Текст книги "Одиннадцать"

– Продолжайте-продолжайте.

– А чего тут продолжать? Я могу только в своих фантазиях уходить в глубь веков. И только!

– А как вы думаете, с чем это связано?

– Что связано?

– Эта возможность в фантазиях путешествовать.

– Черт его знает! Я не сильно-то углублялся в подобные размышления. Но кое-что у меня все-таки есть. Я так думаю: Организм человека, по большому счету, это, наверное, какой-то биологический компьютер, который нам дан для временного использования, чтобы ощутить существование в физическом состоянии, так сказать, в состоянии материи. Тот небольшой срок, который нам отведен для использования наших биологических машин, которые, кстати, устаревают и физически, и морально, дает повод думать, что где-то в другом измерении, в другой субстанции, но всё-таки мы будем бродить по облакам. А как ещё? Не верю я, что после смерти – щелк! и шторки закрылись – темень, холод и ничего! Я не могу понять и представить, что вот сейчас мы сидим, говорим, чувствуем, а потом – хлоп! и ни Вас, ни меня, ничего – НИЧЕГО! А это позволяет мне быть любопытным человеком, использовать свою «машину» на все сто, пока она работает. А раз это всего лишь машина, значит, у неё есть материнское плато и, естественно, память. Память у каждого на начальном этапе загружена почти одинаково. И подключены мы к локальной, семейной сети. А вот в течение жизни мудрый человек её – свою память – пополняет и увеличивает, а «машины» для программного обеспечения станков и осуществления простейших операций с подручными средствами, работают в первоначально заданном ещё в ПТУ режиме, только слегка модернизируясь по велению времени, прогресса и более сложных операций на производстве. Внешний вид «машин», так сказать, дизайн – разный. Даже, у машин одного поколения, если не считать навесного оборудования, которое в простонародье называется «мода». А вот маркировки нет – поди, разбери принадлежность и сложность машины, её потенциал и скрытые способности. Всё познается опытным путем, с годами, с возможностью установить дополнительное плато, видеокарту, и прочую требуху, типа винчестера, дивиди-румов, колонок всяких и, разумеется, величины, качества и множества программного продукта.

Ефим глотнул пива из новой банки, знаком руки предложив другим присоединится.

Но другие отказались присоединяться.

Тогда он продолжил.

– А вот ещё нюанс – Глобальная Сеть! Глобальная Сеть много чего значит. Пока, значит, «машина» питается и пасется в семейной, локальной сети – всё вроде бы понятно. Но тут подключается Глобальная Сеть – и всё! «Машинка» начинает пахать на эту самую сеть! А у неё, черт бы её побрал, очень мелкая ячея… и липкая матрица. Тут тебе и институтская программа, и армейская военная тайна, и семейный бюджет и программа материнства-отцовства, психо-производственный компонент, налоговый кодекс, и вся херня! «Машинка» сама себе уже не хозяйка – она в Глобальной сети, а та по образу и подобию качает из неё всё, что хочет и втискивает в неё всё, что надо. Я вот, к примеру, не пойму как японцы на своих компьютерах печатают. Буквы – ясно! Их двадцать две или тридцать три, и всё путево – складывай в строчку или в столбик. А вот иероглифы? Как их-то складывать. У китайцев что-то около тридцати или шестидесяти тысяч иероглифов. У японцев, наверное, не меньше, есть ещё и Корея. Арабский мир – там ладно, вязь и без гласных – это ещё можно понять, это всё-таки буквы и они складываются в слова. Иврит – тот же случай, пусть даже все эти вязи справа налево – можно запрограммировать и так. А вот как иероглифы? Мне не понять! Меня нужно срочно в Японию отправлять, братцы мои ребятушки! А? – Ефим сделал вопросительную физиономию. – Что скажите?

– Как-то ты тоненько подошел, Ефим Тимофеевич, от размышлений до поездки! Может, погодим с поездкой? – предложил Владимир Павлович.

