Текст книги "Малый дом в Оллингтоне. Том 2"

– Я буду весьма счастлив, – сказал он, – особенно если это имеет отношение к выходу Белл замуж за ее кузена.

– Мистер Дейл, об этом не может быть и речи. Я бы не желала огорчать вас этими словами, если б не была уверена, но я так хорошо знаю свою дочь.

– В таком случае, Мэри, предоставим это времени.

– Разумеется, только никакой промежуток времени не может заставить Белл изменить свое мнение. Но оставим этот предмет, мистер Дейл, я должна сообщить вам нечто другое: мы решились выехать из Малого дома.

– Вы решились на что-о? – спросил сквайр, глядя на невестку во все глаза.

– Мы решились выехать из Малого дома.

– Выехать из Малого дома! – сказал он, повторяя ее слова. – И куда же вы намерены выехать?

– Думаем переехать в Гествик.

– А почему?

– О, это так трудно объяснить. Я прошу вас принять факт, как я его передаю, не спрашивая о причинах, из которых он сложился.

– Но это невозможно, Мэри. В таком деле, как это, мне следует требовать объяснения причин, и должен сказать вам, что, по моему мнению, вы не исполните вашего долга к своим дочерям, приведя в исполнение такое намерение, – разве только побудительные причины к тому в самом деле очень сильны.

– Они очень сильны, – сказала мистрис Дейл и остановилась.

– Ничего не понимаю, – сказал сквайр, – не могу заставить себя думать, что вы говорите серьезно. Разве вам неудобно в Малом доме?

– Мы имеем в нем удобств гораздо более, чем можно рассчитывать на них при наших средствах.

– Я всегда думал, что вы отлично распоряжались вашими деньгами. Вы никогда не влезаете в долги.

– Правда, я никогда не влезаю в долги, но речь не о долгах. Дело в том, мистер Дейл, мы не имеем права жить в Малом доме, не платя за него аренды, и не можем жить там, если бы и платили ее.

– Да кто вам говорит об аренде? – спросил сквайр, вскакивая со стула. – Кто-нибудь оболгал меня за углом?

Его еще не озарил ни один луч истины. Ни малейшей идеи не приходило ему в голову, что родственники считали необходимым оставить его дом вследствие слов, им самим произнесенных. Он никогда не считал себя в каком-либо отношении особенно великодушным к ним, но находил весьма бессмысленным оставить дом, в котором они жили, даже и в таком случае, если бы его негодование против них было сильно и горячо.

– Мэри, – сказал он, – я должен требовать объяснения всему этому. Что касается вашего отъезда, то это совершенно невозможно. Где же вам может быть лучше или, по крайней мере, так же хорошо, как здесь? Вы хотите переехать в Гествик, но какая там может быть жизнь для ваших дочерей? Я все это отвергаю как вещь несбыточную, и, во всяком случае, я должен знать, что вас понудило решиться на такую меру. Скажите мне чистосердечно – не наговорили ли вам чего-нибудь дурного обо мне?

Мистрис Дейл приготовилась встретить сопротивление и упреки, но в словах сквайра выражалась такая решимость, его манеры говорили о таком умении повелевать другими, что она тотчас поняла всю трудность своего положения. Она начала бояться, что у нее не хватит сил исполнить свое намерение.

– Уверяю вас, мистер Дейл, что это совершенно не так.

– Так в чем же дело?

– Я знаю, что всякая попытка объяснить вам его только рассердит вас, и вы будете мне противоречить.

– Что я рассержусь – это весьма вероятно.

– И все же я не могу изменить моего намерения. Поверьте, я стараюсь только поступить справедливо в отношении вас и моих детей.

– На меня не обращайте внимания, ваша обязанность думать о детях.

– Конечно так, и, когда я исполняю это, они во всем со мною согласны.

Приводя такие аргументы, мистрис Дейл обнаружила свою слабость, и сквайр не замедлил воспользоваться ею.

– На вас лежит обязанность по отношению к детям, – сказал он, – но это еще не значит, что ваша обязанность состоит в том, чтобы дозволить им действовать по минутной прихоти. Мне понятно, что они могут увлечься какими-нибудь романтическими пустяками, но увлечение с вашей стороны совершенно непонятно.

