Текст книги "Профессиональное убийство"

Глава восьмая

 
Кровный родич славы – незаконнорожденное убийство.
 

Макбет

1

На другой день после похорон Паркинсон позвонил мне и сказал:

– Я наконец прочел завещание. Филпоттс может заняться большей частью его пунктов. Но Рубинштейн, рад сообщить, оставил китайскую коллекцию Британскому музею. Оттуда посылают человека осмотреть ее, сделать список, и мне потребуется находиться там для проформы. Филпоттс толковый адвокат, но понимает в китайском искусстве меньше, чем я в штопаных носках.

– Грэм слышал об этом? – спросил я.

– Не знаю. Да это и не важно. Если бы Рубинштейн не сделал этого, дом мог быть закрыт на несколько месяцев. Лал носилась с идеей рассматривать его как святыню, своего рода второй Фотерингей [3]3
  Замок, где находилась в заключении Мария Стюарт.


[Закрыть], а себя как самую набожную из шотландских католиков. Как только эта небольшая работа завершится, я буду свободен. Я уже телеграфировал Сэндману, что отплыву на будущей неделе.

Но он не отплыл.

Неожиданно я оказался в этой компании, когда из Британского музея прибыл человек с подходящей фамилией Тестер и начал осмотры. Лал попросила меня приехать.

– Руперт так озабочен из-за своего нового места, что не может уделять времени делам Сэмми, – заявила она. – А я никак не могу появиться в том доме, по крайней мере сейчас. Но я не доверяю экспертам. Сэмми доверял, и, думаю, они часто обманывали его. Я не могу не отдать им вещи из Китайской комнаты, но хочу быть уверенной, что в доме они больше никуда не сунутся.

Казалось бы, Филпоттс вполне мог оградить ее интересы, но Лал любила всевозможные обряды. А поскольку Фэнни избегала меня, отказывалась от моих приглашений, и Лондон без нее походил на пустыню, я согласился на просьбу Лал и отправился в Плендерс вместе с остальными.

Когда мы приехали, возникло нелепое затруднение. Никто не посещал Плендерс после исчезновения Рубинштейна, и хотя у Паркинсона имелись ключи от парадной двери и жилых комнат, никому из нас не приходило на ум, что единственные ключи от Китайской комнаты были на кольце у Рубинштейна и теперь, предположительно, находились на морском дне. Замок защелкивался автоматически, но отпереть его снаружи можно было только ключом. Паркинсон отправился за слесарем, мы с Филпоттсом разговаривали, а сотрудник Британского музея рыскал по холлу и разглядывал музейные экспонаты.

– Если у тебя есть какое-то влияние на миссис Рубинштейн, – сказал Филпоттс, – то ты окажешь ей услугу, убедив ее, что нескончаемая клевета на мисс Прайс принесет ей немалые убытки, если та возбудит дело в суде.

– Вряд ли она на это пойдет, – возразил я.

Я мог представить Фэнни делающей деньги многими сомнительными способами, но не тем, который был бы вполне законным. Злой она не была.

– Полагаю, миссис Рубинштейн считает мисс Прайс частично ответственной в смерти своего мужа, – пробормотал я.

– Чушь! – воскликнул Филпоттс с видом адвоката в суде, которого очень напоминал густыми вьющимися седыми волосами, осанкой и булавкой с бриллиантом для галстука. – Если кто-то и повинен в его смерти, то, судя по всему, сама несчастная вдова. Во всяком случае, обвинения сейчас совершенно неуместны.

После того как заговорили о личностях, опускаться до замечаний о погоде казалось нелепым, и мы стояли молча, пока Паркинсон не вернулся из деревни со слесарем. Был промозглый февральский день, казалось, какие-то миазмы нависают над всем домом и сосредотачиваются на запертой галерее. Замок оказался сложным, и с ним пришлось повозиться; сотрудник Британского музея несколько раз демонстративно поглядывал на часы. Когда дверь наконец открылась, на нас неприятно пахнуло гниением. Гобелены на переднем окне заслоняли свет с того конца галереи, а из высокого окна, выходящего на лужайки, виднелась только спокойная пелена легкого дождя. В этом призрачном полумраке восковые фигуры обретали какую-то странную новую жизнь. Богатым воображением я не одарен, но мог бы поклясться, что несколько голов с непроницаемыми китайскими лицами поворачивались, наблюдая за нашими движениями. Доносился шелест шелков и шорох одежды.

