Текст книги "Похвала глупости"

II. Об Эразме

Эразм принадлежал к старшему поколению германских гуманистов, поколению рейхлиновскому, хотя он был на двенадцать лет моложе Рейхлина. Но по характеру своей литературной деятельности, именно по ее сатирическому оттенку, он уже в значительной степени примыкает к гуманистам младшего, гуттеновского поколения. Впрочем, Эразма нельзя безоговорочно отнести к какой-либо конкретной группе гуманистов: он был «человек сам по себе», как выразился автор «Писем темных людей» (Epistolae obscurorum virorum). Он действительно представляет собой особую, самостоятельную и вполне индивидуальную величину в среде германского гуманизма. Начать с того, что Эразм не был даже в строгом смысле германским гуманистом: его можно назвать скорее европейским гуманистом, так сказать, международным. Действительно, Эразм представляет собой совершенно космополитическую фигуру. Германец по своей принадлежности к империи, голландец по крови и по месту своего рождения, он менее всего был похож на голландца по своему подвижному, живому, сангвиническому темпераменту, и, быть может, потому так скоро отбился он от своей родины и впоследствии не чувствовал к ней особенного влечения. Но и Германия, где он провел бо́льшую часть своей жизни, не сделалась для него второй родиной. Германский патриотизм, одушевлявший большинство его соотечественников-гуманистов, остался ему совершенно чужд, как и вообще всякий патриотизм. Можно сказать, что его настоящей родиной был античный мир, где он чувствовал себя действительно как дома, и латинский язык был, можно сказать, его настоящим родным языком; на нем он не только писал с легкостью Цицерона или Тита Ливия, но и говорил на нем совершенно свободно, – во всяком случае, гораздо свободнее, чем на своем родном голландском наречии. Не лишено характерности в данном случае то обстоятельство, что под старость Эразм, после долгих скитаний по свету, избрал своим постоянным местопребыванием имперский город Базель, имевший и по своему политическому и географическому положению, и по составу своего населения международный, космополитический характер.

Наконец, совершенно особое место занимает Эразм в истории германского гуманизма еще и по тому небывало влиятельному положению в обществе, какое – впервые в европейской истории – получил в его лице человек науки и литературы. До Эразма история не знает ни одного подобного явления – да такого и не могло быть до изобретения книгопечатания; после Эразма, за все продолжение Новой истории, можно указать лишь один аналогичный факт: именно только то совершенно исключительное положение, которое выпало на долю Вольтера в апогее его литературной славы во второй половине XVIII в., может дать понятие о том влиятельном положении, которое занимал в Европе Эразм в первой половине XVI в. «От Англии до Италии, – говорит один современник Эразма, – от Польши до Венгрии гремела его слава». Со всех сторон сыпались на него подарки, пенсии и почетные приглашения. Могущественнейшие государи эпохи, Генрих VIII Английский, Франциск I Французский, папы, кардиналы, прелаты, государственные люди и самые известные ученые считали за честь находиться с ним в переписке. Папская курия предлагала ему кардинальское звание; баварское правительство готово было назначить ему огромное по тому времени содержание за то только, чтобы он поселился в Нюрнберге. Когда ему случилось однажды приехать во Фрейбург, то ему была устроена торжественная встреча, точно государю: магистрат, цехи и корпорации с распущенными знаменами вышли к нему навстречу в сопровождении всего населения города. Эразма называли оракулом Европы. И действительно, отовсюду обращались к нему за советами не только люди науки по поводу разных научных вопросов, но и государственные люди, даже государи по поводу вопросов политических.

Эразм родился в 1467 г. в голландском городе Роттердаме. Отец его принадлежал к одной из местных бюргерских фамилий. В молодости он увлекся одной девушкой и встретил взаимность с ее стороны. Но родители, имевшие в виду посвятить своего сына духовной карьере, судили иначе и не дали своего разрешения на женитьбу. Последствием этого было то, что молодые люди сошлись вне законного брака, и плодом этой связи был Дезидерий Эразм, будущий знаменитый гуманист.

