Текст книги "Тени в раю"

– Что она делает теперь?

– Счастливая судьба священной коровы сразу же ниспослала ей место манекенщицы у Сакса на Пятой авеню. Она сама не искала этого места, искать было бы для нее слишком утомительно. Ей преподнесли его на блюдечке.

– Почему бы ей не сниматься в кино?

– Даже для этого она чересчур глупа.

– Невероятно!

– Не только глупа, но и инертна. Никакого честолюбия. Никаких комплексов. Удивительная женщина!

Я взял кусочек торта «Фрислендер». Между тем торт «Варвик» унесли со стола в безопасное место. «Фрислендер» был великолепен – горький шоколад, посыпанный миндалем. Наверное, это тоже был символ. Мне стало ясно, чем Кармен так привлекала Кана. Невозмутимость, которую он воспитал в себе бесстрашием и презрением к смерти, ей была дана от природы. И это непреодолимо влекло его.

Его лицо приняло мечтательное выражение.

– На всю жизнь! Это величайшая авантюра из всех моих авантюр.

– Что?

– Величайшая, – повторил он.

– Неужели это вам не наскучит?

– Нет. – Кан тоже решил попробовать торт «Фрислендер». Он отрезал кусочек с начальными буквами «Фрис». – Почему бы ему не назвать себя просто Лендер? – заметил он.

– Решил начать все заново, – сказал я. – Хвостик старого имени его не удовлетворил бы. В общем, вполне понятно.

– Как вы себя назовете, когда примете американское гражданство?

– Позволю себе пошутить и в качестве псевдонима возьму свое прежнее имя. Свое настоящее имя. Этого, наверное, еще никто не делал.

– Во Франции я встретил одного зубного врача. За день до отъезда из Германии – он уже получил разрешение на выезд – его еще раз срочно вызвали в гестапо. В отчаянии он простился со своими близкими. Все думали, что его отправят в концлагерь. А ему учинили допрос относительно его имени. Заявили, что, будучи евреем, он не может выехать под этим именем. Его звали Адольф Дойчланд. Отпустили его лишь после того, как он согласился ехать под именем Ланд. Во французском лагере для интернированных он сообразил, что мог бы выехать и совсем под другим именем.

Наконец, подали кофе. Мы чувствовали себя как обжоры на картине Брейгеля-старшего.

– Как вы думаете, принципы Фрислендера и французский коньяк несовместимы?

– Здесь есть «Фундадор». Португальский или испанский. Пожалуй, сладковат немного, но ничего.

Вошла фрау Фрислендер.

– Уже начались танцы, господа. Сейчас, когда идет война, наверное, не следовало бы их устраивать, однако по такому случаю и потанцевать не грех. А вот и наши военные пришли.

Мы увидели несколько американских военных. Из числа новых знакомых Фрислендеров. Ковер в гостиной был скатан, и фрейлейн Фрислендер в ярко-красном платье избрала своей жертвой юного лейтенанта, довольно неохотно расставшегося с двумя приятелями, которые ели мороженое. Но и тех сразу же пригласили танцевать две удивительно похожие друг на друга девушки, обе очень красивые и веселые.

– Это двойняшки Коллер, – пояснил Кан, – из Венгрии. Одна из них прибыла сюда два года назад и прямо с парохода отправилась на такси к врачу, который славится своими пластическими операциями. Полтора месяца спустя она появилась вновь, перекрашенная, с прямым, наполовину укороченным носом и роскошным бюстом. Адрес этого врача она узнала в дороге и действовала, не теряя ни минуты. Когда позже приехала вторая сестра, ее прямо с парохода увезли к тому же врачу. Злые языки утверждали, что под вуалью. Так или иначе, через два месяца она объявилась преображенной, и тут началась ее карьера. Говорят, что приехала еще третья сестра, но она отказывается от операции. Те же злые языки разнесли слух, что двойняшки держат ее взаперти, пока она не станет более сговорчивой.

– Эти предприимчивые двойняшки произвели операцию и со своими именами? – спросил я.