Филпоттс, казалось, испытывал те же чувства. Паркинсон сказал:

– Аж мурашки бегут, правда, в этой полутьме?

Сотрудник Британского музея доставил нам небольшое удовольствие тем, что был явно ошеломлен богатством и редкостью коллекции. Он начал медленно переходить от группы к группе, нагибаясь, чтобы осмотреть халаты, справляться по книжке, которую держал в руке, делать записи. Один раз повернулся к нам со словами: «Джентльмены, я понятия не имел – это будет поистине ценным приобретением…» В другое время я бы с радостью наблюдал за этой безраздельной поглощенностью. Теперь же возмущался, что столько внимания уделяется реликтам былых веков.

– Он собирается делать список всех предметов в этой комнате? – обратился я к Паркинсону.

Тот пожал плечами и ответил:

– Таков порядок. Думаю…

Но чем он думал, я так и не узнал. Из дальнего конца комнаты, где эксперт рассматривал очень красивый халат, раздался пронзительный, тонкий крик. Встревоженные, мы повернулись и увидели причину его ужаса. Этот крик не был выражением благоговейного восторга, слишком сильного волнения, чтобы переносить его молча. То был дикий крик, исполненный страха и удивления. А когда мы приблизились к нему, из горла у каждого тоже вырвались звуки изумления и ужаса. Звуки эти взлетали и разбивались о высокий потолок. Минуту мы стояли там, онемевшие, потому что поняли: то, что сказал Норман Брайди, когда мы шли с коронерского расследования на станцию, было правдой. Погребение на кладбище Кенсел-Грин являлось фарсом, а здесь перед нашими глазами лежало съежившееся, наводящее ужас тело того, кто был некогда Сэмпсоном Рубинштейном.

2

В жизни бывают случаи, когда действительность кажется до смешного невероятной. Этот случай стал одним из таких. Лицо джентльмена из Британского музея, несчастный вид Филпоттса, который был искренне привязан к покойному, контраст между выражением его лица и внешностью франта прошлых времен, негромкие слова Паркинсона: «Тогда кого же мы похоронили на Кенсел-Грин?» – ощущение напряженности составляло столь нелепый фон отвратительным останкам, с каких мы не сводили глаз, что я ощутил истерическое желание захихикать. Эксперт напыжился и вскинул голову, отказавшись делать вид, будто привык находить в пустых домах полуразложившиеся трупы в бесценных китайских халатах. Филпоттс прикрыл ладонью глаза.

– Нужно вызвать полицию, – пробормотал он. – Господи, это убийство – или, возможно, убийство.

Его привычная осторожность дала себя знать даже в такую минуту, и это тоже казалось нелепым.

Паркинсон проявил свои бесценные качества секретаря и помощника, снова закрыв обесцвеченное лицо полой халата и сказав:

– Думаю, нам лучше отсюда уйти. Черт возьми, как теперь определить причину смерти?

3

Это было самое настоящее убийство. Рубинштейна закололи тонким ножом или кинжалом – в застекленных ящиках их было достаточно. Лезвие с силой всадили ему в бок, и хотя ткань была обесцвеченной, гнилой – право, находка выглядела настолько отвратительной, что даже то тело из моря вызывало меньше омерзения – неровные края раны были еще различимы. Полицейский врач предположил, что смерть наступила почти мгновенно, и было невероятно, чтобы Рубинштейн с такой раной оставался в сознании. Паркинсон, осмотрев коллекцию, заявил, что все ножи на месте, и при самом тщательном исследовании ни на одном лезвии следов крови не обнаружено.

– Убийца вытер нож об одежду жертвы, – произнес Берджесс. – Вот это наверняка след крови. И все-таки нужно произвести анализ. Эта задержка очень затруднит работу полиции.