Еще ребенком Эразм лишился обоих родителей. Незаконнорожденный и круглый сирота – эти два обстоятельства не могли не оставить глубокого следа в жизни Эразма и не наложить известного отпечатка на его характер. Некоторая робость, граничившая подчас с трусостью, и некоторая скрытность – эти две столь много повредившие ему впоследствии черты его характера – объясняются в значительной степени именно той пришибленностью, которую он должен был рано почувствовать вследствие своего преждевременного сиротства, усугубленного вдобавок незаконнорожденностью, которая в глазах тогдашнего общества налагала на ребенка печать позора. Последнее обстоятельство имело для Эразма еще и другое, более реальное значение: оно заранее закрывало юноше всякую общественную карьеру. Молодому Эразму оставалось пойти в монастырь. Однако особого влечения к монастырской жизни у него не было, а непосредственное знакомство со всеми темными и непривлекательными сторонами тогдашнего монастырского быта лишь усилило в нем отвращение к монашеству. Те язвительные стрелы, которые градом сыплются на монахов в его сатирических произведениях, представляют собой в значительной мере лишь отголосок тех дум и чувств, которые были пережиты Эразмом в пору его вынужденного пребывания в постылых монастырских стенах. Счастливый случай помог ему вырваться из монастырской атмосферы, в которой он задыхался. Даровитый юноша, обращавший на себя внимание своими выдающимися познаниями, блестящим умом и необыкновенным искусством владеть изящной латинской речью, нашел себе скоро меценатов. Благодаря последним Эразм получил возможность много путешествовать и побывать во всех главных тогдашних центрах гуманизма. Прежде всего он попал в Париж, который, впрочем, в то время был скорее центром схоластической учености, чем гуманистической образованности. Изданное им здесь первое крупное сочинение «Adagia», сборник изречений и анекдотов, взятых из различных античных писателей, сделало его имя известным в гуманистических кругах всей Европы. Затем Эразм имел возможность побывать в Италии, этой обетованной земле гуманистов, где, как пишет сам он в одном из своих писем, «стены ученее и красноречивее обитателей Голландии».

Когда он приехал в Англию, то здешние гуманисты встретили его уже как своего известного собрата. Наиболее выдающийся среди английских гуманистов, знаменитый автор «Утопии» Томас Мор сделался одним из наиболее близких друзей Эразма. В Англии Эразм был несколько раз, и во время одного из своих путешествий туда – из Италии – и была им набросана его знаменитая сатира «Похвала Глупости», разнесшая его известность в более широкие круги тогдашней читающей публики. И самое сочинение это было посвящено Эразмом Томасу Мору, как и почему – это он объясняет в своем письме к нему, предпосланном в качестве предисловия к сатире.

После долгих скитаний Эразм наконец в Базеле, где и провел почти безвыездно последние годы своей жизни. Здесь окончил он и дни свои в 1536 г.

III. О «Похвале Глупости»

Как гуманист, Эразм всего ближе примыкает к Рейхлину: и тот и другой являются выдающимися носителями того научного духа, духа исследования и точного знания, который составляет одну из наиболее существенных черт в характеристике гуманизма вообще. Подобно Рейхлину, он работал над критическим изданием произведений древних классиков с обстоятельными критическими комментариями. Наряду с Рейхлином Эразм был одним из немногих в то время знатоков греческого языка и литературы. Об авторитете, которым пользовался Эразм в области греческой филологии, можно судить, например, по тому факту, что его мнение относительно способа произношения некоторых гласных греческого алфавита (эты и дифтонгов) получило всеобщее признание и практическое применение в Германии, наперекор укоренившейся традиции и вопреки авторитету учителей-греков. Эразм также впервые применил в широком масштабе научные приемы к разработке богословия; благодаря своим критическим изданиям Нового Завета и Отцов Церкви он, можно сказать, положил основание научному богословию на Западе, вместо традиционного, схоластического богословия. В частности, Эразм в значительной степени подготовил почву для протестантского богословия – и это не только своими изданиями богословских текстов, но также и некоторыми из своих богословских идей, которые потом были восприняты протестантскими богословами (и отвергнуты богословами католическими). Таким образом, Эразм, который все последние годы своей жизни старательно открещивался от всякой солидарности с Реформацией, оказался, наперекор своему желанию, в роли одного из основателей протестантской догматики. В этом случае литературно-научная деятельность Эразма соприкасается положительным образом с реформационным движением. Она соприкасается с последним также и отрицательным образом, именно – поскольку в своих сатирических произведениях Эразм выступает обличителем отрицательных сторон современной ему церковной действительности.

Из его двух крупных сатирических произведений – «Обыденных разговоров» (Colloquia familiaria) и «Похвалы Глупости» (Moriae encomium, sive Stultitae laus), имевших почти одинаковый успех в свое время, я остановлюсь лишь на последнем, которое предлагаю в русском переводе вниманию читающей публики.

