Текст книги "Стена памяти (сборник)"

Бухгалтер

Все это было три года назад. Нынче уже с полдюжины врачей успешно собирают воспоминания богатых пациентов, начиняют ими картриджи, а потом эти картриджи иногда даже продаются на улицах. Старожилы в домах престарелых, говорят, используют теперь проигрыватели памяти вместо наркотика: туда раз за разом суют один и тот же запиленный картридж – брачную ночь, например, весенний вечер или велопрогулку вдоль берега. Маленькие пластиковые коробочки полируются старыми пальцами аж до блеска.

Из клиники домой Феко отвозит Альму с пятнадцатью новыми картриджами в картонной коробке. Нет, отдохнуть, прилечь она не хочет. Не хочет и нарезанных треугольниками тостов, поднос с которыми Феко ставит рядом с ее креслом. Хочет только одного: расслабленно и молча сидеть в верхней спальне в надетом на голову шлеме переносного стимулятора, присоединив его шнуры к разъемам на голове и временами выпуская изо рта слюну тонкой струйкой. И живя при этом не столько в нынешнем мире, сколько в некоем синтезированном цветном прошлом, откуда ей по проводам поставляется память о забытых мгновениях.

Примерно каждые полчаса Феко вытирает ей подбородок и вставляет в аппарат новый картридж. Вводит код и смотрит, как у нее закатываются глаза. К стене перед ней пришпилена уже чуть не тысяча картриджей, еще сотни грудами валяются на ковре.

Около четырех к дому подъезжает «БМВ» бухгалтера. Он входит без стука и, поднимаясь по лестнице, на ходу принимается звать: «Феко, Феко!» Когда приходит Феко, портфель бухгалтера уже раскрыт, он на кухне, что-то пишет на листе бумаги, подложив под него твердую папочку. Обут бухгалтер в мягкие кожаные мокасины на босу ногу, на нем джинсы и изумрудного цвета свитер, похоже очень пушистый и мягкий. Авторучка у него серебряная. На приветствие отвечает, не поднимая головы.

Поздоровавшись, Феко ставит на огонь кофейник и отходит к дверям, сцепив руки за спиной. При этом голову старается держать поднятой выше, чтобы его вид не был заискивающим. Перо бухгалтера, посвистывая, скользит по бумаге. За окном над Атлантикой несутся розовато-лиловые тучки.

Приготовив кофе, Феко наливает его в кружку и ставит рядом с портфелем бухгалтера. Феко по-прежнему стоит. Бухгалтер пишет, проходит минута. Слышно, как во время выдоха у него шуршит в носу. Наконец он поднимает взгляд и спрашивает:

– Она где – наверху?

Феко кивает.

– Хорошо. Слушайте, Феко. Мне сегодня звонил этот ваш… целитель. – Бухгалтер устремляет замученный взгляд на Феко и принимается постукивать авторучкой по столу. Стук. Стук. Стук. – Три года. И в общем, без большого улучшения. Док говорит, мы просто поздно хватились. Говорит, мы, может быть, избежали чего-то еще худшего, но сейчас наши средства исчерпаны. Валун велик, и он уже пошел, так что пытаться его остановить, подкладывая камешки и полешки, бесполезно.

Наверху у Альмы тихо. Феко смотрит на свои ботинки. Перед его внутренним взором огромный валун катится вниз, проламываясь сквозь чащу. А еще он видит своего пятилетнего сына Тембу, который сейчас на попечении у мисс Аманды, в десяти милях отсюда. Интересно, что Темба делает сейчас? Ест, наверное. Или играет в футбол. Или надевает очки.

– Миссис Коначек требуется уже круглосуточная опека, – говорит бухгалтер. – Все очень запущено. Вы должны были это предвидеть, Феко.

Феко прочищает горло.

– А я и опекаю. Я здесь семь дней в неделю. С восхода и до заката. Частенько бывает, что и позже остаюсь. Готовлю, убираю, хожу за покупками. С ней нет проблем.

Бухгалтер поднимает брови.

