Текст книги "Профессиональное убийство. Не входи в эту дверь! (сборник)"

Энтони Гилберт
Профессиональное убийство. Не входи в эту дверь!
(Сборник)

Профессиональное убийство

Эмми Уэбб с любовью.

 
Нищий, я беден даже на благодарности.
 

У. Шекспир. Гамлет

Глава первая

В девятнадцати случаях из двадцати причина бед – женщина.

Э. Гилберт

Один известен с рождения, другой сам добивается славы, к кому-то она приходит помимо его воли. Я принадлежу к последним из-за общения с незабвенной Фэнни Прайс. Познакомился я с этим ослепительным созданием в аукционном зале. Лучшего окружения для ее красоты невозможно придумать. Все прекрасные, окутанные тайной произведения искусства, более ста лет радующие там глаз, не затмевали ее утонченности, остроумия и обаяния.

Лондон, как и все большие города, может похвастаться десятками тысяч изысканно одетых молодых женщин, разукрашенных, словно пасхальные яйца, однако опытный мужчина не причислил бы Фэнни к одной с ними легкомысленной категории: это не означает, что она неловко себя чувствовала бы в баре на Бродвее или в придорожных закусочных, уродующих ландшафт от кингстонского поворота до брайтонского пляжа. Только все эти женщины выглядели бы похожими друг на друга, как оловянные солдатики из одной коробки, а Фэнни обладала той неповторимостью, которая является главным человеческим достоинством. Сами по себе красота или жизнерадостность создать этой неповторимости не могут. И вместе с тем у нее было кое-что, пожалуй, менее благородное, но для меня неодолимо привлекательное – природная беззаботность, присущая любителям риска во всем мире. У меня не было причин полагать с первого взгляда, что Фэнни окажется смелой или предприимчивой, хотя события показали, что ей присуще то и другое, но она не просто шла на риск, она наслаждалась им. Опасность являлась для нее насущным хлебом; Фэнни двигалась навстречу ей так же легко, как осторожные люди берут дешевые билеты на автобус. Никогда не уклонялась от встречи, не убегала от дела, если оно могло повлечь неприятные последствия. Биография ее, как я узнал позд-нее, представляла собой калейдоскоп разнообразных приключений, блестящих возможностей, странных и оригинальных происшествий. Красивая, неотразимая, она выросла из своего темного прошлого, как цветок из засохшего семени. Даже в тот первый день, когда я стоял в стороне, слушая ее разговор знатока со знатоками о том, что в течение многих лет было моей темой, я ощутил мгновенное сближение и сопутствующую ему симпатию, которые убедили меня, что эта встреча стала одной из важнейших в жизни.

Я вернулся после двадцати пяти лет нелегкой жизни почти во всех частях мира, и в первое же утро в Лондоне интуиция повела меня в аукционный зал, эту несравненную сокровищницу красоты, так же властно, как пьяницу манит дверь с надписью «Бар». В юности я предпочитал философов мистикам; увлекался в искусстве стилем барокко и хотел окончить свои дни в одном из красивых домов эпохи Регентства. Но когда мне было тридцать шесть лет, из-за стечения обстоятельств, не имеющих отношения к данной истории, я влюбился в китайское искусство и с тех пор ни разу не изменял ему. В аукционном зале в тот день как нарочно велась продажа китайских сокровищ. В частности, там был китайский халат, старинный, бесценный, сияющий расцветкой, мягкий, как шелк. Когда я вошел, перед ним стоял человек, невысокий, похожий на китайца, с приятным, умным желтым лицом, на котором было выражение ревностного поклонника. Я узнал его. Выдало выражение его лица. Я видел его с таким же увлеченным видом перед парой китайских гравюр в Шанхае десять лет назад. Звали его Сэмпсон Рубин-штейн, в то время он только что превратил свой знаменитый антикварный бизнес в компанию с ограниченной ответственностью, ушел на покой с доходами, которые по-трясли бы довоенного владельца угольной шахты, и начал собирать коллекцию китайских древностей. Она, как теперь известно всем, является лучшей в мире.

Я подошел к нему. Рубинштейн рассеянно поднял голову, как человек, ощутивший кого-то поблизости. К моему удивлению, он сразу узнал меня.

