Текст книги "Ящер-3 [Hot & sweaty rex]"

Волна облегчения заливает лицо Стю, но я понимаю, что очень скоро эта волна схлынет.

– Спасибо, – говорит он, быстро-быстро моргая большими глазами. – Спасибо вам большое…

– Рано благодаришь, – отзываюсь я. – Слушай меня внимательно. Как только бактерии прорвутся дальше новокаина, боль опять станет дьявольской. А потому я намерен… – Тут я перевожу дух – отчасти сам успокаиваясь, отчасти успокаивая Стюху. – Я намерен отрубить еще шесть дюймов твоего хвоста.

– Шесть… шесть дюймов?

– Только так я могу быть уверен, что отрублю все бактерии. Хоккей?

Стю с трудом сглатывает и медленно кивает. Спора нет. Выбора тоже.

– Положи хвост, – инструктирую я его. – Сюда, прямо на пол.

Стю послушно следует указаниям – совсем как круглый отличник.

– Опять начинает болеть.

– Знаю, – говорю я. – Еще секунду.

Итак, вот он, прямо передо мной. Я должен выбросить из головы мысли об этом хвосте как о живом придатке, полезной части тела раптора и думать о нем как о хорошем шмате на колоде у мясника, готовом быть разрубленным и поданным народным массам. Вот он какой. Безжизненный. Мертвый. Нет проблем. Заноси топор и руби, заноси и руби, заноси…

И руби. Пока я резко опускаю топор, лезвие свистит в воздухе, и от хлюпающего звука встречи металла с живой плотью у меня тут же начинают дрожать руки. Мне требуется какое-то время, чтобы понять, что мои глаза плотно зажмурены. Когда я их открываю, отрубленный кусок Стюхиного хвоста безжизненно лежит на земле, а бактерии шустро превращают его в зеленую жижу.

Стю воет. Новая волна боли накатывает на беднягу, и я в темпе выливаю весь остаток анальгетика на обрубок хвоста. В лежащей на полу груде есть немного бинта, и я как можно быстрее и плотнее наматываю его на хвост у самой раны, делая импровизированный жгут. Затем я туго накручиваю поверх бинта хирургическую нить, и вскоре почти все кровотечение уже остановлено. Стю наверняка подхватил инфекцию – тут никаких сомнений, – но его жизнь определенно спасена.

– Спасибо-спасибо-спасибо, – снова и снова повторяет он, пока я при помощи скальпеля освобождаю его от скамеечки. Куски веревки падают на пол рядом с обрубленной хвостовой костью, теперь уже полностью очищенной от всякой плоти.

– Хочешь взять на память? – спрашиваю я, указывая на костяную палочку.

Стю кивает и берет с пола остаток недавнего фрагмента своего тела. Затем я помогаю ему как можно быстрее напялить на себя человеческую личину. Получается довольно хреново – его пупок на два дюйма сдвинут от центра, а без дополнительного веса хвоста начинает заметно отвисать человеческая задница. Впрочем, пока что и так сойдет. Стюхе надо добраться до больницы – и как можно скорее.

– Даже не знаю, как вас благодарить, – говорит он, когда я подвожу его к задней двери конюшни. Там нет никого подозрительного – только несколько тренеров и их скакуны, – а на побережье все чисто. – Вы спасли мне жизнь.

– Еще нет, – говорю я. – Если они сейчас вернутся и тебя здесь найдут, все будет кончено.

Теперь ты должен пообещать мне, что отсюда исчезнешь. – Стюхе никак нельзя вдруг объявляться в окрестностях дома Талларико, если я собираюсь сказать, что он мертв. Подобного рода фокусы могут мне запросто распад-пакет организовать. А раз речь идет о Талларико, то быстрая кончина мне не светит.

– Куда же я исчезну?

– В Небраску. В Европу. На Юпитер. Это не моя проблема – ты просто сматываешься как можно дальше, и все. Понятно?

Стю соглашается, еще сотню раз меня благодарит, уверяет, что на всю оставшуюся жизнь он передо мной в неоплатном долгу, и наконец рвет когти в задние проулки Колдера, надеясь поймать такси до ближайшей больницы с рептильным отделением.