– Может и погодим, если вы мне все-таки когда-нибудь поведаете, какого Хэ я здесь делаю?

Палыч с ГГ переглянулись.

– Ну что я тебе говорил? – произнес Палыч глядя на ГГ.

– Я это уже понял, пока мы его тестировали… Черт! После его выступлений теперь слова кажутся неуместными и с двойным дном! Не давайте ему больше слово! – шутя, но громко произнес последнюю фразу Георгиевич…. Не-не – Григорьевич! (предупреждали!)

– Ну тогда объясни ему популярно, чего от него мы хотим, – посоветовал Григорьевичу Владимир Павлович.

– Постараюсь, – со вздохом согласился ГГ и обратился Ефиму с непременным подхалимажем: – Вообще-то смысл идеи вы уже наверняка уловили, Ефим Тимофеевич – вы человек понятливый…

– Тыр-тыр-тыр… – осадил его Ефим, – так и я умею. Ты давай, брат мой Гоша, (Ефим решил продолжить хулиганство) без этих штучек: «Я тебя люблю!», «Мы верим в тебя!», «Ты наша надежда и опора!» Ближе к телу, как говорил Ги дЭ. Хорошо?

– Хорошо, – не обиделся Георгий Григорьевич.

– Поехали!

Ефим развалился на стуле, приготовившись слушать.

Но тут его внимание привлек молчавший доселе Сломанное Ухо. Ефим в пылу ораторства позабыл совсем о нём. А тут – мало о нём вспомнил, так ему на ум пришла и ещё одна нехорошая мысль, и он её озвучил:

– Мужики, а много сейчас народу на меня смотрит?

«Мужики», конечно, поняли, о чем он спрашивает, но почему-то сразу не нашлись чего ответить, а только переспросили:

– Что?

– Что! Сколько сейчас любопытствующих сидит у мониторов и рассматривает меня… записывая каждое слово… и движение?

ГГ и Палыч опять переглянулись.

Ефиму это надоело.

– Мужики! – ещё раз обратился он к ним. – Мне это, ей Богу, надоело! Я вам что тут – подопытный, глупый кролик? Харэ уже тайны строить! Или мы разговариваем, или мы смешим друг друга!

– Вы уверены, что хотите знать всё? – повис вопрос.

– А я не знаю – не слышал ещё предложений! Так сколько человек меня сейчас видят?

– Еще двое.

– Ну, ладно – не буду спрашивать кто, а то опять начнется…

– Дежурный и Александра, – уточнил Палыч.

– Саша? – переспросил Ефим, и в голосе его послышались мягкие нотки.

– Да.

– Тогда это нормально. Давайте – что у вас там?

Георгий Григорьевич начал издалека и довольно долго продолжал свою нудную речь. Половина из того, что он произнес, Ефиму было неведомо, неинтересно и утомительно – передавать её полностью нет смысла. Однако вкратце всё сводилось к тому, что «современная наука сейчас стоит на пороге глобального открытия». Что «пока она ещё делает робкие шаги в этом направлении». И что «Ефим Тимофеевич может стать первопроходцем в этом направлении». А направление – ни больше ни меньше – гены человека. Дескать, в них-то и заложена вся информация от начала сотворения мира. Нужно подобрать «ключи к этому ларцу», и тогда человечество узнает свою подлинную историю. В некотором смысле Ефим прав, называя человека биологической «машиной». А вот раскрыть, разгадать код и прочитать память, скрытую в генах человека, – это задача современной науки. И так он долго и живописно распинался, что Ефим пожалел, что ГГ не на экране, а то бы отключил его. Но, как человек выдержанный и интеллигентный в некоторых ситуациях, Ефим дослушал до конца, то есть до того момента, когда ГГ остановился, произнеся последнее слово: «Вот!»

– «Вот – новый поворот, и мотор ревет, что он нам несет…» А Вы у психиатра давно были, Георгий? – спросил его, после некоторой паузы, Ефим.