«Похвала Глупости» написана была Эразмом, как говорится, между прочим. Если верить заявлению самого автора в его предисловии, обращенном к приятелю Томасу Мору, то сочинение это было им написано от нечего делать, в течение его – конечно, продолжительного при тогдашних способах передвижения – путешествия из Италии в Англию. Во всяком случае Эразм смотрел на это свое сочинение лишь как на литературную безделку. Этой литературной безделке, однако, Эразм обязан своей литературной известностью и своим местом в истории европейской литературы не в меньшей, если не в большей степени, чем своим многотомным ученым трудам, которые, сослужив в свое время службу, давным-давно опочили в захолустьях книгохранилищ, под слоем вековой пыли, в то время как «Похвала Глупости» продолжает до сих пор читаться – пусть сравнительно немногими в подлиннике, но, можно сказать, всеми в переводах, которые имеются на всех европейских языках; тысячи образованных людей продолжают зачитываться этой гениальной шуткой остроумнейшего из ученых и ученейшего из остроумных людей, каких только знает история европейской литературы.

Вряд ли история литературы может указать другое аналогичное литературное произведение, которое могло бы сравняться своим успехом с «Похвалой Глупости». Во всяком случае до появления в свет, несколькими годами позднее, «Писем темных людей» это был первый случай со времени появления печатного станка такого поистине колоссального успеха печатного произведения. Достаточно сказать, что, напечатанная в первый раз в Париже в 1509 г., сатира Эразма выдержала в несколько месяцев до семи изданий; всего же при жизни Эразма в разных местах она была переиздана не менее сорока раз. Полного списка всех изданий этого произведения, как в подлиннике, так и в переводах на новые языки, до сих пор не составлено. В опубликованном в 1893 г. дирекцией университетской библиотеки в Генте предварительном и, следовательно, подлежащем исправлениям и дополнениям списке изданий всех сочинений Эразма насчитывается более двухсот отдельных изданий «Похвалы Глупости» (в подлиннике и в переводах, точная цифра 206).

Этот беспримерный успех объясняется, конечно, многими обстоятельствами, и громкое имя автора, разумеется, сыграло не последнюю роль; но главные причины успеха связаны, несомненно, с самим произведением. Здесь прежде всего надо отметить удачный замысел, вместе с блестящим его выполнением. Эразму пришла очень удачная мысль: взглянуть на окружающую его современную действительность, наконец, на все человечество, на весь мир с точки зрения глупости. Эта точка зрения, исходящая из такого общечеловеческого, присущего «всем временам и народам» свойства, как глупость, дала автору возможность, затрагивая массу животрепещущих вопросов современности, в то же время придать своим наблюдениям над окружающей действительностью характер универсальности и принципиальности – осветить частное и единичное, случайное и временное с точки зрения всеобщего, постоянного, закономерного. Благодаря такой точке зрения автор мог, набрасывая сатирико-юмористические картины современного ему общества, рисовать сатирический портрет всего человечества.

Этот общечеловеческий характер, являясь одной из привлекательных сторон для современного автору читателя, в то же время предохранил его от забвения в будущем. Благодаря ему «Похвала Глупости» заняла место в ряду нестареющих произведений человеческого слова – правда, не из-за художественной красоты формы, а именно вследствие присутствия в нем того общечеловеческого элемента, который делает его понятным и интересным для всякого человека, к какому бы времени, к какой бы нации, к какому бы слою общества он ни принадлежал. Читая сатиру Эразма, иногда невольно забываешь, что она написана четыреста лет тому назад: до такой степени свежо, живо, жизненно и современно подчас то, что встречаешь на каждом шагу в этом произведении, отделенном от нас четырьмя столетиями. Не будь латинский язык препятствием для огромного большинства читающей публики, «Похвала Глупости» продолжала бы, конечно, до сих пор фигурировать в числе ее излюбленных книг. Для человека же, в достаточной степени знакомого с латинским языком, чтение этого произведения в подлиннике составляет и теперь одно из лучших умственных наслаждений.

Кроме удачного замысла, этой своей привлекательностью «Похвала Глупости» обязана не в меньшей степени и блестящему его выполнению. Выполнение подобного замысла требовало, кроме неподдельного и высокопробного остроумия, еще и того, что можно назвать настроением. И то и другое имеется в избытке в гениальной безделке Эразма.

Эразм был действительно одарен редким остроумием, остроумием легким, естественным; оно у него бьет фонтаном, брызжет из каждой строки. По характеру своего остроумия Эразм очень напоминает своего позднейшего преемника по литературной славе, Вольтера.

