Текст книги "Весь невидимый нам свет"

Профессор

Этьен читает Мари-Лоре Дарвина и вдруг останавливается на полуслове.

– Дядя?

Он нервно дышит, выпятив губы, словно дует на горячий суп. Говорит шепотом:

– Здесь кто-то есть.

Мари-Лора ничего не слышала. Ни шагов, ни стука. Этажом выше мадам Манек шаркает по полу щеткой. Этьен протягивает внучке книгу и выключает радио из розетки. Судя по звукам, он запутался в проводах.

– Дядя? – повторяет она.

Но Этьен уже выходит из комнаты, бежит по лестнице – неужто они в опасности? – и Мари-Лора спешит за ним в кухню, где слышит, как он сдвигает кухонный стол.

Этьен тянет за железное кольцо посреди пола. Под крышкой люка – квадратная дыра, из которой пугающе тянет сыростью.

– Вниз, давай скорее!

Это погреб? Что увидел дядя? Мари-Лора уже стоит на верхней перекладине лестницы, когда в кухне раздается тяжелая поступь мадам Манек.

– Мсье Этьен! Умоляю вас, прекратите!

– Я что-то слышал. Кого-то, – доносится снизу голос Этьена.

– Вы ее пугаете. Все хорошо, Мари-Лора. Вылезай.

Мари-Лора выбирается обратно. Внизу дядюшка шепчет себе колыбельную.

– Я могу немного с ним посидеть, мадам. Может, ты еще почитаешь мне эту книгу, дядя?

Насколько она может понять, погреб – просто сырая яма. Они некоторое время сидят на свернутом ковре под открытым люком и слушают, как мадам Манек, напевая себе под нос, заваривает чай и собирает на стол. Этьен дрожит.

– А ты знаешь, – говорит Мари-Лора, – что шанс погибнуть от удара молнии один на миллион? Мне доктор Жеффар сказал.

– За год или за всю жизнь?

– Не знаю.

– Надо было спросить.

Снова частые короткие выдохи. Словно каждая клеточка в его теле требует бежать прочь.

– Что будет, если ты выйдешь наружу?

– Мне станет беспокойно.

Его голос едва слышен.

– Отчего?

– Оттого, что я снаружи.

– А что в этом плохого?

– Большие пространства.

– Не все пространства большие. Ведь улица, на которой стоит дом, не большая?

– Не такая большая, как те, к которым привыкла ты.

– Ты любишь инжир и яйца. И помидоры. Они были сегодня на второй завтрак. И они растут снаружи.

Он тихонько смеется:

– Разумеется.

– Ты не скучаешь по миру, дядя?

Этьен молчит, поэтому молчит и она. Обоих затягивает воронка воспоминаний.

– У меня целый мир здесь, – говорит он, похлопывая по книге. – И в моих радиоприемниках. Только руку протянуть.

Дядюшка немного похож на ребенка; он по-монашески неприхотлив и свободен от любых временных обязательств. И все же Мари-Лора чувствует: его посещают такие кошмары, да в таком множестве, что почти ощущаешь пульсирующий в нем страх. Как будто какой-то зверь дышит на стекла его сознания.

– Почитай мне еще, пожалуйста, – просит она.

Этьен раскрывает книгу и шепчет:

– «День прошел восхитительно. Но и это слово само по себе слишком слабо, чтобы выразить чувства натуралиста, впервые бродящего в одиночестве в бразильском лесу…»

Мари-Лора выслушивает несколько абзацев, затем без всяких вступлений просит:

– Расскажи про комнату наверху. Напротив той, в которой живу я.

Он умолкает. Вновь то же быстрое дыхание.

– Там, в дальней стене, дверь, – продолжает Мари-Лора, – но она заперта. Что за ней?

Этьен молчит так долго, что Мари-Лора успевает пожалеть о своем вопросе, но тут дядя встает. Колени у него хрустят, как сухие сучья.

– У тебя снова мигрень, дядюшка?

– Идем со мной.