– С ней масса проблем, Феко, и вы это знаете. Но вы хорошо делаете свое дело. Очень хорошо. Однако время у нас вышло. Вы помните, как месяц назад она заблудилась. Доктор говорит, она скоро забудет, как едят. Забудет, как улыбаются, как говорят, как ходят в туалет. В конце концов она дойдет до того, что забудет, как глотают. Чертовски жуткий конец, на мой взгляд. За что людям такое?

В саду ветер шуршит листьями пальм, а шум такой, будто дождь. Наверху раздается скрип. Феко изо всех сил удерживает руки за спиной, не дает им дергаться. Думает: эх, был бы жив мистер Коначек! Вышел бы сейчас из мастерской в пропыленной серой рубашке, защитные очки сдвинуты на лоб, а лицо красное, будто обгорел на солнце. Взял бы кофейник, стал пить прямо из носика, потом обнял бы Феко за плечи и сказал: «Нет, Феко увольнять нельзя! Феко пятнадцать лет с нами пробыл. А теперь у него еще и малыш. Да вы что, вообще, что ли?»{4}4
  «Нет, Феко увольнять нельзя! Феко пятнадцать лет с нами пробыл. А теперь у него еще и малыш. Да вы что, вообще, что ли?» – Здесь автор, возможно, имеет в виду закон о проживании в городах, принятый в ЮАР в 1952 г. По нему проживать в городе имели право только те из чернокожих, кто в городе родился и жил непрерывно в течение не менее 15 лет, или тот, кто работал в городе непрерывно в течение не менее 15 лет. Тут, правда, речь идет о временах, когда этого закона уже нет, но о нем все помнят.


[Закрыть] А потом улыбнулся бы и подмигнул. Может быть, хлопнул бы бухгалтера по спине.

Но в мастерской темнота. Гарольд Коначек четыре года как помер. Наверху миссис Альма – сидит, пристегнутая к своему аппарату. Бухгалтер сует авторучку в карман и щелкает застежками портфеля.

– Я могу оставаться в доме круглосуточно, вместе с сыном, – еще раз делает попытку Феко. – Мы можем и спать здесь.

Но даже на его собственный слух эта мольба звучит слабо и безнадежно. Бухгалтер встает, смахивает что-то невидимое с рукава свитера.

– Завтра выставим дом на торги, – говорит он. – А миссис Коначек я на следующей неделе отвезу в дом престарелых «Саффолк». Пока она здесь, собирать вещи не стоит: ее это только напугает. А вы можете оставаться до понедельника.

После этого бухгалтер берет портфель и уходит. Феко слушает, как отъезжает машина. Сверху его уже зовет Альма. Приготовленная для бухгалтера кружка кофе стоит нетронутая, исходит паром.

Остров Сокровищ

На закате Феко отваривает куриную грудку, к ней на тарелку выкладывает немного зеленого горошка. За окном дождевые тучи над Атлантикой собираются во флотилии. Альма во все глаза глядит в тарелку, словно видит там что-то загадочное.

– Ну что, миссис Альма, хорошие сегодня доктор нашел образчики? – спрашивает Феко.

– Хорошие? – (Она хмурится, моргает. Старинные часы в гостиной тикают на весь дом. В серебристом сумеречном свете комната дрожит и мерцает. Феко – это белки глаз и запах мыла или чего-то вроде.) – Ну… старые, – наконец отвечает Альма.

Он помогает ей облачиться в ночную рубашку и выдавливает червячок пасты на ее зубную щетку. Потом таблетки. Две белые. Две золотистые. Альма укладывается в постель, что-то бормоча.

Принесенный ветром дождь тихо стучится в окна.

– О’кей, миссис Альма, – говорит Феко. Натягивает ей одеяло до подбородка. – Мне пора домой. – (Его рука на выключателе лампы. В кармане принимается вибрировать телефон.)

– Гарольд, – говорит Альма. – Почитай мне.

– Я Феко, миссис Альма.

– Вот черт побери-то… – трясет головой Альма.

– Вы свою книжку всю порвали, миссис Альма.

– Как это? Я? Такого быть не может. Это, наверное, кто-то другой.

Дышит. Вздыхает. Рядом с комодом на трех фарфоровых головах поблескивают парики.

