Текст книги "Триумфальная арка"

Опять этот отпор в ее глазах.

– Да не пойду я в полицию, – успокоил ее Равич. – Ручаюсь. Я только попытаюсь вернуть деньги, которые вы ей заплатили. Вам же легче будет. Сколько вы отдали?

– Триста франков. Только от нее вам их ни в жизнь не получить.

– Попытка не пытка. Как ее зовут, где живет? Вам, Люсьена, она больше не понадобится. Вы уже не сможете иметь детей. И не бойтесь вы ее, ничего она вам не сделает.

Девушка все еще колебалась.

– Там, в ящике, – вымолвила она наконец. – В ящике справа.

– Вот эта записка?

– Да.

– Хорошо. На днях схожу туда. Ничего не бойтесь. – Равич надел пальто. – Что такое? Зачем вы встаете?

– Бобо. Вы его не знаете.

Он улыбнулся:

– Я и не таких знавал. Лежите ради бога. Судя по тому, что я видел, опасаться особо нечего. До свидания, Люсьена. Я на днях еще зайду.

Повернув ключ и одновременно нажав ручку, Равич стремительно распахнул дверь. Но в коридоре никого не оказалось. Он так и думал. Знает он таких смельчаков.

В мясной лавке теперь остался приказчик, пресный малый с желтушным лицом без тени азарта, присущего хозяйке. Он тоскливо что-то тяпал тесаком. После похорон он совсем вялый стал. А все равно – жениться на хозяйке у него шансов ноль. Пустые хлопоты! Скорее она и его тоже на погост снесет. Все это громогласно разъяснял вязальщик метел, устроившийся в бистро напротив. Парень и так уже заметно сдал. А вдова, напротив, расцветает на глазах. Равич выпил рюмку черносмородиновой наливки и расплатился. Он-то рассчитывал повстречать в бистро Бобо, да не вышло.

Жоан Маду вышла из дверей «Шехерезады» и распахнула дверцу такси, в котором ее ждал Равич.

– Давай скорее, – выдохнула она. – Скорее отсюда. Поехали к тебе.

– Стряслось что-нибудь?

– Нет. Ничего. Просто довольно с меня этой ночной жизни.

– Секунду. – Равич подозвал цветочницу, что торговала у входа. – Матушка, – сказал он ей, – отдай мне все розы. Сколько с меня будет? Только по совести.

– Шестьдесят франков. Только для вас. За то, что вы мне рецепт от ревматизма выписали.

– Помогло?

– Нет. Да и как оно поможет, ежели я ночь напролет в сырости стою?

– Из всех моих пациентов вы самая благоразумная.

Он взял розы.

– Это вместо извинения за то, что сегодня утром тебе пришлось проснуться одной да еще и остаться без завтрака, – сказал он Жоан, кладя розы на пол между сиденьями. – Хочешь чего-нибудь выпить?

– Нет. Поедем к тебе. Только цветы с пола подними. Положи сюда.

– Прекрасно и там полежат. Цветы, конечно, надо любить, но не стоит с ними церемониться.

Она резко к нему повернулась.

– Ты хочешь сказать: не надо баловать, кого любишь?

– Нет. Я имел в виду другое: даже прекрасное не стоит превращать в мелодраму. К тому же сейчас просто удобнее, что цветы не лежат между нами.

Жоан глядела на него испытующе. Потом лицо ее вдруг прояснилось.

– Знаешь, что я сегодня делала? Я жила. Снова жила. Дышала. Снова дышала. Была наяву. Снова наяву. Впервые. Почувствовала, что у меня снова есть руки. И глаза, и губы.

На узкой улице таксист лавировал между другими машинами. Потом вывернул вправо и резко рванул вперед. От толчка Жоан бросило на Равича. На секунду она оказалась в его объятиях, и он ощутил ее всю. И пока она вот так сидела рядом с ним и что-то рассказывала, все еще захваченная своими чувствами, его словно обдавало теплым ветром, который растапливал ледовую броню, намерзшую в нем за день, – эту дурацкую кольчугу холода, которую приходится таскать в себе ради самообороны.

