Текст книги "Железо, ржавое железо"

 
Gwlad, gwlad, pleidiol wyf i'm gwlad.
Tra môr yri fur i'r bur hoff bau
О bydded i'r hen iaith barhau.[31]31
  О милый край моих отцов, от моря и до гор, где речь звучит родная (валл.).


[Закрыть]
 

Доктор Льюис, несмотря на свое происхождение, валлийского не знал. Он попытался перевести эту неуместную вспышку патриотизма в русло каталонской тематики.

– Не обижайтесь, товарищ. Мы сражаемся за права всех притесняемых меньшинств, – сказал Редж профессору, когда кончили петь.

– С помощью Советского Союза, – съязвила его сестра, – который сам их притесняет.

– Брось, Трикс, – возразил, хотя и не очень уверенно, Редж.

Почти все студенты, как я уже говорил, были валлийцами, но только шестеро из пятнадцати присутствовавших отправлялись на войну в Испанию. Остальные были просто друзья с отделения романских языков, более осторожные, а главное, не столь идеалистически настроенные. Один из них, по имени Хиггинс, не валлиец, терпеливо и безропотно ждал социалистической революции, полагая, что она рано или поздно произойдет без всякой помощи с его стороны. Он сидел под плакатом, изображавшим Испанию в виде раненого быка со свастикой вместо бандерилий в загривке, потягивал пиво из бутылки и время от времени повторял:

– Россия – наша единственная надежда. Единственная.

– Россия здесь ни при чем, – возразила Беатрикс. – Ты погряз в старомодной утопической идеологии, которую навязали многострадальному народу. Что же касается Испании, – обратилась она к Реджу, – неужели ты думаешь, что товарищ Сталин бросится на помощь каталонским анархистам, синдикалистам и либеральным социалистам? Я не удивлюсь, если станет известно, что московское золото идет на помощь Франко.

Раздались вопли возмущения. Один из парней, кажется Глендовер Оуэн, сказал:

– Что ж, по крайней мере валлийское золото идет на правое дело.

Редж побледнел, а Беатрикс, тут же раскусив, о чем идет речь, яростно набросилась на брата:

– Что?! Ах ты, врун проклятый! Вор! Предатель! Где оно? Отвечай!

Она бросилась в его большую неприбранную спальню. Редж, сжав кулаки, устремился за ней, а я, по праву любовника, – следом. Беатрикс напоминала разъяренную дикую кошку. Она колошматила Реджа дорожной сумкой, он отбивался как мог. Пятясь к дверям, он наступил на пустую пивную бутылку и, поскользнувшись, как на льду, рухнул к ногам оказавшейся рядом Ципы.

Беатрикс вытряхивала содержимое сумки на пол.

– Вот он, – проговорила она, наткнувшись на самородок из Велленгона.

Домохозяйка Реджа, не разглядев, что это, подошла ближе, ожидая увидеть, по крайней мере, отрезанную детскую голову.

– Да это всего лишь старый булыжник, – разочарованно протянула она.

– Это золото, – объявила Беатрикс, – и никто не смеет продавать его, чтоб купить оружие для республиканцев. Ты жалкий воришка, Редж Джонс, а возомнил, что служишь правому делу. Я знала об этой твоей затее еще с тех пор, как отец забрал его по наивности из банка и выставил на обозрение за стеклянной дверцей буфета.

– Вот именно, лежит себе без всякой пользы, – сказал Редж, продолжая сидеть в ногах у Ципы. – На него пару пулеметов купить можно или сто голодных испанских семей накормить. Все равно я его продам.

– Не продашь! – взревела Беатрикс. – Первым же поездом поеду завтра в Абергавенни и положу его на место. Дурак ты, ни одной извилины у тебя не осталось. Золото – это то, что всегда стоит денег. – Никто, кроме Ципы, ее мнения не разделял. – Золото всегда в цене, это и есть непреходящая ценность, не то что занюханные бумажки. Отца заставили обменять золотые соверены на банкноты, но у него хватило ума сохранить вот это. Когда на бумажный фунт можно будет купить разве что газету, золото останется золотом. Идиот, жулик, мерзавец!