– Десять минут, – говорит Феко. Альма откидывается на подушки: лысое, лощеное, иссохшее дитя. Феко присаживается у кровати на стул, берет с ночного столика «Остров Сокровищ». Когда открывает, оттуда вываливаются страницы.

Первые абзацы читает по памяти. Я помню, словно это было вчера, как, тяжело ступая, он дотащился до наших дверей, а его морской сундук везли за ним на тачке. Это был высокий, сильный, грузный мужчина с темным лицом…[1]1
  Цитаты из «Острова Сокровищ» здесь и далее в переводе Н. К. Чуковского.


[Закрыть]

Еще страница, и Альма засыпает.

B478A

А Феко, успев все-таки на автобус компании «Голден эрроу», отправляющийся в 9:20, едет к себе в Кайели́че. Феко тщедушный, маленького роста мужичонка в черных брюках и красном свитере узорчатой вязки. Сидя на автобусном сиденье, едва достает ногами до полу. Мимо проносятся участки за высокими заборами, утопающими в зарослях бугенвиллеи, и маленькие бистро, освещенные цветными шарами. На Хэнни-стрит автобус делает остановку около стеклянного фитнес-клуба британской сети «Вёрджин-эктив», где в трех крытых бассейнах, испускающих аквамариновое свечение, водную гладь дорожек рассекают последние запоздалые пловцы, а в углу исходит водопадом горка, оформленная в виде слона.

Автобус наполняется девушками из тауншипа: уборщицами офисов, официантками, прачками – женщинами, у которых в Кейптауне одно имя, а в тауншипах другое: ведь даже продавщицы и экономки, все эти Сильвии и Алисы, став матерями, меняют имена и становятся Малили и Момтоло.

От моросящего дождя стекла все в каплях. В гомоне голосов слышатся языки коса, сото, тсвана… Промежутки между фонарями удлиняются; вскоре взгляду Феко остается лишь выхватывать не всегда хорошо освещенные прожекторами рекламные билборды, которые там и сям вдруг возникают где-то вверху. Пейте чай OPA.{5}5
  Пейте чай OPA. – OPA это «Orange Pekoe grade A», то есть крупнолистовой или даже цельнолистовой хороший байховый чай, качества которого, однако, не хватает, чтобы попасть в категорию FOP (Finest Orange Pekoe). Стандарт OPA это «взрослый» длинный чайный лист, самый крупный.


[Закрыть] Сообщайте о тех, кто ворует провода. Пользуйтесь презервативом.

Кайеличе{6}6
  Кайеличе (на языке коса «новый дом») – район стихийной застройки неподалеку от Кейптауна. В условиях скученности и отсутствия удобств на площади примерно 6 × 6 км там проживает 400 тыс. человек почти исключительно черного населения. Тауншип Кайеличе возник в 1985 г. и некоторое время заселялся принудительно. Тауншипы, как правило, состоят из законной и незаконной части. Незаконная часть – это хижины, по большей части из ящиков, жести и картона. На законной выстроены так называемые «социальные» дома. В них есть вода, электричество и канализация. Проживание бесплатное. Туда селят зарегистрированных граждан и предоставляют им… кровать на семью. Из скольких человек состоит семья, не важно. Бывает, что в двенадцатиметровой комнате живет три семьи – из четырех человек, пяти, семи. Соответственно, в комнате три кровати, стоящие буквой «П». Эта буква, естественно, обращена ножками в сторону телевизора с DVD-плеером. Народ приспосабливается. И, кто бы сомневался, исправно рожает детей. Дети получают бесплатное образование (включая учебники и школьную форму) и простейшую медицинскую помощь. В принципе, существует некий лист ожидания на предоставление целой комнаты на семью, за которую, правда, придется платить уже 50 долларов в месяц. Но попасть в этот лист очень непросто.


[Закрыть] – это тридцать квадратных миль лачуг из шлакоблоков, жести и полиэтилена с дверями от автомашин. На рубеже веков это место стало домом для полумиллиона человек, а сейчас там количество жителей выросло еще раза в четыре. Беженцы от войны, от безводья, от ВИЧ-эпидемии. Безработица там временами доходит до шестидесяти процентов. Беспорядочно натыканные среди лачуг, там высятся тысячи осветительных мачт, как деревья без веток. Вдоль дорог ходят женщины – у кого-то на руках ребенок, кто-то с пластиковым пакетом овощей или десятилитровой канистрой воды. Побрякивая на ухабах, мимо проезжают мужчины на велосипедах. Бродят собаки.