– Кертис! – воскликнул он. – Господи, видел ты когда-нибудь что-то более прекрасное?

Не дожидаясь ответа, Рубинштейн принялся негромко, благоговейно расхваливать халат, его стоимость, красоту, отделку, что мне стало ясно – он одержимый. Естественно, его слова произвели на меня сильное впечатление. Такими страстными эмоциями невозможно не заразиться. Этот маленький еврей с глазами навыкате в ту минуту заслонил весь остальной мир. Точно так же мы могли бы стоять вдвоем в пустыне. Его бурный восторг словно воссоздавал мир древнего Китая.

Вскоре появилась Фэнни. Подошла и встала рядом с нами, молча глядя на халат. Позади нее толпились люди, но никого из них я не видел. Ее молчание электризовало воздух; одета она была в черное – и окрашивала весь мир.

Рубинштейн увидел Фэнни через секунду после меня. Вероятно, я отвлекся. Не знаю. Но он резко повернул голову и заметил ее, высокую, элегантную, ее красивое лицо было серьезным, зеленые глаза авантюристки яркими, как стекло под лучами солнца.

– Ты здесь, – сказал Рубинштейн. – А Грэм?

– Я его не видела, – восторженно ответила Фэнни, не сводя с халата глаз.

– Может, и нет, раз ты работаешь на него, – продолжил Рубинштейн. – Какая цель намечена у тебя сегодня?

– Та же, что всегда, – сдержанно произнесла Фэнни. – Зарабатывать на жизнь. – Она равнодушно указала на китайское одеяние. – Замечательный халат, правда? Устоять невозможно.

Рубинштейн не ответил, взгляд его вновь обратился к халату, словно направляемый какой-то силой.

– Он стоит того, что тебе придется за него заплатить, – согласилась Фэнни. – В конце концов, зачем нужны деньги, если не покупать то, что хочешь? Не будь у тебя денег, – она пожала плечами, – пришлось бы добывать халат другими способами.

Фэнни увидела кого-то из знакомых и ушла, а Рубинштейн проводил ее взглядом. Внезапно показалось, будто в зале стало темнее.

– Не хочется говорить, в какую сумму за год обходится мне эта молодая женщина, – угрюмо заметил Рубинштейн.

Я слышал их недолгий разговор и не ожидал ничего подобного. Мои брови предательски поползли вверх и выдали меня, потому что я не полностью владел собой. Рубинштейн, заметив мое удивление, раздраженно воскликнул:

– Нет-нет, ничего подобного! Теперь я женатый человек. Тебе нужно познакомиться с Лал. Эта молодая женщина орудие в руках Грэма. Любопытно, сколько он ей платит? Думаю, она знает не меньше его, даже не меньше меня. И внешность ее очень обманчива.

– Кто такой Грэм? – спросил я.

– Деловой человек, – ответил Рубинштейн. – Все, что имеет стоимость, рано или поздно оказывается в руках Грэма. Если бы можно было купить пропуск в рай, Грэм продал бы тебе свой. Для него не существовало бы небесного блаженства, если бы он думал, что ты мучаешься в аду с тысячей фунтов в своем чулке, которые могли находиться в его бумажнике. Нюх у него, как у крысы, нрав, как у хорька. Я ловок, но он время от времени побеждает меня в моей игре. Посмотри на эту вещь. – Рубинштейн указал на халат. – Кому она принадлежит? Грэму. И он продает халат. Знает, что я хочу его заполучить. Знает, что какую цену ни запросит, я ее выложу. Я не могу отказаться от этого халата. А в Америке есть люди, которые отдадут все до последнего цента, но не остановятся ни перед чем, чтобы увести халат у меня из-под носа. Вот для чего Фэнни здесь – задирать цену, чтобы Грэм мог получить наибольшую выгоду.

– Он никогда не зарывается?

Рубинштейн покачал головой.

– Со мной – нет, – простодушно ответил он. – Я сколотил состояние, избегая рисков. Никогда не поддавался на обман и не обманывал клиентов. Это, Кертис, самая лучшая политика. А сейчас я полагаю, что Грэм отправит халат в Америку.