Георгий вновь не обиделся, он другого и не ожидал – он уже достаточно изучил Ефима, наблюдая за ним, к тому же он и был тем самым психиатром.

– Ну, что скажешь? – прервал не ловкую ситуацию Палыч.

– А чего тут сказать? Красиво звоните, но неправдиво! Непонятно – почему я? Много беспризорных и бездомных людей, которые за понюшку табака готовы на любой эксперимент. А вы вызываете меня в Москву, увозите на «дачу», кормите, поите, даете книжки почитать,… и тэ пэ, и всё такое. А вот сегодня говорите: «Хотишь, мы к тебе в гены залезем?» Друзья мои, вы это серьезно?

– Вполне.

– Тогда скажите мне, а чего вам конкретно надо? Я думал, что «гену» любую можно выудить из чего угодно, тихо положить под микроскоп и рассматривать до посинения, затаив научное дыхание. Например, маленький кусочек кожи…

– Или капельку крови, – добавил ГГ.

– Или горсточку перхоти, – неожиданно врубил Сломанное Ухо (видимо, он тоже утомился, но кто его-то спрашивает?)

– Или приличный кусок ушного хряща, – не поворачиваясь и не смотря на Сломанное Ухо, тут же вставил Ефим.

Кто-то автоматически потер мочку уха.

– Верно, – согласился ГГ.

– Так зачем я вам весь… целый?

– Понимаешь, наука ещё не дошла до таких высот, чтобы читать ген по кусочку кожи и капельке крови – нет пока таких машин и оборудования, остается только одна природная «машина» – это сам хозяин гена, человек.

– А гипнотизеры? Они же что-то там для милиции делают, когда надо преступника поймать, а свидетель ни хрена не помнит – я в кино видел, – почти наивно улыбнулся Ефим.

– Гипноз – это возможность прочитать то, что заложено и накопилось в головном мозге. То есть, не далее жизни одного индивидуума. Глубже уже гипнотизер не способен читать, – совершенно серьезно ответил Георгий Григорьевич.

– Нннну-да, согласен, – Ефим достал ещё сигаретку. – Перекурим?

– Перекури, – ответил Владимир Павлович, взглядом осаживая Сломанное Ухо, желающего было возразить.

После недолгих размышлений, Ефим произнес:

– Мужики, если вы это серьезно и без подвоха, тогда поясните мне суть эксперимента. Я понял так: меня подсаживают на иглу, а я в коматозном состоянии говорю всё, что вижу, а вы тащитесь и записываете меня на видеокамеру и на диктофон, а потом анализируете, считая, что я, действительно, побывал в астрале, где-то в прошлом, и всё это мне не приснилось, всё это не галлюциногены, всё это взаправду? Так?

– Не совсем…

Ефим ухмыльнулся.

– Вы разыгрываете меня,… снимая на почти скрытую камеру? Или мне это снова снится?

ГГ и Палыч опять переглянулись.

И ГГ начал:

– Кстати – сниться! Расскажите, одиннадцатого числа утром, откуда вы вернулись в казино?

– И чё? – Ефим непроизвольно насторожился.

– Мужик в сером пальто и в шляпе вам нигде не встречался?

Ефим, сощурив глаза, вопросительно и вызывающе смотрел на говорящих (казалось, что говорят оба – и Палыч и ГГ). Но он пока молчал… медленно вскипая.

– Ключ в кармане, часов нет, денег – ой-ё-ёй! Да? Куртку на плече порвали! Новая куртка…

– Чего ты хочешь? – Ефим качал головой, готовый сказать много чего «хорошего». – Говори, – не томи, профессор.

– Хочу сказать, что вы уже начали свой эксперимент. Другое дело, что вы к этому относитесь спокойно, как к само собой разумеющемуся. Другим казалось, что они сошли с ума…

– Так я не первый?

– Нет, конечно. Поэтому я знаю, что и о чём я говорю. И я говорю, что пока вы лучший из кандидатов…

– А есть и ещё?

– Есть, разумеется.

– И много?

– Какая разница?