В этот момент вошел Дэн Тэтлоу Джонс, наполняя комнату неистребимым запахом жареной рыбы.

– А-а, – протянул он, – отцовская драгоценность. А почему она здесь?

– Возьми своего братца, – сказала Беатрикс, – и сунь его мордой в сковородку, только прежде убедись, что масло кипит. Он такое натворил! Но ему это так просто с рук не сойдет.

Дэн тут же продемонстрировал не только силу, но и характер. Он молниеносно отвесил брату увесистую оплеуху, а затем одним ударом кулака уложил на пол. Ростом он едва доставал Реджу до груди, но, как говорится, мал, да удал. Дэн лупил старшего брата, пока Беатрикс его не остановила.

Домохозяйка Реджа тоже не осталась в стороне.

– Хоть вы и платите всегда исправно, но вы уж, пожалуйста, прекратите безобразничать в моем доме и разойдитесь мирно. Налейте только пивка Дэнни, он работает, не то что вы, бездельники, а после все расходитесь по домам. Только не шумите. У нас есть жильцы, которым с утра пораньше на работу.

Дэн поднял пенящуюся кружку пива и произнес длинную речь:

– Не то чтоб я трудился больше других, как сказала только что Эмми. Просто у меня другая работа. Накормить пять тысяч ртов, как отец прежде говаривал. Реджа я не хотел лупить, сам напросился. Вечно на рожон лезет. А когда бьют, даже не сопротивляется. Книжек начитался.

Редж слушал, не возражая, и я понял, что такое между ними не впервой. Его в эту минуту волновало только одно: как залучить в свои объятия Ципу. Тем временем Дэн вдруг переключился на рыбу, хотя рыба, вероятно, последнее, что может прийти в голову любителю литературы, даже если читаешь, лежа в ванне, как Габриэль Д'Аннунцио.

– Другое дело – рыба, – продолжал Дэн. – В рыбе нет ничего сложного. Обваливаешь ее в муке и жаришь, пока не подрумянится, с двух сторон. Без хвостов и голов. Но скоро все изменится. Не вечно же я буду торчать у плиты, вон и девчонка хозяина все хочет затащить меня в постель, отвлекает вечно. Нет уж, только не в рабочее время. Я это скоро сам устрою, по всем правилам.

– Ладно, Дэн, – остановила его Беатрикс, – допивай свое пиво и давай баиньки. А ты, – обратилась она ко мне, – возьми эту сумку, вызови такси и отвези меня домой.

– Братский долг велит мне проводить сестру, – сухо ответил я.

– Я ее провожу, – вызвался Редж, – если, конечно, мне будет оказана столь высокая честь. А с тобой, – бросил он брату, – я еще разберусь, и тоже по всем правилам. Больно же, черт возьми.

– Получи, что заслужил, черт со всеми потрохами тебя подери, – ответил Дэн, выпятив нижнюю губу.

– Эй вы, полегче в выражениях, – строго сказал я, – моя сестра привыкла к деликатному языку.

Я вызвал такси и доставил Беатрикс вместе с фамильным золотом по адресу, но она не пригласила меня к себе на чашечку кофе. Когда я вернулся в тетушкин дом, Ципы и Реджа еще не было. Я затаился в кустах у входа и, когда они пришли, услыхал их шепот и поцелуи. Мои подозрения подтвердились: они друг другу приглянулись.

Беатрикс не повторила своего приглашения на чай, а я не очень из-за этого сокрушался. Неделю или чуть больше меня преследовал аромат ее кожи, и я приходил в ярость, если она демонстративно не замечала меня при встречах в столовой или коридорах университета. Но вскоре и это прошло, хотя я и не искал утешения в обществе других женщин. Той осенью я усердно занимался спортом: играл в регби, боксировал и время от времени упражнялся в гимнастическом зале. Физические нагрузки укрепили мое тело, но разум по-прежнему блуждал в мире монад, универсума и пространственно-временных фокусов профессора Александера. О Редже никто в университете ничего не знал; только моя сестра Ципора получила странное послание в конверте со штампом Барселоны. Письмо было вдоль и поперек исчеркано черным карандашом цензора, так что даже невозможно было понять, где Редж находится. Он писал о своей любви к ней, о том, как мечтает заключить ее в свои объятья, и я поинтересовался у сестры:

– И как далеко это у вас зашло?