– Там он может не получить своей цены.

– Да, но нельзя быть в этом уверенным. И даже если не получит, он может держать ее в течение года, и я буду каждый день терпеть муки утраты, задаваться вопросом, нашел ли Грэм покупателя, что собирается делать дальше. К счастью, он не может вынести мысли об уплывающих деньгах, иначе оставил бы халат себе. Грэм один из признанных знатоков в мире китайского искусства – через его руки постоянно проходят сокровища огромной ценности, а он живет в маленькой квартирке по дальнюю сторону парка и занимается чеканкой по металлу в виде хобби. Но Грэм умный, – добавил Рубинштейн с таким долгим вздохом, что он прозвучал как стон. – Из него вышел бы превосходный палач. Я отказался бы от тысячи фунтов в день за беспокойство, в котором он меня держит.

– И он, к сожалению, знает об этом?

– Разумеется, да.

– Он шотландец?

– И еврей. Грэм не забывает о том, что шотландец, но что до еврея – уверяю тебя, никто не бросится открывать окно в бродвейском клубе, чтобы выпустить дурной запах при упоминании о еврее, быстрее Грэма. Думаю, мы увидим его скоро.

И действительно, Грэм подошел к нам перед самым началом торгов. Это был высокий, худощавый человек с костистым носом, торчащим под плоским лбом. Поверх рыжеватых волос у него была шляпа-котелок, верхняя фаланга на безымянном пальце правой руки отсутствовала.

– Значит, снова идешь по следу, мой дорогой Рубинштейн, – вкрадчиво произнес он. – Тебя не собьешь с него. Кстати, вчера я видел очень хорошую пару нефритовых браслетов у одного торговца. Они могут тебя заинтересовать.

Грэм улыбнулся, и еврей затмил шотландца.

Вскоре начались торги.

Рубинштейн купил халат за такую цену, что у меня по коже побежали мурашки. Соперничество чуть ли не с самого начала шло между ним и этой женщиной, Фэнни Прайс. Халат был не из тех, что можно повесить в гостиной, и ни одно правительство не боролось за обладание им. Рубинштейна ничто больше не интересовало. Вскоре он пригласил меня на обед для знакомства с женой. Когда мы медленно пробирались к выходу, длинная прохладная рука Фэнни, блистающая перстнем с зеленым камнем в древней когтевой оправе, коснулась его ладони.

– Надеюсь, ты проявишь великодушие и пригласишь меня в Плендерс, когда будешь обновлять халат, – сказала Фэнни.

Из-за ее плеча выглянуло лицо Грэма, похожее на морду громадного голодного кота.

– Как я завидую вам, богатым, – усмехнулся он. – Будь мне по карману оставлять себе эти вещи…

Торги возобновились, и он поспешил обратно.

– Лал – испанка, – сообщил Рубинштейн, когда мы вышли на мокрую от дождя улицу и стали ждать автобус. Как многие богатые люди, он терпеть не мог брать такси. – Когда мы встречались в прошлый раз, женат я не был.

Вот и все, что он сказал о своей жене. Остальной путь до дома Рубинштейн говорил о Фэнни.

– Я так и не смог выяснить, где Грэм нашел ее, – произнес он, – и где она приобрела свои поразительные по-знания. Восточной крови в ней нет, и Китай не обычная тема беседы среди молодых женщин ее типа.

– Можно ли сказать, что она относится к какому-то типу? – спросил я.

– Пожалуй, нет. – Рубинштейн не интересовался Фэнни как личностью. – Кстати, будь добр, не говори о ней при моей жене. Лал терпеть ее не может. Утверждает, что она темная личность. Думает, будто я влюблен в нее. Никак не заставишь женщин понять, что наступает время, когда мужчине уже не до этого.

Однако тогда я сочувствовал его жене, с которой не был знаком. Фэнни, считал я, заставит любую женщину опасаться за свою безопасность.

Миссис Рубинштейн была замечательным созданием, высокой, смуглой, с бархатистым голосом, темными глазами и дьявольской ревностью. В девичестве она, наверное, блистала красотой; теперь начинала толстеть. Избежать разговора о Фэнни я не сумел. Лал сама завела о ней речь.