Три минуты спустя я стою на коленях в центре конюшни, собирая остатки снаряжения в холщовую сумку, – и тут вдруг слышится стук в переднюю дверь. Тут я понимаю, что Чес с Шерманом заперли ее, прежде чем выйти в заднюю, и осторожно приближаюсь.

– Стю! – слышится громкий шепот с заметным акцентом. – Стю! Впусти меня!

Догадаться несложно. Наверняка Пепе.

– Стю! – повторяет он. – Они здесь – эти громилы от Талларико! Они за нами охотятся. Впусти…

Я открываю дверь и выхожу из конюшни в тот самый момент, когда Пепе снова готов постучать. Он в точности такой, каким я запомнил его на дорожке, – маленький, коренастый, дерганый. Определенно компис.

– Привет, – говорю я ему. – Стю сейчас очень занят.

Тут Пепе понимает, что игре конец. Глаза его комически расширяются, когда я делаю шаг к нему, он лихорадочно крутит педали назад, точно пес в мультфильме, пытающийся поддать пару, прежде чем пуститься вслед за котом. Но пятка жокея попадает в дыру меж досок деревянного настила – он падает навзничь и крепко стукается затылком об стену. К тому времени, как Пепе оседает на землю, он уже без сознания, жокейский прикид собирается в складки у него на туловище. Я присаживаюсь на корточки, собираясь проверить его пульс…

– Черт побери, Винни, – тебе совсем не требовалось его убивать!

Я поднимаю взгляд и обнаруживаю, что из-за угла только что выскочили Шерм с Чесом. Старший бандит совсем запыхался, а парнишка помоложе краснеет от возбуждения. Подойдя к Пепе, они тыкают носками ботинок его обмякшее тело.

– Живой он, – объясняю я. – Только без сознания.

– Не хило, – говорит Чес. – И ты это провернул.

Нет нужды лгать, нет смысла говорить правду. Я просто ухмыляюсь и позволяю своим зубам говорить за меня.

– Отличная работа, – хвалит Шерм. – Пожалуй, выходит, что ты не так уж и бесполезен. – Я принимаю это за комплимент и снова ухмыляюсь. – А о другой твари ты позаботился?

– Угу, – отвечаю. – Я обо всем позаботился.

– А кости?

– Все под контролем, – заверяю я. Чисто технически я ни разу не соврал. Понятия не имею, почему это так важно для меня прямо сейчас, когда я только что стал соучастником в пытке, вымогательстве и отрубании чертовски славного хвоста. С другой стороны, когда ты на зыбучих песках, всегда неплохо хоть за что-нибудь ухватиться.

Чес с Шерманом обмениваются довольными взглядами. Они еще на шаг приблизились к тому, за чем пришли, и деньги уже почти у них в карманах.

– Слушай, Винни, – говорит Шерм, беря меня под руку и уводя от конюшни назад к трейлерам. – Дальше ситуация может стать… деликатной.

– Еще деликатней, чем раньше?

Шерман кивает:

– Думаю, для своего первого задания ты сделал более чем достаточно. По-настоящему славная работа.

– Черт, спасибо, – говорю я – и, видит Бог, говорю на полном серьезе.

Пока мы топаем обратно к входу на ипподром, Шерман обнимает меня за плечи. Затем подзывает такси и запихивает меня на заднее сиденье.

– Отвезешь его, куда он захочет, – говорит он таксисту и бросает мне на колени стодолларовую купюру.

Наконец Шерман крепко пригибает мне голову и хлопает меня по затылку.

– Мы с Чесом… ну, черт… короче, парень, мы тобой гордимся.

Когда дверца захлопывается и такси выкатывает на дорогу, я вдруг обнаруживаю, что широко улыбаюсь. Я почти… почти счастлив. Неужели я так отчаянно нуждаюсь в дружеском общении и одобрении, что и впрямь ценю мнение такого монстра, как Шерм? Неужели я пал так низко, что несколько добрых слов от мафиозного головореза могут стереть целый час тошнотворного насилия? И почему вся эта гнусная сцена привела меня в теплое, комфортное состояние, для достижения которого обычно требовался вагон кинзы и маленькая тележка базилика?

