Ронни уже распрягали лошадей, а он забрасывал последние охапки на сеновал, с трудом разбирая головоломку, сложенную из них Тутом. Только тот, кто укладывает скирду, знает, где какая охапка лежит. От удушающего запаха травы и воздуха, пронизанного пылью и сечкой, кожа у него горела и зудела. Прибежала Мернель, сказала, что Билли приехала на своей машине и что они собираются ехать купаться на Рысий пруд.

Вот он видит Билли, она стоит, наклонившись, гладкие, без единого волоска ноги упруги, он видит, как взблескивают ее ногти, когда она заворачивает часики в чулок и запихивает их в носок туфли, туфли ставит аккуратно рядом, а на них кладет сложенное вискозное платье и тонкое полотенце в коробке из-под мыльных хлопьев. Мернель выбегает из воды, поднимая фонтан брызг.

– Билли, пожалуйста, можно я надену твои часики, пока ты плаваешь? Ну пожалуйста!

Билли колеблется, но все же говорит – да. Мернель, надев часы, подставляет руку солнцу и сидит, красуясь, пока они плывут к затопленному скальному выступу. Вода нежнейшая. Он рассказал ей про щуку длиной около пяти футов, которая бродит под этим выступом. Под водой ее плоть кажется зеленоватой.

Позднее Мернель бросается вслед за ними, и низкий четкий голос Билли вопрошает: «Ты положила часы обратно в туфлю точно так, как они там лежали?» Мернель словно палкой огрели. Она поднимает руку из воды, циферблат так запотел, что она даже не может рассмотреть бриллиантики.

Билли несколько секунд держит часы в руке, пока Лоял уговаривает ее: ничего, мол, страшного, они отнесут их хорошему ювелиру, потом смотрит прямо в глаза Мернель и швыряет их в воду. Без единого слова.

Той зимой он часто писал по ночам, иногда всего несколько строчек, иногда – пока ветер, сотрясавший оконную раму, вконец не выстуживал ему руки. Писал о том, что планировал сделать, записывал тексты лирических песен, фиксировал проделанные им расстояния, что ел и что пил. Погасив свет, он видел синеву ночи в квадратах оконных стекол, комковатую землю, поблескивавшую фосфоресцирующими металлами, размывающий все очертания ветер и звезды.

Записная книжка индейца. Его книжка.