– Купил халат? – спросила она мужа.

Тот кивнул.

– А Грэм – он, конечно, был там?

– Да.

– Ненавижу этого человека! – воскликнула Лал. – Как он смотрит на тебя – словно прикидывает, сколько бы ты стоил для него на рынке. И Фэнни Прайс, эта…

Выражение, которое она употребила, совершенно невозможно перевести. По-испански оно звучало не так оскорбительно.

Рубинштейн не обращал на нее особого внимания, и посоветовал мне тоже не делать этого. Совершенно не считаясь с нами обоими, миссис Рубинштейн продолжила поносить эту загадочную молодую особу, обвиняя ее во всех преступлениях, какие могут прийти женщине на ум. Предостерегла, чтобы я не замечал Фэнни, если встречу снова.

– Она не узнает меня, – возразил я.

Лал засмеялась. Смех был неприятным.

– Фэнни узнает любого мужчину, только что вернувшегося к цивилизации через двадцать лет. Она коварна, как тигрица.

– Она очень умна, – спокойно заметил Рубинштейн и наконец смог перевести разговор на другую тему.

На прощание он пригласил меня приехать в Плендерс, когда привезет туда халат, чтобы прибавить к своей коллекции.

Это был первый шаг в трагедии.

Глава вторая

Отсюда что-то появится; надеюсь, не человеческая кровь.

С. Тэппертит

Визит в Плендерс состоялся только после Рождества. А после той сентябрьской встречи я часто виделся с Фэнни, тратил на нее кой-какие деньги, терпеливо сопровождал ее от галереи к галерее, рассказал ей значительную часть своей биографии и в результате оказался почти на том же месте, откуда мы начали. Это походило на сумасшедшие гонки Алисы и Красной Королевы. Если бежать со всех ног, то ухитряешься оставаться на месте; будь я чуть менее увлеченным, выбыл бы из этих гонок окончательно.

То Рождество выдалось бесснежным, и я ехал в Плендерс по сельской местности с мокрыми палыми листьями, залитыми водой пастбищами и мрачным дымом из труб, уносимым сильным ветром почти под прямым углом. Небо было затянуто тучами, но я, как обычно, думал о Фэнни и почти не замечал пейзажа за окном вагона. Припоминал все, что узнал об этой женщине за три месяца знакомства. Она была необычной, как пьеса Бернарда Шоу, и яркой, как свет. Походила на огонь, греться возле которого можно, но касаться опасно. Родных у нее не было, зато друзей не счесть. На жизнь Фэнни зарабатывала разными способами. Трудилась на Грэма, позировала для поразительного набора посеребренных фотографий юному Норману Брайди, работы которого в этой сфере и в цветной фотографии потрясали город; ее лицо с насмешливыми зелеными глазами, с опущенным на сплетенные пальцы подбородком смотрело на вас из-под фантастических, непомерно дорогих шляпок с рекламных листов самых дорогих журналов мод. Фэнни подвизалась манекенщицей в загородных домах, пела в кабаре Лондона и Парижа. Ей словно было безразлично, куда ты ее ведешь; она могла приспособиться к любому окружению, и в итоге ты знал о ней так же мало, как при первой встрече. Я даже не мог понять, какая у нее репутация. Лал, наверное, была права: возможно, Фэнни авантюристка, спокойно обделывавшая свои делишки, получала то, что удавалось, выходила из игры, когда не видела выгоды, переходила от одного эксперимента к другому. Обычно я предоставлял ей выбирать клубы, где мы танцевали, кабаре, где смотрели эстрадные выступления. Ее всегда почтительно узнавали, официанты вытягивались в струнку, метрдотели подходили и бормотали льстивые слова, пока я просматривал карту вин. Скорее всего Фэнни получала комиссионные за каждый мой заказ. Мне сообщили, что она бывала профессиональной партнершей на платных танцах, когда ей требовалось. Это могло означать что угодно. Я признавал, что Фэнни способна на все это. Если бы мне сказали, что она шельмует в карточной игре и ей это сходит с рук, я бы поверил. Если бы заявили, что Фэнни отбывала строк за кражи в магазинах, я бы усомнился – но лишь потому, что не мог представить ее попавшейся. Она, ведя такую опасную жизнь, в разговорах бывала осмотрительной. Я никогда не знал, известен ли ей тот или иной человек, слышала ли она уже о нем. Порой бывал почти уверен, что у Фэнни есть любовники, но она не давала мне возможности проверить свои подозрения.