Наконец, «Похвала Глупости» – это одно из тех сравнительно редких литературных произведений, от которых не пахнет книгой. Читая ее, забываешь о книге и чувствуешь непосредственное умственное соприкосновение с живым человеком, с сангвинической, богато одаренной натурой, мыслящей и вдумчивой, живущей всеми фибрами своего существа, отзывчивой и чуткой ко всему, «что не чуждо человеку». Это и есть то, что можно назвать настроением в литературном произведении. Литературное произведение с настроением можно определить как произведение, которое при чтении менее напоминает книгу, чем живого человека. Чтение такой книги доставляет всегда особенное наслаждение, и в этом в значительной степени разгадка необыкновенного успеха таких произведений, как «Похвала Глупости».

Господствующий тон сатиры Эразма – юмористический, а не саркастический. Смех Эразма проникнут по большей части благодушным юмором, часто тонкой иронией, почти никогда – бичующим сарказмом. «Я стремился, – говорит сам Эразм в своем письме к Томасу Мору, – более забавлять, чем бичевать; я вовсе не думал, по примеру Ювенала, выворачивать вверх дном клоаку человеческих гнусностей и гораздо более старался выставить напоказ смешное, чем отвратительное». Действительно, в сатирике проглядывает не негодующий моралист с наморщенным челом и пессимистическим взглядом на окружающее, а жизнерадостный гуманист, смотрящий на жизнь с оптимистическим благодушием и в отрицательных сторонах последней видящий скорее предлог для того, чтобы от души посмеяться и побалагурить, чем метать перуны и портить себе кровь.

По форме своей «Похвала Глупости» представляет пародию на панегирик – форма, пользовавшаяся большой популярностью в то время, на что есть намек в самом тексте сатиры (где говорится об «охотниках слагать панегирики в честь Бусиридов, Фаларидов, четырехдневных лихорадок, мух, лысин и тому подобных мерзостей»). Оригинальным является лишь то, что панегирик в данном случае произносится не от лица автора-оратора, а влагается в уста самой (олицетворенной) глупости. Эта форма автопанегирика придает, конечно, еще более живости и пикантности этой остроумной пародии.

Павел Ардашев

Письмо Эразма к Томасу Мору[1]1
   Томас Мор (1478–1535) – английский юрист, философ, писатель-гуманист, друг Эразма. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]

Во время моего последнего, недавнего переезда из Италии в Англию немало времени пришлось мне провести верхом на лошади. Чем убивать это долгое время пустой болтовней или пошлыми анекдотами, я предпочитал размышлять время от времени о наших общих научных занятиях и вызывать в душе отрадные воспоминания об оставленных мной здесь столь же милых, сколь ученых друзьях. В числе их всего чаще вспоминал я тебя, мой дорогой Мор. Твой образ так живо воскресал передо мной, что иной раз мне казалось, будто я вижу тебя воочию, слушаю тебя и упиваюсь твоей беседой, слаще которой для меня нет ничего на свете. Эти размышления навели меня на мысль заняться каким-нибудь делом. Но каким? Обстановка была малопригодна для какой-нибудь серьезной работы, и вот я остановился на мысли – сочинить шуточный панегирик Мории[2]2
   Μωρία (греч.) – глупость.


[Закрыть].

Какая это Паллада внушила тебе подобную мысль? – спросишь ты. Отчасти меня навело на эту идею твое имя: ведь имя Morus настолько же близко подходит к имени Moria, насколько расходятся между собой обе обозначаемые этими именами вещи; а если у кого, то именно у тебя всего менее общего с Морией; это не мое личное мнение, это – мнение всего света. Кроме того, мне думалось, что такая шутка придется как нельзя более тебе по вкусу. Ведь и ты большой охотник до шуток этого рода – я разумею такие шутки, от которых не разит ни невежеством, ни пошлостью, – если только я не ошибаюсь в этом случае в оценке своего собственного произведения. Да и сам ведь ты не прочь взирать на человеческую жизнь с демокритовской усмешкой. Одаренный критическим и ясным умом, ты не можешь, конечно, не расходиться во многом с общепринятыми воззрениями; но в то же время в твоем характере столько благодушия и общительности, что ты можешь – и ты делаешь это с удовольствием – в любой момент приноровиться к умственному уровню любого человека. Поэтому ты не только примешь благосклонно эту мою литературную безделку как памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою защиту; тебе ее я посвящаю, и с этой минуты – она твоя, а не моя.

