Текст книги "Железо, ржавое железо"

Зачем, думал рядовой Джонс, я пошел в добровольцы? При нынешних потерях на Западном фронте, как пишут газеты, нехватке людей и при том, что лорд Дерби дал, по настоянию профсоюзов, бронь только тем, кто работает в военной промышленности, его бы рано или поздно все равно призвали. Подлинной причиной его поступка явилось желание принять смерть на миру и со всем миром – он боялся закончить дни под копытами ломовой лошади или подохнуть от застрявшей в горле рыбной кости. Слишком везло до сих пор. Захотелось испытать судьбу.

Его мучил и другой вопрос: почему они на этой войне? Если верить «Джону Буллю», их везут во Францию, чтобы дать отпор гуннам, пускающим бельгийских детей на котлеты. Интересно, почему англичане называют немцев гуннами, когда те считаются германцами, а если верить немцам, то и голландцы те же германцы или что-то вроде того? Рядовой Джонс рисовал себе Европу в виде квадратной военной карты, ярко освещенной в центре и теряющейся в сумраке по краям. Ревущие усатые дикари в островерхих касках ловили на штыки голых младенцев, соревнуясь между собой, как в спорте. Гражданское население, одетое в чудные костюмы, в ужасе пряталось по темным углам. Ему виделись монахи, катящие из подвалов бочки с «Бенедиктином» для будущего победного пира. Поезд не спеша вез его на встречу с историей, о которой он не ведал. История, уходящая во тьму веков, всегда была полна рева, и мечей, и ножей в животах и лишь изредка освещалась истинным светом. Мэлгвин Гвинедд, Кадваллон Долгорукий и король Бордельбред, или как его там, представали армией бородатых драчливых головорезов, и каждый норовил хапнуть побольше.

Состав без конца и края, паровоза впереди и не разглядишь, как будто к поезду на каждой станции прицепляют очередной вагон, а тебе надо влезть в этот перегруженный состав. Эй вы, счастливчики, пошевеливайтесь и скажите хоть, кто вы по вере, чтобы знать, какой крест ставить над вашими могилами на васильковых полях мрачной европейской истории, а может, и среди маков или колокольчиков. Почему от мака клонит в сон? Потому что из него делают опиум. На борту «Колокольчика», помнится, был один китаеза, который выкуривал свои дежурные три трубки, когда был свободен от вахты, а после иногда спал как младенец, иногда хныкал, а иногда орал, что старпом-поляк превратился в дракона и хочет сожрать его живьем. Паутина мыслей сменялась паутиной сна. Прильнув щекой к каким-то ремням и железкам, пахнувшим одеколоном «Колокольчик», и обняв, как младенца, свой вещмешок, рядовой Джонс забылся. «Колокольчики, мой милый, пусть напомнят обо мне», – играло концертино в кают-компании. Концертино затонуло не сразу, волны ласково покачали его, прежде чем, издав прощальный всхлип, оно скрылось под водой. Ночью в Паддингтоне на провонявшей тухлыми яйцами станции его разбудили крики и гудки паровоза.

Их выстроили по четверо на заледенелой платформе и взвод за взводом погнали по брусчатой Эджуэр-роуд – настоящий каток, черт ее побери! Рабочие военных заводов спали на ходу, валлийцы же негромко напевали:

 
Футболистом был наш Бейли,
Выступал он за «Лланелли».
После матча в Кэннондэйле
Без мудей остался Бейли.
 

Лихая частушка прокатилась по Оксфорд-стрит, Парк-лейн, Гросвенор-плейс, Бакингем-палас-роуд.

– От нашего короля[16]16
  Георг V (1865–1936) – английский король с 1910 г. Во время Первой мировой войны изменил название королевского дома с Саксен-Кобург-Готского на Виндзорский.


