Текст книги "О неповиновении и другие эссе"

Независимо от этих психологических фактов, продолжение гонки вооружений создает особую угрозу западной культуре[23]23
  По поводу детального анализа современного общества см. мою работу «Здоровое общество» (The Sane Society. N.Y.: Holt, Rinehart and Winston, 1955).


[Закрыть]. В процессе победы над природой главным занятием и целью жизни западного человека стало производство и потребление. Мы превратили средство в цель. Мы создаем машины, похожие на человека, и человека, похожего на машину. Индивидом в рабочие часы управляют как частью производственной команды. В свободное время он подвергается манипуляциям как потребитель, который любит то, что ему велят любить, однако сохраняет иллюзию, будто следует собственному вкусу. Сделав центром своей жизни производство вещей, человек сам подвергается опасности превратиться в вещь, поклоняться идолам выпускающей продукцию машины и государства, сохраняя иллюзию поклонения Богу. «Вещи в седле и погоняют человека», – как сказал Эмерсон. Обстоятельства, которые нами созданы, превратились в силу, которая нами управляет. Техническая и бюрократическая система, которую мы построили, говорит нам, что следует делать, все за нас решает. Может быть, нам и не грозит опасность превратиться в рабов, но существует угроза превращения в роботов; традиционные человеческие ценности – целостность, индивидуальность, ответственность, разум, любовь – под угрозой. Бесконечное говорение об этих ценностях превращается в пустой ритуал.

Это движение к миру бессильных людей, направляемых властными машинами (как в Соединенных Штатах, так и в Советском Союзе), порожденное технологическими и демографическими факторами, а также растущей централизацией и бюрократизацией больших корпораций и правительств, достигнет точки невозврата, если мы продолжим гонку вооружений. Как бы ни была опасна существующая ситуация, мы все еще имеем шанс посадить человека в седло, добиться возрождения духовных ценностей великой гуманистической традиции. Если такого возрождения не произойдет, если мы не сумеем достичь радикального духовного воскресения, на котором основывается наша культура, мы утратим жизненную силу, необходимую для выживания, и угаснем, как угасли многие мощные цивилизации в истории. Настоящей угрозой нашему существованию является не коммунистическая идеология, даже не коммунистическая военная сила, а пустота наших верований, тот факт, что свобода, личность, вера стали пустыми формулами, что Бог превратился в идола, что наша жизненная сила иссякает, потому что мы хотим только все больше и больше того же самого. Представляется, что ненависть к коммунизму в конечном счете основывается на глубоком неверии в духовные ценности демократии. Поэтому вместо того чтобы любить то, за что мы стоим, мы ненавидим то, против чего выступаем. Если мы будем продолжать жить в страхе перед гибелью и планировать массовое уничтожение других, последний шанс на возрождение гуманистической духовной традиции будет утрачен.

Преимущества и опасности одностороннего разоружения

Если политика устрашения сопряжена с опасностями, то что же сторонники одностороннего разоружения рассматривают как преимущества и опасности собственной политики?

Наиболее вероятным результатом одностороннего разоружения является то, что оно предотвратит войну. Главной причиной, которая может толкнуть Советский Союз или Соединенные Штаты на атомную войну, служит постоянный страх перед нападением и уничтожением противником. Эта позиция хорошо показана Германом Каном, который вовсе не является сторонником одностороннего разоружения. Г. Кан пишет: «Помимо идеологических разногласий и самой проблемы безопасности, между Соединенными Штатами и Россией нет объективных противоречий, которые оправдывали бы риски и расходы, к которым мы вынуждаем друг друга. Главное, чего Советский Союз и Соединенные Штаты должны бояться, – это сам страх[24]24
  SRI Journal. 1959. Vl. 3. P. 140.


