Текст книги "Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения"

Рассказ второй
Как Ласаро устроился у священника и что с ним случилось

На другой день, не чувствуя себя в безопасности, я отправился в местечко, называемое Македа, – там в наказание за мои грехи повстречался мне некий поп и, когда я подошел к нему за милостыней, спросил, умею ли я прислуживать за обедней. Я ответил, что умею, и так оно и было, ибо слепой греховодник хоть и дурно со мной обращался, а все же научил меня множеству полезных вещей, в том числе и прислуживать. В конце концов священник взял меня к себе.

Попал я из огня да в полымя. Слепой по сравнению с ним был настоящим Александром Великим, несмотря на то что, как я уже поведал, являл он собою олицетворенную скупость. Скажу только, что вся скаредность мира заключалась в этом человеке. Не знаю уж, родилась ли она вместе с ним, или же он впитал ее в себя, приняв духовный сан.

Был у него старый сундук, запертый на ключ, который он носил на ремне своего подрясника. Принеся из церкви благословенный хлеб, он собственноручно клал его в сундук и тут же запирал. Во всем доме не водилось ничего съестного, как это бывает в других домах: ни сала, подвешенного к дымоходу, ни сыра в столе или в шкафу, ни корзиночки с кусками хлеба, остающимися после трапезы; а между тем мне казалось, что, даже не притрагиваясь к ним, я бы утешился их созерцанием.

Все съестные припасы моего хозяина состояли из одной лишь связки лука, которую он держал под ключом в каморке наверху. Я получал одну луковицу на четыре дня, и когда просил у попа ключ, чтобы идти за нею, то, если кто-либо присутствовал при этом, он с великой осторожностью отвязывал ключ от ремня и протягивал мне его со словами:

– Возьми и сейчас же принеси обратно. Тебе бы все только лакомиться!

Можно было подумать, что там заперты все пряности Валенсии, хотя в этой каморке, как я уже сказал, не было ни та, кроме висевших на гвоздике луковиц, которым повел строгий счет. Так что если б я, себе на горе, увеличил полагавшийся мне паек, мне бы это обошлось недешево.

В конце концов я стал помирать с голоду. Хозяин же мой, будучи ко мне не весьма милостив, себя, однако, не забывал: за обедом и ужином он обыкновенно съедал на пять бланок мяса. Правда, он делился со мной супом, но мяса я не видал как своих ушей, а хлеба получал вдвое, а то и втрое меньше, чем мне требовалось.

По субботам в тех краях едят бараньи головы,[19]19
  Суббота была днем, в который церковь запрещала верующим употреблять в пищу мясо, за исключением голов или внутренностей животных и птиц, требухи, ножек и жира свиней.


[Закрыть] и я покупал для хозяина баранью голову за три мараведи. Он варил ее и съедал глаза, язык, затылок, мозги и щековину, а мне оставлял на блюде одни обглоданные кости и приговаривал:

– Бери, ешь и ликуй. Ты владеешь целым миром и живешь получше самого папы.

«Тебе бы послал господь такую жизнь!» – думал я.

К концу трех недель я настолько отощал, что от голода уже не мог держаться на ногах. Я бы так и сошел в могилу, если бы господь бог и моя собственная сообразительность не помогли мне. Пуститься на хитрости мне не представлялось случая, ибо здесь нечего было украсть, а если бы даже и было, то я не мог бы отвести попу глаза, как это мне удавалось с предыдущим хозяином, да простит его господь, если он помер от удара, ибо, при всем своем лукавстве, он был лишен бесценного дара – дара зрения и не видел меня. Что же касается этого, то никто не обладал такой зоркостью, как он. Когда мы совершали проскомидию,[20]20
  Проскомидия – часть обедни.


[Закрыть] то ни одна полушка, падавшая в раковину, не ускользала от его взгляда. Одним глазом он смотрел на народ, а другим на мои руки, и зрачки его вращались, как если б они были из ртути.