– Не твое дело.

– Не нравится мне твой тон. Кажется, я могу задать вопрос на правах брата.

– А мне все равно, нравится тебе или не нравится. Чтоб ты знал, мы провели вместе только два дня перед его отъездом, и все было целомудренно и в рамках приличия, за исключением обычного.

– Что ты называешь обычным?

– Поцелуи. Объятия. Всякие милые пустяки. А теперь заткнись и оставь меня в покое.

Она разучивала свою партию в концерте Белы Бартока, отбивая ритм барабанными палочками на кухонном столе. Наш отец начинал понимать, что увлечение дочери музыкой обходится недешево. Ей нужны были новые барабаны, тарелки, китайский гонг, треугольник, бог знает что еще. Скоро она потребует фургон, чтобы возить с собой все это хозяйство.

– Ты его любишь? Он что, говорил о женитьбе?

– Оставь меня в покое и перестань говорить глупости. Мы еще слишком молоды.

– Скоро ранние браки перестанут быть редкостью, вот увидишь. Сама знаешь, война начинается.

Ципа отложила палочки и сказала:

– Нам объявили, что войны не будет. Испания всем послужит уроком. Вся эта борьба бессмысленна. А теперь, пожалуйста, выйди из кухни и дай мне позаниматься.

Я пошел в свою комнату. Мне предстояло написать эссе о Спинозе. «Понятия о добре и зле полярны, поскольку субъективны, различие между ними стирается лишь в абсолюте». Этот тезис нужно было развить.

Редж вернулся из Испании после Рождества. Он успел разбить нос, хрящ был поврежден и сросся неправильно, поэтому, когда он говорил, казалось, что у него насморк. Верхний край правого уха оторвало пулей. Вдобавок ко всему он прихрамывал. По крайней мере, он был жив, чего нельзя было сказать о Хорхе Льюисе и Моргане Филипсе. Их догнали снайперские пули в пригородах Тортосы. Редж был живой, но слегка не в себе: мне не понравился взгляд его серо-голубых глаз. Всего через две недели после учебных тренировок в лагере под Ситхесом манчестерских добровольцев вместе с другими рассчитали по взводам и отправили, практически безоружных, в качестве подкрепления куда-то к югу от Эбро. В то время на этом участке фронта было относительное затишье, ни та, ни другая сторона не имела решительного перевеса сил. Но в начале декабря фалангисты после артподготовки и при поддержке с воздуха немецкой эскадрильи «Кондор» и итальянского воздушного легиона перешли в наступление по всему фронту длиной в сто пятьдесят километров. В правительстве Негрина пошли разговоры о том, чтобы бросить Барселону на произвол судьбы и отступать в горы Северной Каталонии. Республиканские войска были полностью деморализованы, и Редж с товарищами присоединился к их поредевшим частям, отступавшим к Героне. Все свои ранения он получил в Сабаделле, но итальянские снаряды тут ни при чем. Его вместе с юношей по имени Ллуэлин Проберт арестовали русские. Редж все еще не мог в это поверить, но именно так оно и было.

– В Сабаделле находилось нечто вроде штаба советской военной миссии. Располагался он в женском монастыре Сестер Рождества, который взорвали республиканцы, но об этом после. Мы с Пробертом обнаружили там винный погреб и напились молодого вина. Кроме нас, на улице не было ни души, а мы не знали, что объявлен комендантский час, хотя кому объявлять, если городских властей и полиции и след простыл. Нас остановили двое, одетые, так же как и мы, во что придется, от военной формы остались только ботинки и носки. Нас привели в тот самый штаб и сдали на руки офицеру, кажется майору, в новой, с иголочки советской форме. Он потребовал наши паспорта, мы их предъявили. Помощник его, лейтенант, немного говорил по-английски. Мне показалось, что лучше скрыть от них свое знание русского, и я сказал, что мы – студенты-добровольцы, приехавшие сражаться с фашистами, и тому подобное, но на них это не произвело никакого впечатления. Лейтенант продиктовал мое имя человеку, сидевшему за пишущей машинкой: «Режинальд Морров Жонс». Не самый худший вариант на кириллице. Наверное, они собирались писать рапорт на меня и Проберта, только убей не пойму зачем. Имя Проберта поставило их в тупик. Лейтенант раньше никогда не встречал двойное «л» в начале слова и не мог понять, что бы это значило. Они вновь и вновь заставляли беднягу повторять имя «Ллуэлин», чтоб понять, как изобразить его по-русски. Я не выдержал и выругался на их родном языке. Тут их просто оторопь взяла, ей-богу.