Они поднимаются по лестнице. На площадке шестого этажа поворачивают влево, и Этьен открывает дверь в комнату дедушки Мари-Лоры. Здесь она уже давно все ощупала: прибитое к стене весло, длинные шторы на окнах. Узкую кровать. Модель корабля на полке. У дальней стены стоит платяной шкаф, такой огромный, что Мари-Лора не может дотянуться до верха или одновременно коснуться боковых стенок.

– Это его вещи?

Этьен открывает задвижку на двери рядом со шкафом:

– Идем.

Мари-Лора на ощупь входит в замкнутое сухое помещение. Мыши разбегаются из-под ног. Она натыкается руками на деревянную перекладину.

– Это лестница в мансарду. Тут невысоко.

Семь перекладин. Мари-Лора выпрямляется. По ощущению она в длинном пространстве под коньком крыши. Даже в самом высоком месте потолок совсем низко над ее головой.

Этьен выбирается следом и берет ее за руку. Она ступает по проводам. Они тянутся между пыльными ящиками, взбираются на козлы. Дядюшка ведет ее через их хитросплетение и усаживает на мягкую банкетку.

– Мы на чердаке. Перед нами печная труба. Положи руки на стол. Вот так.

Стол заставлен металлическими ящиками. Здесь есть лампы, катушки, переключатели, шкалы, по меньшей мере один патефон. Мари-Лора понимает, что вся эта часть мансарды – какой-то большой механизм. Черепичная крыша у них над головой раскалена от солнца. Этьен надевает на Мари-Лору наушники. Через них она слышит, как он поворачивает какую-то ручку, и тут же раздается простая приятная мелодия. Ощущение такое, будто пианист играет у нее в голове.

Музыка мало-помалу становится тише, и вступает голос: «Представьте себе кусок угля в вашей семейной печке. Видите его, дети? Когда-то он был зеленым растением, папоротником или хвощом, который рос миллион лет назад. А может, не миллион, а два или даже сто миллионов лет назад».

Некоторое время спустя голос вновь сменяется мелодией. Дядя снимает с Мари-Лоры наушники.

– В детстве, – говорит он, – мой брат был талантлив во всем, но особенно люди восхищались его голосом. Монахини в школе Святого Викентия хотели создать хор, чтобы брат был в нем солистом. Мы с Анри мечтали записывать и продавать грампластинки. У него был голос, у меня знания, а тогда грамзаписи были в моде. И почти никто не делал детских программ. Мы обратились в парижскую звукозаписывающую студию, там заинтересовались. Я написал десять сценариев о науке, Анри их отрепетировал, и мы наконец приступили к записи. Твой отец был тогда еще маленький, но он приходил и слушал. Никогда в жизни я не был так счастлив.

– А потом началась война.

– Мы стали связистами. Наша работа, моя и твоего дедушки, заключалась в том, чтобы тянуть телеграфные провода от командных постов в тылу к офицерам на передовой. По ночам противник выпускал над окопами снаряды, называемые «сигнальные ракеты Вери»: короткоживущие звезды на парашютах, которые освещали цель для снайперов. Пока они горели, каждый солдат в радиусе их действия замирал. Иногда за час противник мог выпустить восемьдесят-девяносто таких ракет, одну за другой, и ночь обращалась в странный черно-белый день, как от фотовспышки. Тихо-тихо, только трещат ракеты, а потом слышишь, как свистит снайперская пуля и попадает в землю позади тебя. Мы старались держаться как можно ближе друг к другу. Однако на меня иногда нападал какой-то паралич: я не мог шевельнуть не то что рукой или ногой, даже пальцем. Не мог открыть глаза. Анри лежал рядом со мной и нашептывал эти сценарии, те самые, что мы записали. Иногда всю ночь. Снова и снова. Как будто плел вокруг нас какую-то защитную сеть. До самого утра.

– Но он погиб.

– А я нет.

Мари-Лора понимает: вот откуда идет его страх, все страхи. Что свет, который ты бессилен остановить, зависнет над тобой и направит в тебя пулю.

