Текст книги "Тени в раю"

XII

Я вернулся от адвоката. Бетти Штейн дала мне сто долларов для уплаты первого взноса. Глядя на часы с кукушкой, я пытался торговаться, но адвокат, чуждый каких бы то ни было сантиментов, был тверд как алмаз. Я дошел до того, что даже рассказал ему кое-что из своей жизни в последние годы. Я знал, что многое ему уже известно – во всяком случае все необходимое для продления моего вида на жительство. И тем не менее мне казалось, что некоторые детали могут настроить его более благожелательно. Пятьсот долларов для меня – огромная сумма.

– Поплачьтесь ему в жилетку, – посоветовала мне Бетти. – А вдруг поможет. К тому же все, что вы рассказываете, – чистая правда.

Но ничего у меня не вышло. Адвокат сказал, что он уже и так пошел мне навстречу, ибо его обычный гонорар намного выше. Не помогли и ссылки на судьбу эмигранта, лишенного всяких средств к существованию. Адвокат просто рассмеялся мне в лицо.

– Таких эмигрантов, как вы, в Америку ежегодно приезжает более ста пятидесяти тысяч. Здесь вы отнюдь не являетесь трогательным исключением. Что вы хотите? Вы здоровы, сильны, молоды. Так начинали все наши миллионеры. И, насколько я могу судить, вы уже прошли стадию мойщика посуды. Ваше положение не так уж плохо. Знаете, что действительно плохо? Плохо быть бедным, старым, больным и плохо быть евреем в Германии! Вот это плохо. А теперь прощайте! У меня есть дела поважнее. Не забудьте точно в срок уплатить следующий взнос!

Хорошо еще, что он не потребовал дополнительного гонорара за то, что выслушал меня.

Я плелся по городу, окутанному утренней дымкой. Сквозь блестящие, прозрачные облака просвечивало солнце. Свежим блеском отливали автомобили, а Сентрал-парк был полон детского гомона. У Силверса я видел примерно такие пейзажи на фотографиях картин Пикассо, присланных из Парижа. Злость на адвоката мало-помалу улеглась, – пожалуй, теперь это была скорее досада на себя за ту жалкую роль, которую мне приходилось играть. Он видел меня насквозь и был по-своему прав. Не было у меня основания обижаться и на Бетти, посоветовавшую мне сделать этот шаг. В конце концов, я сам должен был решать, воспользоваться ее советом или нет.

Я шел мимо бассейна с морскими львами – они блестели в лучах теплого солнца, как полированные живые бронзовые скульптуры. Тигры, львы и гориллы находились в клетках под открытым небом. Они беспокойно метались взад и вперед, глядя на мир своими прозрачными берилловыми глазами, которые видели все и не видели ничего. Гориллы, играя, бросались банановой кожурой. Я не испытывал к ним ни малейшего сочувствия. Звери выглядели не голодными искателями добычи, которых мучают комары и болезни, а спокойными, сытыми рантье во время утреннего променада. Они были избавлены от страха и голода – главных движущих сил природы – и платили за это лишь монотонностью существования. Однако кто знает, кому что больше нравится. У зверей, как и у людей, есть свои привычки, с которыми они не желают расставаться, а от привычки до монотонности всего один шаг. Бунты бывают редко. Я невольно вспомнил о Наташе Петровой и о своей теории счастья в укромном уголке. Она отнюдь не была бунтаркой, а я подумал о счастье в укромном уголке лишь по контрасту: у нас обоих не было почвы под ногами; судьба бросала нас повсюду, лишь иногда мы делали остановку, чтобы перевести дух. Но разве не то же самое делают звери – только без лишнего шума?

Я уселся на террасе и заказал себе кофе. У меня было пятьсот долларов долгу, а капитала – сорок долларов. Но я был свободен, здоров и, как сказал адвокат, сделал первый шаг к тому, чтобы стать миллионером. Я выпил еще чашечку кофе и представил себе летнее утро в Люксембургском саду в Париже. Тогда я притворялся гуляющим, чтобы не привлекать к себе внимания полиции. Сегодня же я обратился к полицейскому с просьбой прикурить, и он дал мне огня. Думая о Люксембургском саде, я вспомнил арию из «Графа Люксембурга» в ресторане «Эль Марокко». Но тогда была ночь, а сейчас – ясный и очень ветреный день. А днем все выглядит иначе.