– Целый день все струилось вокруг меня, как будто повсюду родники, ручьи, они журчали, кружили мне голову, бились в грудь, словно я вот-вот пущу почки, бутоны, зазеленею, расцвету, и меня все влекло, влекло куда-то и не отпускало – и вот я тут, и ты…

Равич смотрел на нее. Вся подавшись вперед, она словно готова была вспорхнуть с замызганного кожаного сиденья, и ее мерцающие плечи тоже рвались из черного вечернего платья. Настолько вся она была сейчас открыта, и безрассудна, и даже бесстыдна, и так свободно говорила о своих чувствах, что он рядом с ней казался себе жалким сухарем.

«А я сегодня оперировал, – думал он. – И забыл про тебя. Я был у Люсьены. Потом вообще где-то в прошлом. Без тебя. И лишь позже, к вечеру, постепенно подступило тепло. Но я все еще был не с тобой. Я думал о Кэте Хэгстрем».

– Жоан, – сказал он, мягко накрывая ладонями ее руки на сиденье. – Мы не можем сразу ко мне поехать. Мне обязательно надо еще раз заглянуть в клинику. Только на несколько минут.

– Это к той женщине, которую ты оперировал?

– Не к сегодняшней. К другой. Подождешь меня где-нибудь?

– Тебе обязательно сейчас туда надо?

– Лучше так. Не хочу, чтобы меня потом вызывали.

– Я могу подождать у тебя. У нас есть время к тебе в гостиницу заехать?

– Да.

– Тогда лучше к тебе. А ты потом приедешь. Я буду ждать.

– Хорошо. – Равич назвал водителю адрес. Откинувшись назад, ощутил затылком ребристый кант спинки сиденья. Его ладони все еще накрывали руки Жоан. Он чувствовал: она ждет, чтобы он сказал что-то. Что-то о себе и о ней, о них обоих. Но он не мог. Она и так сказала слишком много. Да нет, не так уж и много, подумал он.

Такси остановилось.

– Поезжай, – сказала Жоан. – Я тут сама разберусь. Не страшно. Только ключ мне отдай.

– Ключ у портье.

– Значит, у него возьму. Пора научиться. – Она подняла с полу букет. – С мужчиной, который смывается, пока ты спишь, а возвращается, когда его не ждешь, приходится многому учиться. Сейчас прямо и начну.

– Я поднимусь с тобой вместе. Не стоит сразу так усердствовать. Достаточно того, что я опять тебя одну оставлю.

Она рассмеялась. Какое же молодое у нее лицо.

– Подождите, пожалуйста, минутку, – бросил он таксисту.

Тот как-то по-особому, медленно подмигнул:

– Могу и дольше.

– Давай ключ! – выпалила Жоан, когда они уже поднимались по лестнице.

– Зачем?

– Давай, говорю.

Она сама отперла дверь. На пороге замерла.

– Замечательно, – сказала она в темноту комнаты, куда с другой стороны сквозь пелену облаков заглядывала в окно полная луна.

– Замечательно? В этой-то конуре?

– Да, замечательно. Здесь все замечательно.

– Ну, может, сейчас. Пока темно. Но… – Равич потянулся к выключателю.

– Не надо. Я сама. А теперь иди. Только не вздумай опять возвращаться завтра, да еще к полудню.

Она так и осталась стоять в темном дверном проеме. Серебристый свет от окна смутным сиянием омывал ее голову и плечи. И было что-то таинственное, волнующее в этом неясном силуэте. Манто соскользнуло с ее плеч и черными волнами легло у ног. Она стояла, прислонясь к двери, и полоска света из коридора выхватывала из темноты лишь одну ее руку.

– Иди и возвращайся, – вымолвила она, затворяя дверь.

Температура у Кэте Хэгстрем спала.

– Она проснулась? – спросил Равич у заспанной медсестры.

– Да. В одиннадцать. Сразу спросила вас. Я сказала ей все, как вы велели.

– Про перевязки что-нибудь спрашивала?

– Да. Я сказала, что вам пришлось оперировать. Операция простая. Вы, мол, сами ей все объясните.

– И все?

– Да. Она сказала, раз это вы так решили, значит, все в порядке. Просила передать вам привет, если вы ночью еще раз заглянете, и сказать, что она вам доверяет.

– Вот как…

Равич постоял немного, не сводя глаз с ровного, как по линеечке, пробора в черных волосах девушки.

– Сколько вам лет? – спросил он вдруг.

Та удивленно вскинула головку.

– Двадцать три.

– Двадцать три. И давно вы имеете дело с пациентами?

– Два с половиной года уже. В январе два с половиной исполнится.

– Работу свою любите?