Феко выходит в квартале Сайт-Си и семенит под дождем вдоль ряда лачуг. Чуть слышно звенят ветряные колокольчики. По лужам, не разбирая дороги, бредет коза. На бамперах выпотрошенных машин или на ящиках из-под фруктов под рваными брезентовыми навесами сидят понурые мужчины. Несколькими кварталами дальше кто-то запускает фейерверк, который оглушительно бабахает, сыплет искрами, а потом над крышами гаснет.

Дом B478A – это бледно-зеленый сарай с земляным полом и выкрашенной в светло-голубой цвет дверью. Крыша положена на три лысые покрышки. В стене два окошка с решетками. Темба дома, еще не спит, он оживлен, что-то шепчет, чуть не скачет на месте от нетерпения. На нем футболка, которая ему велика на несколько размеров; на переносице подпрыгивают очочки.

– Папочка! – радуется он. – Папочка, ты опоздал на двадцать одну минуту! Папочка, а Богинкоси поймал сегодня трех кошек, представляешь? Папочка, а ты умеешь делать парафин? Из пластиковых пакетов, а?

Феко садится на кровать и ждет, когда глаза адаптируются к полутьме. Стены в их сарайчике оклеены выцветшими проспектами из супермаркета. Мыло в мыльнице за 1,99 рэнда. Сок два по цене одного. Под потолком сохнет вчерашняя постирушка. В углу на кирпичах высится ржавая железная печь. Обстановку дополняют два металлопластиковых складных стульчика.

За окнами сеется дождик, в свете дуговых ламп его даже видно; стуча по крыше, он производит тихое, успокоительное шуршанье. Спасаясь от дождя, в дом лезут насекомые – комары, сороконожки и большие зеленые мухи. По полу тянутся две муравьиные дорожки; подобно венам, они разделяются на мелкие прожилки, которые ведут к норкам под печкой. На окнах сетка, об нее бьются ночные мотыльки. У Феко до сих пор в ушах голос бухгалтера: Вы должны были это предвидеть. Его серебряная авторучка так и бьет в глаза, пуская блики по светлым стенам кухни.

– Ты ел, Темба?

– Не помню.

– Как это ты не помнишь?

– Да нет, ел я, ел! Мисс Аманда кормила кукурузной кашей с фасолью.

– А очки днем надевал?

– Все время ходил в очках!

– Темба, смотри у меня!

– Да правда в очках ходил, папа. Не видишь разве? – Двумя пальцами малыш тычет в стекла.

Феко снимает туфли.

– Ладно, ягненочек, верю, верю. А теперь выбирай: в какой руке? – Протягивает два кулака. Темба стоит босой в огромной футболке, карие глаза за стеклами очков моргают.

В конце концов выбирает левый. Феко качает головой, улыбается и раскрывает пустую ладонь.

– Ничего нет?

– В следующий раз, – обещает Феко.

Темба кашляет, вытирает нос. Похоже, изо всех сил прячет разочарование.

– Теперь сними очки и покажи, как ты умеешь взять папу в клещи, – говорит Феко, и Темба, положив очки на печку, прыгает на отца, обхватывая его руками и ногами. Они катаются по кровати. Темба крепко обнимает отца за шею, сжимает его спину ногами.

Феко встает, шагает по крошечной комнатенке туда-сюда, но малыш упорно висит на нем.

– Пап, – говорит Темба, уткнувшись отцу куда-то в грудь. – А что было в другой руке? В этот раз что-то было?

– Не могу тебе сказать, – говорит Феко. Притворяется, будто хочет стряхнуть с себя малыша. – Постарайся в следующий раз угадать.

Феко тяжело топчется по комнате. Мальчик висит на нем. Его головенка камнем бьется отцу в грудину. От волос пахнет пылью, карандашными стружками и дымком. На крыше шебаршится дождь.