[Закрыть] звону много, а толку мало, – заметил Пауэлл, – сам-то немчура проклятая, кузен кайзера Вилли. У них семейная разборка, а нам драться из-за этих подонков, мать их…

Наконец вокзал Виктория, готовые к отправлению поезда. Армия Спасения раздавала чай, но на всех не хватило. Набившись в вагоны, они снова продремали до остановки в Фолкстоуне. Над Ла-Маншем стояло зимнее утро. Здесь их ждали пахнувшие блевотиной паромы, наскоро переоборудованные из пассажирских в военные, в сопровождении нескольких торпедных катеров для защиты от немецких подлодок. Рядовой Джонс, нечувствительный к качке, уверенно стоял на палубе, пока его товарищей выворачивало наизнанку, и, подставив лицо ветру, с наслаждением вдыхал запах моря, своего старого друга-врага. Но потом он почувствовал озноб, и в горле запершило. Неужели простудился? Да и в боку вдруг острая боль.

На бивуаке возле Булони их загнали в палатки, по полвзвода в каждую. Рядовой Джонс лежал на неструганых досках, укрытый семью грязными одеялами, и немилосердно кашлял после трех грязных сухарей пополам с опилками. Протрубили обед, но есть не хотелось. Он встал и пошел в переносной ларек, торговавший сигаретами, ваксой и всякой всячиной. Купил микстуру от кашля, на которую был большой спрос в это время года – неудивительно, небо хмурилось, вот-вот должен был пойти снег, – и опрокинул в себя пузырек, залпом проглотив все его черное тягучее содержимое. После этого он уснул и проспал как убитый целые сутки, пропустив смотр, но его почему-то никто не хватился. Проснулся Дэвид, слабый и голодный, от лязга касок, винтовок, штыков и противогазов и, стуча зубами от озноба, выпил чуть ли не литр сладкого чая. Идти в медпункт не хотелось, подумают еще, что уклоняется от службы. Рождество не отличалось от будней, если не считать выданного в этот день солдатам сливового киселя. У него снова открылся сухой кашель, голова кружилась. Наковыряв льда, он стал бриться и порезал подбородок. Кровь тут же замерзла. Да еще эта боль в боку покоя не дает.

Через два дня сержант объявил им об отправке на фронт. На станции их ждал обшарпанный французский поезд, но свежие хризантемы в изящных серебряных вазочках по-прежнему украшали столы, покрытые белоснежными салфетками, – жаль только, стекла выбиты. Погрузка и выдача сухого пайка была назначена после обеда. Доброго пути, везунчики.

Во время смотра рядовой Джонс 86-й из задней шеренги упал на впереди стоящего и нарушил весь строй. Очнулся он в госпитальной палатке унылыми зимними сумерками. Кишки выворачивало – такого с ним еще не бывало. Медсестра поспешила к Дэвиду с тазиком. Измерила температуру: 39– Пришедший вскоре военврач объявил, что у рядового Джонса 86-го крупозное воспаление легких. Горячие грелки, к ноющему боку лед – терпи, деваться некуда. Рядовой Джонс 86-й с усилием огляделся и увидел, что палатка полна раненых. Ему стало стыдно. Военврач капитан Фергюссон посмотрел ему в глаза и сказал:

– Я заметил наколку у тебя на руке. Во флоте служил? Ты все бредил о шлюпке.

– «Титаник», – выдавил из себя Джонс, чтобы хоть как-то оправдаться перед стонавшим через три койки от него солдатом с кровавым месивом вместо лица.

– Вот оно что. Сумел выбраться, значит? Повезло. Тебе и сейчас повезло. Еще денек, и ты бы наверняка загнулся.

Он перешел к следующей койке, где лежал раненый с оторванной по локоть рукой и без ноги. Дэвиду стало еще хуже. Угораздило же слечь из-за дряни, которую любой недотепа может подцепить на гражданке. Он не находил себе места от стыда, когда на восьмой день привезли Эванса 23-го и Уильямса 68-го из его призыва. Резерв второго батальона гламорганширцев, точнее, то, что от него осталось. Отрыжка фронта. Эванс 23-й потерял правый глаз, вся левая сторона лица Уильямса 68-го была разворочена от скулы до подбородка. Немцы начали обстреливать госпиталь. Всех, кого можно было вывезти, эвакуировали. В том числе и Джонса 86-го. Когда он прибыл на поправку домой, мундир болтался на нем, как на вешалке. Людмила в своих энциклопедических штудиях добралась до статьи «Брейкспир, Николас – единственный англичанин, избранный Папой Римским, см. Адриан IV».