– Нет. Они утверждают, что в Будапеште были чуть ли не кинозвездами. Впрочем, и здесь они стали малыми звездами на малых ролях. Они далеко пойдут. Остроумны и интеллигентны. К тому же они венгерки. В общем, красный перец в крови, как говорится.

– Замечательно. Каждый здесь может начать сызнова, изменив все, что ему дано природой: лицо, бюст и даже имя. Словно это маскарад или источник вечной молодости. Дурнушка погружается в воду и выходит из нее преображенной. Я – за сестер Коллер, за Варвиков, за чудо перевоплощения.

Подошел Фрислендер.

– Будет еще гуляш. Рози уже готовит его. Подадут примерно в одиннадцать часов. Вы не танцуете?

– И танго, и императорскому вальсу мы предпочли отличную еду.

– Вам правда она понравилась?

– Выше всяких похвал.

– Очень рад. – Фрислендер наклонил к нам свое вспотевшее красное лицо. – Теперь редко чему-нибудь радуешься, не правда ли?

– Ну что вы, господин Фрислендер!

– Конечно. Я вот никак не могу избавиться от смутного чувства тревоги. Никак. Думаете, мне легко было решиться взять себе чужое имя, господин Кан? Иногда меня и на этот счет гложет тревога.

– Но вы же сами хотели поменять имя, господин Фрислендер, – мягко заметил Кан.

Он ненавидел фальшь, и если обнаруживал хотя бы слабый намек на нее, в его голосе начинали звучать иронические нотки. Но чужой страх и неуверенность тут же пробуждали в нем сострадание.

– Если имя вам не подходит, поменяйте еще раз.

– Думаете, можно?

– В такой благословенной стране это легче, чем где бы то ни было. Здесь относятся к этому с таким же пониманием, как на Яве. Если там кому-нибудь наскучит или опротивит собственное имя, можно выбрать новое. Это считается естественным, и многие прибегают к такому способу по нескольку раз в жизни. К чему вечно таскать за собой прошлое, когда уже давно его перерос? Врачи считают, что организм человека обновляется каждые семь лет.

На лице Фрислендера появилась благодушная улыбка.

– Вы сокровище, господин Кан! – сказал он и отошел к другим гостям.

– Вон Кармен танцует, – сказал Кан.

Я повернул голову. Кармен медленно двигалась.

Живое воплощение несбыточных мечтаний с трагическим выражением лица, она безвольно покоилась в объятиях долговязого рыжеволосого сержанта. Все с восторгом смотрели на нее, она же, если верить Кану, размышляла о рецепте яблочного пирога.

– Я молюсь на эту корову, – сдавленным голосом произнес Кан.

Я молчал, разглядывая Кармен и фрау Фрислендер, двойняшек Коллер с их новыми бюстами и господина Фрислендера-Варвика в коротковатых брюках, и мне было так легко, как давно уже не было. Может, это и впрямь Земля Обетованная, думал я, и Кан прав, говоря, что здесь в самом деле можно переродиться, а не только изменить имя и черты лица. Наверное, это действительно возможно, хотя и кажется нереальным: ничего не забыть и вместе с тем начать все сначала, сублимировать страдание, пока не утихнет боль, пустить все в переплавку, ничего при этом не утратив, никого не предав и не став дезертиром.

XI

На следующий день вечером я получил письмо от адвоката: мой вид на жительство продлен на шесть месяцев. Меня словно раскачивало на качелях – вверх-вниз, вверх-вниз. Но и к такому ощущению в конце концов можно привыкнуть. Адвокат просил позвонить ему завтра в первой половине дня. Я догадывался зачем.

Придя в свою убогую гостиницу, я застал там Наташу Петрову.

– Вы ждете Меликова? – спросил я в некотором смущении.

– Нет, я жду вас. – Она рассмеялась. – Мы так мало знакомы и уже так много должны друг другу простить, просто удивительно. Какие, собственно, у нас теперь отношения?