До тех пор полицейские не причиняли мне особых неудобств, но теперь каждому из нас требовалось отчитаться подробно о своих передвижениях в тот роковой вечер. Вспомнить последовательность событий было трудно, определить их точное время почти невозможно, но мы старались. Мне казалось, что полицейские окажутся очень умными, если немедленно найдут преступника. Все нити наверняка были уничтожены, и никто в здравом уме не показал бы в суде под присягой, что помнит ту или иную подробность, имевшую место полтора месяца назад.

Мы провели – скорее потратили – много времени, пытаясь воссоздать обстоятельства этого убийства. По словам Фэнни, она простилась с Рубинштейном в половине седьмого. Мы полагали, что он вернется в семь или чуть позже. Примерно в десять минут восьмого игра в бридж закончилась, участники игры разошлись и собрались снова примерно в восемь часов. Тогда казалось, что Рубинштейн встретил свою смерть в этот промежуток времени. Он мог вернуться почти неслышно. Когда он впервые поехал в Плендерс, Лал развлекалась вовсю, и всякий раз, выходя из библиотеки, бедняга оказывался в компании ее приятельниц. В характере Рубинштейна была аскетическая черта; он искренне хотел избавиться от роскоши и суеты, а подобная возможность имелась у него только в Плендерс. Лал была привлекательной, но глуповатой. Одиночества она не любила, видела в нем хандру и либо устраивала истерику, либо из кожи лезла, уговаривая Сэмми «быть ласковым». Бедный Рубинштейн, очевидно, он иногда завидовал тибетским монахам и их суровому уединению. В Плендерс он держал минимум слуг и, когда мог, ездил туда один. Но поскольку ему это позволялось нечасто, он сделал для себя потайной вход и выход, открыв древнюю дверь в боковой стене дома, ведущую в узкий коридор, откуда узкая лестница тянулась в галерею. Распорядился сделать вторую дверь в стене библиотеки, чтобы иметь возможность без помех входить в дом и выходить из него, подниматься в галерею и в свою комнату. Видимо, в последний вечер своей жизни он тайком вошел в эту потайную дверь, ключи от которой были только у него, и поднялся по лестнице либо в свою комнату, маленькую и холодную, как тюремная камера – резко отличавшуюся от комнаты Лал, огромной, с паровым отоплением, роскошной и утепленной, с многочисленными подушками и коврами – или, что вероятнее, прямо на галерею. Когда Рубинштейн находился в неладах с окружающим миром, то приходить в себя, проводя безмолвные часы среди своих особых богов, предпочитал там. У человека это первобытный инстинкт, его обнаруживаешь на протяжении всей истории у святых и художников. Здесь, наверное, убийца и нашел его. Первую загадку, с которой сталкивался каждый, представлял собой мотив. С какой стати кому-то убивать Рубинштейна? Причиной могла стать внезапная ссора, ревность или взаимные обвинения. Никто, кроме убийцы, этого не знал. Можно было лишь строить предположения. Требовалось проанализировать поведение всех обитателей дома, чтобы сделать выводы для установления личности преступника.

Полицейские не делились с нами информацией. Думаю, это расследование стояло у них костью в горле. Берджесс проверял и перепроверял все наши неуверенные показания.

– Черт возьми, – воскликнул я, – нельзя ожидать, чтобы мы помнили все с точностью до минуты и секунды!

– Кто-то один по крайней мере помнит, – угрюмо заметил один из полицейских, – он-то мне и нужен.

– У вас нет никаких улик? – спросил я.

Он посмотрел на меня с подозрением:

– Интересуетесь, да?

– Конечно, интересуюсь! – запальчиво подтвердил я. – Меня или любого из моих друзей могут обвинить в любую минуту. Думаю, мы имеем право знать кое-что.

– Продолжайте, – усмехнулся Берджесс. – Теперь произнесите расхожую фразу о невиновном человеке, не понимающем, как он может быть объектом подозрения полиции.

– О, я не сомневаюсь, что все мы находимся под подозрением, – резко заметил я. – Только, полагаю, нам следует знать, какую линию вы разрабатываете.

– Хорошо, – неожиданно произнес Берджесс, внимательно посмотрев на меня. – Вы видели когда-нибудь голову, на которой росла эта штука? – Он разжал руку и показал мне длинный рыжий волос.