Все это он рассказывал, сидя с нами в университетской столовой. Беатрикс была рядом. В начале весеннего семестра она стала снова меня замечать и обращалась со мной дружелюбно, но с прохладцей. Мне только оставалось ломать голову над тем, что бы это значило: следует ли ждать очередного приглашения на чай, когда зацветут нарциссы?

– Ну и дурак же ты, – сказала Беатрикс, выслушав историю брата.

– А ты умная? – вскипел Редж. – Побыла бы в моей шкуре! Еще раз сболтнешь такое, дождешься у меня, смотри.

– Продолжай, – попросил я.

– Так вот, узнав, что я говорю по-русски, они стали очень подозрительными. Проберта отпустили, когда выяснилось, что он член Британской компартии, хотя и не преминули поиздеваться над этим фактом. А потом снова принялись за меня. Откуда я знаю русский? Я им объяснил. Назовите девичью фамилию вашей матери. Назвал. Что вы здесь делаете, на кого работаете, к какой партии принадлежите? Я сказал, что ни к какой партии не принадлежу, хотя и сочувствую кооперативному движению. И воюю не «за», а «против». Они ничему не верили. Потом вызвали громилу в грязной майке, который принялся отбивать меня, как котлету. «Говори правду», – требовали они. «Я вам сказал всю правду», – твердил я и получал очередную порцию ударов. На ночь меня заперли в подвале. До сих пор во все это не верится, – говорил Редж, мелко тряся головой. – Утром они снова за меня взялись. Не знаю, чем бы все кончилось, если б не пришел приказ о передислокации на север. Когда меня выводили из подвала, я увидел готовые к отправке грузовики. Мне сказали, что я свободен. Я добрался до нашей казармы, нашел винтовку и амуницию. Я не знал, где Проберт, где все наши. Остался совершенно один. На попутных военных грузовиках добрался до Фигераса, там в одном баре стащил чье-то пальто. Без особых приключений перешел по заснеженным горам через границу. Ну а дальше поездом через всю Францию до Ла-Манша. У меня даже осталось пятьдесят фунтов в заднем кармане. В общем, дурака я свалял.

– Я и говорю, дурак, – повторила Беатрикс.

– Но что же делать, – воскликнул Редж, – с несправедливостью, в которой погряз весь мир? Прикажешь нам просиживать задницу, уставившись в «Дейли уоркер», как придурки вон за тем столом? – кивком он указал на столик, за которым с видом заговорщиков молча курили и отхлебывали кофе члены Британской компартии. – Эти чертовы русские никогда не казались мне врагами, потому что говорили на языке моей матери, вот в чем беда. И вдруг я вижу подонков, которые подозревают всех и каждого в заговоре против них, и теперь я не знаю, кто же они на самом деле, черт бы их всех побрал. Вообще уже не знаю, на каком я свете…

– Ты в университете, – сказал я, – снова на испанском отделении, но, полагаю, к каталонскому охладел.

– Он приобрел привкус крови, – угрюмо промолвил Редж. – Лопе де Вега теперь для меня омыт кровью павших бойцов.

– Это уже перебор, – не выдержала Беатрикс.

– Я еще Ципу не видел, – сказал Редж. – Мне надо увидеть твою сестру, – повторил он, будто я не понимал, о ком идет речь.

– Да куда она денется, – сказал я, – сидит себе, бьет в барабаны и звонит в колокольчики день напролет.