– Великолепные, – ответил я. – По крайней мере, нам как будто не скучно вместе?

– Вы ужинали?

Я мысленно подсчитал свои деньги.

– Нет еще. Может, пойдем в ресторан «Лоншан»?

Она оглядела меня. На мне был новый костюм.

– Новый! – сказала она, и я, проследив за ее взглядом, вытянул ногу.

– Ботинки тоже новые. Как, по-вашему, я уже созрел для ресторана «Лоншан»?

– Я была там вчера вечером. Довольно скучно. Летом приятнее сидеть на открытом воздухе. Но в Америке до этого еще не додумались. Здесь ведь и кафе нет.

– Только кондитерские.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

– Да! Для старух, от которых уже слегка попахивает прелью.

– У меня в номере есть кастрюля с гуляшом по-сегедски, – сказал я. – Хватит на шесть здоровых едоков, венгерская кухарка приготовила. Вчера вечером он был вкусный, а сегодня еще вкусней. Гуляш по-сегедски с тмином и зеленью даже вкуснее на следующий день.

– Откуда у вас гуляш по-сегедски?

– Я был вчера в гостях.

– Впервые слышу, чтобы домой из гостей приносили гуляш на шесть человек. Где это было?.. В..?

Я возмущенно посмотрел на нее.

– Нет, не в немецкой пивной. Гуляш – блюдо венгерское, а не немецкое. Я получил приглашение в один дом. На ужин с танцами! – добавил я, чтобы отомстить за ее подозрения.

– Даже с танцами! У вас отличные знакомства!

Подвергаться дальнейшему допросу мне не хотелось.

– Одинокие холостяки, ютящиеся в унылых, убогих гостиницах, получают там от человеколюбивой хозяйки кастрюлю гуляша. В этом доме так принято, – пояснил я. – Еды там хватило бы на целую роту солдат. Кроме того, мне и моему приятелю дали малосольных огурцов и пирог с вишнями. Пища богов. Но, к сожалению, все остыло.

– А нельзя подогреть?

– Где? – удивился я. – У меня есть только маленький электрический кофейник, больше ничего.

Наташа рассмеялась.

– Надеюсь, у вас в номере найдется и несколько офортов, которые вы показываете вашим посетительницам!

– Об этом я еще не успел позаботиться. Так вы не хотите пойти в «Лоншан»?

– Нет. Вы так соблазнительно описали ваш гуляш… Скоро придет Меликов, – сказала Наташа. – Он наверняка нам поможет. А мы пока побродим полчаса по городу. Я еще не была сегодня на воздухе. А для гуляша надо нагулять аппетит.

– Ну что ж, пойдемте.

Мы брели по улицам. Дома плыли в красноватом свете. В магазинах зажглись огни. Наташа призналась мне, что страдает «обувным» комплексом. Не может равнодушно пройти мимо обувного магазина. Даже если она уже побывала там час назад, она на обратном пути непременно постоит у витрины, чтобы проверить, не появилось ли чего-нибудь нового.

– Сумасшедшая? Правда?

– Почему?

– Ведь за это время ничего не могло измениться. Я же все успела рассмотреть.

– Но могли что-нибудь и упустить. Кроме того, вдруг хозяину пришла в голову мысль оформить витрину по-иному.

– После закрытия магазина?

– А когда же еще? Пока магазин открыт, хозяин должен торговать.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

– Вы… вы немножко того… – И постучала себе пальцем по виску. – Я действительно несколько раз видела, как меняли оформление витрины. Вы ведь знаете, как это делается: все беззвучно шныряют за стеклом в одних чулках и делают вид, что не замечают глазеющих прохожих.

Она представила это в лицах.

– А как насчет домов мод? – спросил я.

– Это же моя профессия. К вечеру я уже сыта ею по горло.

Мы были недалеко от магазина Кана. Я подумал: а почему бы мне не одолжить у него электрическую плитку? К моему удивлению, Кан еще был в магазине.

– Одну минуту, – сказал я Наташе, – вот где мы решим проблему ужина.