Что же такое творится с Винсентом Рубио?

2

Ясное дело, так все это никогда не начинается. Все это всегда начинается совсем иначе. Если бы в начале каждого дела кто-то совал мне под нос хрустальный шар и показывал, через какие реки дерьма мне придется пройти вброд в результате простого ответа: «Конечно, я на вас поработаю», я бы давно уже забросил всякие шпионские игры и стал бы зарабатывать себе на жизнь разведением молочного скота где-нибудь в Канзасе. Ни один частный сыщик, который хоть чего-нибудь стоит, никогда не думает, куда он сует свой нос; ни один частный сыщик, который хоть чего-нибудь стоит, вообще-то никогда ничем иным и не занимается.

Все это начинается на вечеринке недели за две до того фиаско на ипподроме. Все начинается с полного рта тунца с эстрагоном – вернее, без эстрагона. Сухой, безвкусный тунец лучше всего, когда он не переваривается – и определенным производителям это не по вкусу. Но я не могу снова садиться на специи, к которым в свое время пристрастился. Я должен трезвость соблюдать. В одном из карманов у меня есть карточка с девятимесячной абстиненцией. У меня есть друзья, поручитель в «Анонимных гербаголиках» (АГ) и уйма разочарований, потому что одного листка базилика слишком много, а тысячи – совершенно недостаточно.

Мало чем в этом смысле помогает мне то, что главное блюдо на моем столике – впечатляющий тропический лес безумных восторгов, где есть едва ли не все от папоротников, окольцовывающих самое дно, до отменных калл на самом верху, чьи нежные лепестки висят в считанных дюймах от моего языка. Я лишь могу старательно отводить глаза в сторону, любыми способами закупоривать нос и отвлекаться от роскошных кустов на сцену, установленную в дальнем конце сада на заднем дворе особняка.

Томми Трубадур, один старый клиент моих безмятежных дней вместе с Эрни, воет там от души, наяривая номера с таким видом, будто в эту толпу затесался агент Уильяма Морриса, пленки у которого осталось всего на один главный кадр. Добрую половину мотивов я не узнаю, но это вовсе не из-за моего музыкального невежества. Томми дает жуткую слабину, когда речь заходит о припоминании текстов песен, а потому, проламываясь дальше, сам придумывает слова, и его ничуть не обескураживает то, что очередная строчка ни в какую не рифмуется с предыдущими. Сейчас он, по-моему, голосит то ли «Песне ты не скажешь до свиданья», то ли «До свидания, мальчики». Оба этих шедевра кажутся крайне малоподходящими для вечеринки по поводу дня рождения тринадцатилетнего мальчугана. Но Томми никогда и не старался что-то под себя подгонять. Ему это ни к чему – у него связи имеются. Хитрое подмигивание, еще одно.

– Он просто чудо. – Слова произносит дама слева от меня, какая-то пожилая тетушка тринадцатилетнего мальчугана, где-то семнадцати-восемнадцатиюродная, но все же достаточно богатая, чтобы войти в список гостей. По ее жирной туше размазано платье с цветочным узором, которое подошло бы ей десять лет и тридцать фунтов тому назад; соломенная шляпка дамы имеет широкие, уходящие вниз поля, которые скрывают половину ее лица. И невесть почему она испытывает острую необходимость узнать мое мнение на предмет кривляния Томми. – Вам не кажется, что он просто чудо?

– Он определенно очень старается, – отвечаю я.

– Этот теплый баритон, эти басовые нотки… очень вдохновляют.

– Могу вас ему представить, если желаете, – предлагаю я. – Он мой старый друг.

Глаза тетушки расширяются от потрясения и восторга.

– Вы… вы могли бы…

– Очень даже бы мог.

– Но вы же не станете…

– Стану. Бога ради, – говорю я, – это будет сущее удовольствие. – Полагаю, это меньшее, чего заслуживает Томми за то, что беспардонно затащил меня на эту вечеринку. Все, чего мне хотелось после долгого дня частного сыска, это сунуть подальше свой блокнот и хорошенько выспаться, прежде чем опять заступить на свой наблюдательный пост в Инглвуде, но Томми без всякого объявления войны мне позвонил и, не говоря худого слова, стал клянчить, чтобы я пришел понаблюдать за его выступлением.