– Это я уже читала, – сказала она, глядя, как Дэвид вычищает хлебом тарелку. – Ydych chi eisiau rhagor?[17]17
  Хочешь добавки? (валл.)


[Закрыть]

– Да, хочу, если эта абракадабра подразумевает добавку.

– Какой же ты, к черту, валлиец, если не говоришь по-валлийски!

– Зато ты стараешься за двоих, детка.

Людмила кормила его на убой, но вся энергия расходовалась в постели, так что к концу отпуска мундир был ему все еще велик. Он вернулся в 10-й батальон Гвентского королевского полка, расквартированный в Тоуне, в поместье графа Бармута. Война между тем продолжалась. Второго марта 1916 года начался второй этап битвы за Верден, французы удерживали свои позиции, немцы потерпели поражение у Во, но смогли продвинуться немного вперед по направлению Бетанкур – Кумьер. Мортом по-прежнему оставался в руках французов. Тем временем в тылу ирландцы наносили Британии поражение за поражением, однако шинфейнерам[18]18
  Шинфейнеры – члены ирландской радикальной партии Шин фейп (осп. в 1905 г), выступавшие за полную независимость Ирландии от Великобритании.


[Закрыть] не удалось встретить подлодку сэра Роджера Кейсмента,[19]19
  Роджер Дэвид Кейсмент (1864–1916) – ирландский политический деятель. Обратился к Германии за помощью Ирландскому восстанию 1916 г. Казнен по обвинению в государственной измене.


[Закрыть] и утром в Страстную пятницу он был арестован и доставлен в Англию. В понедельник после Пасхи события развивались без него. Патрик Пирс[20]20
  Патрик Генри Пирс (1879–1916) – один из руководителей восстания.


[Закрыть] произнес речь на фоне трехцветного знамени революции 1848 года: «Братья и сестры, именем Господа и наших предков, защитников национального достоинства Ирландии, родина заклинает своих детей стать под это знамя на борьбу за ее свободу!»

Во время смотра подполковник Бойс, командир 10-го батальона, страдавший заиканием, объявил через своего заместителя майора Фэзера, что все, кроме больных, будут переброшены для восстановления порядка в Дублин, где к ним присоединятся бойцы из Кураха (никому не ведомой валлийской дыры). Рядовому Джонсу 86-му снова выдали каску и винтовку, однако, учитывая техническую отсталость ирландских патриотов, оставили без противогаза. В этот вечер рядовой Причард 5-й, мрачный здоровенный детина со следами споротых нашивок на рукаве, произносил зажигательные речи:

– Не заблуждайтесь, товарищи и братья валлийцы, это вовсе не та война, на которую мы пошли добровольцами. Узурпаторы воспользовались нашим желанием служить идеалам свободы и превратили нас в орудие тирании и подавления. Ирландцы хотят того же, чего хотели и мы, но валлийцы пали духом, сон сковал их плоть, не то давно бы мы покончили с английским деспотизмом. Ирландцы подняли восстание против несправедливой власти англосаксов, так пусть англосаксы его и подавляют. Мы ведь не англосаксы, черт возьми, мы – валлийцы, братья-кельты, и мы ни за что не будем служить угнетателям. Позор этим юбочникам шотландцам, что уже расстреливают ирландских детей на площадях Дублина. Они замарали свое кельтское прошлое. Лучше уж самому быть расстрелянным. Я знаю, такие призывы называют мятежом, но этого слова бояться не надо. Завтра во время поверки, когда раздастся команда «на плечо», по условленному знаку мы бросим наши винтовки и не станем подчиняться дальнейшим приказам. Я все сказал.

Другой солдат, не столь красноречивый, возразил:

– Ну их к черту, этих грязных капустников. Каждое лето прет их целая орава на сезонные работы за грошовое жалованье, тащат вшей, всякую заразу, да еще и попов своих в наш чистый край. Сами на пулю нарываются, так пусть ее получат.

После этого началась драка.

На поверке выяснилось, что рядового Причарда 5-го в строю пет. Говорили, что он лежит скорчившись, стонет от боли и не может разогнуться, а уж вытянуться по стойке «смирно» – тем паче. Батальон, оставляя по правую руку величественный Кадер Идрис, отправился маршем на север, через Гвинедд, где некогда правил король Кадваладр (от несчастного тезки которого осталось только мокрое место), к острову Англси и порту Холихед. И снова проклятья и блевотина (рядовой Джонс 86-й не в счет) в бурном море по дороге в Кингстаун. На пристани, превращенной в бивуак, многих пришлось приводить в чувство нашатырем и пивом, прежде чем они могли двинуться дальше.