– Действительно. Мне по барабану. Ну, что там ещё у тебя?

Ефим откинулся на спинку и продолжил опустошать банку пива:

– Напьюсь я сегодня… Чтобы завтра думать, что всё это по пьянке мне приснилось. Давай, выкладывай – что там у тебя ещё есть?

Владимир Павлович – мудрый человек, чтобы спустить пары и успокоить оппонентов, спросил:

– Как тебе сама идея в принципе, Ефим Тимофеевич?

– В принципе – херня, а не идея… Но попробовать мне любопытно… Хотя бы потому, что вы уверяете, что я лучший… хотя это, ЕС-тес-НО, не главное… Ладно, расскажите, что от меня требуется. А я за это время подумаю, что вам ответить… Глядишь – и соглашусь… спьяну!

И ГГ рассказал.

То, что он рассказал – разглашать не имеет смысла – позиционировалось, как засекреченная информация. Однако методика подготовки любопытная.

Еще часа полтора-два Ефим спокойно пил пиво, слушал, как ему профессор и академик поясняют и рассказываю, что делать, когда и как, что его ожидает и на что он должен себя настраивать и подготовить… а Сломанное Ухо сидел молча и всё злился, как сыч!

Потом Ефим, ни говоря ни слова, ушел.

– Как думаешь, он нам поверил? – спросил Владимир Павлович Георгия Григорьевича.

– Нет.

– И мне так показалось.

– А это и не важно! Главное – он согласился.

– А не передумает?

– Теперь уже не передумает.

– Почему ты так уверен?

– Посмотри на него – он уже что-то начинает вспоминать.

– Думаешь, пока нет смысла ему выкладывать все карты?

– А это – ОН?

– Слышал, про эмблему «Аэрофлота»? И всё остальное…

– Да, – Георгий закусил губу, – это ОН, как пить дать! Я его себе другим представлял. А этот… Но пока ещё…

– Что – «пока ещё»?

– Пока он «угнетен» и «обезображен» цивилизацией – нет, это не совсем Он! Он же гнилой пока, как… Не понятно, как вообще он там оказался? Пусть пройдет второй уровень – и мы поймем, что не ошиблись, и он – даст Бог – сам всё вспомнит… Тогда и мы будем спокойны.

– Думаешь, он вспомнит?

– Если это тот, о ком мы думаем, обязан вспомнить!

– Точно?

– Без сомнений!

– Ладно, поживем – увидим!

Владимир Павлович посмотрел на скучающего директора.

– Геннадий Валерьевич, – «разбудил» он Сломанное Ухо. – Когда готов с ним вылететь на полигон?

– Да хоть сию минуту!

– Чудненько, – Палыч почесал бородку. – Три дня на подготовку, и вези его, к чертовой матери, в тайгу! Готовь! Сделай из него за зиму, что надо! Чтобы не пропал! А то всё…. Даже, подумать… Тьфу-тьфу-тьфу. Сделай, подготовь, одним словом! К июню, чтобы, как штык!

– Сделаю! – потирал руки ГВ. – Ой, сделаю! Как обещал! Подготовлю – не пожалеете! За полгода – так подготовлю!..

– Всё! Второго нашли, теперь у нас две единицы, остальное – по плану!

* * *

За ужином в Сашином номере шел, как бывает в таких случаях, обычный треп. Они уже стали очень близки, несмотря на то, что их знакомство длится двое суток, и всё произошло так быстро, неправдоподобно, неестественно, и неожиданно, но оба они были этим довольны, однако делали вид, что всё само собой разумеется, хотя на самом деле, куда там – разумеется! Всё совсем необычайно! Особенно то, что вот теперь они сидят друг напротив друга, жуют наскоро сварганенную пищу, еще мокрые у них волосы от бассейна, который они теперь переплывают вместе… Она уже такая податливая и ласковая, как кошечка, а он такой герой (и её парень!), читает ей свои стихи:

 
Быть может, он сказал: «Ну, всё – не буду!»
И сиганул за борт с большого корабля!
А может, шел по льду, шел за водой по льду…
Любимый с детства пруд… Лед – «Хрусь!», вода кругом и далеко земля!
 