Круглое яблочко ее лица расплылось в улыбке.

– А что, мне нравится, – затараторила она. – Конечно, некоторые больные сложные, но большинство очень даже милые люди. Мадам Бриссо вчера мне шелковое платье подарила, почти новое. А на прошлой неделе от мадам Лернер мне туфли перепали, лаковые. Ну, это та, которая потом дома умерла. – Она снова улыбнулась. – Я вещи почти не покупаю. Тут все время что-то дарят. И даже если мне что не годится, я у подружки обменять могу, она свой магазинчик держит. Так что грех жаловаться. Мадам Хэгстрем тоже все время очень щедра. Она просто деньги дает. Последний раз вообще целых сто франков. Всего за двенадцать суток. А сейчас сколько она у нас пролежит, доктор?

– Подольше. Несколько недель.

Сестра просияла от счастья. Он прямо видел, как под ее ясным, без малейших складок лобиком уже крутится арифмометр, подсчитывая будущий заработок. Равич снова склонился над Кэте Хэгстрем. Дыхание ровное. Слабый запах йода и карболки вперемешку с терпким ароматом духов. Ему вдруг стало совсем невмоготу. Она ему доверяет. Доверяет. Этот вспоротый худенький, почти девичий животик, который пожирает изнутри ненасытная тварь. Зашили, ибо все равно ничего не поделаешь. Доверяет…

– Спокойной ночи, сестра, – попрощался он.

– Спокойной ночи, доктор.

Пухленькая медсестра уселась в кресло в углу. Она завесила лампу, чтобы свет не падал на кровать, укутала ноги пледом и потянулась за журнальчиком. Журнал был из дешевых, с детективами и фотографиями кинозвезд. Устроившись поудобнее, медсестра углубилась в чтение. Рядом на столике лежал пакетик с шоколадным печеньем. Равич еще успел увидеть, как она не глядя достала одно и сунула в рот. Иные вещи просто не укладываются в голове, подумалось ему, – ведь вот же, в одной комнате, совсем рядом один человек обречен на смерть, а другому на это начхать. Он прикрыл за собой дверь. «Но разве со мной не то же самое? Разве не ухожу я из этой же комнаты, чтобы поскорее попасть в другую, где…»

В комнате было темно. Дверь в ванную слегка приоткрыта. Там горел свет. Равич замер в нерешительности. Не мог понять, там ли Жоан. Но тут до него донеслось ее дыхание. Тогда он через всю комнату прошел прямиком в ванную. Ни слова не сказав. Он знал, она здесь, она не спит, но и она не сказала ни слова. Вся комната вдруг наполнилась молчанием и напряженным ожиданием, как воронка водоворота, беззвучно влекущая куда-то вглубь, как неведомая головокружительная бездна по ту сторону всякой мысли, над которой стелется багряный маковый дурман.

Он прикрыл дверь ванной. В ясном свете белых ламп все стало снова знакомым и близким. Он отвернул краны душа. Это был единственный душ на всю гостиницу. Равич сам его купил, сам оплатил установку. Он знал: в его отсутствие хозяйка тайком до сих пор демонстрирует эту достопримечательность друзьям и родственникам.

Горячая вода струилась по телу. Совсем рядом, за стеной, лежит Жоан и ждет его. Ее волосы волной захлестнули подушку, нежная кожа светится, а глаза сияют даже во тьме, словно вбирая в себя скудное мерцание зимних звезд за окном. Она лежит рядом, гибкая, страстная, переменчивая, ибо способна уже через час быть совсем иной, чем прежде, одаряя всеми соблазнами и страстями, каких ждешь от женщины помимо любви, – и тем не менее он вдруг ощутил к ней нечто вроде неприязни, какой-то отпор, вдвойне странный оттого, что ему сопутствовал внезапный порыв острой нежности. Он непроизвольно оглянулся, и окажись сейчас в ванной вторая дверь, он, вполне возможно, потихоньку бы оделся и пошел куда-нибудь выпить.

Он уже вытерся, но все еще медлил. Даже чудно, накатит же вот такое, ни с того ни с сего. Невесть что, невесть откуда. Может, это оттого, что он у Кэте Хэгстрем побывал? Или из-за того, о чем Жоан сегодня в такси говорила? Слишком уж рано, а может, слишком легко? А может, просто оттого, что это его ждут, ведь он-то привык ждать сам. Он скривил губы и открыл дверь.