Найдутся, пожалуй, зоилы, которым некоторые мои шутки покажутся унижающими достоинство богословов, другие – несовместимыми с христианским смирением; они, пожалуй, поднимут вопль, что я воскрешаю древнюю комедию или какого-нибудь Лукиана[3]3
   Лукиан Самосатский (ок. 120 – после 180 г. н. э.) – древнегреческий писатель-сатирик.


[Закрыть], с его язвительными нападками на всех и на все. Но мне бы хотелось, чтобы люди, которых шокирует и низменность моего сюжета, и шутливый тон моего произведения, приняли во внимание, что в данном случае я лишь следую примеру многих великих писателей. Сколько столетий прошло с тех пор, что Гомер сочинил свою шутливую поэму о «Войне мышей и лягушек», Марон воспел комара и выеденное яйцо, Овидий – орех? Поликрат и его противник Исократ восхваляли Бусирида, Главкон – несправедливость, Фаворин – Терсита и четырехдневную лихорадку, Синезий – лысину, Лукиан – муху и блоху. Сенека написал шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх – разговор Грилла с Улиссом. Лукиан с Апулеем написал «Осла», и еще кто-то, уж не знаю, написал завещание свиньи Хрю-Хрю – об этом, между прочим, упоминает св. Иероним.

Пусть мои критики, если угодно, воображают себе, что мне просто-напросто захотелось забавы ради поиграть в бирюльки или поездить верхом на палочке. В самом деле, если мы допускаем развлечения для людей всякого звания и состояния, то было бы верхом несправедливости отказать в подобном развлечении писателям и ученым, в особенности если они вносят в шутку долю серьезности и наводят на серьезные размышления; из иной подобной шутки читатель – если только он не совершенный оболтус – вынесет гораздо больше, чем из иного серьезного и архиученого рассуждения. И вот один восхваляет риторику или философию в речи, составленной из отовсюду нахватанных чужих фраз и мыслей; другой адресует хвалы какому-нибудь князю; третий сочиняет речь для возбуждения к войне против турок; тот занят предсказанием будущего, этот задается решением новых вопросов о козлиной шерсти[4]4
   Латинское выражение «вопрос о козлиной шерсти» – вздорный вопрос.


[Закрыть]. Если нет ничего вздорнее, как вздорным образом трактовать серьезные вещи, то нет ничего забавнее, чем трактовать вздор так, чтобы казаться всего менее вздорным человеком. Не мне, конечно, судить о самом себе; но, во всяком случае, если не вводит меня в заблуждение самолюбие, моя похвала глупости не совсем глупа.

Что касается возможного упрека в излишней резкости моей сатиры, то я замечу, что мыслящие люди всегда широко пользовались правом безнаказанно осмеивать людей в их повседневной жизни, под единственным условием – чтобы вольность языка не переходила должных границ. Удивляюсь, до чего стали деликатны уши в наше время: они почти не выносят ничего, кроме льстивых титулов и высокопарных посвящений. Немало также в наше время людей с до того извращенным религиозным чувством, что они готовы скорее снести поношение имени Христа, чем самую безобидную шутку по адресу первосвященника[5]5
   То есть папы.


[Закрыть] или князя, в особенности если при этом затронут интерес кошелька. Но если кто подвергает критическому анализу человеческую жизнь, никого не задевая лично, можно ли это назвать пасквилем? Не есть ли это скорее наставление, увещевание? Иначе сколько бы раз пришлось мне писать пасквиль на самого себя! Кроме того, кто не делает исключения ни для какого класса или группы людей, тот, очевидно, нападает не на отдельных людей, а на недостатки всех и каждого. Если поэтому кто будет кричать, что он обижен, то он лишь выдаст тем свой страх и свою нечистую совесть. А куда свободнее и язвительнее писал св. Иероним, не стесняясь подчас называть по именам объекты своей сатиры!

Что касается меня, то я систематически воздерживался называть имена и, кроме того, старался писать настолько сдержанным тоном, что проницательному читателю не трудно заметить, что я стремился скорее забавлять, чем бичевать. Я вовсе не думал, по примеру Ювенала, выворачивать вверх дном клоаку человеческих гнусностей и гораздо более старался выставить напоказ смешное, чем отвратительное.

Если кого не в состоянии удовлетворить подобные разъяснения, тому я могу лишь посоветовать утешать себя тем, что, в сущности, следует считать за честь нападки Глупости, от имени которой я говорю. Впрочем, к чему разъяснять все это такому адвокату, как ты: ты ведь сумеешь наилучшим образом отстоять самое сложное дело.

Будь здоров, мой красноречивый Мор, и прими твою Морию под свою надежную защиту.

Писано в деревне, 10 июня 1508 г.