Итак, он хочет видеть Ципу, похоже, все-таки влюбился. А почему же он влюбился в Ципу? Объяснять это с точки зрения физиологии или метафизики было бесполезно, поэтому я предположил, что Реджа притягивает все средиземноморское, а образ Ципы – олицетворение этой тяги. Еврейка Ципора – полная противоположность его сестре, равно как и матери. Валлийцы – одно из потерянных колен Израилевых, отсюда у них и библейская внешность. Правда, в лице Реджа трудно отыскать библейские черты, особенно глядя в его балтийские глаза. Впрочем, Средиземное море или Балтийское – не важно, главное, там водится рыба. Дэн торговал теперь не жареной, а свежей, с головой и хвостом, рыбой в магазине Тассока на Принсесс-роуд. Стоя за прилавком в фартуке в белую и голубую полоску и соломенной шляпе, он ловко разделывал семгу. Человек на своем месте, признает только непреходящие ценности – рыбу и золото.

– А что стало с золотом? – спросил я у Беатрикс. Мы не разговаривали с того памятного осеннего вечера у Реджа, когда расстались в такси. Взглядом она дала мне понять, что это не мое дело, и была права. С Реджем с тех самых пор она тоже не разговаривала.

– Отец знает, что это твоих рук дело, – сказала Беатрикс брату. – Поэтому он не заявил в полицию. Сказал, что ты заслужил хорошую взбучку. Вот погоди, и Дэн тебе еще добавит, надает по мордасам выпотрошенной камбалой.

– Брось, Трикс, мне только Дэна не хватало, – взмолился Редж, – и так досталось по первое число.

– Ладно, Редж, лично я рад видеть тебя снова дома, – сказал я, вставая, – мне надо на лекцию по кантовским категориям. Я передам Ципе, что вернулся наш раненый боец. Но будь начеку.

– Почему?

– Понимаешь, Ципа – девушка романтичная, легко увлекающаяся. Так что держи ухо востро. Не наделай глупостей.

Мать с отцом приехали из Венесуэлы еще в начале лета. Несмотря на прогнозы британских политиков, было ясно, что война не за горами, и родители решили вернуться на острова до того, как она начнется. Худые и смуглые, они выглядели на все свои пятьдесят с хвостиком. Постройка моста через Ориноко, как и предсказывали, оказалась пустой тратой денег. Правительство в Каракасе в конце концов расторгло контракт. В Латинской Америке царила уверенность, что Германия подчинит себе всю Европу. В Венесуэле, как и везде, нацисты вели мощную пропаганду, и британские специалисты пользовалась все меньшим уважением, а евреев уже начали забрасывать камнями. Родители радовались, что вернулись домой, но осесть в Британии навсегда в их намерения не входило. Они пожили немного с нами у тетушки Беренис и вскоре сняли квартиру недалеко от Трэффорд-парка. В квартире не нашлось места для нас с Ципорой. Родители привыкли жить отдельно, поэтому их приезд не изменил привычного ритма нашей жизни, если не считать участившихся телефонных звонков и редких воскресных чаепитий всей семьей. Ципа замкнулась в себе и почти со мной не говорила. По ее бледному лицу и запаху джина я мог определить, что ее любовные отношения зашли далеко.

Нам предстояли последние, по всей видимости, студенческие каникулы, и я решил свозить Ципу в Ист-бурн. Мне и в голову не пришло, что Редж может последовать за ней. Он появился на эспланаде возле отеля «Ормонд», когда мы с Ципой сидели за завтраком, уплетали яичницу с беконом и сосисками, запивая крепким чаем. Некошерный завтрак, но мы не чувствовали ни малейших угрызений совести. Я читал «Дейли мейл», в которой утверждалось, что войны не будет, а наш подлинный враг – Америка. Редж был одет по-летнему, в белые фланелевые брюки и пиджак с эмблемой университета. Он сильно загорел, перестал гундосить, а сломанный нос добавлял ему мужской привлекательности.

– Захотелось проветриться, – сказал он, – дома жить невмоготу. Отец теперь запирает все свое добро. – Он опустился в кресло рядом с Ципой. – У вас здесь мило, лучше, чем там, где я остановился. Пожалуй, перееду сюда, если найдется свободный номер.

Ципа залилась румянцем: могла бы по крайней мере предупредить меня о своих планах.

– Брось, а то я не догадался, что вы обо всем договорились заранее, – сказал я, все яснее осознавая, почему меня раздражают их отношения. Если бы Беатрикс заключила меня в объятия, требуя моей и только моей любви, я бы чувствовал себя по-другому. Отсутствие симметрии угнетало.