В Боландз-Милл в казарме добровольцев бывший учитель арифметики с испанской фамилией (все, что осталось от Великой армады) просвещал своих подчиненных, как овладеть пронзенным, но еще живым сердцем многострадального ирландского народа. Измотанные качкой британские солдаты маршировали под аккомпанемент канонерок, обстреливавших Сэквилл-стрит. Прямо по курсу горело здание почтамта. Некоторые повстанцы прятались в кустах бульвара Стефана. Из разбитых окон отеля «Шелбурн» раздавались винтовочные выстрелы. Полоумная, в отрепьях, старуха у плюющего стеклом водостока осыпала бранью Кромвеля. А ну, посторонись, мамаша! С Граф-тон-стрит выбежал отряд легковооруженной пехоты. Эхо выстрелов гулко разносилось по улицам. Потревоженный селезень снялся с пруда в городском парке, когда половина взвода во главе с лейтенантом Хоскинсом вошла туда, перешагивая через тела убитых, на губах которых застыли предсмертные проклятья. Рядовой Джонс 86-й ощутил внезапный оглушительный удар в ключицу и увидел, что левая часть его гимнастерки стала красной. Он свалился на скамейку, уверенный, что его ключица разлетелась вдребезги, а мимо него гнали, тащили и несли волосатых капустников.

Людмила добралась до статьи «Ванкувер Джордж (1757–1798), английский мореплаватель». Рядовой Джонс с рукою в гипсе помогал ей накрывать на стол.

– Ewch chi allan i'r ardd i ddarllen neu ewch yn цl i'r gwely i gysgu, – сказала Людмила. – Gadewch y cyfan ifi.[21]21
  Иди в сад, полежи или поспи. Я сама справлюсь (валл.).


[Закрыть]

Ну и дела, Господи. Он пошел в сад, который она привела в относительный порядок и посадила там гвоздики, почитать «Стар оф Гвент», где перечислялись имена соотечественников, погибших при Сомме. «Дейли мейл» поздравляла австралийцев со взятием Позьера. А он – в своем саду, ключица потихоньку заживает. Людмилу раздувает от английских и валлийских словечек и бесполезных сведений из этой старой, как бишь ее, энциклы, купленной отцом у разносчика в Сиднее, – лучше бы забеременела. Уж вроде пора. Ему стало любопытно, что за дети у них пойдут. Впрочем, что там гадать, плоть от плоти. Вот, скажем, эта бабочка с шоколадными крылышками в оранжевых и желтых крапинках не думает о продолжении жизни; а сколько раз он мог умереть, даже не понюхав вражеского пороха и не оставив потомства. В госпитале один разжалованный в рядовые капрал, образованный парень, подарил ему свою книжку про гуннов, – так и лежит в вещмешке. Этот парень решил после ранения вернуться в строй, считая, что на фронте больше шансов выжить. В бою при Сомме у пего лопнула правая барабанная перепонка и он потерял кисть левой руки – необходимая жертва, объяснил он, богам смерти и богатства. Зато можно слушать музыку левым ухом и писать правой рукой. В тридцать шесть лет его комиссовали, назначив нищенскую пенсию, и он решил, что теперь будет писать о всей подлости этого мира. Впервые в жизни Дэвид Джонс встретил человека, которым он искренне восхищался. Когда-нибудь он прочтет его книгу. Звали этого человека Реджинальд Морроу, а в полку он получил кличку Неженатик.

– Я не женат, – говорил он, – и теперь уж вряд ли женюсь. Кому я нужен, однорукий? Детей у меня тоже, наверно, не будет, так пусть мои книги станут моими детьми. А ты парень женатый, и у тебя еще будут дети, и если в тебе есть чувство долга по отношению к ближним, воспитай их так, чтобы они плевали в глаза любому правительству и ссали в рот любой власти. Пусть не верят громким фразам. Нельзя, чтобы это повторилось.

