Текст книги "Ларец Марии Медичи"

Сознание вернулось к больному только на пятый день. Он что-то мучительно пытался сказать, глаза его молили о чем-то, но лицо оставалось неподвижным, как гипсовая маска. Через неделю он умер. В доме в этот момент никого не было. Первой нашла его женщина, которая приносила молоко и возилась со стиркой. Она подняла шум, вызвала милицию, потом кто-то отыскал Верочку.

Когда она вбежала в квартиру, то застала странную сцену. В столовой толпились какие-то люди. Бледный милиционер что-то втолковывал пьяному дворнику. Она вбежала в комнату отца и замерла в дверях. Голова его была запрокинута. Черная, халдейским клинышком бородка воинственно поднята вверх. Эту даже в смерти прекрасную голову окружал венец из пяти кошек. Осиротевшие животные, подняв хвосты и выгнув спины, жалобно мяукали.

За квартирой Пуркуа утвердилась нехорошая репутация. Вера Фабиановна сначала думала выбросить кошек на улицу, но и ей они внушили какой-то суеверный страх.

Постепенно она привыкла и полюбила эти загадочные существа, о которых так хорошо сказал Бодлер:

 
Эреб в свой фаэтон охотно впряг бы их,
Когда бы сделаться они могли рабами.
 

С тех пор у нее не переводились кошки. Как она уверяла, это была наследственная черта.

Сколько лет минуло с тех пор…

Теперь и Лев Минеевич, вспоминая мучительную немоту в глазах парализованного, думал, что тот хотел тогда сообщить нечто необыкновенно важное, но не успел. Воспоминания вспыхивали, как солнечные блики на туманной реке. Вспышки, вспышки – отдельные, несоединимые… Может, и вправду необычный этот человек, который раньше был управляющим каким-то поместьем, а потом сделался антикваром, предавался таинственным ученым изысканиям? Может, и намекнул он дочери о важной тайне, да только не нашел времени рассказать все до конца? Сначала занят был, потом болезнь обрушилась – не успел.

Многое порассказала Льву Минеевичу Вера Фабиановна за долгие годы. В том числе и такое, чему поверить было никак невозможно хотя бы потому, что противоречило собственным Льва Минеевича наблюдениям. Но Вера Фабиановна так часто повторяла свою версию тех давних событий, что постепенно они стали представляться совсем по-иному.

Вот и теперь, слушая монотонную, но убедительно вкрадчивую речь Веры Фабиановны и упорно борясь с дремотой, Лев Минеевич не находил в себе сил проконтролировать рассказ о завещании Пуркуа собственной памятью. Туманная река этой памяти лениво поблескивала глянцевитыми вспышками, и Лев Минеевич не хотел окунаться в нее. Было холодно, да и лень.

– Он часто говорил мне: «Веруся, это дело предстоит довершить тебе. Я не успею». Помню, возвратясь из Александрии, он привез ожерелье, составленное из главных богов. Вот это. – Она махнула рукой на туалетный столик. – Да вы знаете его.

Лев Минеевич прекрасно знал это голубое ожерелье, но знал он и то, что Верин отец никогда не был ни в Египте, ни в Мексике, ни даже в Париже, откуда происходил корнями и куда каждый год ездил погулять какой-то бывший его хозяин.

Но так убаюкивающе сверкала, так вкрадчиво рокотала вода (или это Верочка что-то говорила?), что увидел Лев Минеевич, как высокий седой человек с черной бородкой клинышком стоит возле большого белого парохода и следит за носильщиком, перевязывающим ремнем его чемоданы. А рядом – тоненькая гимназисточка с атласным белым бантом, который едва удерживает толстую, несколько раз сложенную русую косу. Человек раскрывает ручной саквояж и, лукаво улыбаясь, медленно вытягивает оттуда синие, сверкающие на солнце бусы…

– «Здесь не хватает только фигурки, – как-то сказал он. – Бога Анубиса, у которого голова шакала. Когда она найдется, мы узнаем все».

– Как так «найдется»? – чуть встрепенулся заклевавший было носом Лев Минеевич. – Она потерялась?

– Я дословно передаю вам его слова. Так он ответил мне на мои расспросы. «При чем здесь это ожерелье?» – спросила я его. «Ни при чем, – ответил он. – Просто фигурка Анубиса – это знак причастности к тайне». Он еще сказал, что есть много других знаков, но нас они не касаются. «Мы все узнаем в назначенный срок» – так всегда говорил он, когда я начинала слишком надоедать расспросами.

– Что же, он и сам всего не знал?

– Он? Он, я думаю, знал. Просто не хотел мне раньше времени говорить, ведь я была тогда еще так молода: в этом, мне кажется, все дело. Он не думал, что рано умрет. Все надеялся, что я повзрослею.

На миг осветился в памяти Льва Минеевича Верочкин облик тех лет (короткая стрижка и тускло-желтое платье цвета танго с вырезом на левом плече), потом толпы какие-то оживленные увиделись, то ли на трибунах ипподрома, то ли еще где-то. Но все потонуло, едва он успел разглядеть, выхватить что-то из небытия. Вместо того все та же гимназисточка возникла, сидящая в кожаном кресле у отца в кабинете. Она о чем-то спросила, наморщив лобик, а он снисходительно усмехнулся, погладил ее по головке и отпустил.

А Вера Фабиановна говорила всерьез. Ей и впрямь было приятно вспомнить, что-то такое по-новому осмыслить, понять наконец непонятное. Она совершенно искренне пыталась вспомнить, как все было на самом деле, в действительности. И не могла! Она уже давно верила всему тому, в чем сама себя убедила. Она уже не могла выскользнуть из сотворенного ею же замкнутого круга. Словно белка в колесе, была обречена бежать и бежать, наматывая новые выдуманные подробности, украшая свою постоянную орбиту несуществующими деталями. Как и старому, верному другу Льву Минеевичу, ей внезапно мерещилось что-то. В отличие от него (ему просто лень было шевелить мозгами, поскольку вся эта история его совершенно не трогала), она замирала в своем замкнутом беге, прислушивалась к себе и, готовая понять что-то необыкновенно важное, пыталась повернуть назад, размотать нити бесцельного своего вымысла. Но инерция привычного бега увлекала ее вперед. Какое-то мгновение она еще сопротивлялась, медлила, потом вновь бросалась в полет. Вот и теперь.

– Как-то упомянул он еще об одном знаке… Не помню точно, но речь шла как будто о епископ… Лев Минеевич?

– М-м? Простите, голубушка, задремал. У вас всегда так спокойно, так хорошо, а я ведь ночи не сплю! Маюсь до самого рассвета. Все думы свои стариковские думаю. Так что простите… Я ведь все слышал. Это я только сейчас, на минуточку.

Но все было испорчено. Мелькнуло – и нет его. Теперь не вспомнишь. Когда-то, в вихре удовольствий и развлечений, она мало думала об отцовских делах. У нее была своя, совсем отличная от его забот жизнь.

Она не думала, она просто как бы изначально знала, что так будет всегда. Конечно, она понимала, что молодость проходит. Но ведь воспоминания-то остаются. Отец живет своими воспоминаниями, она, когда настанет ее час, будет неторопливо ворошить цветные стеклышки яркой и шумной нынешней жизни своей, составлять из них пленительные калейдоскопические узоры. Но вышло так, что своих воспоминаний у нее не осталось, не о чем было вспоминать. Мысли о кутежах в «Праге» или, скажем, о поездке в Ялту с симпатичным – как же его звали? – молодым адвокатом не вызывали в ней никаких чувств. Они не согревали, не пробуждали в душе того запоздалого эха, которым откликаются уснувшие радости и печали. Как-то так получилось, что самым важным для нее стало отцовское наследство. Кроме немалой денежной ценности оставленные ей вещи имели еще и свою историю. Но историю эту она не знала, а деньги сами по себе ее не интересовали. Ни молодость, ни те удовольствия, которые можно было получить за деньги в молодости, купить она уже не могла. Конечно, мысль о ценности раритетов была приятна. Но не более. А чем-то же должен жить человек? Интересами? Привязанностями? Да и на расспросы знакомых хотелось отвечать, возбуждать зависть хотелось. Вот и пришлось заново создавать историю для вещей. Нет, не выдумывать, а именно создавать, реконструировать. И никто не виноват, что в процессе этой реконструкции первоначальная история совершенно затерялась, стерлась, исчезла, как исчезает под слоем краски старый и облупленный фресковый слой.

Вопреки всему дочь сделалась наследницей отца, но она творчески переработала его наследство.

– Что же вы, Верочка? Я слушаю, – робко прервал затянувшееся молчание Лев Минеевич.

– Ах, всегда вы все портите! Теперь я сбилась с мысли. Теперь я сама уже не знаю, что хотела сказать… Так вы не хотите халвы?

Он отрицательно покачал головой.

– Так чего же вы хотите?

Он сам не знал, чего хотел. То есть, конечно, знал, поскольку хотел (и это слово в данном случае лишь бледная тень действительности) Врубеля. Но о том нельзя было говорить прямо. Можно было все испортить. А Лев Минеевич умел ждать и надеялся, что наступит его час. Он верил, что создастся такое благоприятное стечение обстоятельств, когда Вера согласится на что-нибудь обменять свой бесценный картон. Возможно, она даже просто подарит его. Нужно только терпеливо дождаться упомянутого выше стечения и, конечно, соответствующего настроения Веры. Сейчас у нее оно явно портилось.

– Чего же вы хотите от меня, Лев Минеевич? – нахмурясь, требовательно спросила она. Это звучало почти как: «Чего вам здесь, собственно, надо? Не пора ли вам домой?»

– Может, погадаете, Верочка? – робко попросил он, чтобы умаслить капризную подругу.

– Погадать? – преувеличенно удивленно подняла она брови. Испытанное средство начинало действовать. – Но я же гадала вам на прошлой неделе!

– Так то на прошлой!

– Какие же у вас дела, что быстро так все может перемениться?

– Дела? Нету особых дел-то.

– Зачем же гадать?

– Так… о судьбе вообще, о надеждах…

– Каких надеждах?

– Ну что вы, ей-Богу, Верочка! Разные могут быть надежды. Если человек стар, так ему, выходит, и надеяться не на что?

– На что же надеяться?

– Да мало ли на что! Обстоятельства там разные… Перемены.

– Ну ладно, коли перемен ждете.

Она достала колоду засаленных карт. Они уже не тасовались, и их приходилось перекладывать стопками на столе. Трефовый король выпал с валетом той же масти.

– Ваши хлопоты, – сказала гадалка.

«А то чьи же еще?» – скептически прокомментировал Лев Минеевич.

– И втайне хлопоты скрываете, – погрозила она пальцем. – Только напрасны они, эти ваши хлопоты…

– Почему же напрасны? – обидчиво спросил он.

– Не выйдет из них ничего – пиковый валет. Ну да ладно, посмотрим, что будет дальше. – Она быстро разбросала вокруг короля с напрасными хлопотами четыре кучки и развернула их в цыганский крест. – Так! – сказала она, любовно раскрывая карты. – На пороге у вас благородный король из казенного дома.

– Кто же это? – зевнул Лев Минеевич, прикрывая рот ладошкой.

– Вам виднее.

– И когда это будет?

– Скоро. Очень даже скоро. Завтра, послезавтра…

– Завтра – суббота, послезавтра – воскресенье. В казенных домах выходные, – резонно заметил он.

– Ну, тогда в понедельник, – равнодушно согласилась Вера Фабиановна.

Она быстро раскрыла значения карт, потом, отделив одинаковые, разложила пять троек – «на будущее». В настоящем, кроме означенного визита и пустых хлопот, ничего существенного Льну Минеевичу не выпало. Картишки подобрались все мелкие и невыразительные – нечто вроде преферансного мизера. Зато в будущем обозначилось некое темное облачко, которое гадалка охарактеризовала как неприятную неожиданность. Но не успел Лев Минеевич встревожиться, как открылась десятка червей. Сердце его, таким образом, должно было успокоиться радостью.

– Ну, спа…

– Типун вам на язык! – разгневалась гадалка. – Сколько раз было говорено, что благодарить нельзя! Не сбудется!

– Так я же не успел, Верочка, и вообще…

– Ладно уж! – отмахнулась Вера Фабиановна. – Так не будете кофе пить?

– Нет, голубушка, благодарствую. Бежать надо. Я еще к Дормидонтычу зайти должен.

– Это зачем же?

– А я разве не говорил? – На лице его обозначилось удивление. – Он же Изиду свою с Гором-младенцем на коленках отдать соглашается.

– Вас-то это почему интересует?

– Меня? Да я о вас, Верочка, хлопочу.

– Вот как? Тронута… А за хлопоты чего потребуете?

– Ничего. Ровнехонько ничего. Скажите только, что ему взамен предложить?

– Это подумать надо… Скарабей его не заинтересует?

– Сомнительно, – помотал головой Лев Минеевич и равнодушно так, безразлично ударил в самое больное место. – Помнится, он насчет эмалей крючок закидывал, но это ведь пустое? Вы же решительно нет?

– Еще чего? – низким контральто произнесла возмущенная Вера Фабиановна. – А этого он не хочет? – Она изобразила с помощью трех пальцев нехитрую, но весьма выразительную фигуру. – Вы еще и его потребуйте! – хлопнув ладонью по сундуку, она разбудила одну из кошек.

Моя египетская выгнулась и, вытянув когти, в сладкой истоме вонзила их в гобелен.

– Лично я, – он ткнул себя в грудь пальцем, – ничего не требую. Скажу ему, что не состоялось, и все!

– Вот как! А скажите-ка лучше, почему он с вами готов на какого-то Яковлева сменяться, а с меня драгоценные эмали требует?

– Во-первых, Яковлев – это не «какой-то»… – Лев Минеевич вкрадчиво понизил голос: в груди у него тревожно екнуло, словно и в самом деле на циферблате судеб пробил его час. – Во-вторых, он хотел еще подлинную «Маркизу» Сомова и «Версальские фонтаны» Лансере, но это неважно, потому как, в-третьих… в-третьих, вы сами можете предложить что-либо из живописи или же графики…

– О! Что же вы раньше не сказали? – всплеснула руками Вера Фабиановна. – Может, ему Врубеля предложить?

– М-можно. – Голос почему-то вдруг изменил Льву Минеевичу. Он неопределенно махнул рукой, глотнул два раза сухим, опаленным горлом и прокашлялся. – Можно… Я так думаю – можно… Но надо поговорить.

– Ах, поговорить! – Она согласно кивнула. – Ну, конечно же, поговорить! – И, беспощадно улыбнувшись, покачала вдруг головой. – Ай-ай-ай, Лев Минеевич! А еще старый друг называется, верный рыцарь! Я же нагадала вам напрасные хлопоты. Чего же вы лезете? Не видать вам Врубеля как своих ушей… – и звучно припечатала ладонь к клеенке стола.

– Позвольте! – возмутился Лев Минеевич. – Как вы могли подумать? Конечно, я хочу Врубеля, но ваши интересы…

– Бросьте, бросьте!.. Лучше замнем для ясности. Передайте своему Дормидонтычу, что я хочу его видеть. Пусть зайдет. Авось сами как-нибудь столкуемся.

Униженный Лев Минеевич нашарил свой зонтик и взглядом стал отыскивать шляпу.

– Да вон она! – сказала Вера Фабиановна, отнимая шляпу у Саскии, который уволок ее на другой конец софы и брезгливо обнюхивал.

Лев Минеевич вздохнул и поцеловал хозяйке руку.

– Заходите. Не забывайте, – сказала она, провожая его к дверям.

Глава 5
Предначертание свершится

Люсин вышел из кино, когда на Садовом уже зажглись фонари. Тополиный пух кружился в немигающем ртутном свете. Старушки в белых фартуках торговали цветами.

Куда-то спешили люди. У телефонных кабин стояли очереди. Вечер только еще начинался.

Люсин прошел мимо концертного зала и, увлекаемый людским потоком, машинально спустился в метро. Делать было решительно нечего. Смутно хотелось куда-то пойти, стряхнуть с себя ленивую тревогу этого вечера.

Получив в кассе четыре пятака, он двинулся к турникетам, но свернул вдруг направо и подземным переходом вышел на другую сторону улицы Горького. В ярких витринах магазина лоснились свисающие с потолка колбасы. У дверей ресторана «София» безнадежно темнела очередь.

Одинокий автомат оказался свободным. Словно решившись на что-то, Люсин вошел в кабину и, порывшись в карманах, отыскал двушку. Но автомат с отвратительным лязгом сглотнул монету, едва Люсин набрал первую цифру. Тихо ругнувшись, он вышел из кабины и перебежал к табачному ларьку. Купив ненужную ему коробку спичек, выпросил заветную медяшку. Не доверяя пиратскому телефону, не поленился дойти до желтого здания, где раньше был Кукольный театр. Там обошлось благополучно.

Юрка, на удивление, оказался дома. Люсину определенно начинало везти. Очевидно, первый автомат сыграл роль алтаря, на котором боги благосклонно приняли жертву.

– Ты где сейчас, старик? – радостно спросил Березовский. – Ах, у Кукольного! Это же рядом. Немедленно приезжай!

Люсин сел в троллейбус и, доехав до Белорусского, пошел по Лесной.

Юрка открыл дверь и сразу же потащил его в заваленную книгами комнатенку. Был он всклокочен, словно только что встал ото сна, тренировочный костюм приятно округлялся на его пополневшем брюшке. Папки с какими-то рукописями, всевозможные газеты и журналы загромождали стол и подоконник, небрежно валялись на полу. Сняв с кресла энциклопедический том и очистив ногой проход, Юрка торопливо усадил гостя.

– Ну и нюх у тебя, старикан! – Он вкусно причмокнул губами, порываясь бежать на кухню. – Я, брат, раздобыл бутылочку шотландского «Лонг Джон». Сейчас мы ее с боржомчиком…

– Погоди, Юр, – остановил его Люсин. – Повремени малость. Ладно? Давай сперва просто так поговорим, а то потом делами заниматься не захочется.

– У тебя есть дело?

– Дело, оно всегда есть. Была бы шея.

– Насчет шеи у тебя все в порядке. Бычья!

– Я тебе не помешал, Юр? Ты чем занимался?

– А ничем! – отмахнулся Березовский.

– Это хорошо, – кивнул Люсин. Он-то уже успел заметить на диване стопку исписанных безобразным Юркиным почерком листков.

Это было в порядке вещей. Друзья, как правило, всегда заставали Березовского за работой, а он пренебрежительно махал рукой и говорил, что ни черта не делал. Вид у него при этом был самый искренний, может быть потому, что Юрка всегда радовался гостям.

Вот и сейчас он скакал вокруг Люсина, как стосковавшийся после долгого одиночества веселый щенок.

– А ты, часом, не голоден? – участливо спросил он.

– Вообще, не помешает, но, если можно, немного погодя.

– Как скажешь, так и будет, – заверил Березовский. Сам того не ведая, Люсин уже безмятежно улыбался. Лениво потянувшись, он уютно устроился в кресле и шлепнул пританцовывавшего вокруг него Березовского.

– Да сядь же ты ради Бога!

Юрка сразу же привычно растянулся на диване.

– Выкладывай, – сказал он, стыдливо прикрывая свою писанину раскрытой книгой.

– Понимаешь, Юр! – Люсин шумно вздохнул и пригладил макушку. – Есть одно дело, кажется, по твоей части.

– Давай, – с готовностью согласился Юрка.

– Не все так просто, дружище… Я и сам еще точно не знаю, что из этого выйдет, но на всякий случай хочу заручиться твоим согласием.

– Да брось ты… Что за церемонии?!

– Нет, ты погоди, – остановил его Люсин, – не все так просто. Я не знаю пока, понадобится ли это, но, если понадобится, могу ли я рассчитывать на твою помощь в качестве консультанта?

– Ты что, сдурел? – возмутился Березовский. – С каких это пор ты стал таким… сумнительным?

– Э, Юр, – досадливо поморщился Люсин, – если бы это было мое личное дело!.. Тут материя тонкая. Служебная тайна. Понимаешь?..

Березовский выжидательно смотрел на него, подперев подбородок руками.

– В ходе следствия – а речь идет именно о следствии – могут возникнуть всякие неожиданные нюансы. Я как чиновник и человек подчиненный могу действовать только в определенных рамках. Ну да ты понимаешь: порядок есть порядок.

– Не нами заведено, – машинально поддакнул Юра.

– Во-во! В моих личных делах ты как был Юркой Березовским, так им и останешься. Тут все ясно. В наших же – он сделал на этом слове едва заметное ударение – служебных делах ты, если понадобится, можешь участвовать только в качестве о-фи-ци-аль-ного – понимаешь! – консультанта товарища Березовского. Ясно?

– Более-менее. Давай дальше.

– Дальше – проще. Если ты согласен, то будь готов дать письменную экспертизу и все такое прочее, конечно, с полным соблюдением служебной тайны. Опять же, если в этом окажется необходимость.

– А ты лично в этом очень заинтересован?

– Конечно, Юрик! Это же моя работа!

– Тогда о чем разговор? Давай свои бумаги и говори, чего подписывать.

– Пока ничего. На данном этапе я привлекаю тебя к работе, как говорится, на свой страх и риск. Ведь может получиться так, что все это не стоит выведенного яйца.

– Выеденного.

– Чего?

– Выеденного яйца!

– Ну да, конечно, не в этом дело.

– Значит, ты просто подстраховался? Боялся, что, если дело осложнится, а я уйду в кусты, у тебя будут неприятности?

– В принципе это так. По существу же совсем не так! Я ничего не боялся. И не боюсь. Мне очень нужна твоя помощь, и я ни на минуту не сомневался, что ты меня выручишь. Просто не хотел ставить тебя перед свершившимся фактом. Хочу, чтобы ты сам видел все, как оно есть.

– Значит, пока тебе достаточно только моего честного слова?

– Просто твоего согласия.

– Ладно. Считай, что ты его получил. Благодарю за доверие.

– Да брось ты, Юр! Чего ты?

– А ты чего? Мог бы в двух словах сказать. Так, мол, и так. Помоги, Юра, и подпишись в соблюдении тайны.

– Так ведь не надо пока.

– Что «не надо»? Подписываться или соблюдать?

– Подписываться. Соблюдать на всякий случай надо.

– Так бы и сказал.

– А я так и сказал. Только в более деликатной форме.

– Ладно. Инцидент исчерпан. Рассказывай.

– Рассказывать, собственно, нечего. Прочти-ка вот эту штуку. – Люсин достал из внутреннего кармана черный пакет из-под фотобумаги и извлек из него снимок. – Что ты насчет этого думаешь?

Юра ловко поймал фотографию и зажег лампу у изголовья.

– Чтоб не сверлить тебя глазами, я пока в кухне чего-нибудь перехвачу.

– Ветчина и сыр в холодильнике, хлеб в шкафу. Есть еще какие-то консервы.

– Хватит одной ветчины, а потом выпьем.

Люсин прошел в кухню и принялся методично готовить себе бутерброды.

– Тебе принести? – спросил он, уже откусывая.

– Нет. Спасибо. Слушай.

 
Предначертание свершится!
Сим заклинаем семерых.
Капитолийская волчица
Хранит завязку всей игры.
Пусть Монсегюр в огне падет,
Лютеции звезда затмится,
Все ж с розой крест соединится,
И в их единство ключ войдет.
Итак, свершится: роза – крест
Под кардинальским аметистом.
Следите ж за игрою мест!
Звезда Флоренции лучиста,
Но на подвязке будет кровь.
Обеих их соединит
Холодный камень Сен-Дени.
Отличный от других алмаз —
Бордоское вино с водою.
О семеро, мы молим вас:
Не обернитесь к нам бедою!
Из пепла Феникс оживет
В снегах страны гиперборейской,
Когда на смерть – не на живот —
Пальмира Севера пойдет
Против когорт и ал лютейских.
На четках Феникса как раз
Седьмая есмь тигровый глаз.
Жезл победителя мальтийский
Хранит содружество ключа.
Не перепутай сгоряча
Порядок мест в игре их строгой!
Ни эшафотом, ни острогом
Нельзя прервать игру судеб.
Последний есмь наследник – Феб.
Не токи родственной крови,
А волю звезд – небесных судей —
В игре той строгой улови
И разгадай наследство судеб:
Сатрап лакею передал
Цареубийственный кинжал.
Ты положи игре конец
И отыщи жену младую,
Чье имя носит тот ларец,
Чьи звезды – чистый Козерог.
В ночь тихую и ночь святую
Дано узреть концы дорог.
Итак, внемли же: крест и роза.
Затем латинский аметист.
Подвязка и бордоской лозы
Огонь, которым камень чист.
Звезда Флоренции, конечно,
Льнет к италийским городам,
Тигровый глаз теперь навечно
Жезлу мальтийскому отдан —
Вот слуги тайные ларца,
Таящего грозу дворца,
Взращенного на молоке волчицы.
Храни же тайну до поры!
Предначертание свершится!
Сим заклинаем семерых.
 

Люсин с наслаждением жевал бутерброд с ветчиной, уставившись на заросшее буро-зеленой слизью стекло аквариума, сквозь которое безуспешно пытался разглядеть рыб. Это настолько его заинтриговало, что он поднял покрывавшую аквариум фанерку. В сумрачной воде промелькнули темные рыбьи спинки.

И увидел он залитую тяжелым живым серебром палубу. Лазоревый блеск прыгающих сельдей. Мокрые роканы товарищей. И волны – чуть тронутые суровым глянцем просвечивающего сквозь облака северного солнца.

То-то потешались они, когда узнали, что пойдет вместе с ними в трехмесячное плавание какой-то корреспондент из Москвы. Но встретили, как полагается, – уважительно, широко. Кеп принес омаров из морозильника, десяток лангустов. Ребята морского карася вяленого принесли собственной заготовки. Коньячок был, лососина – все чин чинарем, по самому высшему классу. Даже шашлык из зубатки.

Люсин хотел уступить гостю свою штурманскую каюту, только тот наотрез отказался. Сразу же полез в кубрик, занял свободную койку и, разложив вещички, плотно там обосновался. Первые дни только бродил по пароходу, выспрашивал все и тут же в блокнотик записывал. Все углы облазил и, составив планчик БМРТ, аккуратно, как что называется, записал. А потом график для себя сочинил, чтобы каждого человека на судне продублировать. И сети чинил, и бочки забортной водой заливал, вытрясал рыбу и шкерил ее, на муку молол и в камерах замораживал. Стоял он на вахте, дежурил в радиорубке, пачкался тавотом в машинном отделении, пытался овладеть секстаном, путался в радионавигации и ревниво следил, как Люсин прокладывал курс. Это дело ему вроде бы больше всего понравилось. Хотел он и Кепа продублировать, да не стал: видно, плохо эту работу изучил или командовать стеснялся.

Проку от него, честно говоря, мало было. Он это и сам понимал. На любую работу, как это у новичков заведено, не бросался, но все, что ему поручали, делал старательно, вдумчиво. Выходил на авралы, драил палубу, смывал из шланга кровавую рыбью чешую.

Но по-настоящему оценила корреспондента команда, когда настала в его графике пора дублировать кандея. Тут уж он себя показал! Первым делом выдал ребятам буайбес по-марсельски – изысканную французскую уху. А дальше – больше: «шатобриан» из мороженой говядины, пюре «сенжермен», соус «да парфе» – просто закачаешься. Тут уж его ребята всерьез стали просить бросить к черту график и до конца плавания остаться в камбузе, чтобы тамошние работники могли перенять бесценный опыт.

Французская кухня очень всем пришлась по душе. Первый помощник так просто стонал, когда тарелку вылизывал, бил себя кулаками в грудь, ругался по привычке, ну только не плакал…

Вот как сходил в Атлантику специальный корреспондент «Комсомолки» Юрий Березовский. Память об этом походе сохранится в легендах.

Когда же целиком вышла в столичном журнале его документальная повесть «Рыба под нами, рыба над нами» (это он летучек, очевидно, имел в виду), Люсин как раз пришел из последнего, столь неудачного для него плавания. Весь траловый флот читал эту повесть запоем. И неважно, хорошо или плохо была она написана. В этом мало кто по-настоящему разбирался, да и думать о том ребята не хотели. Это была повесть о них. И это была правда о них. Взглянув на себя как бы со стороны, как бы с высоты себя оглядев, они очень сами себе понравились. Только решили написать автору благодарственное коллективное письмо, постановив после отчаянных споров начать его просто: «Дорогой Юра! Пишут вам…» – как в адрес тралового флота пришел крупный перевод.

«Дорогие ребята! – говорилось в листочке для письма. – Вышла повесть, которую все мы вместе писали. Очень жалею, что из-за командировки в Среднюю Азию не могу к вам приехать, да и не уверен, что застану всех вас на берегу. Но банкет в „Заполярье“, как я понял, дело святое. Посему приглашаю вас на банкет, который имеет место быть в оном ресторане в удобное для вас время. Всем сердцем с вами. Мою особу будет представлять штурман товарищ Володя Люсин. Я уверен, что он не откажется принять на себя и все хлопоты, связанные с проведением данного мероприятия. Крепко всех обнимаю. Высылаю бандеролью авторские экземпляры на весь экипаж.

Ваш дублер Ю. Березовский».

Что там ни говори, но это было красиво. Ребята поняли все как надо и оценили…

– Как там у тебя? – позвал Березовский.

– А? Все в порядке. Подзаправился.

– Тогда иди сюда.

Люсин убрал хлеб, стряхнул крошки с тарелки и, выпив чашку воды из-под крана, вернулся в комнату. Юра лежал вытянувшись на диване и глядел в потолок.

– Как это к тебе попало? – спросил он.

– Найдено в папке исчезнувшего иностранного туриста. Собственно, именно его мы и разыскиваем.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Мне кажется, это зашифрованная инструкция. Речь идет, вероятно, о том, как использовать, а может быть, и отыскать какой-то старинный предмет.

– Весьма здраво. Продолжай.

– Э нет, брат. Это ты продолжай! Затем я к тебе и пришел.

– А что я? Могу только повторить твои слова. По-моему, ты на верном пути, старик.

– Понимаешь, Юр, для меня тут наверняка больше непонятного, чем для тебя. Я и слов-то многих не знаю. Поэтому давай выжмем из этой штукенции все, что только можно. Считай, что дело ведешь ты, а я только при сем присутствую.

– Ладно! Давай попробуем. – Он сел, подтянул к себе ноги и, положив сбоку фотографию, скосил на нее глаза. Люсин вынул блокнот.

– Так, стариканчик! – Юра зажмурился и потер руки. – Прежде всего линия историческая. Начинается она в Риме, может быть, даже в Древнем Риме.

– Почему?

– «Капитолийская волчица хранит завязку всей игры», – наизусть процитировал Юра. – И потом в конце, – он взял фотографию в руки, – так: «…Таящего грозу дворца, взращенного на молоке волчицы». Это же явно про римских цезарей! Капитолий, может быть…

– А если это аллегория?

– А если все здесь аллегория? На черта тогда мы теряем время? Нет уж, голубчик, давай сначала исследуем буквальный смысл.

– Согласен, – кивнул Люсин.

– Итак, мы останавливаемся на античном Риме или по меньшей мере на Риме раннего средневековья. До Ренессанса.

– Почему?

– Потому что далее следует Монсегюр. «Пусть Монсегюр в огне падет».

– Что такое Монсегюр?

– Об альбигойских войнах слышал?

– Приблизительно.

– Это последняя твердыня альбигойцев.

– Какой век?

– Тринадцатый, по-моему… Что-то в этом роде, одним словом.

– Значит, сначала Рим, потом сразу тринадцатый век?

– Вроде бы, – пожал плечами Юра.

– Дальше давай.

– «Лютеции звезда затмится…» Лютеция – древнее название Парижа. Хоть убей, не пойму, почему должна была затмиться его звезда. Но оставим пока… Далее следует роза и крест. Тут у нас дело обстоит благополучно.

– Благополучно? – удивился Люсин. – А мне это место показалось, наоборот, самым темным!

– Ничуть. Роза и крест – мистические атрибуты ордена розенкрейцеров. Это шестнадцатый-семнадцатый века, во всяком случае, так говорится в масонских преданиях.

– Масонских? Это правда?!

– А что тебя так удивляет?

– Ты золотой человек, Юрка! Я с самого начала знал, что никакой академик, никакой криминалист тут не разберутся. Только ты. Во-первых, ты ходячая энциклопедия, во-вторых, наделен богатейшим воображением, в-третьих, ты, журналист и писатель, сразу ухватываешь суть, в-четвертых…

– Благодарю, польщен, – прервал его Юра. – Но не отвлекайтесь, мамочка. Почему на вас так подействовали масоны?

– Да потому что советник… одним словом, свидетели показали, что исчезнувший иностранец носил серебряный перстень с черепом, а это…

– Определенно указывает на принадлежность к масонству. Ты это хочешь сказать?

– Не знаю, как насчет принадлежности, но какое-то отношение все же имеется.