Я открыл дверь.

– Я будто предчувствовал, что вы придете! – сказал Кан, разглядывая через мое плечо Наташу Петрову. – А вы не хотите пригласить вашу даму сюда?

– Ни в коей мере, – ответил я. – Я только хотел просить вас одолжить мне плитку.

– Сейчас?

– Да.

– Ничего не выйдет. Она мне самому нужна. Сегодня по радио последний отборочный матч чемпионата по боксу. Кармен придет ко мне ужинать. Должна вот-вот появиться. Она уже опаздывает на сорок пять минут.

– Кармен? – спросил я и посмотрел на Наташу, которая вдруг показалась мне такой желанной и такой далекой по ту сторону витрины, словно нас разделяли сотни километров. – Кармен, – повторил я.

– Да, а почему бы вам не остаться здесь? Мы бы вместе поужинали, а потом послушали бы репортаж о матче.

– Превосходно, – согласился я. – Еды здесь хватит.

– И все уже готово.

– А где мы будем ужинать? Для четверых ваша комната слишком мала.

– В магазине.

– В магазине?

Я вышел к Наташе, казавшейся мне по-прежнему такой далекой в отблеске витрины, мерцавшей серебристо-серым светом. Но когда я подошел к ней, мною овладело странное чувство, будто она стала мне гораздо ближе, чем раньше. «Иллюзия света, тени и отражения», – подумал я, совсем сбитый с толку.

– Мы приглашены на ужин, – сказал я. – И на репортаж о соревнованиях по боксу!

– А как же гуляш?

– На гуляш тоже, – добавил я.

– Как?

– Сами увидите.

– У вас по всему городу спрятаны миски с гуляшом? – спросила она удивленно.

– Только в стратегических точках.

Я увидел, как подошла Кармен. Она была в светлом плаще, без шляпы. Наташа смерила Кармен взглядом. Кармен же оставалась невозмутимой и не обнаруживала ни малейших признаков любопытства. В красноватом вечернем свете ее черные волосы казались выкрашенными хной.

– Я немного опоздала, – проговорила она томным голосом. – Но это ничего, правда? Ага, гуляш на столе. Вы, надеюсь, прихватили с собой кусочек пирога с вишнями?

– С вишнями, с творогом и с яблоками, – уточнил Кан. – Сегодня перед обедом получен пакет из неистощимой кухни Фрислендера.

– Тут даже водка есть, – заметила Наташа.

– Настоящий день сюрпризов.

Гуляш был действительно вкуснее, чем накануне. Еще и потому, что мы ели его под звуки органа. Кан включил приемник, чтобы не дай бог не пропустить соревнований по боксу. Пришлось прослушать и предшествующую репортажу программу. Как ни странно, но Иоганн-Себастьян Бах неплохо сочетался с гуляшом по-сегедски, хотя мне казалось, что здесь более уместен был бы Ференц Лист. Впрочем, обычный гуляш в сочетании с Бахом был бы невозможен. Снаружи, у витрины, собралось несколько прохожих: им хотелось послушать репортаж о соревнованиях по боксу, а пока они рассматривали нас. Нам они казались рыбками в аквариуме, так же, наверное, как и мы им.

Неожиданно раздался энергичный стук в дверь. Мы с Каном подумали, что это полиция, но это был официант из ресторана напротив, который принес четыре двойных порции спиртного.

– Кто это прислал? – спросил Кан.

– Господин с лысиной. Он, наверное, увидел через стекло, что вы пьете водку и что бутылка почти пуста.

– Где он?

Официант пожал плечами.

– Тут четыре порции водки. Они оплачены. Стаканы я заберу после.

– Тогда принесите еще четыре.

– Хорошо.