[Закрыть]». Если действительно главная причина войны кроется во взаимном страхе, то разоружение Советского Союза или Соединенных Штатов наверняка эту главную причину устранит, а значит, уничтожит и вероятность войны. Однако не существует ли других мотивов, кроме страха, которые могли бы подвигнуть Советский Союз на попытку завоевать мир? Одним таким мотивом мог бы быть экономический интерес в экспансии, который играл главную роль в начале войн XIX столетия, а также первой и второй мировых войн. Именно в этом мы видим различие между природой конфликтов 1914 и 1939 годов и современной ситуацией. Во время первой мировой войны Германия угрожала английским рынкам и французским залежам угля и железной руды; в 1939 году Гитлер желал территориальных приобретений ради экономической экспансии. Сегодня ни Советский Союз, ни Соединенные Штаты не имеют жизненных экономических интересов в завоевании рынков и источников полезных ископаемых, поскольку подъем национального продукта на 2 или 3 процента принесет больше выгоды, чем любое военное завоевание, и более того, каждая сторона обладает капиталом, сырьем, ресурсами и населением для постоянного подъема общего уровня производства[25]25
  По тем же причинам существует реальный шанс на отказ от войн в будущем, шанс, которого в прошлом никогда не существовало. На протяжении большей части истории человечества улучшение материального положения требовало роста человеческой энергии (рабов), новых земель для выпаса скота или земледелия или новых источников сырья. Техника современности и будущего позволит достичь роста материального благосостояния за счет роста промышленного и – косвенно – сельскохозяйственного производства без порабощения или ограбления других. В настоящем и в будущем единственным «рациональным» объяснением войн станет человеческое стремление к власти и завоеваниям.


[Закрыть].

Более серьезный возможный мотив может быть найден в страхе, широко распространенном в Соединенных Штатах: Советский Союз собирается завоевать весь мир для коммунизма; если Соединенные Штаты разоружатся, то Россия еще больше будет стремиться к мировому господству. Такое представление о намерениях русских основывается на ошибочной оценке современного Советского Союза. Несомненно, под руководством Ленина и Троцкого русская революция имела целью завоевание капиталистического мира (по крайней мере, Европы), отчасти потому, что коммунистические вожди были убеждены: успех революционной России невозможен, если к ней не присоединятся промышленно развитые страны Европы (как минимум, Германия), отчасти в силу веры в то, что победа коммунистической революции во всем мире приведет к исполнению их светски-мессианских надежд.

Отказ от этих надежд и связанная с ним победа Сталина привела к полному изменению природы советского коммунизма. Уничтожение почти всех старых большевиков явилось лишь символическим актом разрушения старой революционной идеи. Сталинский лозунг «Социализм в одной отдельно взятой стране» преследовал одну простую цель: быструю индустриализацию России, не совершенную при царизме. Россия повторила тот же процесс накопления капитала, через который Запад прошел в XVIII–XIX веках. Главная разница заключается в том, что в западных странах использовались исключительно экономические средства, а сталинская система прибегла к политическим санкциям – прямому террору; кроме того, она использовала социалистическую идеологию, чтобы подсластить эксплуатацию масс. Сталинская система не была ни социалистической, ни революционной; она представляла собой государственный капитализм, основанный на беспощадных методах планирования и экономической централизации.

Эпоха Хрущева характеризовалась тем, что в силу успешного накопления капитала население смогло позволить себе гораздо более высокий уровень потребления, от него требовалось приносить меньше жертв; результатом этого стало значительное ослабление политического террора.

Однако правление Хрущева никоим образом не изменило советское общество в одном основополагающем смысле: режим не стал ни социалистическим, ни революционным; он остался чрезвычайно консервативным, основанным на классовом подходе и принуждении, хотя и экономически эффективным. Если целью демократического социализма является эмансипация человека, преодоление его отчуждения и в конечном счете освобождение от государства, то «социалистические» лозунги в советской России отражают пустую идеологию, а общественная реальность являет собой прямую противоположность истинному социализму. Правящий класс Советского Союза не более революционен, чем были искренними последователями учения Христа римские папы времен Возрождения. Пытаться объяснить эпоху Хрущева, цитируя Маркса, Ленина или Троцкого, значит совершенно не понимать историческое развитие, имевшее место в Советском Союзе, и проявлять неспособность оценивать различие между фактами и идеологией. Следует добавить, что наше отношение служит лучшей пропагандой, какую только могли бы пожелать русские. Вопреки фактам они стараются убедить рабочих Западной Европы и крестьян Азии в том, что представляют осуществленную идею социализма, бесклассовое общество и т. д. Западное общество, попадаясь на удочку этой пропаганды, делает именно то, что нужно русским для подтверждения этих утверждений. (К сожалению, очень немногие, за исключением социал-демократов, обладают достаточными знаниями, чтобы видеть разницу между социализмом и его искаженной и развращенной формой, именующей себя советским социализмом.)