– Вот в чем вся истина, мистер Дейл. Вы полагаете, что мои дети обязаны вам таким повиновением, которое принадлежит одному отцу или матери, а до тех пор, пока они будут оставаться здесь, ежедневно получая из ваших рук столько милостей… Может быть, с вашей стороны и естественно считать за собой такое право в этом несчастном деле относительно Белл…

– Я ничего подобного не говорил, – сказал сквайр, перебивая ее.

– Правда, вы этого не говорили. И не думайте, что я жалуюсь на вас, я не желаю, чтобы вы так думали. Но я чувствую, что это так, а они чувствуют одинаково со мною, поэтому мы решились выехать.

Мистрис Дейл, оканчивая эту речь, была вполне убеждена, что очень плохо рассказала свою историю, но сознавалась, что не была в состоянии рассказать все так, как следовало бы. Главной ее целью было дать понять деверю, что она непременно оставит дом, но объяснить все так, чтобы возможно меньше огорчать собеседника. Она не беспокоилась о том, что сквайр сочтет ее глупой, лишь бы ей удалось достичь цели и по возвращении домой сказать дочерям, что дело покончено. Но сквайр, судя по его словам и приемам, казался вовсе не склонным предоставить ей этого права.

– Из всех предложений, какие мне когда-либо приходилось слышать, – сказал он, – это самое безрассудное. Его можно понимать так, что вы слишком горды, чтобы занимать дом, принадлежащий брату вашего мужа, и потому хотите подвергнуть себя и ваших детей всем неудобствам ограниченного дохода. Если бы дело касалось только вас, я бы не считал себя вправе возражать, но я вменяю себе в обязанность сказать вам, что в отношении детей все знающие вас будут думать, что вы поступили безрассудно. Весьма естественно, что они должны жить в этом доме. Малый дом никогда не отдавался в аренду. И насколько мне известно, за него никогда не брали платы с самого дня его постройки. Его всегда отдавали какому-нибудь члену семейства, который имел на это право. Я всегда считал ваше пребывание в нем столь же твердым и постоянным, как и мое в этом доме. Ссора между мною и вашими детьми была бы для меня большим несчастьем, хотя, может быть, для них это ничего не значит. Но если бы и была ссора, то я все-таки не вижу достаточной причины к их переезду. Позвольте вас просить изменить свое мнение об этом деле.

В некоторых случаях сквайр умел принимать повелительный вид, и в нынешнем случае принял. Мистрис Дейл знала, что может отвечать только повторением своего намерения, а между тем была не в состоянии дать сквайру удовлетворительного ответа.

– Я знаю, что вы очень расположены к моим детям, – сказала она.

– Ничего больше не стану говорить об этом, – отвечал сквайр.

Он думал в эту минуту не о Малом доме, а о полном праве пользования, которое он желал передать старшей дочери, всеми благами, какие должны принадлежать владетельнице Оллингтона. Думал он также и о средствах, какими надеялся поправить расстроенное состояние Лили. Дальнейшие слова не имели бы особенного значения, и потому мистрис Дейл удалилась, чувствуя полную неудачу. Тотчас по ее уходе сквайр встал, надел пальто, взял шляпу и трость и вышел на террасу. Он вышел для того, чтобы дать своим мыслям более свободы и чтобы ощутить то спокойствие и утешение, которые обиженный находит в размышлениях о своей обиде. Сквайр уверял себя, что с ним поступают очень жестоко, что он начал сомневаться в самом себе и своих душевных побуждениях. Отчего все окружающие так сильно не любили его, избегали его и ставили преграды его усилиям упрочить их благополучие? Он предлагал своему племяннику все права сына, требуя взамен этого, чтобы он согласился постоянно жить в доме, который должен был сделаться его собственным домом. Но племянник отказался. «Значит, ему неприятно жить со мной», – сказал старик с горечью. Он был готов наградить своих племянниц щедрее, чем награждались дочери Оллингтонского дома своими отцами, а они отвергают его доброе расположение, открыто говоря, что не хотят быть ему обязанными. Он стал тихо ходить по террасе, с глубокой грустью размышляя обо всем этом. Живо представляя себе все свои обиды, он не мог найти того утешения, которое истекает из самых обид. Не мог потому, что в мыслях скорее обвинял самого себя, что он создан для того, чтобы его ненавидели, доказывал самому себе, что было бы хорошо, если бы он умер и если бы его позабыли навсегда, чтобы остающиеся Дейлы могли получить лучший шанс на счастливую жизнь. Когда он разбирал таким образом в собственном сердце все эти обстоятельства, мысли мало-помалу успокоились, и хотя он все еще был раздосадован, но в то же время чувствовал расположение к тем, которые более всего обижали его, и все-таки решительно был не способен выразить словами или знаками свои мысли и чувства.