– Равич, – донесся голос Жоан из темноты. – Кальвадос на столе у окна.

Он даже остановился. Только теперь он понял, в каком он был напряжении. Она могла бы сказать тысячу вещей, которых он просто бы не вынес. Но она все сказала правильно. Напряжение разом спало, уступив место мягкой, спокойной уверенности.

– Разыскала бутылку? – то ли спросил, то ли заметил он.

– Это было несложно. Стояла на виду. Но я ее откупорила. Я даже штопор откопала сама не знаю как. Налей-ка мне еще.

Он наполнил две рюмки, одну подал ей.

– Прошу.

Как же хорошо снова ощутить этот пряный, пьянящий яблочный дух. И как же хорошо, что Жоан все сказала правильно.

Запрокинув голову, она допивала свою рюмку. Волосы ниспадали на плечи, и в эту секунду она вся отдавалась этим последним каплям. Равич и прежде за ней это замечал. Что бы она ни делала – это поглощало ее всецело. Он лишь смутно, краем сознания для себя отметил, что в этом не только особая прелесть, но и опасность тоже. Она само упоение, когда пьет, сама любовь, когда любит, само отчаяние, когда отчаивается, – и само забвение, когда станет забывать.

Жоан поставила рюмку и вдруг рассмеялась.

– Равич, – сказала она, – я ведь знаю, о чем ты думал.

– Правда?

– Правда. Ты почувствовал себя уже почти что в браке. Да и я себя тоже. Сам посуди: что за радость, когда тебя вот этак бросают в дверях? Да еще и с охапкой роз в придачу. Счастье еще, хоть кальвадос нашелся. Ты, кстати, с бутылкой-то не жмись.

Равич подлил.

– Ты все-таки невероятная особа, – признался он. – Твоя правда. Только что в ванной я не слишком тебя жаловал. Но сейчас ты просто замечательная. Будем!

– Будем!

Он допил свою рюмку.

– Это вторая ночь, – заметил он. – Самая опасная. Прелесть новизны уже миновала, прелесть близости еще не возникла. Но мы выстоим.

Жоан поставила свою рюмку.

– Похоже, ты ужас сколько всего об этом знаешь.

– Ничего я не знаю. Болтаю просто. И никто ничего не знает. Тут всегда и все по-другому. И сейчас тоже. Никакой второй ночи не бывает. Всякая ночь первая. А когда вторая – это уже был бы конец.

– Ну и слава Богу. Иначе куда бы это нас завело? Это уже была бы арифметика. А теперь иди сюда. Я еще совсем не хочу спать. Хочу пить с тобой. Смотри, вон звезды в небе, там стужа, а они совсем голые. Когда ты один, ничего не стоит замерзнуть. Даже если вокруг жара. А вдвоем никогда.

– Вдвоем и замерзнуть не страшно.

– Но мы не замерзнем.

– Конечно, нет, – сказал Равич, и в темноте она не увидела, как дрогнуло его лицо. – Мы – нет.

10

– Что со мной было, Равич? – спросила Кэте Хэгстрем.

Она лежала почти полусидя, под головой две подушки. В палате стойкий аромат туалетной воды и духов. Форточка слегка приоткрыта. Свежий, подмороженный воздух с улицы, смешиваясь с жилым теплом, дышал весной, словно на дворе не январь, а уже апрель.

– У вас был жар, Кэте. Несколько дней. Потом вы спали. Почти сутки. Теперь температуры нет, все в порядке. Как вы себя чувствуете?

– Слабость. Все еще слабость. Но не так, как раньше. Без этой судороги внутри. И болей почти нет.

– Боли еще будут. Не очень сильные, и мы вам поможем их перенести. Но, разумеется, перемены наступят. Да вы и сами знаете.

Она кивнула.

– Вы меня разрезали, Равич…

– Да, Кэте.

– Иначе было нельзя?

– Нет. – Равич выжидал. Лучше пусть сама спросит.

– Сколько мне еще лежать?

– Недели три, может, месяц.

Она помолчала.

– Может, оно и к лучшему. Покой мне не помешает. Я ведь совсем измучилась. Только сейчас понимаю. И слабость была. Но я не хотела ее замечать. Это как-то было связано одно с другим?

– Конечно. Безусловно.

– И то, что иногда были кровотечения? Не только месячные?

– И это тоже, Кэте.