Роль, которую играет Россия, еще более подчеркивает факт ее страха перед потенциально экспансионистским Китаем. В один прекрасный день Россия может оказаться в таком же положении в отношении Китая, как мы, по нашему мнению, – в отношении России. Если бы угроза России со стороны Соединенных Штатов исчезла, Россия могла бы обратить свою энергию на отражение опасности со стороны Китая, если бы всеобщее разоружение не положило конец всяким угрозам такого рода.

Приведенные выше соображения указывают на то, что опасность, которая возникла бы, если бы Советский Союз не отказался от своих вооружений, более незначительна, чем кажется многим. Воспользуется ли Советский Союз своим военным превосходством, чтобы оккупировать Соединенные Штаты или Западную Европу? Не считая того, что агентам Советского Союза было бы как минимум чрезвычайно трудно управлять экономической и политической машинами Соединенных Штатов или Западной Европы, и не считая отсутствия у России жизненной необходимости в завоевании этих территорий, коммунистам это было бы весьма не с руки – по причине, которая обычно недооценивается. Даже прокоммунистические рабочие на Западе не представляют себе степени принуждения, которому они подверглись бы при советской системе. Они, как и рабочие, не разделяющие коммунистических взглядов, противились бы новым властям, которым пришлось бы использовать против протестующих танки и пулеметы. Это усилило бы революционные тенденции в сателлитных государствах или даже в самом Советском Союзе, что было бы чрезвычайно нежелательным для советских руководителей и оказалось бы особенно опасным для хрущевской политики либерализации и тем самым для политического положения Хрущева.

Со временем Советский Союз мог бы попытаться использовать свое военное преимущество для проникновения в Азию и в Африку. Это возможно, но даже при существующей политике вооруженного сдерживания сомнительно, чтобы Соединенные Штаты на самом деле захотели начать термоядерную войну, чтобы воспрепятствовать русским добиться определенных преимуществ в мире за пределами Европы и американского континента.

Все эти заключения могут быть ошибочными, однако сторонники одностороннего разоружения полагают, что вероятность ошибки с их стороны значительно меньше шанса на то, что продолжение гонки вооружений положит конец той цивилизации, которую мы стремимся сохранить.

Некоторые психологические соображения

Нельзя обсуждать вопрос о том, что может случиться в результате одностороннего – да и двухстороннего тоже – разоружения, не изучив некоторые психологические аспекты. Наиболее распространенным является довод «русским нельзя доверять». Если доверие рассматривается в моральном смысле, то, к сожалению, несомненно, что политическим лидерам редко можно доверять. Причина этого кроется в разрыве между личной и общественной моралью: государство, сделавшись идолом, оправдывает любую безнравственность, совершенную в его интересах, в то время как те же политические лидеры никогда не совершили бы ничего подобного, действуя в собственных частных интересах. Впрочем, выражение «доверять людям» имеет и другой смысл, смысл, гораздо более важный в политическом отношении: речь идет о вере в то, что люди – разумные и рациональные существа и будут действовать соответственно. Если я имею дело с оппонентом, на разумность которого могу полагаться, я могу оценить его мотивы и в некоторой степени предсказать их, потому что существуют определенные правила и цели, в частности, выживание и соразмерность целей и средств, которые являются общими для всех разумных людей. Гитлеру нельзя было доверять, потому что разумности ему не хватало, и именно это обстоятельство привело к уничтожению его самого и его режима. Представляется совершенно ясным, что сегодняшние советские лидеры – разумные и рациональные люди, а следовательно, важно не только знать, на что они способны, но и предвидеть то, что их мотивирует[26]26
  Разумность или неразумность политических лидеров – это не вопрос исторической случайности. Любое правительство, поставившее себе целью достичь невозможного, например, добиться равенства и справедливости, когда материальные условия для этого отсутствуют, приведет к власти фанатиков и безумцев. Так случилось с Робеспьером, так случилось со Сталиным. Правительство, которое попытается сочетать интересы наиболее отсталого общественного класса (мелкой буржуазии) с интересами экономически прогрессивных классов (рабочих и предпринимателей), как сделало нацистское правительство в Германии, также приведет к власти фанатиков и безумцев. Современный Советский Союз находится на пути к успешному разрешению своих экономических проблем, поэтому неудивительно, что его лидеры – реалисты, обладающие здравым смыслом.


[Закрыть].