Ефим двумя пальцами отправил оливку в рот, пережевал её и закончил мысль:

– Не знаем мы причин,

тех, что толкают нас – уже больших людей,

Из теплых мест в пучину бытия!.. У меня – всё!

Она захлопала в ладоши:

– Здорово! Ты прямо сейчас это сочинил?

– Нет! Утром ещё, когда мне впаривали мозги про гены и про путешествия в астрале. Сейчас просто выпала честь тебе их рассказать.

– Ну, перестань!.. Правда?…

– Шучу! В обед, пока ты мне рассказывала, что видела на мониторе, пока меня «пытали»… как злился твой директор – вице-дрице-а-ца-ца и чемпион.

– Всё по-ня-тно с тобой! – она, как маленькая, ткнула его кулачком в плечо, но он почувствовал, совсем другое.

– Какая у тебя легкая лапка! – сказал он. – Как будто кувалдой ударили… вскользь.

Она посмотрела на него и улыбнулась.

– Ну вот допустим, ты научишь меня драться… А дальше что? – он налил себе холодной водки в рюмку.

Приподняв горлышко бутылки, он глазами спросил: «Ты ещё будешь? Подлить?» Она покачиванием головы ответила: «Нет. Мне уже хватит!» Он пожал плечами: «Как знаешь. А я накачу». И налил себе и ей в рюмку. «Давай!» – согласилась она и выпила.

Глаза её блестели от теплого света свечей (они свечи зажгли – было уже темно, а им хотелось уюта, теплоты и чтобы снег за окном завидовал им больше, чем тот придурок, который сидит где-то в наушниках и ни хрена не слышит уже которые сутки), от выпитого спиртного и радости совместной жизни. Ефим ей нравился. И ничего, что он курит – он обязательно бросит! А то, что про него говорили… Про неё, знаете, чего говорят?! Вообще с ума можно сойти!.. Хорошо, что он ей не проиграл… А то бы его уже выгнали… Она улыбнулась сама себе и заявила:

– А ты драться – не умеешь!

– Как ты – нет! – честно сознался Ефим, потирая автоматически всё ещё болевшие ребра. – Мне эта физкультура… Старый я, понимаешь.

– Перестань, – пьяная Саша махнула в его сторону ладонью, – ты же меня… победил.

– На суше тебе нет равных! – официально заявил Ефим. – Лару Кроуфт насмотрелась?

– Нет. О ней я узнала потом, когда мастера выполнила.

– Чего выполнила?

– Мастера. По кун-фу. По нашим меркам – мастер спорта. Понимаешь?

– Понимаю. И когда ты мастера выполнила… по кун-фу? Сколько тебе было?

– Двенадцать.

– Сколько?! – тут бы любой поперхнулся!

– Почти двенадцать.

– Почти?

– Мне на завтра двенадцать исполнилось.

– А сейчас тебе сколько? – неожиданно вставил он.

– Сейчас я трижды мастер, – уклончиво, но вполне понятно ответила она.

Ефиму это понравилось – ему нравились девушки двадцати шести лет. Впрочем, ему многие нравились… Но двадцати шести лет ему нравились почему-то особенно. Наверное, это связано с тем, что когда ему было лет восемнадцать-двадцать, а потом и двадцать один, двадцать два, двадцать три и так далее, на вопрос: «Сколько ей лет?» Он слышал ответ: «Бабе уже двадцать шесть, а она ещё не ….» И перечисление того, что она не успела к этому времени сделать. Когда ему стало тридцать, двадцатишестилетние стали младше его – малолетки, как ему (с удовольствием) казалось. Когда ему стало сорок – двадцатишестилетние теоретически ему годились в дочери. Теперь ему сорок три… «Так ты, дочка, ….» – мог бы произнести он…. Но он улыбнулся ей в ответ и сказал:

– Я не победил. Мне просто повезло. Я хитрый и опытный… конь. И мне повезло,… что ты теперь моя Никита! – и он взял её ладонь в свои руки нежно поцеловал её пальчики (нежно, как он умел, когда хотел – ну, вы, наверное, знаете, как это).