– Тогда хорошо. Хорошо, что у меня будет время. Может, так было нужно. Сейчас вот так сразу встать и опять выносить все это… По-моему, я бы не смогла.

– Вам и не нужно. Забудьте об этом. Думайте о сиюминутном. Допустим, что вам сегодня подадут на завтрак.

– Хорошо. – Она слабо улыбнулась. – Тогда подайте-ка мне зеркало.

Он взял с ночного столика зеркальце и передал ей. Она принялась внимательно себя разглядывать.

– Равич, вон те цветы – от вас?

– Нет. От клиники.

Она положила зеркальце рядом с собой на постель.

– Клиники не заказывают пациентам сирень в январе. В клиниках ставят астры или что-то в этом роде. В клиниках к тому же понятия не имеют, что сирень – мои любимые цветы.

– Только не у нас, Кэте. Как-никак вы у нас ветеран. – Равич поднялся. – Мне пора. Часов в шесть я еще раз к вам загляну.

– Равич…

– Да…

Он обернулся. Вот оно, мелькнуло у него. Сейчас спросит. Она протянула ему руку.

– Спасибо, – сказала она. – За цветы спасибо. И спасибо, что вы за мной приглядели. Мне с вами всегда так покойно.

– Ладно вам, Кэте. Там и приглядывать-то было нечего. Поспите еще, если сможете. А будут боли, вызовите сестру. У нее для вас лекарство, я прописал. Ближе к вечеру я снова зайду.

– Есть что-нибудь выпить, Вебер?

– Что, было так худо? Вон коньяк. Эжени, выдайте доктору емкость.

Эжени с явным неудовольствием принесла рюмку.

– Да не этот наперсток! – возмутился Вебер. – Нормальный стакан! Да ладно, а то у вас, чего доброго, еще руки отвалятся. Я сам.

– Я не понимаю, господин доктор Вебер! – вспылила Эжени. – Всякий раз, стоит господину Равичу прийти, вы сразу…

– Ладно-ладно, – оборвал ее Вебер. Он налил Равичу коньяка. – Держите, Равич. Что она сказала?

– Она ни о чем не спрашивает. Верит каждому слову и не задает вопросов.

Вебер вскинул голову.

– Видите! – торжествующе воскликнул он. – Я вам сразу сказал!

Равич выпил свой коньяк.

– Вам случалось выслушивать благодарности от пациента, для которого вы ровным счетом ничего не смогли сделать?

– Не раз.

– И чтобы вам вот так же безоглядно верили?

– Разумеется.

– И что вы при этом чувствовали?

– Как что? – удивился Вебер. – Облегчение. Огромное облегчение.

– А меня с души воротит. Будто я последний прохвост.

Вебер рассмеялся. Бутылку он уже убрал.

– С души воротит, – повторил Равич.

– Первый раз в вас открылось хоть что-то человеческое, – заметила Эжени. – Если отбросить, конечно, вашу манеру изъясняться.

– Вы здесь не первооткрывательница, Эжени, вы здесь медсестра, не забывайтесь, – одернул ее Вебер. – Значит, с этим все улажено, Равич?

– Да. Пока что.

– Ну и хорошо. Утром сегодня она санитарке сказала, что после госпиталя хочет в Италию уехать. Тогда мы вообще выкрутимся. – Вебер радостно потирал руки. – Пусть тамошние медики этим занимаются. Не люблю смертные случаи. Для репутации заведения это всегда, знаете ли, ущерб…

Равич позвонил в дверь повитухи, которая изувечила Люсьену. Чернявый небритый малый открыл лишь после нескольких звонков. Увидев Равича, он попридержал дверь.

– Чего надо? – пробурчал он.

– Хочу поговорить с госпожой Буше.

– Некогда ей.

– Не страшно. Я подожду.

Чернявый попытался захлопнуть дверь.

– Если нельзя подождать, я зайду попозже, – уведомил Равич. – Но уже не один, а кое с кем, для кого у нее точно время найдется.

Малый не сводил с него глаз.

– В чем вообще дело? Чего надо?

– Я вам уже сказал. Я хотел бы переговорить с госпожой Буше.

Чернявый соображал.

– Подождите, – буркнул он наконец, но дверь захлопнул.