Время подходило к концу года, но погода все еще стояла теплая и ясная. Воздух был скорее влажен, нежели холоден, луга и поля все еще сохраняли яркие оттенки свежей зелени. В то время как сквайр прогуливался по террасе, к нему подошел Хопкинс и, дотронувшись до шляпы, заметил, что денька через два надо ждать мороза.

– Я тоже так думаю, – сказал сквайр.

– Надо будет отправить каменщика к дымовым трубам малого виноградника, сэр, прежде чем будет возможно безопасно начать топку.

– Какого виноградника? – спросил сквайр сердито.

– Да виноградника в том саду, сэр. По-хорошему еще в прошлом году надо было сделать исправления. – Это Хопкинс сказал только для того, чтобы упрекнуть своего господина за его каприз касательно дымовых труб в винограднике мистрис Дейл. Он с большим благоразумием не беспокоил своего господина в прошлую зиму, но считал необходимым напомнить ему об этом теперь. – Я не могу приступить к топке, пока трубы не будут исправлены. Это верно.

– Так не топи, – сказал сквайр.

Надо знать, что виноград в теплице, о которой идет речь, был особенного сорта и составлял славу сада Малого дома. Его всегда стимулировали искусственною теплотой, хотя и не так рано, как в теплицах Большого дома, и Хопкинс оказался в большом недоумении.

– Он никогда не вызреет, сэр, не вызреет, хоть жди целый год.

– Так пусть его не зреет, – сказал сквайр, прохаживаясь.

Хопкинс никак не мог этого понять. В обыкновенном расположении духа сквайр весьма неохотно допускал упущения в делах подобного рода, и тем более не позволял себе делать таких упущений во всем, что касалось Малого дома. Поэтому-то Хопкинс и стоял теперь подле террасы, приподняв шляпу и почесывая в затылке. «Между ними что-нибудь не ладно», – сказал он самому себе с оттенком глубокой печали на лице.

Но когда сквайр дошел до конца террасы и вступил на дорожку, которая вела кругом дома, он остановился и подозвал к себе Хопкинса.

– Сделай что нужно в дымовых трубах, – сказал сквайр.

– Слушаю, сэр, очень хорошо, сэр. И всего-то придется переложить несколько кирпичей, на эту зиму больше ничего не надо.

– Уж если делать, так делать хорошо, приведи все в надлежащий порядок, – сказал сквайр и удалился.

Глава XXXIX. Доктору Крофтсу отказывают

– Слышал новости из Малого дома, мой друг? – спросила мистрис Бойс своего мужа спустя два или три дня после известного визита мистрис Дейл.

Был час пополудни, и приходской священник вернулся домой после отправления треб, чтобы разделить трапезу с женой и детьми.

– Какие новости? – спросил мистер Бойс, ведь он никаких новостей не слышал.

– Мистрис Дейл с дочерьми оставляют Малый дом, они хотят переселиться в Гествик.

– Как!? Мистрис Дейл уезжает!? Пустяки! – сказал священник. – Да что ей за нужда ехать в Гествик? Она не платит ни одного шиллинга аренды за дом.

– Могу тебя уверить, мой друг, что это правда. Я только что теперь была у мистрис Харп, а она слышала это от самой мистрис Дейл. Мистрис Харп говорит, что в жизни не была до такой степени удивлена. Должно быть, вышла ссора, это всего вероятнее.