Вопрос о том, вменяемы ли народ и его вожди, ведет к другому соображению, важному и для нас, и для русских. При обсуждении контроля над вооружениями многие аргументы базируются на рассмотрении того, что возможно, а не того, что вероятно. Различие между этими двумя подходами как раз и есть различие между параноидным и вменяемым мышлением. Непоколебимое убеждение параноика в правильности его иллюзий основывается на том факте, что они логически возможны, а следовательно, неопровержимы. Логически возможно, что его жена, дети, коллеги ненавидят его и составили заговор с целью убить его. Пациента нельзя убедить в том, что это невозможно, ему можно только сказать, что это чрезвычайно маловероятно. Если последнее утверждение требует изучения фактов и в некоторой степени веры в жизнь, то для параноидной позиции достаточно одной лишь возможности. Я полагаю, что наше политическое мышление страдает от подобных параноидных тенденций. Нам следовало бы думать о том, что вероятно, а не о том, что возможно. Это – единственный разумный и рациональный способ управлять как жизнью индивида, так и жизнью государства.

В психологическом отношении существует определенное непонимание радикального разоружения, которое часто проявляется при его обсуждении. Во-первых, одностороннее разоружение понимается как подчинение и уступка. Напротив, пацифисты и прагматики-гуманисты полагают, что одностороннее разоружение возможно лишь как выражение глубоких духовных и моральных перемен в нас самих. Это – акт мужества и сопротивления, а не трусости и капитуляции. Формы сопротивления различаются в зависимости от точки зрения сторон. Последователи Ганди и такие люди, как С. Кинг-Холл, проповедуют сопротивление ненасилием, что, несомненно, требует максимума смелости и веры; они приводят в пример сопротивление индийцев Британии или норвежцев – нацистам. Эта точка зрения ярко представлена в книге «Говори правду власти»[27]27
  Служба Американского комитета друзей. Говори правду власти: квакеры в поиске уравновешивающей альтернативы (American Friends Service Committee. Speak Truth to Power, Quaker Search for an Alternative to Balance. 1955), с. 52 и 65.


[Закрыть].

Со своей стороны мы не приемлем исходно эгоистичного отношения, по ошибке названного пацифизмом и более заслуживающего названия разновидности безответственного антимилитаризма. Мы также не согласны с утопизмом. Хотя выбор ненасилия связан с радикальными переменами в человеке, он не требует совершенства. Мы старались показать, что готовность испытывать страдание, а не причинять его другим, есть суть жизни по принципам ненасилия, и что мы должны быть готовы, если потребуется, заплатить самую дорогую цену. Несомненно, если человечество готово в войнах потратить миллиардные средства и заплатить бесчисленными жизнями, нельзя отмахиваться от ненасилия, говоря, что при ненасильственной борьбе люди могут быть убиты! Также совершенно ясно, что если отсутствуют приверженность цели и готовность приносить жертвы, то ненасильственное сопротивление не может быть эффективным. Напротив, оно требует большей дисциплины, более напряженной подготовки, большего мужества, чем насилие.

Некоторые думают о вооруженном сопротивлении, о мужчинах и женщинах, защищающих свою жизнь и свободу с помощью ружей, пистолетов, ножей. Вполне можно себе представить, что обе формы сопротивления – насильственная или ненасильственная – могут воспрепятствовать нападению агрессора. По крайней мере, это более реалистично, чем считать, будто использование термоядерного оружия могло бы привести к «победе демократии».

Пропагандисты «безопасности через вооружение» иногда обвиняют нас в нереалистичном, глупо оптимистичном представлении о природе человека. Они напоминают, что «извращенное человеческое существо имеет темную, нелогичную, иррациональную сторону»[28]28
  Янг П.Б. Добровольно отрекшиеся // Воздушные силы. Исторический фонд воздушных сил. Т. VII. № 1. С. 33. (Young P.B. «The Renunciationists», Airpower, the Air Force Historical Foundation, vol. VII, no. 1, p. 33).


[Закрыть]. Они заходят даже так далеко, чтобы утверждать, что «парадокс ядерного сдерживания есть вариант фундаментального христианского парадокса. Чтобы жить, мы должны выразить готовность убивать и умирать»[29]29
  Там же.


[Закрыть]. Независимо от этой грубой фальсификации христианского учения, мы ни в коей мере не закрываем глаза на потенциальное зло в человеке и трагические аспекты жизни. Действительно, бывают ситуации, когда человек должен быть готов умереть, чтобы жить. В такой готовности при насильственном или ненасильственном сопротивлении я вижу выражение принятия трагичности и жертвенности. Однако нет трагедии и жертвы в безответственности и беспечности; нет смысла и достоинства в идее уничтожения человечества и цивилизации. Человек несет в себе потенциал зла; сама его жизнь подвержена противоречию, порождаемому условиями его существования. Однако эти истинно трагичные аспекты не следует путать с последствиями глупости и отсутствия воображения, с готовностью поставить на карту будущее человечества.