Равич смотрел на обшарпанную коричневую дверь, на облупившийся железный почтовый ящик, на эмалированную табличку с фамилией. Сколько же горя и страха переступило этот порог. Пара идиотских законов – и несчастные женщины вынуждены идти к таким вот повитухам вместо врачей. И детей от этого на свете точно не прибавляется. Кто не хочет рожать, всегда найдет выход, хоть по закону, хоть без. С той лишь разницей, что вот этак тысячи матерей из года в год перестают быть матерями.

Дверь распахнулась снова.

– Вы из полиции? – спросил небритый.

– Будь я из полиции, стал бы я на пороге торчать?

– Проходите.

И чернявый темным коридором провел Равича в комнату, битком набитую мебелью. Плюшевая софа, сколько-то позолоченных стульев, поддельный обюссонский ковер, комод орехового дерева, по стенам – гравюры с пастушками. У окна на подставке клетка с канарейкой. И повсюду, куда ни глянь, фарфор и прочие безделушки.

Тут появилась и сама госпожа Буше. Это оказалась необъятных размеров дама в еще более необъятном кимоно, к тому же малость засаленном. Просто слон, а не женщина, правда, личико довольно ухоженное и даже смазливое, если бы не беспокойно бегающие глазки.

– Месье? – деловито спросила она и замерла в ожидании.

Равич встал.

– Я от Люсьены Мартинэ. Вы делали ей аборт.

– Чушь! – ответила дама с полнейшей невозмутимостью. – Знать не знаю никакой Люсьены Мартинэ и не делаю никаких абортов. Вы, должно быть, ошиблись адресом, или вас ввели в заблуждение.

Всем своим видом она показывала, что разговор окончен, и уже повернулась уходить. Но не ушла. Равич ждал. Наконец она оглянулась:

– Еще что-нибудь?

– Аборт был произведен неудачно. У девушки было сильное кровотечение, она едва не умерла. Ее пришлось прооперировать. Операцию делал я.

– Ложь! – вдруг зашипела повитуха. – Все вранье! Эти сучки! Сами в себе ковыряются, а потом с больной головы на здоровую! Но ничего, я ей еще покажу! Вот ведь сучки! Ничего, мой адвокат этим займется. Меня все вокруг знают, я исправно плачу налоги, и мы еще поглядим, как эта наглая тварь, как эта потаскуха, которая спит с кем ни попадя…

Равич смотрел на нее как завороженный. Поразительно, но вспышка праведного гнева никак не затронула ее лицо. Оно оставалось по-прежнему гладким и миловидным, и лишь губы, округлившись трубочкой, изрыгали ругань пулеметными очередями.

– Девушка хочет не так уж много, – прервал он повитуху. – Всего-навсего получить назад деньги, которые она вам уплатила.

Буше только рассмеялась:

– Деньги? Назад? Это когда же она мне платила? У нее, может, еще и квитанция имеется?

– Разумеется, нет. Полагаю, вы квитанций не выдаете.

– Да я в глаза ее не видела! Кто ей вообще поверит?

– Поверят. У нее есть свидетели. Ее прооперировали в клинике доктора Вебера. Диагноз однозначный. Имеется протокол.

– Да хоть тысячу протоколов! Где написано, что я ее хоть пальцем тронула? Клиника! Доктор Вебер! Не смешите меня! Такую сучку еще и в клинике лечить! Вам что, больше делать нечего?

– Да нет. Дел у нас достаточно. Послушайте… Девушка заплатила вам триста франков. Но она может вчинить вам иск за ущерб здоровью…

Дверь открылась. В комнату заглянул чернявый.

– Что-нибудь не так, Адель?

– Ерунда. Иск? Ущерб? Пусть только сунется – ее саму же и засудят! Она первая сядет, как пить дать, ведь ей придется признать, что она пошла на аборт. А что именно я его ей сделала – это еще доказать надо. Да где ей!

Чернявый что-то промямлил.

– Тихо, Роже, – цыкнула на него хозяйка. – Иди к себе.

– Так ведь Брюнье пришел.

– Ну и что? Скажи, пусть подождет. Ты же знаешь…

Чернявый кивнул и вышел. Вместе с ним из комнаты улетучился и явственный запах коньяка. Равич принюхался.

– А коньяк-то превосходный, – заметил он. – Тридцать лет выдержки. Если не все сорок. Есть же счастливцы, которым дозволено потреблять такой продукт даже днем.

Буше замерла и ошалело уставилась на Равича. Потом криво усмехнулась:

– И то правда. Хотите?

– Почему бы нет?