По окончании отпуска рядовой Джонс 86-й явился на сборный пункт Гвентского королевского полка, откуда его направили в госпиталь снимать гипс. Его признали годным к нестроевой службе – едва сросшаяся ключица может сломаться от ружейной отдачи, – снова посадили на корабль, только теперь до Осборна на остров Уайт, где находился санаторий для офицеров, а там определили на кухню судомоем. Повар-сержант ненавидел свою должность не меньше, чем офицеров, которых должен был кормить. Он плевал в жаркое и стряхивал пепел сигарет в мясной соус. Рядовой Джонс возмущался этим не столько из сочувствия к офицерам, сколько из гордости за профессию.

– Чхать мне на твои нашивки, – говорил он, – ты позор поварского ремесла. Окажись ты в моем собственном ресторане, я надавал бы тебе по шее и спустил с лестницы.

Помощник повара, капрал, хохотавший над безобразиями своего начальника, и другой помощник, тихий, но склонный к истерике парень, контуженный на Марне, не веря своим ушам, с восхищением взирали на рядового Джонса. Сержант не стал строить из себя оскорбленную невинность. Вместо этого он сказал:

– Слушай, парень, я б тебе показал, почем фунт лиха. Только здесь не казарма и гауптвахты нет. – По привычке он плюнул в жаркое. – У всех нервы ни к черту, глянь хоть на него, орет каждую ночь невесть что, война больно затянулась. Если ты думаешь, что стряпаешь лучше, и считаешь, что эти недоноски отличают шампиньоны от резины, можешь завтра меня заменить, а мы с капралом Борроудэйлом чуток отдохнем. По-моему, мы это заслужили.

От негодования рядовой Джонс отшвырнул проволочную щетку которой драил немыслимо грязный котел из-под каши, и выбежал вон, не обращая внимания на рев сержанта: «А ну, вернись, мерзавец!» Он вышел за территорию госпиталя и побрел по дороге, которая вела к монастырю бенедиктинцев. Он не знал, что монахи оказались в этих местах, потому что их изгнали из Соулсми после принятия антиклерикального закона 1906 года. Он любил посидеть на поросшем травой пригорке возле часовни и послушать просветляющее и возвышающее душу песнопение. Монастырь был светлой частью истории, а мрачная часть пытается всеми силами ее затмить. В это время дня в часовне не пели. Мимо прошел монах с раскрытой книжкой в руках и приветственно кивнул. Рядовой Джонс с почтением кивнул в ответ и, к собственному изумлению, произнес:

– Бежавшим монахам были вручены на хранение сокровища британской короны… Простите, забыл, как дальше.

– Откуда вам это известно? – спросил монах и закрыл свой требник.

– Видел в книге, которую читала жена.

– У вас не английский выговор, – заметил монах, говоривший с резким иностранным акцентом.

– Валлийский. Простите мое любопытство. В книге было сказано, что сокровища спрятали, и они там до сих пор.

– Монте-Кассино? В Италии?

– Кажется, так, – сказал Дэвид и добавил: – Сэр.

– Не называйте меня «сэр». Я вам не начальник. Так вы говорите, что в Монте-Кассино хранятся британские сокровища?

– Британские, точнее валлийские. Это сейчас Британия английская, а в те времена короли были валлийцами. Простите меня, я прямо сам не знаю, как это у меня вырвалось. Я, пожалуй, пойду обратно.

– Да, – проговорил монах, качая головой, думая о войне и разрухе. – Монте-Кассино – очень большой и очень старый монастырь. Много тайн похоронено под его плитами. Никто не знает, что там может быть. – И он перекрестил рядового Джонса 86-го двуперстием.

Этот экскурс в историю подействовал на рядового Джонса как успокоительное, и он вернулся в санаторий, а монах все качал головой ему вслед, снова раскрывая свой требник

На следующий день рядовой Джонс сварил овсяную кашу без комков и приготовил рыбные котлеты из консервированной скумбрии и сардин. Повар-капрал с усмешкой осмотрел блюда, но потом перестал усмехаться, несмотря на свою тупость, уловив в действиях Дэвида профессионализм. Повар-сержант появился на кухне, когда рядовой Джонс готовил обед: легкий суп из консервированного молока и петрушки, бефстроганов с картофельным пюре и воздушный пудинг на десерт.