Во дворе высокий мужчина

В ночь на понедельник Роджер Тшони опять навещает богатый пригород Вредехук, но уже не один, теперь он берет с собой Луво, тихого подростка, который нужен ему в качестве соглядатая воспоминаний, – и с ним на пару в двенадцатый раз, вскрыв замки, проникает в дом Альмы Коначек. У Роджера седые волосы, седая борода и нос, похожий на здоровенную бурую тыкву. Зубы у него оранжевые, как у бобра.{7}7
  Зубы у него оранжевые, как у бобра. – Это бывает от неумеренного приема некоторых антибиотиков.


[Закрыть] И весь пропитан вонью дешевого табака. На шляпе лента, на которой вкруговую три раза написано «Ma Horse»{8}8
  На шляпе лента, на которой вкруговую три раза написано «Ma Horse». – Скорее всего, это какая-то реклама, связанная со штатом Массачусетс, – например, реклама конноспортивного журнала «Massachusetts Horse».


[Закрыть].

До сих пор каждый раз, когда Роджер ковырялся в замке предохранительной решетки, Альма просыпалась. Может быть, тому виной система тревожного оповещения, но никакой такой системы он в доме вроде бы не обнаружил. В результате Роджер вообще оставил всякие попытки таиться. Сегодня он почти не старается делать свое дело тихо. Ждет в дверях, считает до пятнадцати, впускает мальчишку.

Иногда старуха угрожает вызвать полицию. Иногда называет его Гарольдом. Иногда еще хуже – боем. Или кафром{9}9
  Кафр – слово, которым с XVI в. португальцы называли чернокожих жителей Южной Африки. Происходит от арабского слова «кафир» – «неверный», не мусульманин. Так арабские купцы, торговавшие с африканскими народами, называли языческие племена. Затем это слово переняли у них (возможно, через суахили) португальские мореплаватели. В XX в., особенно в период апартеида, слово «кафр» приобрело в ЮАР презрительный смысл и стало восприниматься чернокожими жителями как оскорбительное. С 1976 г. суды ЮАР стали признавать его уголовно наказуемым оскорблением.


[Закрыть]. А то и просто черномазым. Вроде того что, давай-ка, бой, за работу. Или: да черт тебя подери, кафр черномазый! Иногда она смотрит пустыми глазами сквозь него – так, будто он соткан из тумана. Если она его пугается, он просто отходит подальше, выкуривает сигаретку в саду, а потом снова заходит в дом через дверь кухни.

Сегодня Роджер и Луво, оба промокшие под дождем, ненадолго задерживаются в гостиной и через стеклянную дверь веранды окидывают взглядом город – там несколько красных огоньков мерцают среди десятков тысяч янтарных. Вытирают подошвы туфель; слушают, как Альма что-то бормочет сама с собой в спальне, что в конце коридора. Съежившись под дождем, океан прячется в логове из сплошной непроницаемой черноты.

– Она прямо сова какая-то, эта бабка, – шепчет Роджер.

Мальчишка по имени Луво снимает шерстяную шапочку и, почесывая череп между четырьмя вделанными в голову разъемами, продолжает подниматься по лестнице. Роджер заруливает на кухню, берет из холодильника три яйца и ставит их в кастрюльке вариться. Вскоре, еле волоча ноги, из спальни выползает Альма – босая, лысая, щуплая и маленькая, как девочка.

Руки Роджера с шорохом пробегают по карманам рубашки – нет, тут все пусто, – находят сигарету, заткнутую за ленту шляпы, и возвращаются в карманы брюк. Он уже знает, что страх на старуху наводят именно его руки. Во всяком случае больше, чем что-либо другое. Длинные руки. Коричневые руки.

– Это еще кто? – шипит Альма.

– Я Роджер. Иногда вы называете меня Гарольдом.

Она проводит тыльной стороной ладони себе по губам и носу.

– У меня есть револьвер.

– Да нет у тебя револьвера. Да и не сможешь ты меня застрелить. Садись давай.

Альма пораженно на него смотрит. Но через несколько секунд садится. Единственный свет в помещении – голубоватое кольцо пламени конфорки. Внизу, в городе, точечки света автомобильных фар расплываются и исчезают, пробежав по стеклу окна между дождевыми каплями.