Несмотря на всю свою тучность, к двери она подлетела мгновенно и бесшумно.

– Роже!

Чернявый не замедлил объявиться.

– Опять дорогой коньяк лакал! Не ври! От тебя, вон, разит! Давай сюда бутылку! Нечего рассуждать, бутылку неси!

Роже покорно принес бутылку.

– Это я Брюнье угощал. А он один не хочет, вот меня и заставил.

Хозяйка не удостоила Роже ответом, захлопнув дверь у него перед носом. После чего достала из орехового комода фигуристую рюмку на витой ножке. Равич смотрел на рюмку с плохо скрываемым омерзением: на ней вдобавок была выгравирована еще и женская головка. Налив коньяк, Буше поставила рюмку перед ним на скатерть с павлинами.

– Судя по всему, месье, вы ведь человек разумный, – заметила она.

Такому противнику Равич не мог отказать в известном уважении. И вовсе она не из железа, как уверяла Люсьена, она из резины, что гораздо хуже. Железо можно проломить, а резину нет. И все ее возражения насчет судебного иска были сущей правдой.

– Операцию вы сделали неудачно, – сказал он. – Это привело к тяжелым последствиям. Разве этого не достаточно, чтобы вернуть деньги?

– Разве вы возвращаете деньги, если у вас пациент умирает после операции?

– Нет. Но мы иногда вообще не берем денег за операцию. Как, например, с Люсьены.

Буше подняла на него глаза.

– Так в чем тогда дело? Чего ей еще надо? Пусть радуется.

Равич поднял рюмку.

– Мадам, – сказал он, – мое почтение. Вас голыми руками не возьмешь.

Слониха медленно поставила бутылку на стол.

– Дорогой мой, многие пытались. Но вы, похоже, поразумнее других будете. Думаете, для меня это шуточки и сплошные барыши? Из этих трех сотен почти сотня сразу полиции уходит. Сами посудите: разве иначе мне бы дали работать? Вон за стенкой уже очередной дармоед сидит, денег дожидается. Тут только успевай подмасливать. Иначе никак. Но учтите: это я вам с глазу на глаз говорю, а вздумаете ссылаться – все буду отрицать, да и полиция дело замнет для ясности. Уж поверьте.

– Охотно верю.

Буше метнула в него острый взгляд. Поняв, что он не подтрунивает, придвинула стул и села. Стул, кстати, она придвинула, словно перышко, похоже, под подушками жира силы в ней таились недюжинные. Она налила ему еще одну рюмку своего драгоценного коньяка, который держала, похоже, тоже на предмет умасливания.

– На первый взгляд три сотни вроде как приличные деньги. Но уходит-то у меня гораздо больше, не только на полицию. За квартиру плати, а она тут, понятное дело, гораздо дороже, белье, инструменты, которые мне тоже втридорога достаются, не то что врачам, комиссионные за клиентов, взятки, подарки, тут никого забывать нельзя, ни самих, ни их жен, ни в Новый год, ни на день рождения, – расходов тьма, дорогой мой. Иной раз почти и не остается ничего.

– Понимаю. Тут и возразить нечего.

– Тогда против чего вы возражаете?

– Против того, что произошло, допустим, с Люсьеной.

– А разве у врачей такого не случается? – выпалила слониха.

– Да, но совсем не так часто.

– Месье, – она выпрямилась, – я играю по-честному. Каждой, которая сюда приходит, я объясняю, что может произойти. Хоть бы одна ушла! Какой там! Они же меня умоляют! Плачут, волосы на себе рвут! С собой покончить грозят, ежели я им откажу. Видели бы вы, какие тут сцены разыгрываются. Вот на этом ковре они в ногах у меня валяются! Видите, вон на комоде внизу на уголке фанеровка отлетела? Это одна весьма состоятельная дама от отчаяния головой билась. Но я могу и другое показать. На кухне пятилитровая банка сливового джема стоит, это она же вчера мне прислала. Заметьте, исключительно в знак признательности, деньги-то она давно заплатила. Я вам вот что скажу, дорогой мой, – голос ее возвысился и зазвучал торжественно, – можете звать меня злодейкой, но другие… другие ангелом меня зовут и благодетельницей.

Она встала. Кимоно придавало ей вид почти величественный. В тот же миг, словно по команде, в клетке запела канарейка. Равич тоже поднялся. Он знал толк в мелодраме. Но ему ясно было и другое: Буше ничего на приукрасила и даже не переигрывает.