Мистер Бойс сидел молча, снимая перед обедом свои грязные башмаки. Такого важного известия, касающегося общественной жизни в его приходе, уже давно не доходило до него, и он едва верил столь неожиданной новости.

– Мистрис Харп говорит, что, по словам мистрис Дейл, ничто, по-видимому, не может изменить ее намерения.

– И говорила, почему?

– Да не совсем. Но мистрис Харп говорила, что она поняла, как будто между нею и сквайром произошла размолвка. Оно и не могло быть иначе. Вероятно, тут дело касалось этого Кросби.

– Они будут очень нуждаться в деньгах, – сказал мистер Бойс, надевая туфли.

– Я то же самое говорила мистрис Харп. Эти девушки вовсе не приучены к настоящей бережливости. Что с ними будет, право, не знаю, – и мистрис Бойс, выражая свое сочувствие к дорогим друзьям, значительно успокоилась перспективой их будущей бедности. Это всегда так случается, мистрис Бойс была нисколько не хуже своих ближних.

– Ничего, еще, Бог даст, помирятся, – сказал мистер Бойс, которого эта перемена в житейских делах так обрадовала, что он посчитал: это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Вряд ли, – сказала мистрис Бойс. – Мне что-то не верится. И он, и она – люди очень упрямые. Мне всегда казалось, что эти прогулки верхом, дарение девицам шляпок и нарядов для верховой езды не доведут до добра. С ними обходились, как будто с дочерями сквайра, а они все-таки не его дочери.

– Да оно почти одно и то же.

– А теперь мы видим разницу, – сказала рассудительная мистрис Бойс. – Я часто говорила милой мистрис Дейл, что она действует неблагоразумно, вот и выходит моя правда. Впрочем, я все-таки по-прежнему буду посещать их.

– Разумеется.

– Какая перемена! Какая перемена! Это будет страшным ударом для бедненькой Лили, особенно после потери прекрасного жениха и прочего другого.

После обеда, когда мистер Бойс отправился по своим делам, тот же предмет был разбираем между мистрис Бойс и ее дочерями, причем мать старалась внушить своим детям, что достоинство мистрис Дейл нисколько от этого не пострадает, что она останется все такою же леди, как и прежде, даже если б ей пришлось жить в закопченной лачуге в Гествике, и из этого наставления девицы Бойс ясно поняли, что мистрис Дейл, Белл и Лили были, так сказать, в одном шаге от потери положения в обществе и что с ними надо обходиться соответственно.

Все это, однако же, доказывает, что мистрис Дейл не подчинилась доводам сквайра, хотя и не была в состоянии их опровергнуть. Возвратясь домой, она сознавала себя почти побежденной и при разговоре с детьми по внешнему виду и голосу казалась женщиной, которая едва понимала, что должна делать. Но дочери мистрис Дейл не были свидетельницами того, как вел себя сквайр, не слышали его слов и потому не могли согласиться на отказ от своего намерения потому только, что оно не нравилось сквайру. Поэтому они сподвигли мать на новые решения, так что на другое утро мистрис Дейл написала письмо своему деверю, в котором говорила, что она подумала обо всем им сказанном и решительно считает себя обязанною оставить Малый дом. Сквайр не ответил на это письмо, и потому она сообщила свои намерения мистрис Харп, полагая за лучшее не делать из этого тайны.

– Как жалко, что ваша невестка хочет нас оставить, – сказал мистер Бойс сквайру в тот же вечер.

– Кто вам это сказал? – спросил сквайр таким тоном, который показывал, что ему вовсе не нравится предмет, избранный священником для разговора.

– Мне говорила мистрис Бойс, а ей, кажется, сообщила мистрис Харп.

– Лучше бы мистрис Харп занялась своими делами, а не распускала пустых толков.

Сквайр ничего больше не сказал, а мистер Бойс чувствовал, что сквайр обошелся с ним грубо.

Доктор Крофтс приезжал в Оллингтон и объявил как неоспоримый факт, что болезнь – скарлатина. Недаром сельские врачи обижаются на недоверчивость к их приговорам. Городские врачи всегда подтверждают все, сказанное сельскими.