– Я те дам деликатесы, – выругался сержант, – клянусь всеми святыми, духу твоего не будет на кухне.

И плюнул в котел с супом. Рядовой Джонс, рассвирепев, оглушил его чугунной сковородкой. В это время вошел ординарец и увидел лежащего на полу сержанта, залитого супом. Вместо того чтобы посадить рядового Джонса на гауптвахту, он отправил его сторожить вещевой склад и послал ходатайство начальству о его переводе в другое место. Так рядовой Джонс 86-й попал обратно на сборный пункт.

К концу года его признали годным к строевой службе. В это время переформировывался второй батальон Гвентского королевского полка, и Дэвид оказался в первой роте, по-прежнему рядовым, но с нашивкой о ранении. На сей раз отпуска перед отправкой на фронт ему не дали, уезжал он под песенку «Не кидайтесь в папу лампой, взыщет Бог за керосин». В базовом лагере в Арфлёре им объяснили положение на фронте. Немцы не ожидали такого отпора у Вердена. По последним сведениям, позиции между Флёри и Фор-Дуаманом перешли в руки британцев, а лягушатники освободили Вашровиль, Пуавр, Одромон, Шамбрет и Безонво. Немцы отступали за, как они выражались, линию Зигфрида, которую союзники, отвергая мифологические аллюзии, называли линией Гинденбурга. Пока они будут за ней отсиживаться, наши используют передышку для долгожданного решительного наступления. Все ясно? Окопавшаяся немчура не погнушается прибегнуть к разным видам страшного оружия, включая невероятно зловонные отравляющие газы.

Батальон повзводно в сопровождении капрала посылали в специальный наглухо заколоченный домик. Прежде чем надеть противогазы, они были обязаны в целях общего ознакомления с предметом нюхнуть редкостную дрянь, вонявшую дерьмом, тухлыми яйцами, гниющим сеном напополам с кондитерской фабрикой. У многих противогазы оказались старыми и дырявыми. Легкие рядового Джонса тут же вспомнили о недавно пережитой пневмонии. Он выбрался наружу, задыхаясь и еле сдерживая кашель, и увидел, что таких, как он, много. Капрал, окруженный чудовищными резиновыми харями, глухо ругался в свой противогаз, пытаясь подавить этот стихийный бунт. На пороге домика рядовой Джонс оставил еще не переварившийся завтрак, после чего его стало рвать кровью. Он был так напуган, что, несмотря на угрозы взводного и приказ немедленно встать в строй, отправился в медпункт. Довольно с него этой бредовой затеи и обмороков в строю. Смотрите, кровь, настоящая. Дэвида положили в госпиталь, а его батальон отправили в Аррас. Когда через месяц он сделался годным пушечным мясом, в резерве Гвентского королевского полка осталось около двухсот пятидесяти боеспособных солдат.

После проверки в штабе батальона в двух милях от линии фронта в разрушенной деревне Мазантен его назначили вестовым первой роты под командованием лейтенанта Гриффитса, молодого, но уже седого, потрепанного и нервного банковского клерка из Суонси. Что касается первоочередной боевой задачи, диспозиция была такова: немцы засели на высоте, с которой просматривалась вся линия британской обороны или, вернее, то, что от нее осталось. Поступил приказ штурмовать высоту по третьему разу и на сей раз захватить. Лейтенант Гриффитс вместе с истеричным сержантом и свежеиспеченным капралом, худым деревенским парнем, повел подкрепление в полтора взвода по изрытой снарядами дороге от Мазантена к линии фронта. Стоял февраль, шел сильный дождь, дорога превратилась в грязное месиво.

– Здесь, – наконец сказал лейтенант Гриффитс. – Не знаю, как это место называлось раньше, мы прозвали его Дерьмовым склоном.

Высота была в полумиле, вершина ее поросла буками. По ее скользкому глинистому склону приказано забраться наверх под градом пуль противника – чистое самоубийство, никак иначе. То, что это чистое самоубийство, армейским языком сообщил в своем донесении командир роты капитан Перри. Пакет в штаб батальона поручили доставить рядовому Джонсу 86-му. В ответе штаба говорилось, что остатки Гвентского полка будут использованы как резерв. Первыми пойдут в атаку мидлотцы и третий полк каледонских стрелков, гвентцам быть наготове. Видимо, в штабе решили, что взобраться на эту высоту по трупам легче.