– Замечательно, – бросил он. – Я пойду. Но для Люсьены вы отнюдь не стали благодетельницей.

– Видели бы вы вашу Люсьену, когда она сюда пришла! И потом – чего ей еще надо? Она здорова, от ребенка избавилась – все, как она хотела. Да еще и за клинику платить не пришлось.

– Она больше не сможет иметь детей.

Слониха смешалась, но лишь на секунду.

– Тем лучше, – невозмутимо заметила она. – Ей же, сучке драной, легче.

Равич понял: тут ему ничего не добиться.

– До свидания, госпожа Буше, – сказал он учтиво. – Было интересно побеседовать с вами.

Она подошла к нему почти вплотную. Подавать ей руку Равичу совсем не хотелось. Но у нее этого и в мыслях не было.

– Вы, я вижу, благоразумный человек, месье. – Она доверительно понизила голос. – Куда разумнее большинства других врачей. Жаль, что вы… – Она запнулась и одарила его многообещающим взглядом. – Иногда, в особых случаях… совет знающего врача очень может пригодиться…

Равич не сказал ни да ни нет. Он с интересом ждал продолжения.

– И сами бы в обиде не остались, – добавила Буше. – Особенно в сложных случаях… – Она смотрела на него ласковыми глазами кошки, которая обожает пташек. – Клиенты ведь бывают и весьма состоятельные. Оплата, разумеется, только вперед… и с полицией никаких неприятностей, это я гарантирую… а вам, полагаю, несколько сотен приработка уж никак не помешают. – Она похлопала его по плечу. – Мужчине, тем более такому представительному… – Она широко и хищно улыбнулась, снова берясь за бутылку. – Ну, что скажете?

– Благодарю. – Равич вежливо отстранил бутылку. – Больше не надо. Много не пью. – Эти слова дались ему нелегко, коньяк и впрямь был отменный. Бутылка без фабричной этикетки, явно из какого-то первоклассного частного погребка. – Что до другого вашего предложения, то я должен подумать. С вашего позволения я на днях зашел бы еще. Хотелось бы взглянуть на ваши инструменты. Может, и посоветую кое-что.

– На инструменты сможете взглянуть, когда в следующий раз придете. А я взгляну на ваши бумаги. Доверие должно быть взаимным.

– Определенное доверие вы мне уже выказали.

– Ни в коей мере, – усмехнулась Буше. – Я всего лишь сделала вам деловое предложение, которое в любую секунду могу взять назад. Вы иностранец, по акценту слышно, хотя говорите вы хорошо. Да и с виду вы не француз. Скорей всего вы беженец. – Она усмехнулась откровеннее прежнего и впилась в Равича холодным взглядом. – Вам никто не поверит, в лучшем случае поинтересуются вашим французским дипломом врача, которого у вас нет. Вот тут, за дверью, в прихожей, полицейский сидит. Если угодно, можете прямо сейчас на меня заявить. Только вы этого не сделаете. А вот предложение мое советую обдумать. Свою фамилию и адрес вы ведь мне не сообщите, верно?

– Нет, – ответил Равич, чувствуя, что бит по всем статьям.

– Я так и предполагала. – Сейчас Буше и впрямь напоминала исполинскую, разъевшуюся кошку. – До свидания, месье. А над предложением моим подумайте. Я давно прикидываю, не привлечь ли мне врача из беженцев.

Равич улыбнулся. Ему ли не знать, зачем ей врач-беженец. Он же будет полностью у нее в руках. А если что случится, он первый за все и ответит.

– Обязательно подумаю, – пообещал он. – До свидания, мадам.

По темному коридору он пробирался почти на ощупь. За одной из дверей ему явственно послышался чей-то стон. Очевидно, комнаты оборудованы как больничные палаты. Там женщины отлеживаются по нескольку часов, прежде чем домой вернуться.

В прихожей сидел смуглый худощавый субъект с аккуратно подстриженными усиками. Он окинул Равича цепким взглядом. Тут же обретался и Роже. Между ним и гостем на столике красовалась вторая бутылка дорогого коньяка. При виде Равича Роже конвульсивным движением попытался было спрятать бутылку, но тут же облегченно осклабился и отдернул руку.

– Всего хорошего, сударь, – сказал он, ощерив пятнистые зубы.

Похоже, он подслушивал под дверью.