Я был влюблен в нее, и это выводило меня из себя. Я смутно подумывал о женитьбе и хотел найти какую-нибудь непритязательную женщину лет сорока, любящую домашний уют. Считал, что скитаний и приключений мне хватит на всю жизнь. Но дело обстоит так, что невозможно годами вести такую жизнь, какую вел я – и Фэнни, – а потом уныло забиться в какую-то дыру и оставаться там до смерти. Если механизм заведен, то он работает, и его не остановить. И я не считал, что мне нужно особенно беспокоиться о Фэнни. Она была одной из немногих известных мне людей, создававших впечатление, будто могут обмануть судьбу. Тогда я не понимал, что это и ее слабость.

Мне выпал шанс оценить, насколько Фэнни надежна в профессиональном смысле. Однажды вечером мы шли по Рочестер-роу, окна темных магазинов светились, над ними поднимались бастионы мглы. Лимонного цвета небо обрамляло крыши, придавая мрачный вид даже проезжающим машинам. Фэнни, невосприимчивая к природной красоте, оживленно говорила. Вскоре мы остановились у яркой магазинной витрины.

– Здесь иногда бывают очень неплохие вещи, – сказала Фэнни, указав на пару нефритовых браслетов старинной китайской работы.

Я прижался носом к стеклу.

– Они подлинные? – спросил я.

Она пожала плечами:

– Сквозь стекло не разобрать.

– Давай войдем.

Мы вошли. Появился высокий мрачный человек, взял с витрины браслеты и молча положил перед нами. Мы взяли по одному и стали рассматривать. Торговец наблюдал за нами, бесстрастный, как судьба.

– Они превосходные, – негромко сказал я, бросив взгляд на Фэнни.

Она держалась так, словно меня там не было. Не знаю, к каким проверкам Фэнни прибегала, но вскоре обратилась к тому человеку:

– Очень искусные, правда? Но не настоящие.

На его пергаментном лице появилась невольная восхищенная улыбка.

– Очень искусные, – согласился он, – но, как вы говорите, не подлинные.

Интерес Фэнни исчез. Она положила браслеты.

– Саймон, я готова.

Я взял свои перчатки и пошел следом за ней из магазина. Остановился у прилавка.

– Много таких вещей продается?

– Точно таких? – Торговец взял браслеты и стал укладывать их снова в футляр. – Сомневаюсь. Их явно делали вручную. Если они и не подлинные, то очень ценные.

– Но с подлинными несравнимые?

– Да, сэр.

Он повернулся к витрине. Интересовала его только Фэнни.

– Ты много знаешь, – сказал я с легкой завистью, присоединясь к ней на тротуаре. – Я бы мог обмануться.

– Это моя работа, – равнодушно произнесла Фэнни.

Желтое зарево на небе погасло, улица была темной, безлюдной. Я спросил Фэнни, чего ей хочется.

– Посмотреть «Нерво и Нокса» в «Палладиуме», – ответила она.

Мы отправились в кино, а потом заглянули в ресторан на Дин-стрит, где можно недорого получить превосходную еду и потанцевать. За весь вечер Фэнни ни разу не вспомнила о браслетах.

Я оставался в таком же недоумении, как и прежде. Даже если бы Лал оказалась права, я защищал бы Фэнни от всего мира. Она могла бы получить мое последнее слово и последнее пенни. Фэнни была кокеткой, ведьмой, очаровательницей. Она вошла мне в душу солнечным светом, и я понимал, что уже не выйдет. А Фэнни, видимо, не вспоминала о моем существовании, когда меня с ней не было.

Я ехал в Плендерс с двумя другими приглашенными. Один из них – Норман Брайди, фотограф, о котором уже упоминал, приятный мужчина, лет тридцати, с мрачным, чисто выбритым лицом, крупным носом, высокой переносицей и пухлыми губами. У него были темные, очень глубоко посаженные глаза и черные волосы, поднимающиеся над высоким лбом. Пытаться представить, что происходит у него в тайниках сознания, было все равно, что читать текст на санскрите.