– Спасибо. Мне тоже повезло, – созналась она, а может быть, просто хотела ему понравиться и польстить – кто этих женщин поймет – бабе уже двадцать шесть, а она…

Он ещё замахнул стопарик.

– Нет, правда – научишь меня хлестаться? Как ты, чтобы время не терять и силы – пара секунд – и у других уже всё болит… и им хочется плакать!

– А ты научишь меня стоять до конца, как неваляшка.

– Как неваляшка? – это ему понравилось. – Как неваляшка – это хорошо… научу. А ты научишь?

– И я научу!

– Мы оба уважаемые люди! – произнес он голосом Аркадия Райкина.

Она пожала плечами в ответ – она не поняла.

Да и куда ей? Откуда она могла знать Аркадия Райкина? Так что, лишь он сам смешком оценил свою шутку, а её просто пальчиком нежно щелкнул по носу. Она не стала убирать свой носик. Хотя, если б хотела, наверняка выпустила бы ему кишки любым предметом, лежавшим на столе…

Она сидела радом с ним на краешке дивана. Он валялся расслабленный. Взяв его руку в свои ладони, и нежно поглаживая её, Саша сказала:

– Ты уже устал. Но я хочу тебе сделать подарок.

– Давай, – согласился Ефим.

– Я вчера нашла в «Науке и жизнь» интересную статью. Так, постой-ка, – Саша встала, подошла к столику, на котором у неё стоял компьютер, и взяла журнал, датированный номером три за две тысячи шестой год. – Вот тут статейка интересная – как раз для тебя. Всю читать не буду, но кое-что… Короче, в Новгороде в две тысяче пятом году археологи нашли какие-то берестяные письма, которые они датируют тысяча сто пятнадцатым – тысяча сто восемнадцатым, примерно, годом. Так, где здесь? А – вот! Так, в общем – кусок бересты, а на нем нацарапано три абзаца. Читаю…

– Может не надо? – Ефим сморщился. Он уже так устал от всей этой информации сегодня, и не сомневался, что заметка из «Науки и жизни» его доконает. – Давай завтра.

– Нет, сейчас. Это интересно – не пожалеешь. Правда-правда!

– Ну давай, – со вздохом согласился Ефим, расслабился, откинулся на подушку и закрыл глаза, чтобы быстрее заснуть, пока она читает.

А она читала:

«Первый абзац содержит следующий текст: «От МилоушЬ къ МарьнЬ. Коси ВЬликее пъехати бъ еи за Сновида» …

(«Что за херня?!» – думал Ефим, лежа на диване) Саша продолжала:

«… Автор этого текста – Милуша – нам до сих пор не был известен. Зато с адресатом – Мареной – мы познакомились ещё в 1997 году, когда на Троицком раскопе была обнаружена адресованная ей берестяная грамота № 794. К ней же имеют отношение грамоты номер…» Так! – перебила сама себя Саша. – Это не интересно… так, где дальше?

Ефим вздохнул.

– Не вздыхай, дорогой – сейчас самое главное. Читаю дальше: «…Милуша рекомендует отдать замуж некую девицу по прозвищу Великая Коса за человека по имени Сновид. Выражение „поехать бы ей“, а не „пойти ей“ означает, что Сновид живет в какой-то иной местности….» Вот – самое главное: «Второй абзац начинается с обращения: «Маренко! Пей». Пить, надо полагать, необходимо по поводу сватовства Великой Косы. За обращением «пей» следуют слова, обозначающие женские половые органы, что можно понимать, как призыв праздновать сватовство всем знакомым Марене женщинам. Подобный словесный прием восходит ещё к индоевропейской традиции…»

Ефим открыл глаза.