– Нет никакого сомнения, что это скарлатина, – сказал доктор Крофтс. – Впрочем, все симптомы болезни благоприятны.

Но как бы ни были благоприятны симптомы болезни, ее последствия были весьма нехороши для других. Дня через два Лили почувствовала себя нездоровой. Она хотела скрыть это, боясь попасть на попечение доктора как больная, но ее усилия были бесполезны, и на следующее утро узнали, что она тоже заболела скарлатиной. Доктор Крофтс уверял, что болезнь имеет вид самый благоприятный. Погода стояла холодная. Присутствие болезни в доме требовало лишь большой осторожности ото всех и немедленного обращения к врачу за советом. Доктор Крофтс просил мистрис Дейл успокоиться, но при этом настоятельно требовал, чтобы сестры не были вместе.

– Нельзя ли вам отправить Белл в Гествик к мистрис Имс? – спросил он.

Но Белл протестовала против этой меры, и ее с трудом удалили из спальни матери, куда Лили как больная была переведена.

– Если вы позволите мне быть откровенным, – сказал Крофтс, обращаясь к Белл на второй день после того, как болезнь Лили выяснилась, – вы нехорошо делаете, оставаясь здесь.

– Я ни в коем случае не оставлю маму, когда у нее столько хлопот, – сказала Белл.

– Но если и вы заболеете, тогда хлопот прибавится.

– Я никак не могу этого сделать, – отвечала Белл. – Если меня увезут в Гествик, я буду так беспокоиться, что пешком приду назад, лишь только представится удобная минута.

– Мне кажется, вашей матушке будет спокойнее без вас.

– А мне кажется, что ей будет спокойнее, когда я останусь при ней. Мне всегда не нравилось, когда говорили, что такая-то женщина бежала от болезни, а когда поступает таким образом сестра или дочь, то это невыносимо.

Итак, Белл осталась, хоть и не получила дозволения видеться с сестрой, она только находилась подле комнаты, занимаемой больною, и исполняла разные услуги, в которых оказывалась крайняя необходимость.

И вдруг сколько невзгод обрушилось на обитательниц Малого дома! Не поодиночке обрушивались на них несчастья, а целым валом. Едва прошло два месяца с тех пор, как они получили ужасные известия о Кросби, известия, которые уже сами по себе были достаточны, чтобы сокрушить все семейство, и к этим несчастьям начали прибавляться другие – одно за одним. Вопреки предсказанию доктора, Лили заболела серьезно, и через несколько дней у нее начался бред. Она беспрестанно твердила матери о Кросби, говоря о нем, как говорила во время минувшей осени. Но и в самом бреду она помнила, что они решились оставить свое настоящее жилище. Она два раза спрашивала доктора, готова ли их квартира в Гествике.

Именно при таких обстоятельствах доктор Крофтс впервые услышал об их намерении. В эти дни худшего состояния болезни Лили он приезжал в Оллингтон ежедневно и однажды оставался ночевать. За все эти хлопоты он ни под каким видом не хотел принять платы, да он ее никогда и не принимал от мистрис Дейл.

– Лучше бы вам не ездить так часто, – сказала Белл однажды вечером, когда они вместе стояли у камина в гостиной после того, как Крофтс вышел из комнаты больной, – вы обременяете нас долгом перед вами.

В этот день был перелом болезни Лили, и он мог объявить мистрис Дейл, что больная, по его мнению, вне всякой опасности.

– Мои визиты скоро будут совсем не нужны: самое худшее миновало.

– О, как приятно это слышать! Она будет обязана вам жизнью, но вместе с тем…

– О нет, скарлатина нынче совсем не такая страшная болезнь, как бывало прежде.

– Так зачем же вам было посвящать ей так много своего времени? Я страшусь при одной мысли о той потере для вас, которой мы были причиной.

– Лошадь моя потеряла больше, чем я, – сказал доктор, смеясь. – Мои пациенты в Гествике не так многочисленны. – При этом доктор вместо того, чтобы уехать, сел на стул. – А верно, что вы оставляете этот дом?