Мы подняли стаканы за незнакомых людей на улице. В рассеянном свете реклам я насчитал по крайней мере пять лысин. Нашего благодетеля узнать было невозможно. Поэтому мы поступили так, как редко доводится поступать: мы подняли стаканы за безымянное Человечество. В ответ Человечество начало барабанить пальцами по стеклу. Орган стих. Кан прибавил громкости и стал раздавать куски пирога. Он извинился, что не сварил кофе: для этого надо было сбегать наверх и найти там банку с кофе. А первый раунд уже начался.

Когда соревнования закончились, Наташа Петрова потянулась за стаканом с водкой. Кан казался утомленным – он был слишком страстным болельщиком. Кармен мирно и безмятежно спала.

– Что я вам говорил, – заметил Кан.

– Пусть спит, – прошептала Наташа. – Нам уже пора идти. Большое спасибо за все. Доброй ночи.

Мы вышли на улицу.

– Ему наверняка хочется остаться с ней наедине.

– Не совсем в этом уверен.

– Почему? Она очень красива. – Наташа рассмеялась. – Красива до неприличия. Так красива, что у других может возникнуть комплекс неполноценности.

– Вы поэтому ушли?

– Нет. Я поэтому осталась. Мне симпатичны красивые люди. Впрочем, иногда они настраивают меня на грустный лад.

– Почему?

– Потому что красота проходит. Старость не многим к лицу. Для этого, очевидно, нужно нечто большее, чем просто красота.

Мы шли по улице. Уснувшие витрины были полны дешевых украшений. Несколько гастрономических магазинов еще были открыты.

– Странно, – заговорил я. – Я никогда не задумывался над тем, что будет, когда мы состаримся. Возможно, меня так захватила проблема «лишь бы выжить», что я ни о чем другом и не думал.

Наташа рассмеялась.

– А я ни о чем другом не думаю.

– Наверное, и меня это ждет. Меликов утверждает, что этого не минуешь.

– Меликов всегда был старым.

– Всегда?

– Всегда слишком старым для женщин. Только старость ли это?

– Да. Если смотреть на вещи просто.

– Наверное, вы правы. А все прочее лишь отказ от радостей жизни под разными красивыми именами. Согласны?

– Возможно. Не знаю. Я не могу еще в этом разобраться.

Наташа окинула меня быстрым взглядом.

– Браво, – сказала она с улыбкой и взяла меня за руку.

Я показал налево.

– Вон обувной магазин. Еще освещенный. Посмотрим?

– Обязательно.

Мы подошли ближе.

– Какой большой город! – воскликнула она. – Без конца и края. Вам нравится Нью-Йорк?

– Очень.

– Почему?

– Потому что меня отсюда не гонят. Просто, не так ли?

Она глядела на меня, о чем-то размышляя.

– И вам этого довольно?

– Довольно для маленького счастья. Счастья примитивного человека, у которого есть жилье и еда.

– И этого достаточно? – повторила она.

– Для начала – да. Приключения уж очень надоедают, если входят в привычку.

Наташа рассмеялась.

– Счастье в укромном уголке, да? Все это вы придумали. Не верю ни единому вашему слову.

– Я тоже. Но иногда я успокаиваю себя такими сентенциями.

Она опять рассмеялась.

– Чтобы не впасть в отчаяние, не так ли? Ох, как мне все это знакомо!

– Куда теперь пойдем? – спросил я.

– Большая проблема большого города. Все заведения скоро надоедают.

– Как насчет ресторана «Эль Марокко»?

Она нежно пожала мне руку.

– Сегодня у вас в голове одни рестораны для миллионеров, будто вы богатый владелец обувной фабрики.

– Надо же мне продемонстрировать новый костюм.

– А не меня?

– Я предпочел бы не отвечать на этот вопрос.

Мы прошли в малый зал «Эль Марокко», а не в просторный с потолком в звездах и с полосатыми, как зебры, диванами. В малом зале Карл Инвальд исполнял венские песни.

– Что вы будете пить? – спросил я.

– «Русскую тройку».

– Что это такое?

– «Русская тройка»? Водка, имбирное пиво и лимонный сок. Очень освежает.

– Я тоже попробую.

Наташа забралась с ногами на диван, оставив туфли на полу.