Он вел счет всем монетам, какую бы кто ни подал, и после сбора тотчас же отбирал у меня раковину и ставил на престол, так что я за все время, пока у него жил, или, лучше сказать, умирал, ни разу не ухитрился стянуть ни единой бланки. Из харчевни я никогда не приносил ему вина ни на грош, а ту небольшую часть пожертвований, которая хранилась у него в сундуке, он распределял таким образом, что ему хватало на неделю. А чтобы скрыть свою великую жадность, он говорил мне:

– Знай, мальчик, священнослужители должны быть весьма умеренными в еде и питье, поэтому я не распускаюсь, как другие.

Сквалыга мой бессовестно лгал, ибо в монастырских трапезных и на поминках он жрал на чужой счет, как волк, и пил побольше любого знахаря, что лечит от водобоязни.

Раз уж я заговорил о поминках, то да простит меня господь бог, ибо в эти дни я был врагом рода человеческого единственно потому, что только в эти дни мы ели досыта, и я желал и молил бога, чтобы он каждый день поражал кого-либо из рабов своих. Когда мы причащали и соборовали больных и священник предлагал всем присутствовавшим молиться, я, конечно, от других не отставал и от всего сердца и от всей души просил бога, чтобы он, как говорится, не отвергал слугу своего, а призвал его к себе.

Если некоторые из них выживали, то я, прости господи, многократно посылал их ко всем чертям, а тем, кто умирал, я столько же раз желал царства небесного. За все время, пока я пробыл у попа, а именно почти полгода, скончалось только двадцать человек, и, думается мне, умертвил их я, или, лучше сказать, они умерли по моему ходатайству. Видя, как я всечасно умираю лютою смертью, господь, верно, соизволил прикончить их, чтобы даровать мне жизнь. И все же я не находил средства от голода, ибо если в дни похорон я и жил, то в дни, когда покойника не было, я, привыкнув к сытости и возвращаясь к обычной своей голодовке, еще больше страдал от нее. Таким образом, ни в чем не находил я себе утешения, разве что в смерти, которой я иной раз желал и себе и другим, но не видел ее, хотя она всегда во мне пребывала.

Много раз замышлял я бросить этого жадного человека, но по двум причинам оставлял эту мысль: во-первых, по недоверию к моим ногам и из страха перед их слабостью, которая являлась следствием голодовки, а во-вторых, я рассуждал так: «Было у меня два хозяина. Первый морил меня голодом; когда же я ушел от него, то попал к другому, и этот довел меня до могилы. И вот, если я расстанусь и с этим да попаду к еще худшему, мне останется только помереть». Вот почему не дерзал я ничего больше предпринимать – был уверен, что следующие ступени повлекут меня к еще горшим бедам, и если я спущусь по ним вниз, то о Ласаро никто уже не услышит на белом свете.

И вот, находясь в такой крайности,[21]21
  Весь нижеследующий эпизод с похищением хлебцев из сундука священника представляет собой развернутую пародию на один из важнейших католических обрядов – таинство причастия (евхаристию). В этом эпизоде обещанное верующему «спасение» через причащение к таинствам святой веры приравнено к весьма натуралистической ситуации: «причащаясь» к содержимому сундука, Ласарильо спасается от реальной голодной смерти. «Сундук» (в исп. тексте – arcaz), проникнуть в который стремится Ласарильо, чтобы добыть священные хлебцы – «облатки», раздаваемые священником при причастии и символизирующие «плоть Христову», – это профанированный образ ковчега со святыми дарами. Причаститься таинству веры можно лишь благодаря чуду, и такое «чудо» свершается, когда Ласарильо является «медник» – ангел, посланный «в таком обличье с небес на землю». И тогда Ласарильо, проникнув в сундук, зрит «в образе хлебов… лик господень», а сундук превращается для него в «хлебный рай», в котором мальчик – алтарный служка хозяйничает, как некогда «змий» в библейском раю, – недаром Ласарильо называет себя «врагом рода человеческого», а хозяин сундука – священник тщетно пытается изловить «змею», крадущую у него хлебы. Эпизод завершается «изгнанием» Ласарильо из «рая», «смертью» и возвращением к жизни – переходом к новому хозяину.