– Кто построил это все, дядюшка? Этот механизм?

– Я. После войны. Строил много лет.

– И как он работает?

– Это радиопередатчик. Вот этот тумблер, – дядюшка кладет ее руку на то, о чем рассказывает, – включает микрофон, а этот – фонограф. Вот усилитель с предварительной модуляцией, вот лампы, вот катушки. Антенна выдвигается в печную трубу. Двенадцать метров. Вот рычаг, чувствуешь? Представь, что энергия – это волны и передатчик шлет во все стороны ровные круги. Твой голос их деформирует…

Мари-Лора уже не слушает. Пахнет пылью, все вокруг непонятное и в то же время завораживает. Сколько лет этому передатчику? Десять? Двадцать?

– Что ты передаешь?

– Записи моего брата. Парижская студия их не купила, но я каждую ночь проигрывал все десять наших записей, пока они почти совсем не стерлись. И музыку.

– Фортепьяно?

– «Лунный свет» Дебюсси. – Он трогает металлическую трубку с шариком на конце. – Просто вставляю микрофон в патефонную трубу, и вуаля!

Мари-Лора наклоняется над микрофоном и говорит: «Здравствуйте!» Дядюшка смеется своим легким смехом.

– А кто-нибудь из детей слышал твою передачу? – спрашивает она.

– Не знаю.

– А далеко она доходит, дядюшка?

– Далеко.

– До Англии?

– Запросто.

– До Парижа?

– Да. Однако я не стремился к тому, чтобы услышали в Англии. Или в Париже. Я думал, если сигнал будет достаточно мощный, может быть, брат меня услышит. И тогда я немного успокою его, защищу, как он всегда защищал меня.

– Ты проигрывал брату его собственный голос? После его смерти?

– И Дебюсси.

– А он когда-нибудь отзывался?

Чердак поскрипывает. Что за привидения пробираются бочком вдоль стен, подслушивая разговор? Мари-Лора почти ощущает в воздухе вкус дядюшкиного страха.

– Нет, – говорит он. – Ни разу.

* * *

Дорогая Ютта!

Мальчишки шепчутся, что доктор Гауптман связан с очень влиятельными министрами. Он не говорит ▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅ Но он хочет, чтобы я все время ему помогал! Я каждый вечер хожу в его лабораторию, и доктор поручает мне собирать контуры для радио, которое он испытывает. И еще я решаю тригонометрические задачки. Он говорит мне включить все мои творческие способности; он говорит, творчество – топливо для рейха. Поручает одному большому старшекласснику, его прозвали Великаном, стоять надо мной с секундомером и проверять, как быстро я считаю. Треугольники, треугольники, треугольники. Я решаю за вечер, наверное, по пятьдесят задач. Зачем – мне не объясняют. Ты не поверишь, какая у них тут медная проволока – ▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅ Когда Великан идет, все уступают ему дорогу.

Доктор Гауптман говорит, мы можем сделать что угодно, построить что угодно. Говорит, фюрер пригласил ученых, чтобы те помогли ему управлять погодой. Говорит, фюрер может построить ракету, которая долетит до Японии. Что фюрер может построить город на Луне.

Дорогая Ютта!

Сегодня на полевых учениях комендант рассказал нам про Райнера Шикера. Он был молодым капралом, а его командиру надо было заслать кого-нибудь во вражеский тыл, чтобы составить карту оборонительных сооружений. Командир спросил, есть ли добровольцы, и вызвался один Райнер Шикер. Но на следующий же день его поймали. На следующий же день! Поляки схватили его и стали пытать током. Они включали такой сильный ток, что у Шикера расплавились мозги, сказал комендант, но он все равно ничего не выдал. Он сказал: «Я жалею лишь о том, что могу отдать за Родину только одну жизнь».

Все говорят, у нас будет очень важный экзамен. Гораздо труднее всех остальных.