– Где вас только носит? Вы пропадали целую вечность! – сказал Силверс. – Чтобы заплатить адвокату, вряд ли требуется столько времени.

Я был поражен. Куда девались его светские манеры? Впрочем, его внешнему лоску я никогда особенно не доверял.

Сейчас в нем чувствовалась напряженность и нервозность, сгорбившись, он быстро шагал по комнатам. Даже в лице его что-то изменилось – мягкая, округлая плавность линий исчезла. Я вдруг увидел перед собой существо, готовящееся к нападению, что-то вроде ручного леопарда, узревшего дичь.

– Когда нечем платить, визиты могут быть и более продолжительными.

Силверс, казалось, не слышал.

– Идемте, у нас мало времени. Нам надо еще перевесить картины.

Мы направились в приемную с мольбертами. Силверс прошел в соседнюю комнату, вынес оттуда два полотна и поставил передо мной.

– Скажите, не раздумывая, какое бы вы купили?

Это опять были две картины Дега. Обе без рам. На обеих были изображены танцовщицы.

– Ну, живей! – потребовал Силверс.

Я показал на левую.

– Вот эту.

– Почему? Она ведь менее выписана.

Я пожал плечами.

– Она мне больше нравится. А почему, сказать вам с ходу затрудняюсь. Вы это лучше понимаете, чем я.

– Разумеется, лучше, – нетерпеливо буркнул Силверс. – Пошли. Надо вставить обе картины в рамы до прихода клиента.

Я принес несколько рам из запасника.

– Надо подобрать по размеру, – пробормотал он. – Вот эти будут, пожалуй, в самый раз. У нас не остается времени подгонять их.

В рамах картины поразительно менялись. Полотно, раньше как бы растекавшееся в пространстве, вдруг удивительным образом концентрировалось. Картины производили более законченное впечатление.

– Показывать их следует только в рамах, – сказал Силверс. – Лишь антиквары могут судить о них без рам. Даже директора музеев не всегда способны разобраться. Какая рама, по-вашему, лучше?

– Вот эта.

Силверс с одобрением посмотрел на меня.

– У вас неплохой вкус. Но мы возьмем другую. Вот эту. – Он втиснул танцовщиц в широкую, богато отделанную раму.

– Не слишком ли она шикарна для не совсем законченного полотна? – спросил я.

– Как раз такой она и должна быть, потому что картина сырая. Именно потому.

– Понимаю. Рама скрывает несовершенство.

– У рамы вполне законченный вид, это придает законченность и обрамляемому полотну. Рама вообще играет очень большую роль, – поучал меня Силверс, усаживаясь поудобнее. Я уже не раз замечал, что он любит говорить менторским тоном. – Некоторые торговцы произведениями искусства экономят на рамах – они полагают, что клиент этого не заметит. Рамы теперь дороги, а позолоченные гипсовые рамы, черт возьми, на первый взгляд и впрямь напоминают настоящие дорогие рамы, и, заметьте, не только на первый взгляд.

Я осторожно вставлял в раму одно из полотен Дега. Тем временем Силверс подбирал раму для второй картины.

– Вы все-таки хотите показать обе? – спросил я.

Он хитро усмехнулся:

– Нет. Вторую картину я попридержу. Никогда не знаешь, что может случиться. Обе картины – «девственны». Я их еще никому не показывал. Клиент, который придет сегодня, хотел прийти лишь послезавтра. Кстати, оборотную сторону заделывать не будем, времени нет. Загните только гвозди, чтобы покрепче держалось.

Я принес вторую раму.

– Хорошо. Правда? – сказал Силверс. – Людовик Пятнадцатый – богатство, пышность. В результате картина поднимается в цене на пять тысяч долларов. Как минимум! Даже Ван Гог хотел, чтобы его картины помещали в первоклассные рамы. А вот Дега обычно заказывал для своих полотен простые деревянные рейки, выкрашенные белилами. Я думаю, впрочем, что он, скорей всего, был отъявленным скупердяем.