[Закрыть] от которой избави бог всякого истинного христианина, не зная, как выйти из этого положения, и видя, что дела мои идут все хуже и хуже, однажды, когда злосчастный и скаредный хозяин мой ушел из дому, заприметил я у наших дверей какого-то медника, который показался мне ангелом, посланным в таком обличье с небес на землю. Он спросил, нет ли у нас какой починки.

– Взялся бы ты починить меня – вот и была бы у тебя работа, и работа немалая, – сказал я себе, но так, что он не слышал; однако мне было не до шуток, и, по наитию святого духа, я обратился к нему: – Дяденька, я потерял ключ от этого сундука и боюсь, что хозяин меня накажет. Ради бога, посмотрите, нет ли у вас с собой подходящего, а я вам заплачу.

Этот ангел в обличье медника стал пробовать один за другим ключи из большой связки, которая была при нем, а я помогал ему моими слабыми молитвами, и вдруг на дне сундука явился мне в образе хлебов, как говорится, лик господень.

– У меня нет денег заплатить вам за ключ, – сказал я меднику, – возьмите плату отсюда.

Он выбрал хлеб, какой получше, и, отдав мне ключ, ушел в отличном расположении духа, а меня оставил в еще лучшем.

До поры до времени я не притронулся ни к чему, чтобы недостача не была замечена; к тому же, сделавшись обладателем такого богатства, я полагал, что голод не посмеет больше напасть на меня. Пришел мой злосчастный хозяин и, по милости божьей, не заметил, что часть хлеба унес ангел.

На другой день, как только ушел он из дому, открыл я мой хлебный рай, схватил руками и зубами один из караваев, мгновенно уничтожил его, а затем предусмотрительно запер сундук на ключ. С тех пор уборка комнат стала для меня наслаждением – я был уверен, что злой моей доле пришел конец. Так я блаженствовал тот день и следующий, но блаженство это длилось недолго, ибо уже на третий день меня снова схватила возвратная голодная лихорадка: в недобрый час увидел я, что мой гладоморитель, стоя у сундука, перекладывает и пересчитывает хлебы. Я сделал вид, что ничего не замечаю, а сам втайне молил бога и взывал: «Святой Иоанн, ослепи его!»[22]22
  Святой Иоанн считался покровителем слуг. В день святого Иоанна существовал обычай менять хозяев, на службе у которых не полагалось быть более года.


[Закрыть]

Он же, после того как долго вел счет по дням и по пальцам, изрек:

– Если бы этот сундук не был так надежно заперт, я бы подумал, что кто-то похитил отсюда хлебы. Отныне, только затем чтобы избегнуть подозрений, я буду вести счет. Остается девять хлебов и один кусок.

«Девять болячек пошли тебе господь!» – подумал я. При его словах мне показалось, что сердце мое пронзила стрела, а желудок стал разрываться от голода, ибо я понял, что придется мне поститься, как прежде. Он ушел, а я, чтобы утешиться, открыл сундук и начал любоваться хлебом, не смея, однако, его взять, Я пересчитал хлебы в надежде, что проклятый поп ошибся, но – увы! – счет его оказался совершенно верным. Единственно, что я мог себе позволить, это многократно расцеловать хлебы и осторожно отщипнуть от куска, и больше у меня ничего во рту не было весь тот день, не столь радостный, как предыдущий.

Между тем голод мучил меня все сильнее, тем более что за истекшие два-три дня желудок мой привык к большему количеству хлеба; я просто помирал лютой смертью и, оставшись один, все только отпирал да запирал сундук, созерцая в хлебах лик божий, как говорят дети. Однако бог всегда приходит на помощь несчастным, и вот, видя, что я в таком тяжелом положении, он внушил мне довольно остроумную мысль, и я, пораскинув мозгами, сказал себе. «Этот сундучище стар, ветх и разбит в нескольких местах. В нем есть несколько маленьких дырочек. Можно уверить попа, что туда забираются мыши и грызут хлеб. Стащить целый каравай нельзя, ибо утеснитель мой тотчас заметит пропажу, – лучше понемножку».