– Совершенно верно. Мы переедем в конце марта, если только позволит состояние здоровья Лили.

Сказав это, Белл тоже села, и они долго смотрели на пылавший в камине огонь, не говоря ни слова.

– Скажите, Белл, какая этому причина? – спросил наконец доктор Крофтс. – Впрочем, я не знаю, вправе ли я задавать подобные вопросы?

– Вы вправе спрашивать обо всем, что нас касается, – отвечала Белл. – Наш дядя очень добр, более чем добр, он великодушен. Но, по-видимому, он воображает, что это дает ему право вмешиваться в дела нашей мамы. Это нам не нравится, и потому мы уезжаем.

Доктор продолжал сидеть по одну сторону камина, а Белл по другую – напротив него. Но разговор как-то не вязался.

– Неприятное известие, – сказал доктор, после некоторого молчания.

– Но зато, когда кто из нас захворает, вам недалеко будет ездить.

– Да, понимаю. Это значит, что я не выразил удовольствия, что вы будете находиться вблизи от меня, но признаюсь, это меня нисколько не радует. Я не могу примириться с мыслью, что вы можете жить где-нибудь кроме Оллингтона. В Гествике Дейлы будут совсем не на своем месте.

– Зачем же так думать о Дейлах?

– Что делать! Это, конечно, вроде деспотического закона noblesse oblige[14]14
  Положение обязывает (фр.).


[Закрыть]. Мне кажется, вы не должны оставлять Оллингтона, пока не потребуют того какие-нибудь важные обстоятельства.

– В том-то и дело, что этого требуют весьма важные обстоятельства.

– О, это другое дело!

И доктор снова замолчал.

– Разве вы никогда не замечали, что мама наша здесь несчастлива? – спросила Белл после довольно продолжительной паузы. – Что касается меня, то я никогда этого не замечала, а теперь мне все ясно.

– Теперь и я понял – ясно, по крайней мере, на что вы намекаете. Она была стеснена в жизни, но примите в расчет, как часто подобное стеснение бывает непременным условием жизни. И все-таки я не думаю, что для вашей матушки это обстоятельство было побудительной причиной к вашему переезду.

– Нет, это делается собственно из-за нас. Стеснение, как вы его называете, огорчает и нас, потому-то мама теперь и руководствуется им. Дядя щедр для нее в отношении денег, но в других отношениях, как, например, в деле чувства, он очень скуп.

– Белл… – сказал доктор и остановился.

Белл взглянула на него, но не отвечала. Доктор постоянно называл ее по имени, и они всегда относились друг к другу как близкие друзья. Сейчас Белл все забыла, кроме этого, и находила удовольствие сидеть и слушать его.

– Я хочу задать вам вопрос, который, может быть, мне не следовало бы, но, пользуясь правом давнишнего знакомства, я говорю с вами, как с сестрой.

– Спрашивайте, что вам угодно, – сказала Белл.

– Не вышло ли тут чего-нибудь из-за вашего кузена Бернарда?

– Да, из-за Бернарда! – воскликнула Белл.

Уже стемнело. А так как у них не было другого света, кроме огня в камине, то Белл была уверена, что Крофтс не мог разглядеть румянца, покрывшего ее лицо, когда имя кузена было упомянуто. Впрочем, если бы в этот момент по всей комнате вдруг разлился дневной свет, то Крофтс вряд ли заметил бы этот румянец, потому что глаза его были пристально устремлены на огонь в камине.

– Да, значит, из-за Бернарда. Не знаю, могу ли я спрашивать об этом?

– Право, не знаю, – отвечала Белл, произнося слова, которые принимали двоякий смысл.

– В Гествике разнесся слух, что вы и он…

– Этот слух неоснователен, – сказала Белл, и совершенно несправедливо. – Если он опять повторится, то, пожалуйста, не верьте ему. Удивляюсь, к чему люди выдумывают подобные вещи.

– Это была бы прекрасная партия, все ваши родные, вероятно, порадовались бы ей.