Я взглянул на эту улику.

– Нет, насколько мне известно, таких не было ни у кого из находившихся в доме.

– Может, и не было, – согласился он. – Но если тут замешан посторонний человек, то его впустил кто-то, знающий расположение дома, скорее всего живущий здесь. А теперь – что скажете об этом?

Он показал мне вторую улику, и голова у меня закружилась. Это была деревянная зеленая пуговица своеобразной формы. Одна из тех, что были на зеленом пальто Фэнни, когда она покидала Плендерс воскресным вечером шестого января. К счастью, жизненный опыт дал мне немало возможностей обрести важнейшую добродетель, известную как сохранение лица. Я даже не моргнул глазом.

– О ней? – недоуменно спросил я. – Вроде бы я не видел таких.

– Не очень наблюдательны, да? – весело откликнулся Берджесс. – К счастью, у меня есть другие свидетели. По меньшей мере четверо готовы присягнуть, что это пуговица с зеленого пальто, в котором была мисс Прайс в тот вечер, когда покинула дом. Нашли мы ее в руке покойного.

– Даже если так, у мисс Прайс нет монополии на подобные пуговицы! – воскликнул я, но, видит Бог, уверенности у меня почти не было.

– Мы это знаем. – Голос Берджесса звучал сурово. – И не собираемся делать опрометчивых шагов. Мы лишь хотим найти обладательницу этой пуговицы.

Полицейские справились с этой задачей, поскольку через тридцать шесть часов арестовали Фэнни Прайс как причастную к убийству Сэмпсона Рубинштейна.

Глава девятая

У Фокси было правило – всегда подозревай всех.

«Лавка древностей»

Я не поддался первому порыву – мчаться в тюрьму, где сидела Фэнни, предлагать помощь и яростно возмущаться ее положением. Знал, что впечатления на нее это не произведет, она даже в таких обстоятельствах не потеряет головы. Фэнни привели к судье, официально обвинили в преступлении, а она в своей спокойной деловой манере заявила, что невиновна, но сохраняет за собой право на защиту. Узнав об этом, я сразу отправился к своему другу Артуру Круку, адвокату с толстым брюхом, большим круглым лицом и хитрыми глазами. У него была похожая на крепость контора – но конторой он ее не называл, хоть она находилась в Темпле. Крук страдал подагрой и вынужден был ходить с тростью. Язык у него был язвительный, но голос бархатный.

– Кертис? – произнес он. – С чем пожаловал? Если с шантажом, то не трать ни пенни. Отправляйся в полицию. На кой черт мы ее содержим?

– Тут не шантаж, – сказал я, – а убийство.

– Не употребляй этого слова, – произнес Крук. – Несчастный случай, если угодно. Смерть, если необходимо. Только не убийство. Оно карается виселицей.

– Именно этого я и боюсь.

Крук поднял большие веснушчатые руки и плотно обхватил толстую шею, будто воротником.

– Ощущение не из приятных, – заметил он. – Оно тебе не понравится, Кертис. В действительности оно может длиться недолго, но в воображении не прекращается.

– Я беспокоюсь не о своей шее, – объяснил я. – О женщине.

На его лице отразилось сомнение.

– Не люблю я эти женские дела. Кто она?

– Ее арестовали за убийство Рубинштейна.

– Дерзкая особа, – усмехнулся Крук. – Какое отношение она имеет к тебе?

– Если она выпутается из этого дела, то, надеюсь, выйдет за меня замуж.

Он покачал головой.

– Мой дорогой мальчик, не надо жениться на таких!

– В конечном счете это дешевле, – цинично заметил я.

– Тебе виднее. Ладно, продолжим. Ты считаешь, что она невиновата? Или знаешь, что она совершила это убийство, и хочешь выручить ее из беды?

– Я уверен, что она не убивала его, – заявил я. – С какой стати?

– Об этом спроси у полицейских. Кстати, какая у них версия?

– Думаю, полицейские будут утверждать, что у них была интрижка.

– А она была? – спросил Крук, обрезав кончик сигары.