Рота рядового Джонса 86-го расположилась на церковном дворе среди разрытых снарядами могил, разбросанных костей и обломков соборного купола. Покрытый ржавчиной флюгер был цел, и сержант прихватил его на память. Тяжеловат только, зараза. Промозглым февральским утром немцы заметили их и начали обстреливать из пушек. Было около одиннадцати, когда рядовой Джонс 86-й вдруг услыхал невообразимый грохот и увидел фейерверк из разрывающегося металла и человеческих тел. Оставшиеся в живых, не дожидаясь приказа, укрылись в разрушенной церкви, вспугнув гнездившуюся там стаю ворон. Рядовой Джонс побежал. Сзади разорвался восьмидюймовый снаряд, и прямо перед ним разлетелась на куски могильная плита. Его швырнуло наземь, и он потерял сознание.

Людмила узнала о своем вдовстве из короткого письма, написанного жутким почерком майора Гвентского королевского полка. Официальное извещение военного министерства пришло позднее. Это был стандартный, размноженный на гектографе бланк фиолетовые чернила, фамилия Джонс вписана карандашом. Глубокие соболезнования, один из многих павших, тяжелейшие потери во время последнего наступления. Хороший солдат, верный товарищ.

Она не заплакала, по крайней мере сразу. В последнее время она жила в предчувствии вдовства. Теперь перед ней расстилалась пустыня, но утешало Людмилу их с Дэвидом прошлое, а воспоминания, связанные с постелью, даже радовали. Она была верной женой. То, что он взял ее уже не девушкой, не слишком его беспокоило, в отличие от большинства мужчин. Она и не заметила, как потеряла девственность в угаре грубых удовольствий на одном пикнике, где юная Людмила и официантка Сандра, которую не рискнули нанять на работу без испытательного срока, сошлись с двумя молодыми людьми, угостившими их из фляжки сомнительной кока-колой. Любовь под американской луной вначале была неласковой и в жизни Людмилы следа не оставила, не то что связь с молодым канадским французом, который поставлял в ресторан мясо, когда отца мучили печеночные колики. Пока их не застукал повар Иван, они целовались и миловались прямо на кухонном полу. Любовь к своему бедному погибшему мужу стала для Людмилы почти смыслом существования. Осознав потерю, она уже не могла остановить слез.

К обеду она перестала плакать и проглотила жилистый бифштекс. С продуктами становилось все хуже из-за нападений немецких подводных лодок на торговые суда. Выпив две чашки крепкого чая, она поплакала еще. Но слезами горю не поможешь. Надо действовать. Дом предков теперь принадлежит ей. Продать его, что ли, и уехать в Петербург, который теперь Петроград? Она знала валлийский и, делая покупки на Хай-стрит, болтала на нем с местными продавщицами, овдовевшими раньше нее и в знак своего вдовства одетыми в черное. По-английски она говорила уже свободно, но только с теми, кто валлийского не знал. Итак, решено: надо ехать к родственникам в Петроград, если только в это ужасное время туда можно добраться, а там видно будет. Если она не уедет, налетят эти жлобы, родственники мужа. Они уже дважды заявлялись, все четверо, узнать, не убили ли еще, и обнюхивали каждый угол дома, а в ответ на ее гостеприимное:

– Ydych chil eisiau te?[22]22
  Не желаете ли чаю? (валл.)


[Закрыть] – ответили:

– Мы по-русски не понимаем, детка.

Запереть дом и уехать, может, и навсегда. Время покажет.

Людмила утерла слезы, умылась, припудрилась, надела черную шляпку с узкими полями, потертую соболью шубку, доставшуюся от матери, и под моросящим дождем пошла на станцию. Стараясь скрыть свое горе, улыбнулась на прощанье малышу миссис Эванс. Купила билет до Кардиффа с пересадкой в Ньюпорте. В поезде ее охватило подлое чувство полной свободы: деньги на ее имя лежат в банке, чековая книжка и британский паспорт, гарантирующий защиту британской короны в любых странствиях, – в сумочке. Русский царь очень похож на английского короля, но какая от него защита? Несмотря на молодость, русских она знала не понаслышке.