– Будет совсем как в добрые старые времена, – ныл он.

– В добрые старые времена я тебя никогда не видел.

– Тогда будет совсем как в новые времена. Брось, это мое первое выступление после долгого перерыва. Мне нужно, чтобы там был кто-то знакомый, или я буду страшно нервничать.

– Это все мафиозные штучки? – спросил я напрямик. – Вообще-то меня на этой неделе уже достаточное число раз догола раздевали и обыскивали.

– Нет-нет, – сказал он, – это просто один мой приятель. Его сыну должно тринадцать стукнуть…

– Значит, дело в его когтях.

– Ага, – отозвался Томми, явно испытывая облегчение от того, что я его понял. – У пацана когти вышли. Будет большая пирушка в Палисадах. Прекрасный дом, роскошный вид на океан, уйма еды, тебе все до жути понравится.

– А кто хозяин?

– В смысле?

– Твой приятель, – сказал я. – У которого пацан, дом с видом на океан и все такое?

– А, ты про моего приятеля.

Томми явно уклонялся от ответа.

– Да, как его зовут?

– Фрэнк.

– А фамилия?

Томми немного виляет, потом старается ответить непринужденно.

– Фрэнк Талларико.

Смешок слетает с моих губ, прежде чем я успеваю их сжать.

– Мафиозный босс?

Из трубки почти слышно, как Томми пожимает плечами.

– Слушай, да брось ты. Он бизнесмен. Джинсы иммигрантам продает. А вообще-то неважно, чем он там занимается. Мне просто нужен кто-то знакомый, чтобы я знал, что хорошо пою, хоккей?

– Ты замечательно поешь, – солгал я. Пожалуй, в этот самый момент мне следовало сказать Томми правду, дать ему знать напрямик, что ничем больше свадебного певца он никогда не будет, но моя природа опять извлекла из меня самое лучшее, и наружу вылетело вранье.

– Ты действительно так считаешь?

– Угу, – сказал я. – В тебе есть что-то особенное.

– Так ты пойдешь?

Я вздыхал, я мялся и телился, но в конце концов сдался – главным образом потому, что поход на это представление должен был избавить меня от следующего. Плюс к тому Томми мой старинный клиент, который всегда вовремя платил по счетам, а одним из моих основополагающих принципов является не отталкивать от себя человека, в кармане у которого всегда лежит готовая наличность.

И потом есть еще эти связи. Хитрое подмигивание, сразу двумя глазами.

Ленч был подан, когда на сцене устроили перерыв, и Томми притаскивается к моему столику как раз в тот момент, когда у меня во рту утка, посыпанная маленькими кусочками фенхеля. Я сумел соскрести с дичи почти всю траву и только потом положить ее к себе на тарелку. Затем мне пришло в голову совсем содрать с утки кожу и съесть мясо, полностью свободное от трав. Скорее всего, эти мелкие приправы химически никак не изменили бы мое состояние, но в последнее время я стараюсь особенно крепко стоять на ногах и соблюдать строгий пост. Вот посидеть с исполненными благих побуждений бывшими гуляками в Уилшире, преодолевателями двенадцати шагов, это было бы классно.

– Ну как, Винни, развлекаешься? – спрашивает Томми, обнимая меня за плечи и подтягивая к себе свободный стул.

– Еще как, – лгу я. – А ты там… прямо как на параде…

– Что, нравится?

– Это нечто, – говорю я. – Это нечто, я тебе говорю.

Томми принимает это за комплимент и сияет в меня липовыми зубными протезами Осмонда.

– Может, чуть попозже я для тебя немного Билли Греко сбацаю.

Он знает, что в душе я завсегдатай салонов и гостиных.

– Брось, не напрягайся.

Снова улыбаясь, на сей раз еще шире, Томми наклоняется ко мне и резко понижает голос:

– Вот что, Винсент. Я рассчитываю, что в следующем перерыве ты мог бы со мной до дома пройти.

– Ты что, уже уходишь?

– Нет-нет. До этого дома. Сюда. Внутрь.