Девушка тоже была мрачной, маленькой и бледной, с пристальным взглядом. Она казалась очень юной, но потом я узнал, что ей двадцать шесть лет. Было ясно, что она влюблена в Брайди, однако, как и в случае с Фэнни, догадаться, как он относится к этому, было невозможно.

– Ты видел уже это место? – спросил меня Брайди. – О, его следует посмотреть. Это просто чудо. Я еду туда с профессиональной целью. Рубинштейн позволил мне сделать в галерее несколько цветных фотографий. Я давно мечтал о подобной возможности.

Девушка, звали ее Роуз Пейджет, неожиданно сказала:

– Не нравится мне эта галерея. Хорошо, что жить рядом с этими фигурами приходится мистеру Рубинштейну, а не мне. Я бы пугалась.

– Они же сделаны из воска, – усмехнулся Брайди.

– При определенном освещении они выглядят живыми. – Роуз повернулась ко мне. – Рубинштейн заказал восковые фигуры почти для всех халатов, свадебных, церемониальных, погребальных, и они стоят группами. Смотрят на тебя, негодуют. – Она поежилась. – Помните рассказ мистера Честертона о человеке, который исчез? У него был механический слуга, и люди думали, будто этот слуга убил его? В галерее я всегда вспоминаю этот рассказ, кажется, вот-вот толпа из другой эпохи и цивилизации, ненавидящих нас за то, что выставили их напоказ, набросится на зрителей.

– Роуз, твое воображение делает тебе честь, – сухо заметил Брайди.

– Ты не испытываешь этого. Но Лал тоже терпеть не может галерею. Видимо, нужно быть профессионалом, чтобы высоко ценить это место. Одна я ни за что не поднялась бы туда.

– Думаешь, эти фигуры разгневаются на меня за то, что я имею наглость фотографировать их, а потом показывать? Полагаю, ты ошибаешься.

Брайди засмеялся и предложил ей сигарету. Беря ее, Роуз улыбнулась, но я заметил, что ее глаза были по-прежнему очень серьезны.

Плендерс – усадьба времен Тюдоров, которую Рубинштейн превратил в нечто похожее на уютный загородный дом. Летом он проводил там много времени, а Лал принимала подруг в большом холле и в огромной двойной гостиной с обшитыми панелями стенами и паркетным полом, но в дополнение к своим причудам вскоре решила, что это место унылое, и приезжала туда неохотно. Рубинштейн изредка выбирался туда один. Общительная по натуре Лал не могла понять страсти, которой одиночество нужно по той же причине, что человечеству воздух – чтобы не умереть от удушья, – и тут же заподозрила какую-то интрижку. Подозрения Лал всегда были настолько безосновательны, что такой умный человек, как Рубинштейн, мог лишь отмахиваться от них, поэтому ее брак, который с любым другим мужчиной давно бы рухнул, сохранялся, несмотря на бури, создаваемые ее безумной ревностью.

Когда мы подошли к двери, я ощутил внезапную слабость. Услышал, как мужской голос произнес: «Фэнни», и та ответила холодным, бодрым, спокойным тоном. Зная навязчивую идею Лал, я не думал встретить Фэнни здесь, и решительно поспешил вперед. Ее собеседником оказался высокий молодой человек с копной вьющихся золотистых длинных волос и приятным, веселым лицом. Впоследствии я выяснил, что он был на войне, но, подобно Роуз Пейджет, выглядел значительно моложе своих лет.

– Не ожидал найти тебя тут, – бестактно заметил я Фэнни.

– Я приехала с профессиональной целью, – сказала она, подавая мне руку. – Как Норман. Он – фотографировать, а я – любоваться. – Фэнни оглянулась, когда Рубинштейн, отойдя от Роуз Пейджет, приблизился к нам. – Сэмми, у тебя много новых вещей. Мне не терпится их увидеть. С тех пор как я была здесь, прошло больше года.