Сегодня этот дом как-то давит на Роджера – с этими трескучими напольными часами, девственно чистенькими диванами и большим стеклянным шкафом для экспонатов в мастерской. Ему нестерпимо хочется курить.

– Сегодня доктор дал вам новый набор картриджей, верно, Альма? Я видел, как слуга – ну, этот ваш шибздик – возил вас в Грин-Пойнт.

Альма хранит молчание. В кастрюльке побрякивают яйца. У бабки такой вид, будто внутри у нее время остановилось; вены как веревки, похожая на птицу, сидит с совершенно пустым лицом. Одинокая голубая артерия пульсирует над правым ухом. На черепе чуть выдаются четыре резиновых колпачка.

Хмурится:

– Кто вы?

Роджер не отвечает. Выключив конфорку, ложкой с прорезями вынимает три окутанных паром яйца.

– Меня зовут Альма, – сообщает Альма.

– Это я знаю, – говорит Роджер.

– А я знаю, что вы тут делаете.

– Правда?

Подержав под струей воды, он выкладывает яйца на кухонное полотенце перед Альмой. За последний месяц они это проделывали уже больше десяти раз: усаживались среди ночи за стол у нее на кухне при свете огней Трафальгар-парка, железнодорожной сортировочной и порта – Роджер и Альма, высокий чернокожий мужчина и престарелая белая женщина. Картинка немножко не от мира сего. Роджер сам этому удивляется, смотрит на себя будто со стороны – что все это может значить? Каким образом нескончаемые неудачи его жизни привели его именно к этому?

– Давай-ка, ешь без разговоров, – говорит он.

Во взгляде Альмы подозрение. Однако чуть погодя она берет яйцо, шмякает об стол и начинает чистить.

Порядок вещей

А вещи – они такие, они по порядку не располагаются! Чтобы от А к B и дальше к C и D, – увы, не получается. Все картриджи одного размера и одного постылого цвета беж. Но то, что на одних, происходило десятки лет назад, а на других – в прошлом году. По интенсивности тоже: одни, втянув в себя Луво, держат его пятнадцать или двадцать секунд; другие вбрасывают в прошлое Альмы так, что он зависает там на полчаса. Секунды растягиваются, а месяцы промелькивают в мгновение ока. Он выныривает, задыхаясь, словно из-под воды; физически чувствует, как его катапультирует в собственное сознание.

Придя в себя, Луво иногда обнаруживает, что Роджер с ним рядом, стоит с прилипшей к верхней губе незажженной сигаретой и смотрит на загадочную стену, которая увешана у Альмы записочками, открытками и картриджами. Смотрит так, будто ждет, что с этой стены на него снизойдет озарение.

Обычно в доме при этом тишина, только выдохи ветра, что врывается в открытое окно, да шелест бумажек на стене, а в голове у Луво множатся вопросы.

Луво считает, что ему что-нибудь лет пятнадцать. Собственных воспоминаний у него очень немного; о родителях ничего, и никакого понятия о том, кто мог вделать ему в череп четыре разъема, а потом отправить скитаться среди десятка тысяч бездомных сирот Кейптауна. Насчет того, как и почему, – никаких даже намеков. При этом он умеет читать и говорит по-английски и на языке ко́са{10}10
  При этом он умеет читать и говорит по-английски и на языке коса… – Английский язык в ЮАР, как ни странно, только пятый по распространенности. Первый – зулу, второй – коса, третий – африкаанс, однако на западе страны, то есть и в Кейптауне, преобладает африкаанс. При этом английский служит языком межнационального общения. А всего там 11 государственных языков. И еще 6 «национальных».


[Закрыть], знает, что в Кейптауне летом жарко и ветрено, а зимой прохладно и пасмурно. Но где он всего этого нахватался, не имеет понятия.

А все недавнее – сплошная боль: болит голова, спина, ноют кости. Шея изнутри горит огнем, мигрени налетают, как грозы. Дырки в черепе чешутся, из них сочится прозрачная жидкость; они подогнаны далеко не так аккуратно, как разъемы на голове у Альмы Коначек.