– В отличие от американцев я не так уж обожаю спорт, – сказала она. – Не умею ездить верхом, плавать или играть в теннис. Я из тех, кто любит валяться на диване и болтать.

– Что вы еще можете о себе рассказать?

– Я сентиментальна, романтична и невыносима. Обожаю дешевую романтику. И чем дешевле, тем лучше. Ну, как «Русская тройка»?

– Великолепно.

– А венские песни?

– Тоже чудесны.

– Хорошо. – Она уютно устроилась в углу дивана. – Иногда просто необходимо, чтоб тебя захлестнула волна сентиментальности и ты забыл о всякой осмотрительности и хорошем вкусе. Потом можно отряхнуться и вдоволь посмеяться над собой. Так и поступим.

– Я уже встал.

В Наташе было что-то кошачье-веселое и вместе с тем печальное. И личико у нее было маленькое, с серыми глазами под густой копной волос.

– Давайте сразу и начнем, – сказала она. – У меня несчастная любовь, я во всем разочарована, одинока, нуждаюсь в утешении, ни о чем не хочу больше слышать и не знаю, для чего живу. Хватит для начала. – Она сделала большой глоток и выжидающе посмотрела на меня.

– Нет, – возразил я. – Все это лишь детали.

– И то, что я не знаю, для чего живу?

– А кто это знает? Если же кто-то и знает, то это лишь усложняет жизнь.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Вы серьезно?

– Разумеется, нет. Мы несем чепуху. Вы же этого хотели?

– Не совсем. Только отчасти.

К столу подошел пианист и поздоровался с Наташей.

– Карл, – сказала она, – сыграйте, пожалуйста, арию из «Графа Люксембурга».

– С превеликим удовольствием.

Карл начал играть. Он очень хорошо пел и был великолепным пианистом.

 
Кто б мог счастью назвать точный срок
И вновь скрыться из глаз земных дорог.
 

Наташа слушала его, погруженная в свои мысли. При всей своей банальности, мелодия была прекрасная, но слова, как всегда, дурацкие.

– Как вы это находите? – спросила Наташа.

– Мещанская песенка.

Она раздумывала всего лишь мгновение.

– Тогда вам это не может не нравиться. Как счастье в укромном уголке, которое вы так высоко цените.

Умная каналья, подумал я.

– Вы не можете обойтись без критики? – вдруг спокойно проговорила она. – Не можете от этого отказаться? Боитесь оскоромиться?

Самый уместный вопрос в ночном нью-йоркском ресторане! Я злился на себя, потому что она была права. Как это ни отвратительно, все свои мысли я излагал с чисто немецкой обстоятельностью. Мне только не хватало еще заняться пространным описанием увеселительных заведений – от седой старины до наших дней, подробно остановившись на танцевальных салонах и ночных барах в период после первой мировой войны.

– Эта ария напоминает мне давно прошедшие, довоенные времена, – сказал я. – Это очень старая ария – ее знал еще мой отец. Помнится, он даже иногда пел ее. Это был хрупкий мужчина, любивший старые вещи и старые сады. Я часто слышал эту арию. Обычная сентиментальная ария из оперетты, но в сумеречных садах венских пригородов и деревень, где при свете свечей под высокими орешниками и каштанами пьют молодое вино, она утрачивала свою сентиментальность. Она щемит душу, если слушать ее при свечах, в неназойливом сопровождении скрипки, гитары и губной гармоники, под мягким покровом ночи. Я уже давно ее не слышал. Тогда пели еще одну песню: «И музыке конец, вина всего лишь капля».

– Карл наверняка ее знает.

– Но мне не хотелось бы, чтобы ее сейчас исполняли. Это было последнее, что я слышал перед тем, как нацисты заняли Австрию. Потом пошли только марши.

Наташа на минуту задумалась.

– Арию из «Графа Люксембурга» Карл непременно будет повторять. Если хотите, я попрошу, чтобы он этого не делал.

– Он ведь ее только что спел.