И вот накрошил я хлеб на лежавшие в сундуке не весьма драгоценные салфетки – словом, от каждого из трех или четырех караваев я понемногу отковырял. Затем, подобно тому как принимают пилюли, я все это проглотил и несколько утешился. Поп, придя обедать и отперев сундук, заметил нанесенный ему урон и, конечно, подумал на мышей, потому что именно так обыкновенно грызут хлеб мыши. Он осмотрел сундук со всех сторон и, обнаружив несколько отверстий, решил, что через них-то мыши и забрались внутрь. Он позвал меня и сказал:

– Смотри-ка, смотри-ка, Ласаро, какому нападению подвергся нынче ночью наш хлеб!

Я сделал вид, что очень удивился, и спросил, что бы это могло быть.

– Как что? – сказал он. – От мышей не убережешься.

Сели мы обедать, господь и тут послал мне удачу. На сей раз мой хозяин оказался щедрее: он срезал ножом все, что считал попорченным мышами, и отдал мне.

– Ешь, – сказал он, – мыши – звери чистые.

Так, увеличив паек трудами рук моих, или, лучше сказать – ногтей, покончил я с обедом, хотя, по правде говоря, я и не начинал его.

Вскоре новый удар поразил меня: хозяин мой добросовестно принялся вытаскивать гвозди из стен и собирать дощечки, а потом заколотил и забил все дыры в старом сундуке.

«Боже мой! – подумал я. – Каким превратностям, бедствиям и несчастьям подвержены мы и до чего же скоротечны радости в нашей многотрудной жизни! Вот я надеялся таким скромным и жалким способом утолять голод, и это меня радовало и ободряло. Но злая судьба моя заставила скаредного моего хозяина быть начеку и выказывать еще большую наблюдательность, чем та, какою его наделила природа, хотя, впрочем, такие злонамеренные люди, как он, по большей части не страдают недостатком бдительности: алая судьба, заколотив дыры в сундуке, тем самым отняла у меня последнее утешение и усеяла путь мой лишениями».

Так плакался я, а в это время мой добросовестный плотник при помощи гвоздей и дощечек окончил свою работу. – Ну, вероломные господа мыши, – молвил он, – вам здесь делать больше нечего, в нашем доме вам придется туго.

Едва он вышел, я поспешил осмотреть его работу и обнаружил, что в ветхом и жалком сундуке своем он не оставил даже щели, в которую мог бы пролезть комар. Я отпер сундук моим теперь уже бесполезным ключом, без надежды попользоваться чем-либо, увидел два или три начатых хлеба, которые хозяин мой принял за попорченные мышами, и взял самую малость, слегка коснувшись их, подобно ловкому фехтовальщику.

Нужда – великий учитель, я же испытывал ее постоянно, а потому я день и ночь обдумывал средства для поддержания моих сил и полагаю, что в поисках этих проклятых средств голод освещал мне путь, ибо говорят, что вдохновляет на выдумки он, а не сытость. Так, во всяком случае, было со мною.

И вот однажды ночью, будучи пробужден своими мыслями и размышляя о том, как бы мне овладеть и попользоваться содержимым сундука, удостоверился я, что хозяин мой почивает: об этом можно было судить по храпу и громким вздохам, которые он всегда испускал во сне. Еще днем обдумав свои действия и запасшись старым ножом, я бесшумно встал с постели, направился к злосчастному сундуку и с той стороны, где, как мне казалось, он был хуже всего защищен, бросился на него с ножом, который заменил мне бурав. А так как ветхий сундук, много лет проживший на свете, не только не обладал силой и стойкостью, но, напротив, был слаб и податлив, то он скоро сдался, и я провертел в его боку порядочную дыру. После этого я осторожно отпер израненный сундук, ощупью отковырял кусочек от начатого хлеба по вышеописанному способу и, удовольствовавшись этой малостью, снова запер хранилище, а затем возвратился на свою солому и, растянувшись, немного соснул. Спать мне, однако, не давал голод, а будь я сыт, в те времена сон мой не развеяли бы даже заботы, которые тревожат французского короля.

На другой день хозяин мой; обнаружив урон, нанесенный хлебу, а также дыру, которую я провертел в сундуке, посулил мышам черта.

– Что ты скажешь! – воскликнул он. – Прежде в моем доме мышей и в помине не было!