По словам Роджера, он нашел Луво в парке «Компаниз гарден», хотя сам Луво этого не помнит совершенно. Последнее время Луво ночует в квартире Роджера. И вот уже двенадцатый раз старший мужчина пинками поднимает Луво среди ночи, запихивает в такси, и они едут из района порта во Вредехук, где Роджер, успешно справившись с двумя замками, впускает их обоих в элегантный белый коттедж на пригорке.

Работая, Луво движется слева направо, прочесывая спальню второго этажа от лестницы к окну. Сегодня, после нескольких ночей разысканий, он подслушал и подсмотрел уже, наверное, штук пятьсот воспоминаний Альмы. А впереди еще сотни картриджей – они лежат и стопками на ковре, и к стене приколоты; этих последних больше. Их номера, гравировкой нанесенные сверху, никакой внятной хронологии, которую мог бы распознать Луво, не соответствуют.

Но у него такое ощущение, что его усилия постепенно, не всегда неуклонно, но все же ведут к центру чего-то. Или если не к центру, то наоборот – он как бы шаг за шагом отступает от этакой картины, состоящей из отдельных крохотных точечек. И скоро настанет день, когда картина сама проявится; не сегодня, так завтра в фокусе окажется некая нужная подробность из жизни Альмы.

Он и так уже знает довольно много. Знает, что девочкой Альма была одержима островами: в ее воображении постоянно маячила фигура высаженного на остров мятежника, или матроса, спасшегося после кораблекрушения, или последнего оставшегося в живых члена племени – в общем, изгоя, чей взор прикован к пустому горизонту. Еще Луво знает, что Альма с Гарольдом десятки лет проработали в одном и том же агентстве по недвижимости и что за это время у нее перебывало три «мерседеса»; все три были серебристые седаны, и каждый служил по двенадцать лет. Знает, что этот дом Альма проектировала вместе с архитектором из Йоханнесбурга, сама выбирала цвета для покраски, по каталогам заказывала дверные ручки и водопроводные краны, сама развешивала по стенам гравюры и эстампы, вымеряя места для них с помощью уровня и рулетки. Он знает, что они с Гарольдом ходили на концерты, одежду покупали в большом торговом центре на Милл-стрит, иногда путешествовали – например, ездили в город под названием Венеция. Он также знает, что на следующий день по выходе на пенсию Гарольд купил подержанный «лендкрузер» и девятимиллиметровый пистолет дико дорогой американской фирмы «Крусейдер», после чего занялся поиском окаменелостей, совершая поездки по обширному безводному нагорью, которое расположено к востоку от Кейптауна и называется Большим Ка́ру{11}11
  …занялся поиском окаменелостей, совершая поездки по обширному безводному нагорью, которое расположено к востоку от Кейптауна и называется Большим Кару. – Ка́ру – засушливый регион на юге Африки, объединяющий полупустынные плато и межгорные впадины к югу от хребта Большой Уступ и долины реки Оранжевая. Обычно выделяют две основные части с разным рельефом и климатическими условиями: на севере Большое Кару, представляющее собой впадину между Капскими горами и Большим Уступом, и Малое Кару на юге – долину в Капских горах в районе Эден. Название «кару» имеет койсанское происхождение и является видоизменением слова «karusa», которое означает «сухой» или «бесплодный».


[Закрыть].

Еще он знает, что Альма не особенно добра к прислуге в лице Феко. Знает, что у Феко есть маленький сын по имени Темба, которому муж Альмы оплатил операцию в глазной клинике, – операция потребовалась ребенку сразу после рождения; Альма же, прослышав об этом, очень разозлилась.

На картридже 5015 семилетняя Альма требует, чтобы няня передала ей бутылку кока-колы, которую та только что откупорила. Няня колеблется, кривится, и тогда Альма грозит ей увольнением. Няня отдает бутылку. Через миг появляется мать Альмы, яростно хватает ее и утаскивает в спальню. «Никогда, никогда не пей из той посуды, к которой прикасались губами чернокожие слуги!» – кричит мать Альмы. Ее лицо искажено, сверкают мелкие зубы. Луво чувствует, как у него внутри все переворачивается.