Я понятия не имею, что Томми Трубадуру от меня нужно, однако его приглушенного тона вполне достаточно, что перед моим мысленным оком тут же возник большой и яркий предупреждающий знак.

– Вечеринка здесь, Томми. Какой нам смысл по дому шататься?

– Мы приглашены.

– Кто «мы»?

– Мы с тобой, дружище. – Томми поднимает глаза, проводит ими по широкому, просторному газону и наконец сосредоточивается на одном из столиков ближе к сцене. – Мистер Талларико хочет с нами поговорить.

Мистер Талларико. Вот класс.

– Уверен, у него сегодня достаточно дел. У сына когти выходят, и все в таком духе…

– Он нас пригласил, – перебивает Томми. – Тебя – в особенности.

– Меня, значит?

– Тебя.

– Еще до дня рождения?

Томми так сразу не отвечает. Он снова пытается сверкнуть мне в глаза зубами, а моргает при этом так, словно ему под веко кусочек грязи попал.

– Послушай, Томми, – говорю я ему, – ты так прекрасных дам обрабатывай. А на меня твой выпендреж не действует. Ответь мне на вопрос. Ты звонишь и приволакиваешь меня на этот день рождения, чтобы твой мафиозный приятель мог со мной «поговорить»?

– Брось, Винсент…

– Нет, Томми, без обиняков.

Он опускает голову.

– Да.

И теперь уже слишком поздно что-то с этим поделать. Я в гостях у этого человека, я ем его угощение. Я, черт побери, на его стуле сижу. И его посредственный оркестр слушаю. Так что теперь, дабы избежать неуважения – а каждый, кто с мое погулял по всяким разным местам, знает, что проявить к этому народу неуважение гораздо хуже, чем присесть на его призовые азалии, – я должен этого человека выслушать.

– Большое тебе, Томми, спасибо, – говорю я. – Ты наверняка знаешь, что связаться с мафиозным бизнесом я всю жизнь мечтал.

Но Томми уже встал со стула, и оркестр заводит вступление, дожидаясь его прибытия на сцену.

– Не беспокойся, – заверяет он меня, похлопывая по спине, как будто я дошкольник, которого можно утешить ласковым словом и сладким леденцом. – Уверен, там ничего такого. Мы просто поговорим, посмеемся. Все будет хоккей.

И вот Томми уже снова на сцене, кланяется воображаемым аплодисментам, ноги его работают в такт с громыханием ударных. Размахивая микрофонной стойкой точно копьем, он заводит свою версию «По всему свету» Билли Греко.

Как будто это все возмещает.

Я отвлекаюсь от представления и сосредоточиваюсь на сидящем невдалеке от сцены мистере Талларико. Ноги скрещены, руки сложены на коленях. Глазеет на сцену с вялым интересом, в полусне, как будто Томми читает там лекцию по астрофизике. Выражение лица мистера Талларико за все дневные торжества ни разу не изменилось, хотя мне показалось, что я уловил в уголках его точеного рта намек на улыбку, когда его пацан благодарил толпу за приход. Остальная часть лица – первоклассный родовой товар, хотя совершенно ясно, что с этой личиной кто-то на черном рынке очень серьезно поработал. Никто из крупных производителей таких высоких скул мужчинам не делает. Мне следовало зайти в музей восковых фигур и справиться там у Джулса, кто же все-таки заключил контракт с мафией. Мог бы выйти неплохой бизнес. В основном наличные, полагаю.

Я не слишком много знаю о динозаврской мафии Лос-Анджелеса. И знать не хочу. И никогда не хотел. Эрни всегда говорил, что лучшими частными сыщиками всегда были те, кто в точности знал, что и когда им необходимо знать, а на следующий же день с готовностью все это забывал. «Селективная амнезия» – так Эрни это правило называл, я пытался его соблюдать. Оно не всегда помогает. Эрни оно точно не помогло.

Но того, что я все-таки про динозаврскую мафию знаю, вполне достаточно, чтобы надеяться на краткость сегодняшней встречи с Талларико. Диносы уже заставили все человеческие мафиозные коалиции – итальянцев, азиатов, латиносов – выглядеть не серьезнее школьных кружков кройки и шитья. Резня идет непрерывно; циклическая месть твердо вошла в существующий порядок вещей.