– Пошли пройдемся, – предложил я.

– Идем, выпустишь пар, – кивнул Редж, но прежде чем уйти, поцеловал Ципу.

Стояло сырое летнее утро, небо в тучах, море как свинец. По такой погоде не разгуляешься.

Чтоб согреться, мы зашли в кофейню.

– Хотелось бы знать о твоих намерениях, – сказал я.

– Выступаешь в роли родителей? – скривился Редж. – Тебе-то что? Это дело ее отца, я ему уже написал, только письмо еще не отправил.

– Надумал жениться? Тебе прекрасно известно, что это вздор. Студентов не женят.

– Зато солдат женят. Недолго ждать осталось.

– Ты спишь с ней, признайся? И предосторожностей наверняка не соблюдаешь.

– Мы еще ни одной ночи не провели вместе, если хочешь знать. Болван, я же люблю ее.

– Да что ты знаешь о любви!

– Желаешь услышать четкое философское определение? Я люблю ее, идиот безмозглый! У меня дыхание останавливается, когда я ее вижу. Я себя с трудом сдерживаю, чтоб не обнять ее при всех. Она мне снится каждую ночь, я просыпаюсь весь в поту.

– Я так и понял, все дело в сексе.

– Не спорю, признаки вожделения налицо, но между нами не только это, но и родство душ. Она чувствует то же, что и я. Мы хотим быть вместе, всегда, всю жизнь. Во всяком случае, пока немцы не покончат с нами. Это – любовь. Мы поженимся.

– А как же ее музыкальная карьера? Одно дело скрипка, но у нее столько инструментов: ксилофоны, тимпаны, чего только нет, – мы кучу денег на это истратили. Что же им, по твоей милости пылиться на чердаке?

– Я не против искусства. Мы оба убеждены, что рожать детей в этом безумном мире – преступление. Я не хочу превращать ее в домохозяйку. Я с уважением отношусь к ее занятиям, даже если они состоят из стука и грохота. Да и вообще о чем речь, если мы уже обручены.

– Я не видел кольца.

– Она хранит его в сумочке. Очень милое, с тремя бриллиантиками. Платиновое. Куплено у «Ремингтона», пятьдесят фунтов. Быть может, ты не позволишь ей носить его? Не думаю, чтоб она нуждалась в твоем или чьем бы то ни было разрешении. К тому же ты моложе нее. Всего лишь младший брат. Просто Ципа – скромная девушка, и она не хочет, чтобы ты болтал всякие глупости. Пусть ее отец решает, может она выйти замуж до совершеннолетия или нет. Сегодня же отправлю письмо.

Мне вдруг нестерпимо захотелось напиться. Я помолчал, потом спросил:

– И как же она будет именоваться? Ципора Джонс – звучит несуразно.

– Не хуже, чем Людмила Петровна Джонс. Ципора Морроу Джонс – звучит как девиз объединившихся наций. А тебе никогда не приходило в голову, что имя Ципа больше подходит какой-нибудь стриптизерке из ночного клуба? Ладно, хватит с меня раввинских поучений и пророческих громов и молний. Дщерь Израилева, лилия полей выходит замуж за русского валлийца. Пора петь эту, как ее, эпита…

– Нет, с эпиталамой повременим. Начнем с проталамы. И кстати, коль мы заговорили о будущем, чем ты собираешься заняться? Куда пойдешь работать?

– Что-нибудь с испанским… Преподавать, может быть… Да ты не бойся, бедствовать мы не будем. Отец заработал кучу денег на своем ресторане. Мы не пропадем.

– Ты сдал экзамены за второй курс?

– Представь, да, и даже лучше всех. А как же иначе? Я ведь за этот язык кровь проливал. Воевал с фашистами, которые его унизили. Кстати, Трикс лучше всех сдала выпускной экзамен.

– Я знаю, другого я от нее и не ожидал. Где она сейчас?

– В Лондоне, квартиру ищет. Она теперь в Министерстве иностранных дел, помощница Намьера. Очень вовремя, война ведь со дня на день начаться может.