– Что вы хотите сказать, доктор Крофтс? Как ненавистны для меня слова «прекрасная партия»! В них заключается более людской зависти и злобы, чем во всех прочих словах, вместе взятых. Вам бы тоже хотелось, чтобы я вышла за кузена, собственно, потому, что тогда я жила бы в Большом доме и ездила в карете. Я знаю, что вы нам друг, но мне не нравится такая дружба.

– Мне кажется, что вы меня не так поняли, Белл. Я хочу сказать, что это была бы прекрасная партия только в том случае, если бы вы любили друг друга.

– Нет, я вас правильно поняла. Конечно, партия была бы хорошая, если бы мы любили друг друга. То же самое можно сказать, если бы я любила нашего мясника или булочника. Вы хотели сказать, что состояние Бернарда может служить достаточным поводом, чтобы любить его.

– Не думаю, чтобы в моих словах заключался подобный смысл.

– В таком случае в них не было никакого смысла.

После этих слов наступило молчание, во время которого доктор Крофтс встал с намерением удалиться.

– Вы меня ужасно выбранили, – сказал он с легкой улыбкой. – Впрочем я того заслуживаю за вмешательство…

– Нет, вовсе не за вмешательство.

– За что бы там ни было, во всяком случае, вы должны простить меня перед отъездом.

– Я вас не прощу до тех пор, пока вы не раскаетесь в ваших грехах и дурных помышлениях. Вы скоро сделаетесь таким же злым, как доктор Груфен.

– Неужели?

– Но все же я прощаю вас, вы самый великодушный человек в мире.

– Ну да, конечно. Итак, прощайте!

– Однако, доктор Крофтс, вы не должны полагать, что другие не менее вас преданы земным благам. Вы, кажется, не очень хлопочете о деньгах…

– Напротив, очень хлопочу о них.

– Если бы это была правда, то вы не стали бы ездить сюда бесплатно каждый день.

– Деньги меня весьма интересуют. Я некогда был очень несчастлив из-за невозможности заработать деньги. Деньги – лучший друг человека.

– О, доктор Крофтс!

– Лучший друг, какого только может приобрести человек, разумеется, приобретая честным образом. Женщина едва ли в состоянии представить себе всю горесть, которую испытывает мужчина от недостатка подобного друга.

– Конечно, всякому приятно приобретать деньги честным трудом, чтобы иметь возможность жить приличным образом, а для вас это совершенно возможно.

– Ну, это зависит от понятий человека о приличии.

– Что до меня, то мои понятия об этом всегда были скромны, я всегда как-то приспосабливалась к жизни в свинарнике, разумеется, чистеньком свинарнике, с хорошей свежей соломкой для постилки. Мне кажется, что сделать из меня леди было бы большой ошибкой. Право, так.

– А по-моему, совсем не так, – сказал Крофтс.

– Это потому, что вы меня плохо еще знаете. Переодевание три раза в день не доставляет мне никакого удовольствия. Часто я это делаю по привычке, вследствие образа жизни, к которому нас приучили. Но когда мы переедем в Гествик, я намерена изменить это, и если вы когда-нибудь вечером зайдете к нам на чашку чаю, то увидите меня в том же кофейном платье, какое было на мне поутру, за исключением разве таких случаев, когда утренние занятия испачкают кофейное платье. Ах, доктор Крофтс, вам придется ехать под гествикскими вязами в совершенной темноте.

– Темнота ничего не значит для меня, – сказал Крофтс; казалось, что он не совсем еще решился уехать.

– А я так не люблю потемки, – сказала Белл, – я позвоню, чтобы подали свечей.

Но Крофтс удержал ее в то время, когда она уже протянула руку к колокольчику:

– Подождите, Белл. Вам не понадобятся свечи до моего отъезда, и вы не рассердитесь на меня, если я пробуду еще несколько минут, ведь вы сами знаете, что дома окажусь один-одинешенек.

– Рассердиться на вас, если вы пробудете еще несколько минут?

– Да, вы или должны рассердиться на это, или, если не рассердитесь, доставить мне несколько минут истинного счастья.

Доктор Крофтс все еще держал Белл за руку, которую он поймал, помешав ей взять колокольчик и позвать служанку.