Фредерик говорит, история про Райнера Шикера ▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅ Из-за того, что я провожу вечера с Великаном – его зовут Франк Фолькхаймер, – другие ребята обходятся со мною уважительно. Я едва дохожу ему до пояса. Он выглядит не мальчиком, а взрослым дядей. Он, как Райнер Шикер, честный и преданный до самой глубины сердца. Пожалуйста, скажи фрау Елене, что еды здесь дают много, но никто не умеет печь лепешки, как она. Скажи маленькому Зигфриду, чтобы не ленился. Думаю о тебе каждый день.

Зиг хайль.

Дорогая Ютта!

Вчера было воскресенье, и мы ходили на полевые учения в лес. Почти все охотники на фронте, так что в лесу полно куниц и оленей. Другие мальчики сидели в засидках и говорили о славных победах и как скоро мы переправимся через Ла-Манш и уничтожим ▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅▅и собаки доктора Гауптмана принесли по кролику. Фредерик вернулся с тысячей ягод в подоле рубашки и порвал все рукава о колючки, и чехол для бинокля тоже был порван. Я сказал, что ему здорово влетит, а он глянул на свою одежду так, будто впервые ее видит. Фредерик может узнать любую птицу просто по голосу. У озера мы слышали ласточек, чибисов, ржанок, полевого луня и еще с десяток птиц, чьи названия я забыл. Я уверен, что тебе бы Фредерик понравился. Он видит то, чего не видят другие. Надеюсь, кашель у тебя прошел и у фрау Елены тоже.

Зиг хайль.

Парфюмер

Его зовут Клод Левитт, но все называют его Большим Клодом. Уже лет десять он держит парфюмерную лавочку на улице Воборель. Торговля идет плохо и оживляется только на то время, когда солят треску и даже камни в городе начинают вонять рыбой.

Однако сейчас подвернулись новые возможности, а Клод не из тех, кто их упускает. Он покупает у крестьян в Канкале барашков и кроликов, укладывает мясо в два одинаковых виниловых чемодана жены и везет поездом в Париж. В некоторые недели он зарабатывает до пятисот франков. Спрос и предложение. Разумеется, нужно выправлять все бумаги; бывает, кто-то из чиновников чует, что дело нечисто, и требует свою долю. Однако Клод, с его изворотливостью, обходит любые препоны.

Сегодня он весь взмок: пот течет по спине и по бокам. В Сен-Мало пекло. Уже октябрь, пора задуть холодным океанским ветрам, и тогда с деревьев полетят листья. Однако ветер заглянул в город ненадолго и умчал прочь, как будто не одобрил здешние перемены.

Весь день Клод караулит в лавке за сотнями разноцветных баночек и флаконов с ароматами розы, лаванды и муската, но никто не заходит. Лопасти электрического вентилятора медленно проплывают перед лицом. Клод не читает и почти не шевелится, только регулярно запускает руку под табурет, достает пригоршню печенья из круглой жестяной коробки и отправляет в рот.

Примерно в четыре по улице Воборель проходят немецкие солдаты. Они стройные и розовощекие, глаза горят рвением, винтовки дулом вниз заброшены за плечо, как кларнеты.

Солдаты пересмеиваются; от касок на лицах нежные золотистые отсветы.

Клод понимает, что должен их ненавидеть, но его восхищает их выправка, целеустремленность, уверенная походка. Они всегда знают, куда идут, и не сомневаются, что именно туда им и надо. Качества, которых всегда недоставало его соотечественникам.

Солдаты сворачивают на рю-Сен-Филип и пропадают из виду. Клод пальцами чертит на прилавке овалы. Наверху его жена пылесосит: слышно, как она возит щеткой по полу круг за кругом. Его клонит в сон, и он уже почти дремлет, когда из дома Этьена Леблана, чуть дальше по улице, выходит гостящий там парижанин. Худой горбоносый человек, который все время толчется перед телеграфным отделением и выстругивает деревянные коробочки.

Парижанин крохотными шажками, ставя одну ногу перед другой, идет в ту же сторону, что и солдаты. Доходит до конца улицы, записывает что-то в книжечку, поворачивает на сто восемьдесят градусов, идет в обратную сторону. В конце квартала смотрит на дом Рибо и снова что-то отмечает в книжечке. Смотрит вверх-вниз – прикидывает высоту. Покусывает ластик карандаша, как будто нервничает.