Может быть, у него просто не было денег, подумал я. И Ван Гог тоже страшно нуждался: при жизни он не сумел продать ни одной картины и существовал только благодаря скудной поддержке брата. Картины, наконец, были готовы. Силверс велел мне отнести одну из них в соседнюю комнату.

– Другую повесьте в спальне моей жены.

Я посмотрел на него с удивлением.

– Вы правильно поняли, – сказал он. – Пойдемте со мной.

У миссис Силверс была прелестная спальня. На стенах и в простенках висело несколько рисунков и пастелей. Силверс оглядел их, точно полководец, производящий смотр.

– Вон тот рисунок Ренуара снимите, вместо него давайте повесим Дега, Ренуара перенесем вон туда, к туалетному столику, а рисунок Берты Моризо уберем совсем. Штору справа слегка задернем. Чуть больше… Так, вот теперь хорошее освещение.

Он был прав. Золотистый свет из-под приспущенной шторы придал картине очарование и теплоту.

– Правильная стратегия, – заметил Силверс, – половина успеха в нашем деле. Теперь пойдемте.

И он стал посвящать меня в тайны своей стратегии. Картины, которые он сегодня собирался показать клиентам, я должен был вносить в комнату, где стояли мольберты. После четвертой или пятой картины он попросит вынести из кабинета полотно Дега. Я же должен буду напомнить ему, что эта картина висит в спальне миссис Силверс.

– Можете говорить по-французски, – наставлял он меня. – Когда же я спрошу вас о картине, отвечайте по-английски, чтобы это было понятно и клиенту.

Я услышал звонок.

– А вот и он, – воскликнул Силверс. – Ждите здесь, наверху, пока я не позову вас.

Я отправился в запасник, где одна возле другой на деревянных стеллажах стояли картины, и присел на стул; Силверс же спустился вниз, чтобы встретить клиента. В запаснике было оконце с матовым стеклом, забранное частой решеткой, и мне стало казаться, будто я сижу в тюремной камере, где по чьему-то капризу хранятся картины ценою в несколько сотен тысяч долларов. Молочный свет напомнил мне камеру в Швейцарии, где я просидел две недели за незаконное пребывание без документов – обычное «преступление» эмигранта. Камера там была такой чистой и прибранной, что я охотно просидел бы в ней и дольше: еда была превосходной, к тому же камера отапливалась. Но через две недели в бурную ночь меня переправили в Аннемас, на границе с Францией. На прощание мне сунули сигарету и дали пинка: «Марш во Францию. И чтоб духа твоего в Швейцарии больше не было».

Я, наверное, немного вздремнул. Вдруг зазвенел звонок. Было слышно, что Силверс с кем-то разговаривает. Я вошел в комнату. Там сидел грузный мужчина с большими красными ушами и маленькими поросячьими глазками.

– Господин Росс, – притворно сладко проговорил Силверс, – принесите, пожалуйста, светлый пейзаж Сислея.

Я принес и поставил картину перед ними. Силверс долго не произносил ни слова: он смотрел в окно на облака.

– Нравится? – спросил он наконец скучливым голосом. – Одна из лучших картин Сислея. «Наводнение» – мечта каждого коллекционера.

– Ерунда, – процедил клиент еще скучливее, чем Силверс.

Силверс улыбнулся.

– Если картина ерунда, то и критика не лучше, – заметил он с явной иронией. – Господин Росс, – обратился он ко мне по-французски, – унесите это замечательное полотно.

Я немного постоял, ожидая, чтобы Силверс сказал мне, какую картину теперь принести. Но поскольку указаний не последовало, я удалился, унося с собой Сислея. Однако краем уха я успел услышать слова Силверса: «Сегодня вы не в духе, господин Купер. Отложим до следующего раза».

«Ну и хитер, – размышлял я в молочном свете запасника. – Теперь придется Куперу попотеть». Когда спустя некоторое время меня позвали снова и я одну за другой стал вносить картины, оба уже курили сигары из ящичка, который Силверс держал для клиентуры. Затем пришел мой черед подавать реплику.

– Картина Дега не здесь, господин Силверс, – сказал я.

– А где же? Она должна быть здесь.

Я подошел, нагнулся к нему поближе и прошептал так, чтоб услышал клиент:

– Картина наверху, у миссис Силверс…

– Где?