– Что вы хотите сказать? – спросила Белл. – Вы знаете, что мы всегда так рады вашему появлению у нас в доме, как майским цветам. Вы всегда были для нас самым дорогим гостем, в особенности теперь, когда у нас столько хлопот… Во всяком случае, вы никогда не можете сказать, что я вас прогоняла.

– Вы думаете, что не скажу? – спросил Крофтс, не выпуская ее руки.

Все это время он не вставал со стула, тогда как Белл стояла перед ним, – стояла между ним и огнем. Белл хоть и занимала такое положение, но не обращала особенного внимания ни на его слова, ни на действия. Они находились друг с другом в самых дружеских отношениях, и хотя Лили частенько подсмеивалась над сестрой и говорила, что она влюблена в доктора Крофтса, но Белл давным-давно приучила себя к мысли, что между ними не существовало ничего подобного этому чувству.

– Вы думаете, что никогда не скажу? А что, если бы такой бедняк, как я, попросил руки, в которой вы отказали такому богатому человеку, как ваш кузен Бернард?

Белл моментально отдернула руку и сделала шага два назад через каминный ковер. Она совершила это движение так, как будто ее вдруг оскорбили или как будто мужчина произнес перед ней такие слова, с которыми не имел права обращаться к ней при каких обстоятельствах.

– Вот видите, я так и думал, – сказал Крофтс. – Теперь я могу уехать… и буду знать, что меня прогнали.

– Перестаньте, доктор Крофтс. Вы говорите совершенный вздор и как будто нарочно хотите вывести меня из терпения.

– Действительно, вздор. Я не имею никакого права говорить вам это, а тем менее теперь, когда нахожусь в вашем доме по обязанности. Простите меня, Белл. – В это время он тоже стоял, но не сделал ни шагу от своей стороны камина. – Простите ли вы меня до моего отъезда?

– За что же мне простить вас? – спросила она.

– За то, что я осмелился полюбить вас, и что я люблю вас с того времени, как вы себя помните, наконец, за то, что люблю вас более всего на свете. За это, я знаю, вы должны простить меня, но простите ли вы мне то, что я вам все это высказал?

Доктор Крофтс первоначально не намерен был сделать ей предложение, а Белл со своей стороны вовсе этого не ожидала. Она еще не совсем уяснила себе значение его слов и, конечно, никогда не задавала себе вопроса, что следовало бы отвечать на эти слова. Бывают случаи, когда любящие существа являются под такой легко угадываемой маской, что при первом откровенно сказанном слове любви обнаруживаются все самые сокровенные чувства, и обнаруживаются, не подавая другой стороне ни малейшего повода к удивлению. Это обыкновенно бывает так, когда влюбленный не считает себя старинным другом и когда его знакомство началось еще очень недавно. Так это было в деле любви Кросби и Лили Дейл. Когда Кросби явился к Лили и сделал ей предложение, он исполнил это с совершенным спокойствием и самосознанием, потому что был почти уверен, что предложения этого ждали. Лили хоть и сконфузилась в первую минуту, но была совершенно готова со своим ответом. Она уже любила его всем сердцем, была счастлива в его присутствии, пленялась его красивой наружностью, восхищалась его остротами и подстраивала свой слух под звуки его голоса. Словом, все было подготовлено и все ожидали этого исхода. Если бы он не сделал предложения, то Лили была бы вправе считать себя обиженной, – хотя, увы, увы! Обиды были впереди, и какие тяжкие! Бывают, впрочем, и другие случаи, в которых любящие не могут объясниться подобным образом, не преодолев сначала больших затруднений, а когда и объяснятся, то не могут надеяться на немедленный ответ в свою пользу. А ведь как должно быть обидно старым друзьям, что на них-то именно и падает вся тяжесть таких затруднений. Крофтс был так близко знаком с семейством Дейлов, что многие полагали весьма вероятной его женитьбу на одной из сестер. Так думала сама мистрис Дейл и даже надеялась. Лили безусловно поступала так же. Правда, эти думы и надежды несколько поблекли, но все-таки по-прежнему существовали благодаря поведению доктора. И теперь, когда он в некоторой степени высказался, Белл отступила от него на шаг и не верила в серьезность его намерений.