Наконец, рассмотрим последнее критическое замечание в адрес одностороннего разоружения, заключающееся в том, что в отношении коммунизма проявляется излишнее потворство. Наша позиция как раз и заключается в отрицании принципа всемогущества государства; сторонники одностороннего разоружения резко противятся превосходству государства, они не хотят, чтобы оно обрело все возрастающую силу, что неизбежно при гонке вооружений, они отрицают право государства принимать решения, которые могут привести к уничтожению огромной части человечества и сделать будущие поколения обреченными. Если основополагающий конфликт между советской системой и демократическим миром заключается в вопросе защиты индивида от поползновений со стороны всемогущего государства, то поддержка одностороннего разоружения наиболее радикально противостоит принципу советской системы.

Обсудив доводы в пользу одностороннего разоружения (в широком смысле), хочу вернуться к практическим шагам в этом направлении. Я не отрицаю, что ограниченная форма одностороннего разоружения сопряжена с риском, но учитывая, что современные методы переговоров не дают результатов и что шанс на успех в будущем невелик, учитывая огромную опасность, связанную с продолжением гонки вооружений, я считаю, что и практически, и морально такой риск оправдан. В настоящее время мы оказались в положении, когда шанс выжить мал, если, конечно, мы не хотим искать утешения в надеждах. Если у нас будет достаточно убежищ, если будет достаточно времени для предупреждения и эвакуации городов, если «средства активной защиты и нападения Соединенных Штатов смогут контролировать ситуацию после обмена немногими ударами, дело может ограничиться всего лишь пятью, двадцатью пятью или семидесятью миллионами убитых»[30]30
  Кан Г. Отчет об изучении невоенной защиты (Kahn H. Report on a Study of Non-Military Defense, Rand Corporation, 1958, p. 13).


[Закрыть]. Впрочем, если эти условия не осуществятся, «враг сможет повторными ударами добиться почти любого уровня смертности и разрушения, какого пожелает»[31]31
  Там же.


[Закрыть]. (Такая же угроза, как я думаю, существует и для Советского Союза). В такой ситуации, когда «нации противостоят друг другу в последний момент, когда соглашение еще может положить конец риску ужасающей войны, развязанной фанатиками, безумцами или честолюбцами[32]32
  Речь генерала де Голля в апреле 1960 г.


[Закрыть], совершенно необходимо преодолеть инерцию привычного мышления и, главное, увидеть новые альтернативы выбору, который мы имеем сейчас.

IX. Психологические проблемы старения

Одним из первых вопросов, на которые требуется ответить при обсуждении психологических проблем старения, является такой: представляет ли собой старческий возраст нечто обременительное? Болезненная ли это стадия перед уходом, которую нужно приукрашивать всякими уклончивыми словами, или такой же жизненный этап, как детство, юность, средний возраст; не встает ли перед нами такая же проблема, как возникающая на любом этапе, а именно: как нам жить хорошо и как на данном этапе максимально сохранить бодрость?

Можно глубокомысленно рассуждать об искусстве жить и при этом сказать, что искусство стареть – это просто столь же важная глава, как искусство быть ребенком или юношей.

Совершенно очевидно, что старческий возраст стал привлекать к себе пристальное внимание с возникновением современного индустриального общества. Сто и даже пятьдесят лет назад старец был редкостью. Тогда человек, проживший достаточно долго, чтобы увидеть собственных внуков или правнуков, был величайшим исключением, в то время как сегодня это становится все более частым явлением. Ясно, что жизнь в старости – проблема, созданная развитием общества. В первую очередь это результат прогресса медицины, что, впрочем, составляет лишь часть общего прогресса науки и технологии.

Кроме того, можно сказать, что старость может быть определена не только в биологических или психологических терминах, но и в социальных: старческий возраст – это время, когда вы больше не должны работать. Момент, с которого вы не должны работать, в значительной мере определяется организацией промышленности. Можно представить себе, что с ростом автоматизации не только рабочие часы будут укорачиваться, но и трудоспособный возраст будет оканчиваться все раньше и раньше, так что, возможно, через пятьдесят лет любой возраст старше сорока лет будет считаться нетрудоспособным, потому что, за небольшим исключением, ни один человек старше сорока лет не будет иметь ни обязанности, ни возможности работать.