– И, если б это от меня зависело, прошло бы сто лет, – доверительно шепнула мне Лал. – Это дом Сэмми, и он приглашает, кого хочет. Но в мою лондонскую квартиру она не войдет, пусть не надеется. Сэмми не разбирается ни в чем, кроме китайского искусства и антиквариата. Думает, она здесь, потому что интересуется тем, что он ей покажет. Она тут для того, чтобы завладеть тем, что может. А на сей раз ей нужен Норман Брайди.

Я взглянул на этого молодого человека, тот хмуро смотрел на хозяина, сунув руку в карман. Он не походил на мужчину, которого даже такая женщина, как Фэнни, может обвести вокруг пальца, как бы ни старалась.

– И он нужен ей не навсегда, – продолжила Лал. – У него недостаточно денег или влияния, но у нее, у этой девки, склад ума подлый. Стоит ей увидеть что-нибудь нужное кому-то, так она старается это отхватить. Знает, что Роуз Пейджет помолвлена с Норманом. Если бы она не совалась, они, может, поженились бы в эти выходные. Но ей это испортило бы настроение. За Норманом сейчас гоняются, вот она и решила быть самой быстрой сучкой в стае. Ты, наверное, видел ее фотографии, которые сделал он. Сущая рисовка, вот что это такое. Мисс Фэнни Прайс в вуали, с венком из весенних цветов, прислоняется к хрустальному обручу. О чем ей нужно подумать, так это о своих делах с Грэмом. Тот не любит делить свой обед с кем бы то ни было.

Ее скабрезная вульгарность раздражала. Я не мог не заметить оживленности и радости Фэнни, когда Брайди подошел к ней. Они были замечательной парой, и у меня мелькнула мысль, что, вероятно, это единственный человек, какого я пока встретил, который может оказаться ее любовником. Это заставило меня относиться к нему с уважением, но симпатии не прибавило.

– Грэм здесь? – воскликнул я.

– Напросился, – досадливо произнес Рубинштейн. – Естественно, я не мог ему отказать. Он по-настоящему любит эти мои вещи, и если бы они не стоили денег, приобретал бы их сам. Если бы он мог украсть их, то ухватился бы за такую возможность, потом бы увидел предлагаемое вознаграждение и разрывался бы надвое, не зная, как поступить.

– Какой ты дурак, Сэмми! – крикнула его жена. – Приписываешь всем наилучшие мотивы. Грэм здесь из-за Фэнни. Она работает на него, и тот не хочет, чтобы Фэнни раздавала товары в его отсутствие.

– Когда-нибудь я попаду из-за тебя под суд по обвинению в оскорбительной клевете, – добродушно произнес Рубинштейн. – Грэм даже не знал, что здесь будет Фэнни. И они не обменялись и десятком слов.

– Потому что она уже начала соблазнять Руперта. Раньше она его не знала, для нее он более привлекателен. А поскольку ты здесь, – добавила она, обращаясь ко мне, – у нее будет просто замечательный отдых.

– Руперт Паркинсон – удачная находка Лал, – объяснил Рубинштейн. – Он невесть откуда взялся. Она считает его безупречным.

– Ты сам говорил, что лучшего секретаря не хотел бы! – вспыхнула Лал.

– Да, секретарь он хороший, – согласился он. – И тактичный. Знает, когда отойти в сторону. Но у Лал все метлы чисто метут.

Рубинштейн, сильно любивший вспыльчивую жену, ласково накрыл ладонью ее руку.

– Ты не держал бы его девять месяцев, если не считал, что от него есть толк, – упорствовала она.

Но Рубинштейн засмеялся и произнес:

– Да, он справляется со своими обязанностями. Знающий парень.

После этого мы поднялись в свои комнаты, чтобы отдохнуть, а когда снова спустились вниз, слуги зажигали лампы и расставляли их по холлу.

– Со светом что-то случилось, – раздраженно сказал Рубинштейн. – Руперт только что звонил в деревню, но монтера до утра не будет. Придется потерпеть сельские неудобства.

– Они согласны работать здесь в воскресенье? – удивился Грэм.

– Они представят это одолжением. Что ж, очень жаль. Халат у нас здесь, и я хотел, чтобы вы осмотрели галерею сегодня вечером. Однако придется подождать до завтра.