А последнее, что мне припоминается про Фрэнка Талларико, это не совсем то, что обычно пишут в университетских стенгазетах. После долгих лет тяжкого и напряженного труда власти наконец-то выдвинули против него семь пунктов обвинения по законам местного Совета и еще два по федеральным законам за тяжкое убийство. Плюс еще тридцать девять за старое доброе уклонение от налогов – их любимый торт, который они в итоге влепили в физиономию Аль Капоне. И все это чертовски толстое досье уже лежало в министерстве юстиции.

Судя по всему, федералы имели в организации Талларико осведомителя по имени Генри Тропп, простого солдата мафии, который готов был продать Фрэнка и его банду всего лишь за неприкосновенность и вписку в программу охраны свидетелей. Было достаточно хорошо известно, что этот самый Генри обладал дурным нравом, а главное, не имел головы на плечах. Когда полиция нашла его труп на берегу сухого ручья, маскирующегося под Лос-Анджелес-Ривер, выяснилось, что головы у него на плечах действительно не было, хотя руки, ноги и туловище были на месте. Таков был конец Генри Троппа.

В двух милях оттуда, в какой-то канаве, полиция также нашла старую коробку из-под ботинок, а в ней – коричневый бумажный пакет. В пакете лежал нос Генри Троппа – причем как фальшивый, модели Эриксона, так и настоящее зеленое рыло. Никто за пределами организации смысла так и не понял, но все знали достаточно о Талларико и его коллегах, чтобы понимать: это непременно должно что-нибудь значить.

И все – больше никаких обвинений. Все сорок восемь пунктов, выдвинутые как центральным правительством, так и местным Советом, были сняты на следующий же день. Нет свидетеля – нет и преступлений.

Посему я всерьез надеюсь на недолгую встречу с Фрэнком Талларико – типа «как поживаете – рад познакомиться – прошу прощения, должен бежать». У меня нет ни малейшего желания ввязываться в мафиозные аферы. Моя голова в особенности крепко сидит у меня на плечах.

– У вас для меня конверт?

Писклявый голос у меня за спиной спрашивает тоном того, кто рожден для привилегий. Он уже знает ответ. Или, по крайней мере, думает, что знает.

– Мои поздравления, – говорю я сыну Талларико. – Должно быть, ты сегодня очень счастлив.

– Конечно, – без особого энтузиазма отвечает он. – Ну так что, есть у вас конверт?

В нагрудном кармане парнишки четко различается комок мятой бумаги. Там скатана уйма чеков и купюр, и я понимаю его ожидания. Но у меня нет для него денег: приглашение поступило в последнюю минуту, и у меня не нашлось времени забежать в банк. Хотя даже если бы я успел завернуть к автоматизированному кассиру, вряд ли он выдал бы мне какую-либо наличность. Впрочем, теперь я уже на месте, и последнее, чего мне здесь хочется, это нешуточно огорчить сынишку Талларико в его торжественный день.

– Могу я взглянуть на твои когти? – спрашиваю я, желая потянуть резину.

Мальчуган вздыхает и стягивает с правой руки перчатку, быстро и ловко работая с пуговицами. Вскоре в поле зрения появляется зеленая шкура.

– Я весь день это делаю, – жалуется он. – Все хотят их увидеть.

Легкое напряжение появляется на лице у парнишки, пока он работает с мышцами. Наконец кончики его черных когтей, подрагивая, высовываются из щелей, над каждым скользят похожие на дранку чешуйки, прикрывающие само отверстие. Не могу в точности вспомнить, как выглядели мои когти, когда мне стукнуло тринадцать, но они как пить дать были побольше. С другой стороны, я ранний. Пацаны из рода Рубио всегда рано развиваются.

– Отличные когти, – говорю я. – С девчонками у тебя никаких проблем не будет.

– Так что же… конверт? – спрашивает мальчуган, снова застегивая перчатку.

– Тут ты прямо в точку попал.

– Послушайте, – говорит сын Талларико, – если у вас нет конверта, просто скажите, что его нет, и я дальше всем этим займусь. У меня еще десять столов и уйма богатых родичей.