Саша не останавливалась:

«Наконец, третий абзац – чисто деловой: «Рекла ти такъ Милоушя: Въдаи 2 гривене вецЬрашенеи». – «Сказала так Милуша: Верни 2 вчерашние гривны». Вероятно, Милуша была свахой и ей полагалось обусловленное вознаграждение…» Вот!

– Что «вот»? – Ефим приподнялся на локте.

– Всё! Всё, что я хотела прочитать.

– Всё? А что за слова-то в индоевропейской традиции?

– Сам смотри! – Саша повернула к нему иллюстрированную фотографию в журнале. – Прилагательное, которое идет после, я прочитать не смогла, но думаю, что это прилагательное, раз звучит всё вместе, и звучит, как призыв праздновать сватовство всем знакомым бабам. Что-то, наверное, вроде, «Общественная» или «Общеизвестная» – я не пойму значения этого прилагательного…

– Что ты всё за прилагательное переживаешь? – Ефим взял журнал. – Что тут за существительное?

– А ты не догадался?

– Включи свет… пожалуйста – ни хрена не видно! – Ефим присел на диване. – Что тут?

Саша включила свет.

Ефим от души расхохотался!

– О, сестренка! Спасибо большое! Ты мне окончательно развязала руки, чтобы я мог фантазировать по полной программе, а эти археологи развязали мне язык на полную катушку! Ой, спасибо, дорогая, за статейку! Вот, порадовала меня – старика! Теперь, стало быть, мне больше нечего рассказать про спортзал. Давай, объясним всем, что ты и Сломанное Ухо меня ещё полгода сверхусиленно тренировали здесь и где-то на Севере, на каком-то полувоенном полигоне. Что я научился стрелять из лука как следует, работать с удавкой и гарротой, фехтовать на шпагах, рубиться на мечах, плавать, скалы-стены покорять и всё прочее-прочее-проче… Курить даже бросил по системе Аллена Карра! Вот! И смело переносимся в начало июня в тайгу, на воздух, согласно программе подготовки, которую мне Палыч с ГГ втюрили, то есть, на «второй уровень». А? Что скажешь? Здесь так душно!

– Давай – я не против. А то уже многие, наверное, облизываются, предвкушая, что ты там ещё расскажешь про наши с тобой вечера и все эти ночи.

– Многих я уже задолбал этой тягомотиной в душном спортзале! Всё – перепрыгиваем в следующую главу, на природу!

– А что, ты так и не скажешь, что за слово в журнале?

– Сказать?

– Наверное.

– А удобно?

– То есть?

– Удобно ли, говорю, главу таким словом заканчивать?

– Так придумай что-нибудь!

– Хорошо. На бересте накарябано: «Маренко, пей, пизда…» и дальше непонятное слово. Александра думает, что это какое-то прилагательное, раз оно позволяет расшифровать текст, как призыв пить за здоровье всем знакомым Маренке женщинам. А я ничего не думаю по поводу прилагательного. А само слово, как обращение, я часто слышал, когда проходил мимо курящих школьниц, которые рассказывали подругам про то, как одна из их общих знакомых, нагло вчера на дискотеке пригласила не своего парня танцевать, или звонила ему, или что-то ещё в этом роде – короче, они её так же называли, но зло, и не предлагая пить на радостях! Они ещё добавляют слово «такая!» и другие прилагательные. Мне же лично хватает того, что всё это написанное – есть лишь индоевропейская традиция, к которой я довольно часто прибегаю, сам того не подозревая этого. И, если в 1115–1118 году на это никто не обижался, более того – две гривны «вчерашние» платили, так стоит ли нам – грамотным и знающим по чём фунт лиха, обижаться на индоевропейскую традицию в текстах провинциальных авторов? К тому же, видимо, в наши гены заложена информация, как правильно пишется и произносится это словечко… Смешно! «Наука и, знаете ли, Жизнь!» Вот, если позволите, я так и закончу эту главу. Что скажешь, Саша?

– Ты – идиот!

– Верно.