Я повторил по-французски, что картина висит в спальне у миссис Силверс.

Силверс хлопнул себя по лбу.

– A-а, правильно, я об этом совсем забыл. Ну, тогда ничего не выйдет…

Мое восхищение им было безгранично. Теперь он снова уступил инициативу Куперу. Он не приказывал мне нести картину и вместе с тем ни словом не обмолвился о том, что картина предназначена в подарок жене или даже уже принадлежит ей. Он просто прекратил разговор об этом и выжидал.

Я удалился в свою конуру и тоже стал ждать. Мне казалось, что Силверс держит на крючке акулу, но чем кончится поединок – акула ли проглотит Силверса или он выловит ее, – решить было трудно. Впрочем, положение Силверса было более выгодным: ведь акула, собственно говоря, могла только перегрызть леску и уплыть. Одно мне было ясно: Силверс ничего задешево не отдает, это исключено. Акула то и дело предпринимала новые забавные броски. Поскольку дверь была чуть приоткрыта, я слышал, что разговор зашел об экономическом положении и войне. Акула предрекала самое худшее: крах биржи, долги, новые расходы, новые битвы, кризисы и даже угрозу коммунизма. Все, мол, погибнет. Только наличный капитал сохранит ценность. Она не забыла упомянуть и о тяжелом кризисе тридцатых годов, когда обладатель наличных денег был королем и мог купить все за полцены, за треть, даже за четверть.

– А предметы роскоши, такие, как мебель, ковры и картины, даже за десятую часть их стоимости, – добавила акула.

Невозмутимый Силверс предложил покупателю коньяк.

– Потом вещи снова поднялись в цене, – сказал он. – А деньги упали. Вы же сами знаете, нынешние деньги стоят вдвое меньше тогдашних. С тех пор они так и не поднялись в цене, зато картины стали дороже в пять раз и более. – Он притворно и слащаво засмеялся. – Ох уж эта инфляция! Как началась две тысячи лет назад, так с тех пор и не кончалась. Ничего не поделаешь – ценности дорожают, деньги дешевеют.

– Поэтому ничего не следует продавать, – с радостным рычанием произнесла акула.

– О, если бы это было возможно, – вздохнул Силверс, – я и так стараюсь продавать как можно меньше. Но ведь необходим оборотный капитал. Спросите моих клиентов. Для них я настоящий благодетель: совсем недавно я за двойную цену выкупил танцовщицу Дега, которую продал пять лет назад.

– У кого? – спросила акула.

– Этого я вам, конечно, не скажу. Разве вам было бы приятно, если бы я раструбил по всему свету, за сколько и что вы у меня покупаете?

– А почему бы и нет?

Акула определенно была непростой штучкой.

– Другим, представьте себе, это не по нутру. А я вынужден на них ориентироваться. – Силверс сделал вид, что хочет встать. – Жаль, что вы ничего у меня не нашли, господин Купер. Ну, может быть, в следующий раз. Поддерживать цены на прежнем уровне я, разумеется, долго не смогу, вы это, конечно, понимаете?

Акула тоже встала.

– У вас же была еще одна картина Дега, которую вы мне хотели показать, – заметил он как бы между прочим.

– Это та, что висит в спальне у моей жены? – протянул Силверс.

И у меня в запаснике раздался звонок.

– Моя жена у себя?

– Нет, миссис Силверс ушла полчаса тому назад.

– Тогда принесите, пожалуйста, полотно Дега, которое висит у зеркала.

– Для этого потребуется некоторое время, господин Силверс, – сказал я. – Вчера мне пришлось ввернуть деревянную пробку, чтобы картина лучше держалась. Сейчас она привинчена к стене. Чтобы ее снять, мне нужно несколько минут.

– Не надо, – бросил Силверс. – Мы лучше поднимемся наверх. Вас не затруднит, господин Купер?

– Нисколько.

Я снова уселся у себя, как дракон, охраняющий золото Рейна. Через некоторое время оба вернулись, а мне было велено подняться за картиной, снять ее и принести вниз. Поскольку никакой пробки не было, я просто подождал там несколько минут. Из окна, выходившего во двор, я увидел миссис Силверс, которая стояла у кухонного окна. Она сделала вопросительный жест. Я резко замотал головой: опасность еще не миновала, и миссис Силверс следовало еще некоторое время побыть в укрытии.