Парнишка весьма откровенен. Мне это нравится. Он также слегка нагловат.

– А кредитные карточки ты берешь?

Молодой мистер Талларико оглядывает меня с головы до ног. В его лице есть что-то отцовское – судя по всему, они заказывают свои личины у одного и того же производителя.

– А мы вообще-то знакомы?

– Я друг вон того певца, – представляюсь я. – Меня зовут Винсент Рубио. Я частный сыщик.

– Ну и дела, – говорит парнишка, затем повторяет: – Ну и дела. – Он улыбается и от этого становится куда симпатичнее. – Тогда, пожалуй, это я должен вам деньги давать.

Не следует бить ребенка. Следует держать себя в руках.

Минут через двадцать Томми заканчивает очередной набор всевозможного свинга и спрыгивает со сцены, вытирая со лба обильный пот. У него на этой личине установлена кожа «порогон». Согласно рекламе, это патентованная осмотическая система, позволяющая влаге просачиваться наружу. Лично я никогда не чувствовал в ней необходимости. Правда, я много лет тому назад свалял дурака и купился на человеческую рекламу средств от потливости. Чтобы средство пробралось под чешуйки, требуется четыре нормальных дозы, но, насколько я знаю, антиперспиранты млекопитающих достаточно сильны для диносов. Даже дамские.

– Пойдем в дом, – предлагает Томми.

– Только совсем ненадолго, – говорю я ему. – У меня сегодня вечером еще работа.

– Ненадолго. – заверяет Томми. – Мистер Талларико очень деловой человек.

Я вспоминаю Генри Троппа, его отсутствующую голову, его зеленое рыло, гниющее внутри коричневого бумажного пакета.

– Ручаюсь, что деловой.

Я бы не поколебался назвать главный дом особняком, но здесь, в самой роскошной части Тихоокеанских Палисадов, где жилища кинозвезд и разнообразного начальства липнут к холмам, точно морские моллюски к днищу корабля, решительно все на площади менее пяти тысяч квадратных футов фактически считается жалкой лачугой. Тут тебе неимоверный Тюдор, основа современного южнокалифорнийского дизайна, главным принципом которого, похоже, является: «Плевать на вкус, просто сделай побольше».

Томми явно знает дорогу по дому и проводит меня по целому ряду коридоров и лестниц, пока мы не достигаем конца длинного прохода. Пара застекленных створчатых дверей с выгравированным на стеклах абстрактным узором открывается в солярий. Стены из одних окон пропускают солидный объем июльского солнца. Деревца и растения очерчивают дорожку из каменных плит, ветви свисают низко, и листья скребут меня по макушке.

Фрэнк Талларико сидит в плетеном кресле у дальней стены солярия, ноги его скрещены в непринужденной, но деловой манере, пошитый точно по мерке костюм облекает его длинное, стройное тело. Занимается он тем, что один за другим швыряет апельсины в свой широкий, толстогубый рот, даже не заботясь очистить кожуру, после чего мгновенно жует их и проглатывает.

В самом конце дорожки стоит пара пальм. Когда я там прохожу, то чую еще чье-то присутствие. И действительно – два телохранителя Талларико стоят неподалеку, их грузные тела лишь самую малость маскируются стволами деревьев.

– Здравствуйте, мистер Рубио, – говорит мистер Талларико. Голос у него ровный, совсем незатейливый. Я ожидал чего-то в манере Марлона Брандо – моя кинематографическая подкованность снова меня одурачила.

– Здравствуйте, мистер Талларико, – начинаю я, не особенно уверенный в том, как мне себя вести. Может, мне следует к его кольцу приложиться? Черт, но у него на пальцах вообще никаких колец нет. Я должен выказывать уважение? Играть крутого? А почему он кошку не гладит? Подобных вещей почему-то никогда не растолковывают, когда ты отправляешься лицензию частного сыщика получать. – Какая скромная у вас вечеринка.

Талларико улыбается, и эта улыбка кажется искренней. Неплохое начало.