Мы в западном обществе не только добились роста продолжительности жизни, но нам повезло и в том, что мы сумели создать материальные условия для того, чтобы эта более долгая жизнь была достойной, удобной и приятной. Все мы знаем, что проблема перенаселенности в мире вызвана тем фактом, что медицина добилась успехов, но промышленность не создала или не смогла создать материальных средств для того, чтобы человечество смогло воспользоваться благодеяниями медицины. В такой ситуации происходит рост населения без соответствующего удовлетворения материальных потребностей людей, которые стали жить дольше. Мы, граждане Соединенных Штатов, как и граждане всех промышленно развитых обществ в целом, располагаем материальными средствами (и имеем их все больше и больше), чтобы подобное противоречие не возникло.

Наше современное промышленное общество создало новый возраст: старость. Теперь старость – это время, когда человек мог бы жить в безопасности и счастливо, если бы современное общество не создало также еще некоторых феноменов, не столь привлекательных и имеющих определенное влияние на проблему старческого возраста. Я буду обсуждать некоторые из них и попытаюсь связать их с проблемой старости.

Современное общество создает тип человека, которого я ранее назвал homo consu-mens – обывателя, главный интерес которого, помимо работы с девяти до пяти, – потреблять.

Это вечный сосунок. Это мужчина или женщина с открытым ртом, которые с жадностью все потребляют, – спиртное, сигареты, кинофильмы, телевидение, лекции, книги, художественные выставки, секс, – все превращается в предмет потребления.

Несомненно, для тех, кто продает все эти предметы, в такой ситуации нет ничего плохого. Они стараются развивать дух потребительства как только могут; однако если мне будет позволено использовать некоторые знания из моей собственной профессии, должен сказать, что в этом есть что-то глубоко порочное, потому что за жаждой потребления скрывается внутренняя пустота – ощущение собственной бессодержательности. С бесконечным потреблением связаны депрессия, ощущение одиночества. Доказательства такой связи мы находим в клинической практике: очень часто переедание и чрезмерные покупки оказываются результатом депрессии или сильной тревожности. Человек чувствует себя внутренне пустым или беспомощным; приобретая вещи, он стремится ощутить себя наполненным чем-то, что делает его сильным.

Естественно, это не сознательный мыслительный процесс, ведь он не предполагает рефлексии; однако таков один из неосознанных способов компенсации внутренней пустоты с помощью потребления – бесконечного и неограниченного.

Наша концепция свободы, если не иметь в виду то, что обсуждается в политических терминах, наше настоящее представление о свободе сегодня в значительной мере заключается в возможности покупать и потреблять. В XIX веке свобода по большей части означала право обладать частной собственностью и делать с ней все, что пожелаешь. Сегодня частная собственность в нашем обществе можно сказать что исчезает – по сравнению с тем доходом, который обеспечивают заработки. То, что мы ощущаем как свободу, – это в значительной мере свобода покупать и потреблять; другими словами, выбирать между очень многими разными предметами и говорить: «Я хочу эти сигареты. Я хочу этот автомобиль. Я хочу именно эту вещь, а не другую». Индивид считает, что делать свободный выбор в его власти, хотя многие из конкурирующих марок в действительности не слишком отличаются друг от друга. Думаю, что если бы многие люди честно признались в том, как представляют себе рай, он выглядел бы как огромный супермаркет, где они могли бы каждый день покупать что-нибудь новенькое и по возможности больше, чем сосед.

Такое стремление ко все возрастающему потреблению есть своего рода болезнь; опасность заключается в том, что, наполняясь потребностью в приобретениях, человек на самом деле не решает проблемы своей внутренней бездеятельности и пустоты, тревожности и депрессии, потому что жизнь каким-то образом теряет смысл.

Ветхий Завет учит: самым тяжким грехом евреев было то, что они жили без радости посреди изобилия. Боюсь, что критики нашего общества также скажут, что мы развлекается и веселимся, но живем без особой радости, хотя и пользуемся изобилием.

Я обсуждаю все это в связи с проблемами старческого возраста по той простой причине, что опасаюсь превращения пожилых в сверхпотребителей. Они могут превратиться в людей, имеющих время на потребление не только с девяти до пяти, но и с девяти до двенадцати и сделавших потребление своим главным занятием. Они могут стать людьми, к которым молодые будут относиться с некоторым пренебрежением стать полностью праздными и тратить время на то, чтобы убивать время.