На картридже 9136 семидесятилетняя Альма на поминках по мужу. Несколько десятков белых людей толкутся под люстрой, уписывая жареные половинки абрикосов.{12}12
  Несколько десятков белых людей толкутся под люстрой, уписывая жареные половинки абрикосов. – Жареные абрикосы с мороженым – французский десерт.


[Закрыть] Слуга Альмы коротышка Феко, как всегда аккуратный, в белой рубашке с черным галстуком, осторожно между ними пробирается. С ним карапуз в очках; ребенок, как лиана, обвился вокруг левой ноги отца. Феко дарит Альме банку меда с единственной голубой лентой, повязанной вокруг горлышка.{13}13
  Феко дарит Альме банку меда с единственной голубой лентой, повязанной вокруг горлышка. – Это, видимо, чисто африканерский обычай. Или африканский. Впрочем, кое-где и в наших краях встречается нечто подобное: «…прощаться с умершим с пустыми руками не приходят, приносят муку, солод, пиво, яйца, некоторые кладут и деньги» (Чувашское Поволжье).


[Закрыть] «Мне тоже очень, очень грустно», – говорит он, и вид у него при этом соответствующий. Альма поднимает банку. Мед сразу ловит и переизлучает из себя свет люстры. «А ты зачем пришел? Тебе не обязательно», – говорит Альма и ставит банку на стол.

В носу Луво стоит до тошнотворности густой парфюмерный запах, которым пропитан похоронный зал, он видит беспокойство в глазах Феко, кружением собственной головы чувствует, как уходит земля из-под ног у Альмы. Потом его вдруг что-то выдергивает из этой сцены, как будто за невидимую веревку, и он становится снова самим собой; сидит на краешке кровати у Альмы в гостевой спальне, его слегка потряхивает, и ноющая боль, мало-помалу замирая, пронизывает челюсть.

Вскоре начинает чувствоваться близость рассвета. Дождь кончился. Рядом появляется Роджер, стоит, выдыхая сигаретный дым в открытое окно и глядя вниз на двор.

– Ну, что-нибудь есть?

Луво качает головой. В мозгу ощущение тяжести и распирания, чуть не до взрыва. Срок жизни у соглядатая воспоминаний, как слышал Луво, от одного до двух лет. Инфекции, приступы падучей, риск инсульта. По нескольку дней после таких разысканий он чувствует, как вживленные в мозг электроды оплетаются кровеносными сосудами, как напрягаются и лопаются нейроны в попытках преодолеть препятствие.

У Роджера лицо серое, больное. Трясущейся рукой он пробегает по нагрудным карманам рубашки.

– Такого, что было бы связано с пустыней, ничего нет? С мужем, с «лендкрузером»? Ты уверен?

Луво снова трясет головой. Спрашивает:

– Она спит?

– В кои-то веки.

Друг за другом они идут вниз по лестнице. Воспоминания понемногу выходят из мыслей Луво, напоследок снова оживая: вот Альма шестилетняя девочка, за столом обедают, белая скатерть, взрослые смеются, слуги в белых рубашках, неслышно ступая, вносят блюда. Вот Альма насаживает тельце червяка на крючок с зазубриной, собирается удить рыбу. Залитое багрянцем кладбище, костлявые пальцы Альминой матери крепко сжимают баранку руля. Какие-то бульдозеры, взрыкивающие автобусы и дыры в тюремных заборах, ограждающих пригород для белых, где она выросла. Вот она покупает самогон (здесь он называется «белая молния») у каких-то негритят народности коса, которые ее в два раза младше.

К моменту, когда они спускаются в гостиную, Луво близок к обмороку. Два кресла, торшер, стеклянная дверь веранды и массивные напольные часы с резными завитушками, медным маятником и тяжелыми, красного дерева, ножищами – в полумраке все это будто пульсирует. Голова болит все сильнее, невыносимо; весь мир вокруг словно объят оранжевым пламенем. Сердце каждым биением посылает в мозг удар, который отражается от стенок черепа. Каждый миг ждешь, что поле зрения то ли вспыхнет, то ли вообще почернеет.

Роджер сам надевает на мальчишку его шерстяную шапку, подхватывает длинной рукой под мышки и помогает Луво выйти из дверей дома, как раз когда в небе над Столовой горой появляются первые проблески.