И он говорил истинную правду, ибо если и был во всем королевстве дом, к которому мыши относились с особым почтением, так это именно дом моего хозяина, ибо мыши не водятся там, где им нечего есть. Хозяин снова принялся выискивать гвозди в стенах, собирать дощечки и заколачивать дыру. Но с наступлением ночи, как только он засыпал, я сейчас же вставал, и что заколачивал он в течение дня, то расколачивал я за ночь своими инструментами.

Так оно и шло, и так мы с ним соревновались: вот уже поистине, едва одна дверь закрывается, как другая распахивается. Казалось, мы взяли подряд на тканье Пенелопы,[23]23
  Пенелопа – жена Одиссея, двадцать лет ожидавшая его возвращения из дальних странствий. Отклоняя предложения многочисленных женихов, она обещала сделать выбор после того, как окончит ткать саван для отца своего мужа. Однако каждую ночь она распускала то, что успела соткать за день, тем самым откладывая срок своего ответа.


[Закрыть] ибо то, что он ткал за день, я распускал по ночам. В короткий срок мы привели несчастное хранилище в такой вид, что всякий скорее назвал бы его не сундуком, а древними латами – так много было на нем заплат и гвоздей.

Видя, что средство его не помогает, хозяин сказал:

– Сундук этот весь разломан и сделан из столь ветхого и гнилого дерева, что не может противиться никакой мыши. Но, как бы он ни был плох, без него будет еще хуже, новый же сундук обойдется мне в три или четыре реала. Лучшее средство, по-моему, раз это не приносит пользы, – вооружиться на проклятых мышей изнутри.

Вскоре он занял у кого-то мышеловку и, снабдив ее кусочками сыра, выпрошенного у соседей, поместил ее внутри сундука. Мне это послужило особым подспорьем, так как хотя я и не очень нуждался в острой закуске для возбуждения аппетита, но рад был и сыру, – я извлекал его из мышеловки, не забывая в то же время угрызать хлеб.

Видя, что хлеб изгрызен, сыр съеден, а мышь все не попадается, мой хозяин злился и расспрашивал соседей, как это может случиться, что сыр похищен из мышеловки и съеден, а мышь ускользнула, хотя дверца захлопнулась.

Соседи пришли к заключению, что это не мышь, ибо хоть раз да должна же была она попасться. Один из соседей сказал:

– Помнится мне, что в доме вашем водилась змея, и это, наверное, она и есть. И понятно, что раз она длинна, то может стащить приманку и выбраться из мышеловки, хотя бы дверца и захлопнулась, – ведь не вся же змея туда влезает.

Все с ним согласились, а хозяин мой встревожился и с этого дня стал спать не столь спокойным сном, принимая за змею, грызущую его сундук, жучка-древоточца, что бывает слышен по ночам. Он вставал и палкою, которую держал наготове у своего изголовья, изо всех сил принимался колотить по злосчастному сундуку – так он думал напугать змею. Этим грохотом он будил соседей и не давал спать мне. Подойдя к моему сеннику, он ворошил его и меня, ибо ему представлялось, что змея заползла ко мне и спряталась в соломе или в моей одежде, а он слыхал, что иногда эти гады ночью, чтобы согреться, заползают в колыбели к детям и жалят их и что это очень опасно. Я обыкновенно притворялся спящим, а на следующее утро он спрашивал меня:

– Нынче ночью ты, мальчик, ничего не слыхал? Я следил за змеей и думал даже, что она заползла в твою постель: ведь они очень холодные и им хочется согреться.

– Дай бог, чтобы она меня не укусила, – ответил я, – я страшно боюсь этого.

Так как мой хозяин столько раз пробуждался и поднимался, змея или, вернее, змей не осмеливался подбираться к сундуку и грызть по ночам. Зато днем, когда хозяин был в церкви или в городе, я по-прежнему совершал нападения. Хозяин же, видя, сколь великие терпит убытки, и сознавая, что он бессилен с ними бороться, продолжал по-прежнему бродить по ночам, как домовой.