– Фэнни говорит, что нет. Мол, Рубинштейн один из немногих мужчин, никогда не хотевших заняться с ней любовью.

– Если она мой клиент, то, надеюсь, в суде этого не скажет. Это весьма опасное признание. Сразу же предоставляет мотив. По общественному мнению ничего, как тебе известно, не стоящему, ничто так не оскорбляет женщину, как невнимание. Что она представляет собой?

Я пытался объяснить ему, но через минуту он велел мне замолчать.

– Ты не безучастный свидетель, – сказал Крук. – Что думает о ней жена Рубинштейна?

– Она будет цитировать тебе фразы из Ветхого Завета.

– И возможно, это подтвердится. Ладно, ладно. Не спорь. Я должен сам повидать эту женщину и составить мнение о ней. Что-нибудь пропало? Деньги, например?

– Насколько мне известно, нет. Я, разумеется, не полицейский.

Потом он спросил меня, встречался ли я с Фэнни после ареста.

– Нет, – ответил я. – Вряд ли я был бы persona grata [4]4
  Желательное лицо (лат.).


[Закрыть] в тюрьме. Слава Богу, волосы у меня не рыжие, иначе бы меня могли посадить в соседнюю камеру как сообщника.

– Даже тебе, – строго заметил Крук, – следует по-мнить, что в этой стране, служащей для всего мира символом нравственности, мы не сажаем в соседние камеры мужчин и женщин. С какой стати полицейские ополчились на тебя?

– Потому, что с их нынешним вердиктом я не согласен.

– Можешь предложить альтернативу?

– По-моему, в доме было с полдюжины людей, имевших для убийства более сильные мотивы, чем Фэнни. Мы все видели, как она уходила, и раз шесть слышали ее вполне убедительный рассказ о своих передвижениях. Я думал, ты мог бы поехать, повидаться с ней.

Крук пыхнул сигарой.

– Мне нет смысла туда ехать, пока не наведу справки, не ознакомлюсь с положением дел. Дай мне сутки. Возле дома не видели никаких подозрительных незнакомцев?

– В тот вечер поблизости проехали две машины. Туман был такой густой, что человек мог бы подойти к парадной двери незаметно.

– И ему было бы еще проще подойти к боковой двери, куда его впустил бы сообщник. Как твоя прелестная Фэнни объясняет ту пуговицу?

– Она говорит, что объяснить не может. По моей версии, это часть подстроенного дела.

– На ней было это пальто, когда она уходила?

– Да.

– И она больше не вернулась в Плендерс?

– Нет.

– Во время коронерского дознания на ней было это пальто?

– Нет, меховая шуба.

– Куда же делось зеленое пальто?

– Придется тебе спросить у нее.

– Ей будет достаточно объяснить, каким образом эта пуговица оказалась в руке у покойного, если она не возвращалась в Китайскую комнату после того, как вышла из парадной двери. Как-никак, дом до следующего дня был закрыт. – Крук задумался. – Вот еще одно соображение. Знаешь, не следует отбрасывать версию полицейских. Может, Фэнни виновна в том смысле, что знала об убийстве Рубинштейна, что являлась невольной в нем соучастницей. Полиция, очевидно, утверждает, что Рубинштейн не ездил в Кингс-Бенион. Он вышел из машины и вернулся в дом через боковую дверь. Судя по тому, что я слышал, этого не мог видеть никто. Вероятно, он поднялся в Китайскую комнату, где его и убили. Может, обнаружил, что кто-то покушается на его сокровища…

– Нет, – возразил я. – Ключи были только у него, уходя из галереи, он всегда запирал ее. Без него туда ни-кто не входил, а выходил оттуда он всегда последним. Да и на днях, когда мы поднялись туда, пришлось ждать слесаря, чтобы тот отпер дверь.

– Двери не единственные входы в комнату, – заметил Крук. – Там нет окон?

– Есть высокие, от пола до потолка, выходящие в сад.

– Думаю, ловкий человек мог бы влезть в них. Как они запираются?

– На замок с внутренней стороны, – угрюмо ответил я. – Открыть их снаружи невозможно.

– А стекла? Бывали случаи, когда их вынимали.