Война началась три недели спустя. Мы вернулись с каникул и пришли в университет, не вполне понимая, нужно ли теперь учиться. Лопе де Вега и Кант в военное положение не вписывались. Мы с Реджем одними из первых попросились на фронт, хотя могли воспользоваться отсрочкой до окончания университета. В награду за патриотический порыв нам досрочно, минуя защиту, выдали дипломы бакалавров с правом продолжить учебу и получить степень магистра сразу по окончании военной службы. Очень великодушно. Мы не стали дожидаться повесток и сами явились на призывной пункт. Редж поехал в Южный Уэльс, чтоб записаться в полк, где когда-то служил его отец, я на призывной пункт в Манчестере. Перед отправкой в тренировочный лагерь Редж и Ципа зарегистрировали свой брак в мэрии. Его родителей на церемонии не было, наши пришли. Отец ворчал, что Ципины инструменты обходятся очень дорого и что, если по совести, теперь муж обязан за них платить. В результате они с Реджем договорились поделить расходы.

– Но, папаша, поимейте же совесть, – шутил Редж, – я всего лишь рядовой солдат, а вы преуспевающий инженер.

Свадебный банкет, заказанный в ресторане «Трокадеро» на Пиккадилли, состоял из закусок, куриного супа, палтуса, бефстроганова, жареной дичи, персикового торта и нескольких бутылок «Медока». По традиции Редж и Ципа провели три дня в Скарборо, но медовый месяц был по-военному коротким.

– Почему твои родители не приехали? – спросил я Реджа по окончании церемонии.

– Ты же знаешь, они держат ресторан в Абергавенни и по закону не имеют права закрывать его даже на день под угрозой изъятия лицензии. Единственный день, когда нельзя торговать спиртным, – воскресенье, но валлийцы как раз по воскресеньям привыкли пьянствовать, так что теперь им приходится заходить с черного хода.

– Неужели так трудно подыскать себе замену на один день?

– Отец не доверяет валлийцам, боится, что в его отсутствие они напьются и затеют драку – и плакала тогда его лицензия.

Всем было ясно, что это лишь отговорка. Просто Людмила Джонс, как и большинство православных русских, терпеть не могла евреев. Отец же по-прежнему гневался на Реджа, своего любимца, который отплатил ему неблагодарностью: пытался стащить фамильное золото, а потом сбежал в Испанию. При желании он мог запретить Реджу жениться – его совершеннолетие наступало только в январе следующего, 1940 года, – но в конце концов согласился. Однако свадебного подарка не прислал, демонстрируя тем самым, что сына не простил.

– Не выйдет ничего хорошего из этой женитьбы, – сказал Дэвид Джонс, и время показало, что отчасти он был прав.

К концу 1939 года Редж был произведен в капралы второго батальона Гвентского королевского полка. Почему он записался в отцовский полк? Наверное, из чувства фамильного долга. Своего рода семейный патриотизм («О милый край моих отцов» и так далее). И почему выбрал именно пехоту? Одну войну он уже проиграл. Фашизм победил в Испании и теперь угрожал всей Европе. Германия и Советская Россия предусмотрительно вступили в сговор. Редж понимал, что обеими сторонами управляют тираны, под разными личинами, но по сути одинаковые. Он пошел в пехоту потому, что хотел драться буквально, винтовкой и штыком. Жизнь скоротечна – торопись жить, как выражаются современные мастера слова. Редж тоже так думал: он был романтик.

Я романтиком не был, драться не желал, по и отсиживаться где-нибудь писарем не хотелось. Моя служба заключалась в том, чтобы готовить других к встрече с врагом. Меня произвели в сержанты-инструкторы, три лычки и скрещенные мечи на погонах – штатские остряки называли их портняжными ножницами. Я занимался в госпиталях лечебной гимнастикой с ранеными, заставлял их гонять в футбол, а позднее был назначен инструктором в пехотный тренировочный лагерь. Прошел курсы самообороны без оружия, курс рукопашного боя с применением холодного оружия, колючей проволоки и прочих варварских средств убийства. От метафизики и философии нравственности не осталось и следа. Так были брошены первые зерна на ниву моей будущей профессии – специалист по подготовке терактов.