Я боялся, как бы рачительный мой хозяин не обнаружил ключ, который я держал под сенником, и в конце концов решил, что надежнее будет на ночь класть его в рот. Еще в ту пору, когда я жил у слепого, я превратил свой рот в кошель, мне случалось хранить там и десять и пятнадцать мараведи, все в мелкой монете, и они не мешали мне есть. В противном случае я бы их лишился, ибо проклятый слепец непременно нашел бы их: ведь он постоянно обыскивал меня.

И вот, как я уже сказал, теперь я каждую ночь прятал ключ к себе в рот и спал спокойно, уже не боясь, что мой колдун-хозяин отыщет его. Но когда приходит беда, все предосторожности тщетны. Судьба моя распорядилась так, а вернее всего, это было мне наказание за грехи: однажды ночью, когда я спал, спрятав ключ во рту, дыхание мое выходило через отверстие пустого внутри ключа с весьма отчетливым предательским свистом. Напуганный хозяин мой решил, что шипит змея, да это и впрямь было похоже.

Он тихонько встал и с палкой в руке, весьма осторожно, чтобы змея его не почуяла, двинувшись в том направлении, откуда долетал звук, приблизился ко мне, ибо он полагал, что змея зарылась в солому и греется подле меня. И вот, взмахнув своей дубиной и вознамерившись одним ударом прикончить змею, он так меня треснул, что я, с проломленной головой, остался лежать без сознания. Смекнув, как он сам после рассказывал, что удар пришелся по мне, он наклонился и, громко окликнув, попытался привести меня в чувство. Дотронувшись до меня рукою и обнаружив сильное кровотечение, он поспешил принести свет, а когда возвратился, то услыхал мои стоны и увидел, что во рту у меня ключ, – я его так и не выронил, и он все еще торчал у меня одним концом наружу, как и тогда, когда я свистел в него.

Истребитель змей, придя в изумление, вытащил у меня изо рта ключ и рассмотрел его, – по виду он ничем не отличался от его собственного, коим запирался сундук. Хозяин тотчас в этом удостоверился и раскрыл мое преступление. В эту минуту жестокий охотник подумал, наверно, так:

«Наконец-то нашел я мышь и змею, которые со мной воевали и поедали мое добро».

О том, что произошло в следующие три дня, я ничего не могу сказать, ибо провел их словно во чреве китовом,[24]24
  Ласаро уподобляет себя здесь не столько ветхозаветному пророку Ионе, прожившему три дня во чреве кита («чрево» – архаический символ «смерти», «могилы»), сколько Иисусу Христу, намекая на сравнение Христа с Ионой в Евангелии от Матфея (12:40).


[Закрыть] а о самом приключении я узнал уже после того, как пришел в себя, от хозяина, который со всеми подробностями рассказывал о нем всем своим знакомым.

Через три дня я очнулся и, увидев, что лежу на сеннике, что голова у меня в пластырях, натерта маслом и намазана мазью, в испуге спросил, что со мной приключилось.

– А то, что я переловил всех змей и мышей, которые меня разоряли, – ответил жестокий поп.

Увидев, в каком плачевном состоянии я нахожусь, я тотчас же догадался о моем несчастье.

В это время вошли соседи и старуха знахарка и начали снимать у меня с головы повязки и врачевать рану. Заметив, что я очнулся, они очень обрадовались и оказали:

– Ну, раз он пришел в себя, даст бог, все заживет.

Тут они снова принялись описывать мои невзгоды и смеяться над ними, а я, грешный, стал их оплакивать. Затем они дали мне поесть, я же совсем ослабел от голода и лишь слегка подкрепил свои силы.

Через две недели опасность миновала (не миновал только голод), я с грехом пополам поправился и кое-как стал на ноги.

На другой день после того, как я поднялся, хозяин мой взял меня за руку, вывел за порог и, поставив среди улицы, сказал:

– Ласаро, с сегодняшнего дня ты уже не мой, а свой собственный. Ступай с богом и ищи себе другого хозяина, а мне столь ревностный слуга не нужен. Тебе только поводырем у слепого и быть.

И, отчуравшись от меня, словно я был одержим бесами, он вернулся домой и запер за собою дверь.