Нашей странной особенностью является то, что мы прилагаем так много усилий, чтобы сэкономить время, а когда сэкономим, тревожимся, потому что не знаем, что с ним делать, и начинаем время убивать. Наша индустрия развлечений показывает нам, как убивать время, не замечая этого, приучает потреблять развлечения в убеждении, что в наших занятиях есть смысл. Мне кажется, существует опасность того, что мы превратим стареющих людей со всеми возможностями, которые они имеют, со всем их свободным временем в сверхпотребителей, которые абсолютно пассивны и убивают время на то, что эксперты называют достойным времяпрепровождением. Это, на мой взгляд, было бы просто позором.

На самом деле старческий возраст – огромный вызов и огромный шанс. Старость могла бы стать лучшим временем в жизни человека, потому что он свободен от обязанности зарабатывать на жизнь, от опасения потерять работу, от необходимости угождать начальству, чтобы получить повышение, – он действительно свободен, почти так же свободен, как во сне; как видно из сновидений, мы обладаем гораздо большим творческим потенциалом, чем когда-либо предполагали.

Пожилой человек, скажем, после шестидесяти пяти, действительно имеет шанс жить, быть активным, сделать жизнь своим основным занятием. Он также может со всей искренностью посвятить себя духовным и религиозным проблемам жизни. Думаю, в прошлой истории человечества у людей не оставалось энергии или времени на то, чтобы серьезно заняться этими проблемами.

Если вы заняты физическим трудом, вы слишком устаете; если же вы физическим трудом не заняты, то из-за своих амбиций и сомнений в успехе слишком утомлены, чтобы на самом деле задуматься о проблемах жизни. Иногда, обычно по воскресеньям, мы говорим о них. Каков смысл жизни? Кто я? Каково мое место в мире? Какова причина или цель всякой деятельности? Вот какие вопросы можно услышать на проповеди по воскресеньям, однако в будние дни нет ни времени, ни сил особенно задумываться о таких вещах.

В наступающем веке автоматизации, когда со временем людям придется работать всего десять – двадцать часов в неделю, человек впервые будет вынужден рассмотреть действительные духовные проблемы жизни.

У пожилых людей есть шанс рассмотреть их прямо сейчас, поднять эти вопросы не в теории, а как нечто непосредственно их касающееся. Кто я такой? Какова моя цель в жизни? Для чего вообще жизнь? В старческом возрасте есть шанс подумать над вопросами, составляющими часть философии жизни, над окончательной реальностью смерти, которая никого не минует, взглянуть на жизнь с точки зрения ее окончания с наступлением смерти.

Если я говорю, что жизнь кончается с наступлением смерти, я высказываю нечто, чего христиане и евреи, верящие в загробный мир, не примут. Впрочем, полагаю, в одном они со мной согласятся: даже если кто-то верит в жизнь после смерти, едва ли он ожидает, что это будет похоже на развлекательную поездку. Только то, что случится в нашей жизни здесь, сделает возможным участие в будущем существовании, которое описывают различные религии. На самом деле не имеет большого значения, верим мы или нет в определенные религиозные положения или догмы, касающиеся жизни и смерти, потому что все равно мы должны воспринять проблему смерти со всей серьезностью и не пытаться закамуфлировать ее или убежать от нее.

Некоторые фундаментальные проблемы жизни требует серьезного рассмотрения. Что является противоположностью потребителя? Что является противоположностью пустого, пассивного человека, который тратит – и, я сказал бы, напрасно – свою жизнь, убивая время?

Это очень трудно описать, но в общем главный ответ заключается в том, чтобы испытывать интерес. К сожалению, мы используем это слово так часто, что оно потеряло значительную часть своего значения, значения, связанного с его латинским корнем: inter-esse – «быть внутри» чего-то, другими словами, быть в состоянии выйти за пределы собственного «я», выйти за узкие границы, создаваемые моими амбициями, моей гордостью принадлежащей мне собственностью, моей гордостью приобретенными знаниями, моей семьей, моим супругом, моими детьми – моими, моими, моими… Это значит – забыть все подобные вещи и потянуться к тому, что напротив меня и что передо мной, будь это ребенок или цветок, книга или идея, человек или что угодно.