Я внес картину в комнату с мольбертами и вышел. Что они говорили, я не мог разобрать, так как Силверс плотно закрыл за мной дверь. Вот сейчас он, наверное, деликатно намекает, что его жена охотно оставила бы эту картину для своей частной коллекции; впрочем, нет, я был уверен, что он преподнесет все таким образом, чтобы не вызвать недоверия акулы. Беседа в комнате с мольбертами продолжалась еще около получаса, после чего Силверс вызволил меня из заточения на этом складе ценностей.

– Картину Дега вешать назад не будем, – сказал он. – Утром вы доставите ее господину Куперу.

– Поздравляю.

Он состроил гримасу.

– Чего только не приходится выдумывать. А ведь через два года, когда произведения искусства поднимутся в цене, этот человек станет потихоньку злорадствовать.

Я повторил вопрос Купера:

– Зачем же тогда вы действительно продаете?

– Потому что не могу отказаться от этого. Я по натуре игрок. Кроме того, мне надо зарабатывать. Впрочем, сегодняшняя выдумка с привинченной пробкой была неплоха. Вы делаете успехи.

– Не значит ли это, что я заслуживаю прибавки?

Силверс прищурил глаза.

– Успехи вы делаете слишком быстро. Не забывайте, что у меня вы бесплатно проходите обучение, которому мог бы позавидовать любой директор музея.

Вечером я отправился к Бетти Штейн, чтобы поблагодарить за одолженные деньги. Я застал Бетти с заплаканными глазами, в очень подавленном состоянии. У нее собралось несколько знакомых, которые, по-видимому, ее утешали.

– Если я не вовремя, то могу зайти и завтра, – сказал я. – Я хотел поблагодарить вас.

– За что? – Бетти растерянно посмотрела на меня.

– За деньги, которые я вручил адвокату, – сказал я. – Мне продлили вид на жительство. Так что я еще какое-то время могу оставаться здесь.

Она расплакалась.

– Что случилось? – спросил я актера Рабиновича, который держал Бетти за руку, нашептывая ей какие-то слова.

– Вы не слышали? Моллер умер. Позавчера.

Рабинович сделал знак, чтобы я прекратил расспросы. Он усадил Бетти на софу и вернулся ко мне. В кино он играл отпетых нацистов, а в обыденной жизни отличался кротким нравом.

– Повесился, – сказал он. – У себя в комнате. Его нашел Липшюц. Смерть наступила, вероятно, день или два назад. Висел на люстре. Все лампочки в комнате горели, и люстра тоже. Возможно, он не хотел умирать в темноте. Наверное, повесился ночью.

Я собрался уходить.

– Побудьте с нами, – сказал Рабинович. – Чем больше народу сейчас около Бетти, тем ей легче. Она не может быть одна.

Воздух в комнате был спертый и душный.

Бетти не желала открывать окна. Из-за какого-то загадочного атавистического суеверия она считала, что покойнику будет нанесена обида, если скорбь растворится в свежем воздухе. Много лет назад я слышал, что если в доме покойник, окна открывают, чтобы освободить витающую в комнате душу, но никогда не слышал, чтобы их закрывали, дабы удержать скорбь.

– Я глупая корова! – воскликнула Бетти и громко высморкалась. – Надо же взять себя в руки. – Она поднялась. – Сейчас я сварю вам кофе. Или вы хотите чего-нибудь еще?

– Нет, Бетти, ничего не надо, право.

– Нет. Я сварю вам кофе.

Шурша помятым платьем, она вышла на кухню.

– Причина известна? – спросил я Рабиновича.

– Разве нужна причина?

Я вспомнил теорию Кана о цезурах в жизни и о том, что людей, оторванных от родины, везде подкарауливает опасность.

– Нет, – ответил я.

– Нельзя сказать, чтобы он был нищим. И больным он тоже не был. Липшюц видел его недели две назад.

– Он работал?

– Писал. Но не сумел ничего опубликовать. За несколько лет ему не удалось напечатать ни строчки, – сказал Липшюц.

– Такова участь многих. Но дело, наверное, не только в этом? После него что-нибудь осталось?