– Сколько на это ушло бы времени?

– Время тут значения не имеет. Этот человек знал, что ночь туманная, его невозможно увидеть, ему никто не помешает – разве что сам Рубинштейн. Войти туда не мог больше никто.

– Да, – вынужден был признать я. – И проникнуть в сад нетрудно.

– Мог бы человек подняться к этим окнам?

– Галерея находится над верандой. По этим столбам мог бы взобраться ребенок. С веранды есть вход в бильярдную, но, как я случайно обратил внимание в тот вечер, там темные шторы и очень толстые портьеры, которые отодвигают утром. Вряд ли в бильярдной был слышен какой-то звук.

– В таком случае вот одна линия защиты. Преступник влезает в галерею с целью поживиться вещами, которые наверняка сможет продать – думаю, не в этой стране – но Англия не весь мир, несмотря на то что нам преподавали в Итоне лет тридцать назад. Его застает Рубинштейн, естественно, намеренный поднять тревогу. Преступник наносит удар ножом, например, с целью самозащиты, а твоя молодая женщина, устав ждать и понимая, что не успевает на поезд, взбегает по лестнице, врывается в галерею и обнаруживает убитого Рубинштейна и стоящего над ним убийцу.

– Почему она не поднимает тревоги?

– Поднял бы ты тревогу, когда в грудь тебе упирается нож? Она совершенно беспомощна. Вынуждена либо согласиться на условия убийцы, либо тоже стать трупом. Преступник в полной безопасности. Никто не знает его личности, никто не знает, что он находился в том доме, он может уйти тем же путем, что вошел, через окно, или выскользнуть через заднюю дверь. Скорее всего он вылезает через окно.

– И Фэнни выходит в дверь, направляется к машине, прихватив с собой обувь – в этот час никто из слуг не может ее увидеть, – спускает машину с обрыва и идет пешком в Кингс-Бенион?

– Какое там расстояние? Может она успеть к следующему поезду?

– Вполне. Конечно, Фэнни могли принудить поступить так, но не думаю, чтобы она стала молчать об этом.

– Не будь дураком, – грубо сказал Крук. – Как теперь ей говорить правду? Она стала в лучшем случае недоносительницей. И какая у нее гарантия, что кто-то поверит ее словам? Этот человек скрылся, она не знает ни его имени, ни где его искать. Самая правдоподобная версия для изложения полицейским, так ведь? Они многое знают об исчезающих убийцах. Он связал ее, как курицу, и она это понимает. Проявляет здравомыслие, заявляя, что сохраняет за собой право на защиту.

– И это объяснит, почему Фэнни внезапно исчезла, – признал я. – Конечно, с ее точки зрения, чем позже будет обнаружен труп, тем лучше. Через несколько недель никто не вспомнит свои передвижения с точностью до минуты.

– Полицейские сразу прижали бы того, кто вспомнил, – кивнул Крук. – Ну вот, это одно объяснение. Существуют и другие.

– Могу их озвучить, – предложил я, поскольку по-дробно изучал эту тему. – Рубинштейна убили не в шесть часов, а между семью и восемью. Он незаметно вернулся и поставил машину на дорожке. Уинтон в тот вечер получил выходной, а он единственный, кто мог бы пойти по той дорожке. В доме находились трое слуг и Рита, горничная Лал. Рубинштейн поднимается к себе в комнату, понимает, что у него есть несколько минут, и идет, чтобы успокоиться или под влиянием настроения в Китайскую галерею. Там его обнаруживает жена и поднимает скандал из-за Фэнни. Кричит, чтобы он убирался. Рубин-штейн возмущается, Лал приходит в ярость, и заметь, в нервозном состоянии она невменяема. Вспыхивает ссора. Лал хватает кинжал и кричит: «Либо ты клянешься оставить Фэнни, либо я прикончу тебя». Понимаю, звучит мелодраматично, но ты не присутствовал при их скандалах. Лал запускала в мужа всем, что попадалось под руку, обзывала такими словечками, от которых покраснел бы древний пророк. Женщина она физически сильная, и, разумеется, ярость придала бы ей еще сил. Достаточно безумная, чтобы совершить нечто подобное, не отдавая отчета в своих действиях. Она терпеть не могла все его увлечения, ревновала его даже к Китайской галерее. Если бы вспыхнул пожар и уничтожил ее, я бы не сомневался, кто поджег пролитый струйкой бензин.