– Когда я здесь, он исполняет ее по нескольку раз.

– Но мы ведь уже были здесь. А этой арии я не слышал.

– Тогда у него был свободный вечер и играл кто-то другой.

– Я слушаю это с таким же удовольствием, как и вы.

– Правда? Это не вызывает у вас печальных воспоминаний?

– Видите ли, многое зависит от индивидуального восприятия. В конце концов, все воспоминания печальны, ибо они связаны с прошлым.

Она принялась рассматривать меня.

– Не пора ли снова выпить «Русской тройки»?

– Непременно. – Теперь я стал рассматривать Наташу. Она не обладала трагической красотой Кармен, но лицо ее отличалось удивительной живостью – глаза ее то искрились озорным, мгновенно рождающимся, агрессивным юмором, то вдруг становились мечтательно-нежными.

– Что это вы так уставились? – Она испытующе посмотрела на меня. – У меня что, нос блестит?

– Нет. Я только подумал: почему вы так дружелюбно относитесь к официантам и пианистам и так агрессивны к своим друзьям.

– Потому что официанты беззащитны. – Она снова посмотрела на меня. – Я действительно очень агрессивна? Или это вы излишне впечатлительны?

– Да. Вероятно, я чрезмерно впечатлителен.

Она рассмеялась.

– Вы сами не верите тому, что говорите. Никто не считает себя излишне впечатлительным. Признайтесь, не верите?

– Отчасти все же верю.

Карл вторично запел арию из «Графа Люксембурга».

– Я вас предупреждала, – шепнула Наташа.

Вошли несколько человек и кивнули ей. И раньше уже кое-кто с ней здоровался. Она знала здесь многих – это я уже заметил. Затем двое мужчин подошли к столику и заговорили с ней. Я стоял рядом, и у меня вдруг возникло ощущение, какое бывает, когда самолет попадает в воздушную яму. Почва уходила из-под ног, все рушилось и плыло у меня перед глазами – зелено-голубые полосатые стены, бесчисленные лица и проклятая музыка, – все раскачивалось, будто я внезапно потерял равновесие. Тут дело было не в водке и не в гуляше – гуляш был отличный, а водки я выпил слишком мало. Вероятно, со злостью думал я, виной тому воспоминание о Вене и моем покойном отце, не успевшем вовремя бежать.

Мой взгляд упал на рояль и на Карла Инвальда, я видел его пальцы, бегавшие по клавишам, но ничего не слышал.

Потом все стало на свое место. Я сделал глубокий вдох – у меня было такое чувство, будто я вернулся из далекого путешествия.

– Здесь стало слишком людно, – сказала Наташа. – В это время как раз кончаются спектакли. Пойдем?

Театры закрываются, думал я, и ночные рестораны заполняют в полночь миллионеры и сутенеры, идет война, а я где-то посредине. Это была вздорная и несправедливая мысль, ибо многие посетители были в военной форме, и наверняка не все они – тыловые крысы; безусловно, здесь находились и отпускники с фронта. Но сейчас мне было не до справедливости. Меня душила бессильная ярость.

Здороваясь и обмениваясь улыбками со знакомыми, мы прошли по узкому проходу, где находились туалет и гардероб, и выбрались наружу. Улица дышала теплом и влагой. У входа выстроились в ряд такси. Швейцар распахнул дверцу одной из машин.

– Не нужно такси, – сказала Наташа. – Я живу рядом.

Улица стала темнее. Мы подошли к ее дому. Она потянулась, как кошка.

– Люблю такие ночные разговоры обо всем и ни о чем, – сказала она. – Все, что я вам наговорила, разумеется, неправда.

Яркий свет уличного фонаря упал на ее лицо.

– Конечно, – подтвердил я, все еще кипя от бессильной злобы, вызванной жалостью к себе.

Я обнял ее и поцеловал, ожидая, что она с гневом оттолкнет меня.

Но этого не произошло. Она только посмотрела на меня странным, спокойным взглядом, постояла немного и молча вошла в дом.