Большой Клод подходит к окну. Вот еще возможность. Оккупационным властям наверняка интересно будет узнать о приезжем, который мерит шагами расстояния и записывает высоту домов. Они захотят выяснить, кто ему платит. И есть ли у него разрешение.

Это хорошо. Просто замечательно.

Время страусов

Они по-прежнему не возвращаются в Париж. Ее по-прежнему не выпускают на улицу. Мари-Лора считает каждый день, проведенный взаперти. Сто двадцать. Сто двадцать один. Она думает о передатчике наверху, как он рассылал дедушкин голос за море: «Представьте себе кусок угля в вашей семейной печке», и он плыл, как Дарвин, от Плимута к Зеленому Мысу, к Патагонии, к Фолклендским островам, над волнами, через границы.

– Когда ты закончишь макет, – спрашивает она папу, – я смогу наконец выйти на улицу?

Он продолжает молча шкурить деревяшку.

Приятельницы мадам Манек приносят на кухню все более страшные, все более невероятные истории. Чей-то парижский родственник, о котором тридцать лет не было ни слуху ни духу, теперь пишет слезные письма, умоляет прислать каплунов, ветчину, кур. Зубной врач торгует вином по почте. Парфюмер поездом возит в Париж мясо и продает с баснословной выгодой.

В Сен-Мало жителей штрафуют за то, что они запирают двери, держат голубей или запасают мясо впрок. Трюфели исчезли. Игристые вина исчезли. Не смотреть в глаза. Не болтать у входа в дом. Не загорать, не петь, не гулять парочками по городским стенам в вечерние часы. Таких писаных правил нет, но все их соблюдают. Налетают ледяные ветры с Атлантики, Этьен баррикадируется в комнате брата. Мари-Лора, чтобы выдержать медленный ливень минут и часов, водит пальцами по раковинам в его комнате, раскладывает их по размеру, по видам, по морфологии, вновь и вновь проверяет порядок, убеждаясь, что не пропустила ни одной ракушки.

Ведь можно же ей выйти на полчаса? Под руку с отцом? Однако папа всякий раз говорит «нет», а из закутков ее памяти звучат голоса:

– Слепых девчонок заберут еще раньше, чем калек.

– Заставят их делать всякое.

За городскими стенами курсируют несколько военных судов; лен вяжут в снопы, грузят, вьют из него веревки, канаты или парашютные стропы; чайки в полете роняют устриц или мидий, и от внезапного стука по крыше Мари-Лора резко садится на кровати. Мэр объявляет, что введен новый налог. Приятельницы мадам Манек ворчат, что он их продал, что на этом месте нужен un homme à poigne[24]24
  Решительный и властный человек, «твердая рука» (фр.).


[Закрыть], другие спрашивают, а куда же мэру деваться. Появилось даже выражение: «время страусов».

– А кто спрятал голову в песок, мадам, мы или они?

– Да, наверное, все, – тихо отвечает мадам Манек.

В последнее время она частенько задремывает за столом, сидя рядом с Мари-Лорой, а когда несет еду Этьену на пятый этаж, идет медленно, пыхтя. Почти каждое утро, пока все еще спят, мадам что-нибудь печет, затем, с сигаретой в зубах, уходит в город – отнести пироги или судки с рагу бедствующим и больным. Наверху отец Мари-Лоры трудится над макетом: шкурит, прибивает, пилит, измеряет – с каждым днем все лихорадочнее, будто торопится успеть к какому-то известному ему одному сроку.

Слабейший

Полевой тренировкой руководит комендант школы по фамилии Бастиан, исполняющий свои обязанности с исключительным рвением. У него широкая походка, круглый живот, а на груди звенят боевые медали. Лицо Бастиана рябое от оспы, плечи словно вылеплены из мягкой глины. Он с утра до вечера ходит в кованых сапогах, и кадеты шутят, что он ими выбивался из материнской утробы.