– Ей бы потребовался сообщник, – заметил Крук.

– У Лал была сообщница: горничная Рита. Она ненавидела Рубинштейна. И, что еще важнее, обожает Лал. Жителей Англии, особенно английских евреев, не считает настоящими людьми. Я могу представить ее стоящей над телом бедняги Рубинштейна, обсуждая, как от него избавиться. Уверен, что идею одеть его, словно куклу, подала она.

– Рана была заткнута ватой, – сказал Крук. – Откуда она взялась?

– Полицейские нашли рулон в комнате Рубинштейна. Это еще один довод виновности Лал. Никто из гостей не знал, где искать вату.

– Запаниковав, она могла забежать в первую попавшуюся комнату. Чью, например?

– Рубинштейна. Он спал рядом с галереей.

– С той же целью, что верный раб на пороге комнаты своего господина?

– Не думаю. Правда, Паркинсон сказал мне, что когда Рубинштейн не мог заснуть, а последние два-три года он страдал от бессонницы, то тихо входил в галерею и оставался там до утра.

– Что ж, chacun a son gout [5]5
  У каждого свой вкус (фр.).


[Закрыть]. Я бы не хотел проводить так ночь. Однако речь идет не о моем трупе. Вернемся к вопросу о вате. Не бросился бы убийца машинально в ближайшую комнату?

– Скорее остановил бы кровь своим носовым платком, а потом бы сжег его, как поступают девяносто девять процентов преступников в детективных романах. Однако если преступление совершила женщина, ее платочек будет мал для этой цели.

На лице Крука появилось уважительное выражение.

– Это мысль, – произнес он, – хотя, уверен, обвинение разнесет ее в пух и прах. Но все-таки следует иметь в виду. Кто столкнул автомобиль с обрыва?

– Рита, конечно. И вот еще что. Паркинсон пошел наверх спросить Лал – это было часов в десять – не попытаться ли связаться с какой-то из больниц – думаю, больница там только одна – на случай аварии, и она сама подошла к двери своей комнаты. А Бенсон заявил потом, что Рита провела весь вечер в комнате Лал. Тогда почему она не пошла на стук Паркинсона?

– Не могу сказать. Она умеет водить машину?

– Не знаю, – пришлось признаться мне, – но выясню. У нее есть и смелость, и сила.

– Могла Рита незаметно уйти и вернуться?

– В тот вечер никто не видел ее в доме. Она ухаживала за Лал. Коридором, в который открывается потайная дверь, пользуются только слуги. Ей требовалось немного подождать, а потом выскользнуть из дома. Освещение в том коридоре скверное, дверь открывается бесшумно, поэтому никто не знает, когда Рубинштейн вышел. Из-за жены ему приходилось часто ходить этим путем. Тем вечером по ту сторону дома никого не было; было бы легко завести мотор машины и уехать. Рита сильна, как лошадь. Нравственность у нее примерно такая же, как у кота. Если б ее увидели крадущейся в темноте, никто не придал бы этому значения. Если бы ее туфли утром оказались в засохшей грязи, никто не удивился бы. Думаю, они чаще бывают грязными, чем чистыми. Она могла войти в боковую дверь и направиться прямо в комнату Лал, не приближаясь к главной части дома. Если бы Рита встретила кого-нибудь, то объяснила бы, что подходила к воротам посмотреть, не едет ли Рубинштейн.

– Правдоподобно, – согласился Крук. – Думаю, ты понимаешь, что нравственные качества Риты сомнительные. Если ее тогда видели выходящей поздно вечером, она вполне может сказать, будто встречалась с любовником. И ей не составит труда представить любовника, если понадобится. Будь она из тех женщин, кто боится тумана, ее выход в туман помог бы нам гораздо больше.

– Будь она такой, то Лал бы ее не держала, или она бы не оставалась с Лал, и ей явно не хватило бы смелости вести машину к Черному Джеку. Все знают, что это опасно.