– Ничего. Он висел на люстре, посиневший, с распухшим, высунутым языком, и по его открытым глазам ползали мухи. На него было страшно смотреть. В такую жару все происходит очень быстро. Глаза… – Липшюц содрогнулся. – Самое ужасное, что Бетти хочет взглянуть на него еще раз.

– Где он сейчас?

– В заведении, которое называется похоронным бюро. Вам уже приходилось бывать в подобных местах? Лучше избегайте их. Американцы – юная нация, они не признают смерти. Покойников гримируют под спящих. Многих бальзамируют.

– Если его загримировать… – сказал я.

– Мы тоже об этом думали, но тут ничто не поможет. Едва ли найдется столько грима, да к тому же это будет слишком дорого. Смерть в Америке – очень дорогая штука.

– Не только в Америке, – бросил Рабинович.

– Но не в Германии, – заметил я.

– В Америке это очень дорого. Мы подыскали похоронную контору подешевле. И все же это обойдется самое меньшее в несколько сот долларов.

– Если бы они у Моллера были, он, возможно, еще бы жил, – сказал Липшюц.

– Возможно.

Я заметил, что в фотографиях, висевших у Бетти в комнате, появился пробел: снимка Моллера уже не было среди живых. Его портрет висел на другой стене, еще не в черной рамке, как другие портреты, но Бетти уже прикрепила к старой золотой рамке кусок черного тюля. Моллер, улыбаясь, смотрел с фотографии пятнадцатилетней давности. Его смерть никак не укладывалась у меня в голове, и этот черный тюль… Бетти вошла с подносом, на котором стояли чашки, и стала разливать кофе из расписанного цветами кофейника.

– Вот сахар и сливки, – сказала она.

Все принялись за кофе, и я тоже.

– Похороны завтра, – сказала она. – Вы придете?

– Если смогу. Мне уже сегодня пришлось отпроситься на несколько часов.

– Все его знакомые должны прийти! – воскликнула Бетти взволнованно. – Завтра в половине первого. Время специально выбрано, чтобы все могли быть.

– Хорошо. Я приду. Где это?

Липшюц сказал:

– Похоронное бюро Эшера на Четырнадцатой улице.

– А где его похоронят? – спросил Рабинович.

– Хоронить не будут. Его кремируют. Кремация дешевле.

– Что?

– Кремируют.

– Кремируют, – машинально повторил я.

– Да. Об этом позаботится похоронное бюро.

Бетти подошла к нам поближе.

– Он лежит там один, среди совершенно чужих людей, – пожаловалась она. – Если бы гроб стоял у нас здесь, среди друзей, ну хотя бы до похорон… – Она повернулась ко мне: – Вы о чем-то хотели спросить? Кто вам ссудил деньги? Фрислендер.

– Фрислендер?

– Ну конечно, а кто еще? Но завтра вы обязательно придете?

– Непременно, – ответил я.

Что можно было еще сказать?..

Рабинович проводил меня до двери.

– Мы должны удержать Бетти, – прошептал он. – Ей нельзя видеть Моллера. Я хотел сказать – то, что от него осталось: ведь из-за самоубийства труп был подвергнут вскрытию. Бетти не имеет об этом понятия. Вы же знаете, она привыкла любыми средствами добиваться своего. К счастью, Липшюц бросил ей в кофе таблетку снотворного. Она ничего не заметила. Ей ведь уже пытались дать успокоительные пилюли, но она отказывается от лекарства, считая, что это предательство по отношению к Моллеру. Точно так же, как открыть окно. И все мы постараемся положить ей еще одну таблетку в еду. Самое трудное будет завтра утром, но необходимо удержать ее дома. Так вы придете?

– Да. В похоронное бюро. А оттуда тело доставят в крематорий?

Рабинович кивнул.

– Крематорий там же? – спросил я. – При похоронном бюро?

– Не думаю.

– Что вы там так долго обсуждаете? – крикнула Бетти из комнаты.

– Она что-то заподозрила, – шепнул Рабинович. – Доброй ночи.

– Доброй ночи.

По полутемному коридору, на стенах которого висели фотографии «Романского кафе» в Берлине, он вернулся в душную комнату.