Бастиан требует, чтобы они запоминали наизусть карты, определяли высоту солнца, сами вырезали себе ремни из телячьей кожи. Каждый вечер, в любую погоду, он стоит перед ними на плацу и выкрикивает идеологические изречения: «Благополучие зависит от свирепости. Если у ваших разлюбезных бабулечек есть чай с печеньем, то лишь благодаря вашим кулакам!»

На поясе у него висит старый пистолет. Самые рьяные кадеты смотрят на Бастиана с блеском в глазах. Вернеру думается, что Бастиан человек жестокий и злопамятный.

– Армия – это тело, – говорит комендант, крутя в руке резиновый шланг, так что кончик проносится в сантиметрах от лица одного из мальчишек в строю. – Такое же, как человеческое. И как вы должны изгнать всякую слабость из собственного тела, так же следует учиться изгонять всякую слабость из армии.

Как-то в октябре Бастиан вызывает из строя косолапого мальчика:

– Ты будешь первым. Как твоя фамилия?

– Бекер, господин комендант.

– Бекер. Скажи нам, Бекер, кто в этой группе слабейший?

Вернера начинает бить дрожь. Он самый маленький среди своих ровесников. Он выпрямляется насколько может и пытается раздуть грудь. Взгляд Бекера скользит вдоль строя.

– Он, господин комендант?

Вернер выдыхает. Бекер выбрал мальчика довольно далеко от него, одного из немногих брюнетов в школе. Эрнста Как-его-там. Выбор понятен: Эрнст и впрямь бегает медленно и неуклюже.

Бастиан велит Эрнсту выйти из строя и повернуться к товарищам. У того дрожит нижняя губа.

– Без толку распускать нюни. – Бастиан машет рукой в дальний конец поля, туда, где поперек бурьяна тянется цепочка деревьев. – У тебя будет десять секунд форы. Добеги до меня раньше, чем тебя догонят. Понял?

Эрнст не мотает головой и не кивает. Бастиан демонстративно кривится:

– Когда я подниму левую руку – беги. Когда подниму правую – бежите вы все, дурачье.

И вразвалку уходит прочь: резиновый шланг на шее, пистолет болтается на боку.

Шестьдесят мальчишек ждут, тяжело дыша. Вернер вспоминает Ютту, ее прозрачные волосы, быстрые глаза и резкие манеры. Сестру никто и нигде не назвал бы слабейшей. Эрнст Как-его-там дрожит всем телом, от запястий до щиколоток. Отойдя метров на двести, Бастиан поворачивается и поднимает левую руку.

Эрнст бежит. Руки у него почти прямые, ноги вихляются. Бастиан ведет обратный отсчет от десяти.

– Три! – доносится издалека его голос. – Два! Один!

На слове «ноль» он вскидывает правую руку, и мальчишки срываются с места. Темноволосый Эрнст успел оторваться метров на сорок, но расстояние сразу начинает сокращаться.

Пятьдесят девять четырнадцатилетних ребят стаей преследуют одного. Кто-то вырывается вперед, кто-то уже отстал. Вернер старается держаться в середине. Сердце стучит, в голове черный вихрь растерянности. Он гадает, где Фредерик, зачем они догоняют этого мальчика и что будут делать, если его настигнут?

Однако какая-то атавистическая часть мозга отлично понимает, чтó они будут делать.

Самые быстроногие уже почти нагнали одинокую фигурку. Эрнст лихорадочно работает ногами, но ему явно не хватает дыхалки. Трава колышется на ветру, солнечный свет бьет сквозь ветви деревьев, стая все ближе, и Вернер чувствует злость: почему Эрнст так медленно бегает? Почему не тренировался? Как он вообще прошел вступительные экзамены?

Самый быстрый кадет почти хватает Эрнста за рубашку. Сейчас черноволосого мальчика поймают, и Вернеру отчасти хочется, чтобы это случилось. Однако Эрнст добегает до Бастиана на долю секунды раньше остальных.