– Я не говорю, что это объяснение не является возможным, – произнес Крук. – Но не знаю, что решит полиция.

– Вот тебе еще одно объяснение: Рубинштейн вернулся, зашел в галерею, Паркинсон увидел его там и убил.

– Зачем?

– Потому что Паркинсон совершал махинации с его счетами – подделывал его подпись на чеках, – завел интрижку с Лал – не знаю. Рубинштейн прознал об этом, и любой поступок из этих трех он бы не простил. Кстати, Филпоттс подскажет нам. Паркинсон знал бы, где искать вату; ему бы пришла мысль обрядить тело в халат; в тот вечер у него была возможность отвести автомобиль в безопасное место, когда он подходил к воротам и разговаривал с заблудившимся автомобилистом-американцем; он мог спустить машину с обрыва среди ночи, выйдя в незапирающуюся боковую дверь. Рубинштейн мог возвращаться в позднее время и не хотел будить весь дом. Паркинсон человек бедный и весьма честолюбивый.

– Он счел нужным оставаться в этой стране, пока труп не обнаружат.

– Блеф, чистейший блеф. Можно откровенно блефовать, как только вздумается, и в половине случаев быть правым.

– А внезапный религиозный пыл миссис Рубин-штейн? Тебе он не кажется подозрительным?

– Нет. Лал из тех женщин, которые рады были бы встать на рыночной площади и каяться в грехах. Однако если Паркинсон тебя не устраивает, то что скажешь о Грэме? Он безумно завидует коллекции Рубинштейна.

– Он прокрался в Китайскую комнату и заколол Рубинштейна… Зачем?

– Ради возможности выкупить эти вещи за десятую часть номинальной стоимости и сколотить огромное состояние. Разумеется, я ничего не утверждаю, но если бы Грэм увидел, как Рубинштейн радуется и, вероятно, дразнит его… Произошла бы ссора. Рубинштейн несколько лет пытался откупить у него Фэнни, но ни он, ни она не поддались. Да, вражда между ними существовала. Вопрос в том, если Грэм виновен, кто его сообщник?

– Твоя распрекрасная мисс Прайс, – усмехнулся Крук.

– В этом деле ты упускаешь один момент, – заметил я. – Как Грэм проник в галерею? Я не представляю его влезающим по столбу веранды.

– Значит, Грэм, видимо, исключается.

Я нахмурился.

– Кто бы ни был в этом замешан, я утверждаю, что действовали там двое. Если в окно влез незнакомец, значит, кто-то отпер окно изнутри. Полиция сумеет выяснить, кто именно.

– Она не станет этим заниматься, – возразил Крук. – У полицейских своя версия. Твоя Фэнни побудила старого Рубинштейна подняться в Китайскую комнату, двинулась следом за ним, завладела его вниманием, ее сообщник вошел и совершил убийство. Между прочим, чем она объясняет свой отъезд в такой вечер, когда у водителя был выходной? Кстати, она знала об этом?

– Думаю, да, – вынужден был признать я. – Лал что-то сказала об этом еще днем. Фэнни, кажется, была там.

– Еще один довод в пользу полицейской версии. В конце концов, не очень разумно ехать в такой вечер с хозяином дома, заведомо скверным водителем, если нет какой-либо важной причины. Как Фэнни объясняет свой отъезд?

– Говорит, ей позвонили по телефону.

– Из Лондона? Полиция это проверит.

– О, я не верил ей с самого начала. Дело в том, что… – я заколебался, – она хотела скрыться от человека, находившегося в доме.

– Это ей ничего не даст, – усмехнулся Крук. – Обвинение будет доказывать, что она могла уехать рано утром и лечь в постель, сославшись на головную боль, если ей так не хотелось видеть того человека. Но я подозреваю, что лежать в постели в восемь часов не слишком приятно этой молодой женщине. Насколько я понимаю, ее единственная надежда – доказать, что в девять часов воскресного вечера она находилась в городе. Это решит исход дела, потому что Фэнни не могла участвовать в убийстве Соломона и успеть на поезд в шесть двадцать восемь. В противном случае да поможет ей небо!