Словно в насмешку над покалеченными и деморализованными солдатами, возвращавшимися из Дюнкерка, лето 1940 года выдалось на редкость солнечным, даже в вечно сыром Манчестере. Тогда же вернулся и Редж. Он нуждался в утешении, в нежных объятьях, но Ципины руки были заняты – она поддерживала боевой дух нации, играя в городском оркестре. Прежде в нем были только мужчины, а теперь новый дирижер сэр Джон Барбиролли, известный оркестрантам под именем Боб О'Рэйли, стал принимать в него и женщин. Одна дама была тромбонисткой, вторая, Ципа, играла на ударных и чувствовала себя при этом прекрасно, хотя медные тарелки в руках миловидной молодой женщины, отбивавшие вагнеровские крещендо, казались публике дикостью. Иногда ей поручали партию второго ударника в Девятой симфонии Бетховена, в третьей части Четвертой симфонии Брамса, но никогда ни в одной из вещей Гайдна и Моцарта. Правда, когда первый ударник Альфред Рептон болел, что случалось все чаще, за барабаны садилась она. Руки у нее стали сильнее и вполне сгодились бы, чтобы уберечь покалеченного солдата от ночных кошмаров, да только дома в супружеской спальне, специально отведенной тетушкой для молодоженов, она оставалась редко: оркестр разъезжал по городам и весям, чтобы сеять прекрасное в рамках государственной патриотической программы.

Когда Редж вернулся из Дюнкерка, я был в отпуске. Сумасшествие, замеченное мною в его глазах по возвращении из Испании, в сочетании с маниакально-депрессивным психозом, свойственным как валлийцам, так и русским, казалось, опасно прогрессировало. Возможно, это было просто нервное истощение, но как-то утром, когда мы завтракали вчетвером, тетушка, Ци па, он и я, Редж вдруг зло прищурился и сказал жене, которую я все еще считал его невестой:

– Я знаю, почему ты улыбаешься.

– Ты не можешь этого знать, ты еще не читал. – Она имела в виду лежавший перед ней последний номер «Манчестер гардиан», где поместили статью о вчерашнем концерте. Усмехнувшись, она процитировала: – «Ее красивые руки отбивали ритм четко и безукоризненно».

Он взорвался:

– Мужчины вокруг так и вьются, да? – Прозвучало это очень по-валлийски и не в его стиле. – А у тебя небось глаза разбегаются. Трубачи, скрипачи, кларнетисты сплошь пьяницы и бездельники. Только не думай, что я ничего не знаю. Знаю! В моем взводе половина солдат только и думала, что о своих женах, даже под немецкими бомбами. Война вскрывает суть вещей. Semper infidelis.[32]32
  Вечная неверность (лат.).


[Закрыть] Будьте любезны, получите рога вместе с тушенкой.

– Слушай ты, идиот, – крикнул я, – если ты подозреваешь мою сестру в неверности, я тебя сейчас с лестницы спущу.

– Отстань от меня со своими лычками, бицепсами и братским долгом, – ответил он. – То, что Бог соединил, никакому засранцу не расторгнуть.

– Редж, вы монстр, – воскликнула тетушка Беренис с французским акцентом, – я не потерплю таких выражений в своем доме!

– Ваш французский обворожителен, мадам, вам стоит написать пособие по фонетике, – бросил ей Редж.

Потом он улыбнулся Ципе:

– Прости, что я сорвался. Сам не знаю, что вдруг на меня нашло. Ревность, наверное. Вам никогда не приходило в голову, что войны возникают на почве ревности? Ревнивое чувство лишившихся империи по отношению к тем, кто ею по-прежнему владеет. Ревность низших чинов к привилегиям и жалованью вышестоящих. «Отелло» именно об этом. Ревность на поле боя порождает супружескую ревность. Пойду побреюсь.

Он встал из-за стола, не доев завтрака, и обнял жену, как будто они находились в спальне, а не в столовой. На ней лица не было. Ципа не на шутку расстроилась, но жалела его, потому что любила. Он пошел наверх, в ванную. Мы сидели и молча глядели друг на друга. Тетушка расплакалась. Вытащив из рукава кружевной надушенный платочек, она утирала слезы и причитала: