Текст книги "Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере"

Бахофен своей интерпретацией объясняет, сколь прав был позднее Фрейд, предположивший, что неспособность преодолеть фиксацию на матери (хотя здесь и не имеется в виду любое томление по ней) составляет ядро любого невроза – и демонстрирует, как Фрейд ошибался, сужая роль матери до чисто сексуальной. Фундаментальным открытием Бахофена является то, что самая ранняя и глубокая привязанность в жизни человека – это привязанность к матери, что достижение народом и индивидуумом зрелости опирается на способность человека преодолеть эту фиксацию и пройти этап, на котором центральное место занимают отношения с отцом; в конце концов, на еще более высоком уровне развития, связь с матерью возобновляется, но уже не как фиксация на матери конкретного индивидуума, а как возвращение к принципам любви и равенства на более высоком духовном уровне.

В то время как Фрейд со своей крайне патриархальной точки зрения рассматривал женщину как кастрированного мужчину (типичная компенсация непроработанного страха зависимости от женщин), Бахофен видел в ней как в матери представительницу первородной силы, природы, реальности и в то же время олицетворение любви и утверждения жизни. Именно этим, а не ее сексуальной притягательностью, объясняется привязанность, которую столь затруднительно преодолеть. С другой стороны, демонстрируя положительную функцию отца, Бахофен поясняет, что поворот от матери к отцу обусловлен не боязнью кастрации, а нуждой мальчика в руководстве и помощи отцовского принципа, воплощаемого отцом.

Бахофена, как и Фрейда, глубоко интересовала тайна языка символов. Фрейд в основном изучал сны, Бахофен – мифы. Обоих не удовлетворяли общепринятые суждения о мифах и снах; оба искали скрытое, латентное, бессознательное значение снов и мифов. Но и здесь какой огромной оказалась разница в глубине выражения элементарнейших стремлений человека, уходящих корнями в самые условия его существования! Фрейд слишком часто ограничивал значение снов сексуальностью или связями – зачастую поверхностными, навеянными вольной ассоциацией.

Опять-таки, и Бахофен, и Фрейд изучают отношения между историей, религией и психологией. Бахофен видит в эволюции человечества освобождение от привязанности к матери и конструирует матриархальное общество, предшествовавшее известным нам патриархальным культурам. Фрейд же, напротив, отсчитывает начало истории и человеческой эволюции от управляемого отцом стада и бунта сыновей против отцов.

Сходства и различия теорий Бахофена и Фрейда лишь отражают сходства и различия их личностей. Оба – гениальные люди с неугасимым стремлением к истине, неутолимым интересом к скрытому, загадочному, глубинному миру духа. Но при этом – такие разные! Бахофен, швейцарский патриций – религиозный и антилиберальный консерватор. Фрейд – венский еврей, либерал, рационалист, противник религии.

Однако за этими различиями скрываются иные, не менее значительные. Бахофен, хотя он был крайне консервативен и с изрядной подозрительностью относился к современному прогрессу, питал, тем не менее, фундаментальную уверенность в будущем рода человеческого. Он полагал, что начало и конец человеческой истории обнажают любопытное сходство, и что конец – это возвращение к началу на более высоком уровне развития. Принципам матриархата суждено не просто исчезнуть, а сохраниться (“aufgehoben” в гегелевском смысле[12]12
  Снятие (нем. Aufhebung) – термин в философии Гегеля, обозначающий упразднение объекта и одновременное его сохранение с изменением формы для перехода на более высокую ступень развития. – Примеч. пер.


[Закрыть]) и объединиться с принципами патриархата в новом синтезе. Вот собственные слова Бахофена, которыми он описывает свою веру в развитие человечества:

«Развитие всего человеческого права находится во власти одного великого закона. Он ведет от вещественного к невещественному, от физического к метафизическому, от теллурического к духовному. Последняя цель может быть достигнута лишь объединенными силами всех народов и эпох и, вопреки всем их взлетам и падениям, она, несомненно, будет осуществлена. То, что вначале было вещественным, в итоге должно стать невещественным. В конце всякого правового развития вновь возникает ius naturale, однако уже не материальное, но духовное, – последнее право: всеобщее, ибо и изначальное право также было всеобщим; свободное от всякого произвола, так же, как и материально-физическое исконное право не содержало в себе ничего произвольного; содержащееся в самих вещах, не изобретаемое, а познаваемое человеком, ибо и физическое изначальное право являло собой не что иное, как имманентный материальный порядок. В восстановление некогда существовавшего единого права – как и единого языка – верили персы. «Когда Ариманий будет уничтожен, земля станет ровной и гладкой, и у всего осчастливленного человечества будет одна жизнь, одна форма правления и один язык» (Плутарх, «Об Исиде и Осирисе», 47). Это последнее право есть выражение чистого света, которому принадлежит благое начало. Оно не того теллурически-физического рода, что кровавое, темное право первой, материальной эпохи, – это право небесного света, совершенный закон Зевса, чистое и совершенное ius, как того требует самое это слово, идентичное имени Юпитера. Однако его последнее возвышение необходимым образом предполагает и его окончательное упразднение. Освободившись от всякой вещественной примеси, право становится любовью. Любовь есть высшее право. Это новое право также предстает в виде двоицы, однако, – в отличие от старого теллурического права – уже не той двоицы вечной борьбы и нескончаемого взаимоуничтожения, но той, которая к ударившему в правую щеку обращает и левую, которая отнимающему рубашку с радостью отдает и верхнюю одежду. В этом учении реализуется наивысшая справедливость. Приведя закон к совершенству, оно упраздняет само понятие права и, тем самым, предстает как последнее и окончательное преодоление материи, как разрешение всякого диссонанса» (Bachofen 1967, стр. 189–190).

Несмотря на эту веру в человечество или, быть может, именно из-за нее, Бахофен крайне скептически смотрел на современный ему «прогресс» и на перспективы двадцатого века. Вот прогноз о будущем мира, изложенный на бумаге в 1869 году и демонстрирующий прорицательскую ясность, с которой Бахофен предвидел будущее, – ту же самую интуитивную ясность, с которой он видел прошлое:

«Я начинаю считать, что историкам двадцатого столетия не о чем будет писать, кроме Америки и России. Европейский старый мир болен и никогда уже не исцелится окончательно. Мы будем полезны новым властителям мира в качестве учителей, какими были греки для римских правителей, и получим возможность внимательно изучить историю этого прогресса в близости к его конечной точке. Увы, я принадлежу к непопулярной породе пессимистов» (письмо Майер-Окснеру, 25 мая 1869 г.).

Политическая установка Фрейда парадоксальным образом противоположна. Либерал слабо верит в будущее человечества. По его мнению, даже если социальные и экономические проблемы можно разрешить, мужчина по природе своей все равно будет завидовать и жадничать, стремиться к соревнованию с другими мужчинами за право владеть всеми привлекательными женщинами. По Фрейду, исторический процесс фундаментально трагичен. Чем больше культур создает человек, тем больше он подвергает фрустрации свои инстинктивные влечения, тем более несчастным и невротичным становится. По Бахофену же, человек через конфликт приходит к более возвышенным формам гармонии. С другой стороны, Бахофена, в отличие от Фрейда, никогда не восхищала власть. Как описывает Джонс во втором томе биографии Фрейда, с началом Первой мировой войны тот стал пылким патриотом, глубоко убежденным в правоте Австрии и Германии; победы Германии его волновали и радовали. Такого печального впадения в военную истерию ни в коем случае не могло бы случиться с Бахофеном; для него духовные реалии и ценности были слишком реальны и определенны, чтобы он мог когда-либо дойти до восхваления оружия и побед.

Это сравнение между Бахофеном и Фрейдом не призвано умалить достоинств последнего; тень, брошенная на личность гения, не заслоняет его величия. Цель сравнения состоит в том, чтобы прояснить конкретное положение Бахофена и, быть может, дать выход моему личному восхищению человеком, столь мало известным и все же столь много подарившим нашему поколению и будущему.

Мне осталось лишь сделать несколько заключительных замечаний по вопросу о том, в каких направлениях работу Бахофена можно продолжить и использовать как источник новых открытий в антропологии, истории, религии и психологии. В прошлом Бахофен уже оказал значительное воздействие на одну область, а именно, на область исследований Маркса и Энгельса относительно связей внутри семейной структуры, структуры общества и экономического устройства на ранних этапах истории. Энгельс в своей книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (впервые опубликованной в 1884 году) признается в том, какое влияние оказали идеи Бахофена на его собственные. Другие ученые, например Льюис Г. Морган в своих работах «Системы кровного родства и близости в человеческой семье» (1871) и «Древнее общество» (1877)[13]13
  В первой работе Морган описал эволюцию семейно-брачных отношений от состояния промискуитета через разные формы группового брака к моногамии, а во второй, опираясь в том числе на выводы первой, предложил научную теорию организации первобытного общества. – Примеч. ред.


[Закрыть], а много лет спустя и Роберт Бриффо в «Матерях»[14]14
  О Р. Бриффо и его главном труде см. очерк 4 (стр. 135) в настоящем издании. – Примеч. ред.


[Закрыть], предоставили свидетельства существования матриархальных структур во многих иных обществах и религиях, не изучавшихся Бахофеном. Но это были лишь первые попытки плодотворного применения открытий Бахофена в антропологии и истории. Исследования индуизма, религий Мексики и Китая, развития иудаизма, католицизма и протестантства с применением фундаментальных идей Бахофена наверняка обогатятся новыми поразительными озарениями. Его теории также прольют немало света на примитивные религии и на такие псевдорелигиозные феномены, как современная тоталитарная система. Полное осознание их эффекта и привлекательности для миллионов людей станет возможным лишь при понимании того, как функции матери и отца смешиваются и взывают к бессознательным томлениям, направленным в обе стороны.

Не менее плодотворным станет применение теорий Бахофена и в области индивидуальной психологии. Оно приведет к необходимой корректировке фрейдовской концепции инцеста и эдипова комплекса и к углубленной интерпретации выводов Юнга, сделанных в этой же области. По моему мнению, это поможет выработать типологию, разделяющую людей на матрицентричные и патрицентричные характеры со своей конкретной историей, а также с конкретными достоинствами и недостатками. Возможно, мы обнаружим, что место фрейдовского чисто отцовского Сверх-Я занимают материнская совесть и отцовская совесть и что полная зрелость заключается в их синтезе после того, как они отделились от личностей отца и матери и укрепились материнскими и отцовскими силами, заключенными в каждой личности.