Кардиффский поп, чернобородый отец Кирилл, посочувствовал ей и сказал, что, возможно, это и неплохо – съездить в Петроград, чтоб отвлечься от горьких мыслей, хотя одному Господу ведомо, что там сейчас творится. Над родной землей сгущаются тучи, народ все громче требует хлеба и ропщет на бездарное правительство и генералов. Сам он считает Южный Уэльс вполне безопасным и уютным уголком, да и валлийцы как русские: истеричны и любят приврать. Он порекомендовал ей одно норвежское пароходное агентство возле пристани – лучше путешествовать на нейтральных судах. В темной и пыльной конторе, увешанной истрепанными рекламами давно стоящих на приколе норвежских судов, норвежец, женатый на валлийке, вытащил на свет погребенное под кипой бумаг расписание. У него был нервный тик, левая щека дергалась с регулярностью метронома.

– Есть место, – сказал он, борясь со щекой, – на сухогрузе «Священный Грааль». Уходит на будущей неделе из Ньюкасла в Копенгаген, Стокгольм и Петроград. Берет всего двенадцать пассажиров, можно прямо сейчас заказать билет по телеграфу.

Она заплатила чеком и старательно вывела LJones. Ничего русского, надпись четкая, как гравировка на надгробии.

Вернувшись в Блэквуд, она пошла на почту и оставила заявление с просьбой пересылать все письма к ее тетке Анне Григорьевне Лихутиной по адресу: улица Мизинчикова, 32, Петроград, Россия.

– Чудной адрес, нелегко запомнить, – заметила почтальонша.

Людмила написала адрес печатными буквами на конверте – латиницей и кириллицей. Какой почты она ждала? Последнего письма со словами: «Я иду в бой, храня память о твоей любви и красоте в своем сердце»? Завещания с чековой книжкой? Официального извещения: «Ваш муж не погиб, простите за досадную ошибку»? Денежной компенсации от правительства, пославшего Дэвида на бойню?

Она доехала до Ньюкасла в грязном, еле тащившемся поезде, набитом обессилевшими солдатами с пустыми, равнодушными глазами. Впрочем, нашелся один матрос с надписью «Крейсер Ее Величества «Герой» на бескозырке, попытавшийся за ней приударить. В Ньюкасле говорили на странном английском, и ей удалось отыскать свой пароход только к вечеру. Стюард, похожий на альбиноса, проводил ее в каюту. Ей предстояло долгое и тяжелое плавание с однообразным меню: тушеная дичь, рыба и akvavit.[23]23
  Водка (норвеж.).


[Закрыть] Среди пассажиров были двое печальных русских в трауре, один из них с вечно плачущим, должно быть, недавно осиротевшим ребенком. С Людмилой они не заговаривали. Капитан «Священного Грааля» с желтой раздвоенной бородой за столом приборами не пользовался, ел пальцами. Однажды ночью она услышала, как он пыхтит у дверей ее каюты. Холодным утром б марта 1917 года судно причалило в петроградском порту.

Обшарпанный лихач доставил Людмилу на улицу Мизинчикова, рядом с Фонтанкой и Невским проспектом. По воспоминаниям детства, город либо лежал под снегом, либо томился от белых ночей. Сыпал редкий снежок на фоне красного зимнего заката, люди напоминали толстые свертки, изо рта у них валил пар. На улицах стояли длинные хлебные очереди, но хлеба Людмила не видела. Из труб робко поднимался жиденький дымок.

– Топить нечем, – объяснил усатый извозчик. В Южном Уэльсе никогда не было недостатка в угле. – Скоро такое начнется, барыня, – сказал лихач. – Мочи нет терпеть. Питер на военном положении под началом этого, как бишь его, генерала Хабалова, морда у него что утиная задница, извиняюсь за выражение. Грозится, что станет всех виновных в беспорядках вешать как собак. Жена моя целыми днями в очереди за хлебом сидит на ящике из-под мыла и вяжет. Если военное положение, тогда всем положено пайки выдавать, а где они, спрашивается? Не ко времени вы домой приехали, барыня.