– Это все моя жена, – говорит он, пренебрежительно махая рукой и словно бы отбрасывая этот вопрос в сторону. – Она все больше и больше подобными вещами увлекается. У одного из одноклассников моего сына когти вышли год назад, и его семья закатила вечеринку в «Четырех сезонах». Они сняли весь отель на целую ночь, все танцзалы, рестораны, прочую ерунду. В каждом зале играл свой оркестр, на каждом этаже была своя тема.

– Как же это… излишне.

– У нас с вами, мистер Рубио, у мужчин, есть свои состязания – наш бизнес, наши спортивные события, – но женщины… им бы все поярче да поэффектнее.

– Безусловно. Да, полагаю, именно так. – Что-то мы не очень быстро продвигаемся. Запах у Талларико сильный, густой – крепкая смесь дегтя и патоки. – Вы хотели меня видеть?

– Прошу вас, – говорит он, щелкая пальцами. Один из телохранителей тут же спешит ко мне с таким же плетеным креслом, как у Талларико, только поменьше. – Садитесь.

Я опускаю свой зад на сиденье и озираюсь в поисках еще одного кресла для Томми. Талларико подмечает мой взгляд.

– Томми не садится, – кратко сообщает он мне. – Томми может постоять. Правда, Томми? Ведь можешь?

– Так точно, мистер Талларико, – следует стремительный ответ. – Мне здесь так хорошо, просто прекрасно. Обожаю стоять. Для ног очень полезно.

Еще один щелчок пальцами, и второй телохранитель уже у меня под боком с черной лакированной шкатулкой в руках. Он поднимает крышку, и прежде чем я могу туда заглянуть, я уже чую выплывающий изнутри аромат. Этот запах стремительно проносится по моему носу и резко ударяет по какой-то забытой части моего мозга.

– Базилик, – выдыхаю я, стараясь держать себя в руках и крепко сжимая зубы. Язык надежно заперт у меня во рту. Теперь они прямо передо мной – эти прелестные, прелестные, прелестные листики на мягком черном бархате – в каком-то футе от моего лица, моих губ, моих зубов, моего желудка…

– Прошу вас, угощайтесь, – говорит Талларико. – Мы его на своем участке выращиваем, здесь, сразу за домом.

– Нет, – невесть как ухитряюсь сказать я, – спасибо.

Талларико театрально поднимает брови, демонстрируя решительно человеческий элемент мимики, который очень многие из нас с годами подхватили.

– Нет?

Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза и признаюсь в том, в чем я почти весь последний год признавался на групповых собраниях и семинарах, в погребках и кофейнях, в ратушах и клубах деловых людей.

– Я гербаголик.

Талларико кивает, и шкатулка вдруг оказывается закрыта, но я, хоть убей, не могу вспомнить, зачем я попросил ее убрать.

К чести Талларико, он не пытается извиняться, объясняться или копаться в моей личной жизни, задавая неискренние вопросы на предмет моего воздержания. Он просто кивает и снова машет рукой, отбрасывая эту тему как несущественную для нашего разговора. Мне нравится этот жест, и я решаю ввести его в свой репертуар.

– Вечеринка еще в самом разгаре, – говорит Талларико, закидывая себе в пасть еще один сочный апельсин и почти не задерживаясь, чтобы его прожевать, глотая целиком, – а мои жена и сын были настолько добры, что позволили мне сегодня заняться бизнесом. Итак, чтобы не тратить время зря, я буду краток. Томми говорит мне, что вы детектив с определенной репутацией, лицензированный частный сыщик, работающий здесь, в Лос-Анджелесе.

– Это правда. – Моя лицензия, отмененная на краткий период моего бездействия после смерти Эрни, была уже довольно давно возобновлена. Если у кого-то есть вопросы, могу документы показать.

– И он также говорит мне, что вы очень хорошо делаете свою работу, что вы знаете нужных людей и нужные места, а также умеете заводить новые связи.

Я пожимаю плечами, пытаюсь махнуть рукой. Получается жест недотепистого кукловода, но суть все равно ясна.

– Это входит в мою работу.

– Да, действительно. – Талларико складывает ладони под подбородком, прижимая указательные пальцы к запавшим щекам. – Он также говорит, что вам свойственна преданность.

– К моим друзьям.

– А к вашим клиентам?