Вечером ветер стих, но ночью усилился, и дождь барабанил по окнам. Это напомнило мне обо всех вечерах, какие я был вынужден проводить под открытым небом, ночах в условиях позиционной войны, редких ночевках на ничейной земле, даже ночах в своей стране, когда в незнакомой местности, сбившись с дороги, я прятался под живой изгородью до рассвета. Тем приятнее было сидеть у камина в тепле, в золотистом свете ламп. Роуз выразила то, что многие из нас чувствовали, негромко сказав:

– Должно быть, ужасно спать в такую ночь на набережной Виктории. – И поежилась.

– Если там кто спит, то по собственному желанию, – заметил Норман Брайди. – Для паломников к могиле Кристины Россетти и для нищих коек в приюте достаточно.

Тем вечером мы играли в бридж. Фэнни была на высоте; я поймал себя на мысли: «Господи, хоть бы она проигрывала». Моей партнершей оказалась Лал, и ее внимание было так пристально сосредоточено на Фэнни, что она дважды объявляла ренонс, и мы проиграли восемь шиллингов и шесть пенсов. Брайди стал партнером Фэнни, а за соседним столом Грэм, Рубинштейн, Паркинсон и Роуз Пейджет вели гораздо более спокойную и вдумчивую игру. Субботний вечер закончился приятно, с перспективой осмотра галереи на другой день, а проснувшись, мы увидели ясное небо и бледный солнечный свет. Над плоским ландшафтом стелилась легкая дымка, и после завтрака Брайди, меня и обеих женщин повезли играть в гольф. Рубинштейн, очевидно, полагал, что мы жаждем осмотреть галерею, и хотя его сокровищами можно было любоваться при дневном свете, красоту их и производимое ими впечатление значительно усиливал искусственный свет. То утреннее хождение по полю для гольфа, на сей раз в партнерстве с Фэнни, стало у меня единственным светлым воспоминанием о тех днях.

После обеда Рубинштейн дал нам возможность по-спать, а потом повел нас наверх, с видом человека, приближающегося к святая святых. Его расположение духа было таким заразительным, что мне казалось – меня по-просят надеть шлепанцы, как в Потсдамском дворце, чтобы гвозди в сапогах не царапали натертые полы. Но когда мы увидели выставку, я понял, что любое его отношение к ней было оправданным. Она была больше, чем впечатляющей, она казалась, как выразилась Роуз Пейджет, тревожной. Большинство халатов было надето на восковые фигуры, однако несколько висело на стенах. Сама бесстрастность этих восковых фигур, презирающих нашу цивилизацию, создавала неописуемый эффект. Их чары подействовали на Рубинштейна сразу же. Он медленно ходил от группы к группе, погружаясь в задумчивость. Брайди зорко осматривался, отмечая расположение ламп. Грэм кружил по галерее, будто стервятник над падалью, приближался к цели, насколько смел, склонял лысеющую голову, чтобы прочесть надпись, разглядеть какую-то резную вещицу или вышивку. Кроме этих фигур там находились застекленные ящики с орнаментами, маленькими, изукрашенными резьбой ножами и кинжалами, расшитыми шарфами и церемониальными поясами. Зрители, глядя на расцветки, раскрывали от изумления рот. Сама галерея представляла собой длинную комнату, тянущуюся от фасада к задней части дома. Передние окна были опечатаны и завешены гобеленами. В дальнем конце окна открывались на лужайки, переходящие в террасы разного уровня, они спускались к густому лесу и плодовому саду, под густой зеленью деревьев журчал невидимый сверху ручей.

Я подошел к ящикам и неожиданно с удивлением увидел знакомую пару браслетов.

– Вот оригиналы тех запястий с Рочестер-роу, – сказал я Фэнни.

– Конечно, они у Сэмми! – воскликнула она. – Знаешь, там были очень хорошие копии.

– Они ввели меня в заблуждение, – признался я. – Завидую уверенности знатоков. Думаю, Рубинштейн никогда не ошибается.

Бесцеремонная Фэнни крикнула:

– Сэмми, Саймон хочет знать, ошибаешься ли ты когда-нибудь?